Триатлон

– Кстати, ты вчера ночью сказала во сне: “Олли”.

– Правда? Неужели прямо “Олли”? Может, что-нибудь другое? “Что ли”? “Колли”, “тролли”…

– Нет, точно – “Олли”.

Молли, Долли… Лучше, пожалуй, остановиться.

– Надо же, как странно, – говорит Бриония, зевая.

– Тебе снилось что-то об университете?

– Наверное. Вот бред-то.

– Ну что ж. Пойду заварю чай.

Джеймс целует ее в щеку и выбирается из постели.

Сон Брионии потихоньку возвращается. Был ее день рождения, и Джеймс приготовил ей сюрприз. Когда она спустилась вниз, все столы и комоды в доме оказались покрыты розовой, серебряной и золотистой папиросной бумагой. А еще Джеймс повсюду расставил стеклянные шкафчики. В этих шкафчиках и на нарядной папиросной бумаге лежали и стояли все вещи, о которых Бриония только могла мечтать. Например, не меньше шестидесяти пар прекрасной обуви, причем все – ее размера. И косметика – целыми сериями. И даже зачем-то посуда – пять разных видов тяжелых сковородок. А еще – книги в красивых переплетах, конечно же сумочки, ручки, настольные игры и шелковые шарфы. Корзинка серых котят. Идея заключалась в том, что Бриония выберет себе все, что ей нравится, а остальное Джеймс отошлет обратно в магазины. Он любил ее так сильно, что, вместо того чтобы подарить ей подарочную карту, деньги на поход по магазинам или один-два подарка, которые она могла сдать, если они ей не понравятся, потратил все свои деньги на всё. И он просто вернет обратно то, что ей не нужно. Он сказал, что сохранил все чеки. Сколько же потребовалось усилий, сколько расходов и времени на то, чтобы все это организовать… Брионии казалось, что любви сильнее этой просто не может существовать на земле. Это было настолько прекрасно и поразительно, что просто слов… А потом она увидела стоящие вертикально стеклянные шкафчики в форме гробов с мужчинами внутри. Это были все мужчины, с которыми она спала. И Бриония поняла, что из них ей тоже нужно выбрать себе одного. Джеймс подошел и сказал, что она все равно сможет оставить себе остальные подарки, даже если из мужчин она предпочтет не его, а кого-нибудь другого. И тогда она выбрала…

– Вот, держи, – говорит Джеймс, протягивая ей кружку чая.

– Спасибо, милый.

У него светлые волосы, сплошные мускулы – теннисист? Из Австралии? Или, например, из Швеции? Не может поверить, что Флёр не видела его по телевизору. Он выиграл в двух “челленджерах” – что бы это ни было, но еще ни разу не пробился дальше первого раунда турнира Большого шлема – например Уимблдона. Оказывается, кроме Уимблдона, есть еще очень важные состязания в Париже, Нью-Йорке и Мельбурне. Надо будет расспросить об этом Холли и, возможно, предложить ей взамен за такое одолжение несколько минут с ним на корте. В общем, он посещал спортивных психологов – вы столько горячих обедов за всю жизнь не съели, сколько я посетил спортивных психологов, хотя, глядя на Флёр, нельзя сказать, что она за свою жизнь съела так уж много горячих обедов, и он прямо так и ГОВОРИТ, отчего она краснеет, бросает взгляд ему на промежность, тут же отводит глаза, смотрит в окно и понимает, что он все-таки определенно австралиец, а не швед, а потом он объясняет, что он здесь вообще-то на нелегальном положении, поскольку в Великобритании НИКТО не тренируется: с чего бы им тренироваться?

– Так в чем же ваша проблема?

– Я так напрягаюсь, что срываюсь и перестаю бить нормальный форхенд.

– Я не знаю, что все это означает.

– Вот поэтому-то вы мне и нужны. Тут дело не в спорте. Это что-то глубинное.

– Хорошо. Ясно. Но, честно говоря, я даже не знаю, что такое форхенд.

– Обычно так называют лучший удар игрока. И противник строит свою стратегию так, чтобы тебе пришлось играть бэкхендом, но все парни в туре знают, что мне нужен именно форхенд. Иногда хватает лишь одного удара, который мне нужно отбить форхендом, чтобы я сорвался, ведь я-то знаю, что он знает, а он знает, что я знаю, что он знает, вот и начинается долбаная манипулятивная игра, ну, про манипулятивную игру вам же известно?

– Да, про манипулятивную игру известно.

– И что мне делать?

– Дышать.

– Понятно.

– Мы сыграем с вами в игру под названием “Рыбалка”.

Олли гадает, будет ли это похоже на игру, в которую он каждую неделю играет с продавцом рыбы Спенсером в лавке в Херн-бэе – ну, или играл раньше. Они с Клем в последнее время по разным причинам стали все чаще покупать рыбу в “Окадо”. К тому же в эту игру “Рыбалку” им предлагают сыграть в университете, в здании из камня и стекла, – обычно здесь принимают важных гостей и совещается руководство. Сегодня в университете проходит “День кооперации”, в рамках которого все участвуют в специальных мероприятиях и занимаются тимбилдингом. И почему Олли должен тратить время на такую ерунду? Да и ведущий тут – какой-то гребаный антрополог, наверняка с сомнительным мировоззрением. Нет, ну правда, почему? Кому-то в голову пришло, что Олли должен представлять младшую категорию сотрудников английского отделения – так называемых “неостепенившихся”, то есть тех, кто еще не получил ученую степень. Вместе с ним в команде Дэвид, Фрэнк и Меган, известная как Мистическая Мег: она читает курс по магическому реализму и умудрилась пробиться в старшие лекторы раньше Олли. Всем этим людям Олли всегда старается пустить пыль в глаза – если не считать Мистической Мег, которую он мечтает уничтожить, но пока не придумал, как.

Хотя Олли и стремится произвести впечатление на Дэвида и Фрэнка, он тратит кучу времени и сил на то, чтобы избегать их, возможно, потому, что считает, будто своим отсутствием сможет впечатлить их гораздо сильнее, чем присутствием, – по крайней мере, пока не дописал книгу. Например, он никогда не поднимается по лестнице на второй этаж здания, где расположено английское отделение. Он договорился с одной из секретарш (выбрал посимпатичнее), чтобы та каждый день пересылала содержимое его университетского почтового ящика к нему домой. Теперь у Олли остался только один повод подниматься по лестнице (если, конечно, не считать необходимости видеться с людьми, но зачем с ними видеться, если им всегда можно отправить электронное письмо?) – посещение кухни английского отделения, зоны, преисполненной опасностей и чреватой участием в разговорах, причем не только с Дэвидом или Фрэнком, но вообще с кем угодно из коллег. Если Олли решил выпить чаю и выделил себе на это примерно две с половиной минуты, ему не хотелось бы вступать в четырнадцатиминутный разговор о чьей-нибудь собаке, кошке, болезни или – упаси Бог! – о ребенке. Он не хочет рассматривать фотографии чужих внуков. Не хочет делать остроумные замечания о возвращенных на кухню стащенных ненароком ложечках. И совсем не хочет нюхать то, что коллеги подогревают в микроволновке.

Антрополог долго и нудно рассказывает про экономиста по имени Элинор Остром, которая получила Нобелевскую премию, и после десятиминутного бормотания говорит, что вообще-то он не станет рассказывать про “Рыбалку”, пусть лучше они сами посмотрят, как… Ректор откашливается. Она – в одной команде с прочими членами руководства. Олли даже взглянуть на нее не решается. Сегодня день гуманитарных факультетов. Победившая команда гуманитариев в следующем туре сразится с другими командами-победителями университета. Но, если верить антропологу, победить не так уж и просто. Нужно решить, сколько вымышленных рыб следует отловить, и если все поймают слишком много, то рыбы в пруду не останется, так что в итоге победивший на самом деле не выиграет, а проиграет, и…

Другая возможность выпить чашку чая – это пойти за ней в студенческий городок и отстоять в длинной очереди. Но на это уходит в среднем девятнадцать минут – еще больше, чем на беседы с коллегами, и вдобавок никогда заранее не знаешь, с кем окажешься в очереди. Ну и плюс чувство вины из-за использования бумажных стаканчиков и, конечно же, из-за потраченных денег. А еще – погода. К тому же всегда есть вероятность наткнуться на своих студентов или все на тех же коллег. И вдруг кто-нибудь над тобой посмеется или случайно залепит в лоб мячом для фрисби. Учитывая все это, Олли разработал систему, почти безупречную. Он завел себе собственный чайник (хозяйственный отдел “Сенсберис”: J5) и держит его в кабинете, но долго им не пользовался, ведь для этого приходилось бы подниматься на кухню английского отделения – наполнять чайник водой, выливать лишнюю, мыть кружки и т. д. А эта штука, которой нужно мыть кружки, лежит там уже больше года и воняет, и, кроме того, к ней регулярно ПРИКАСАЮТСЯ АБИТУРИЕНТЫ. Но из каждой безвыходной ситуации можно и нужно найти выход. Теперь Олли каждое утро приносит из дома пакет с чистыми чашками, тарелками, ножами, вилками и чайными ложками и каждый вечер уносит домой пакет с грязными чашками, тарелками, ножами, вилками и чайными ложками, чтобы сложить в посудомоечную машину. По понедельникам он покупает упаковку из шести двухлитровых бутылок дешевой родниковой воды, чтобы заливать ее в чайник, а если бывает надобность вылить из него оставшуюся воду, выплескивает ее прямо в окно. Еще он купил себе мини-холодильник (“Амазон”: J49.99) и хранит там молоко и завтраки, которые приносит из дома. И все это – для того, чтобы не видеть двух человек, которые сидят сейчас рядом с ним.

Антрополог очень долго возится и наконец показывает видео на Ютьюбе, которое разъясняет концепцию “трагедии общин”. Ну что ж, о’кей, трагедия – это гуманитариям по зубам. На экране появляется симпатичный нарисованный луг – видимо, английский, из тех времен, когда еще не начались огораживания. Луг – это общинная земля, рассказывает за кадром диктор-американец. Каждый фермер, живущий в деревне, может пасти здесь своих коров. Если одному из фермеров вздумается удвоить число коров, он сможет удвоить прибыль (прибыль?? В Англии до эпохи огораживаний? Услышав это, несколько человек, включая Олли, принимаются хихикать, но ясно, что хихиканье тут неуместно, потому что это ЗАБЕГАНИЕ ВПЕРЕД и ЖУЛЬНИЧЕСТВО) без увеличения стоимости издержек, и он, конечно же, предпримет этот шаг, ведь нет ничего, что ОСТАНОВИЛО бы его, и тогда другие фермеры решают последовать его примеру, и вот вам пожалуйста: коровы пожрали всю траву и всё тут засрали, ЛУГА БОЛЬШЕ НЕТ. Так же обстоит дело и с рыбной ловлей, если не вводить квоты на вылов. Из-за нескольких ушлепков-эгоистов в озере не остается рыбы – ни для них, ни для других людей. Эгоистов, понятное дело, следовало бы ПРИСТРЕЛИТЬ, но…

Старомодные экономисты вроде как считали, что надо придумать побольше ограничительных законов, и тогда люди перестанут гробить свои луга. Но находились и другие экономисты – те полагали, что следует позволить людям гробить свои луга, если им это нравится, потому что, когда ты извлек прибыль из одного луга, можно уйти с него и отыскать другой. Долбаные неолибералисты.

Но что, если… что, если… Олли зевает и клюет носом. Спохватывается и просыпается.

Что ж за хрень. Какое отношение все это имеет к их университету?

Антрополог берет себе в помощники пару историков и раздает всем по три листа с инструкциями и цифрами. Он начинает рассказывать о том, как в древних племенах люди рыбачили в общем озере рядом с деревней. Озеро – то же самое, что и луг, правильно, такая племенная версия луга, ресурс общего пользования, ОБЩИННЫЕ УГОДЬЯ, и… Когда Олли получает листки, его слегка мутит от ужаса. Он ведь не умеет считать! А кто на их английском отделении или вообще на всем гуманитарном факультете (кроме, разве что, политологов) умеет считать? Правда, поразмыслив, Олли вспоминает, что и Дэвид, и Фрэнк прекрасно справляются с цифрами, особенно когда дело касается непостижимой статистической обработки результатов опроса студентов по поводу удовлетворенности обучением. По залу прокатывается гул недовольства, на лицах читается растерянность, люди разводят руками. Это как если бы женщина в наряде леопардовой расцветки явилась в зоопарк и прошла мимо клетки с большими кошками. Звери ее вроде бы узнают, но не понимают, почему она им знакома и что им с ней…

– Все понятно? – спрашивает антрополог, завершая свою речь. Вот черт. – Вычислите, сколько рыбы вам нужно поймать, и впишите число в нужную клеточку.

Наступает тишина.

– Что мы должны… – пытается Олли спросить у Мистической Мег.

– Тс-с! – прерывает его антрополог. – Пока никаких обсуждений.

– Это как игра, – шепчет ему в ответ Меган.

– Ах да, я забыл сказать, – спохватывается антрополог. – Группа, которая победит, получит приз, а еще у нас есть приз для лучшего игрока.

Он поднимает над головой бутылку шампанского и большую коробку конфет.

Олли очень любит игры. Он очень любит шампанское. И шоколад он тоже очень любит. Но еще больше он любит выигрывать. Он обожает то чувство, которое возникает у него в бассейне в редких случаях, когда кто-нибудь еще, кроме него, начинает плавать от борта до борта, а не болтаться бесцельно в воде, разбрызгивая во все стороны сопли, или подпрыгивать на одном месте с очевидной эрекцией в плавках, и он с легкостью обгоняет этого второго пловца (по-другому просто не бывает), ощущая себя, честно говоря, немного рыбой: чистой, юркой и в броне из чешуи, которая сливается с водой, и уже толком не поймешь, где вода, а где он сам. Если сегодня он выиграет, то не только испытает знакомое головокружение от победы, но еще и сделает наконец что-нибудь для английского отделения, которое никак не дождется от него дописанной книги. И его заметит ректор. Так что…

Что там нужно сделать, чтобы выиграть? Олли пробегает глазами лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Похоже, идея в том, чтобы люди подавали “заказы” на рыбу или, другими словами, сообщали антропологу, сколько рыбы намерены выловить. Вообще-то рыба бесплатная, ведь ее вылавливают из общего озера, принадлежащего племени, но в этом упражнении у нее будет цена, которая определится только после того, как все подадут свои заявки. Выходит, игра в каком-то смысле азартная. “Вы делаете заказ тайно”, – говорит антрополог. Никто не знает, сколько рыбы потихоньку вылавливает его сосед… Но зато каждому известно, что чрезмерный отлов обойдется дорого всем участникам, поскольку в этой игре цена одной рыбины увеличивается относительно роста числа отловленной рыбы. Так что в интересах всех игроков – ловить понемногу, тогда рыба будет доступна всем. Но раз уж все это знают, то они, понятно, будут делать совсем скромные заказы на рыбу, так почему бы не оказаться ТЕМ САМЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, который поймает много рыбы, когда никто этого не ожидает?

Олли понимает это только ко второму раунду – то есть одновременно со всеми остальными. ВОТ ДЕРЬМО! Луг уничтожен. Вся рыба съедена. Трагедия общин! А еще – дилемма заключенного! Тот случай, когда никто не делает прививок своим детям, надеясь на то, что другие родители вакцинируют своих… Ха-ха, веселится антрополог. Вот видите! В следующем раунде условия меняются. Теперь можно разговаривать с членами команды. Правда, ты по-прежнему играешь сам за себя и хранишь количество заказанной тобою рыбы в секрете. Твой заказ на рыбу – тайна. А это, конечно же, означает, что… На секунду Олли охватывает чувство, как если бы тому второму парню, который плавает от борта до борта, вдруг свело ногу, – Олли может промчаться мимо него, подобно расчетливой холодолюбивой семге… Ведь это же его шанс выиграть, да заодно обеспечить победу своей команде, в которой, конечно же, больше никто не… И, разумеется, сама Вселенная требует, чтобы Олли сделал именно то, что собирается сделать. А эти люди, сидящие рядом с ним, сплошь мягкотелые и либеральные натуры, все они читают “Гардиан” и наверняка думают, что побеждать – это вульгарно, и у них наверняка на уме только одно: как бы ПОДЕЛИТЬСЯ со всеми своей рыбой и, может, даже раздать ее бедным, а то и вовсе стать вегетарианцем и перестать эту самую рыбу есть.

– Итак, заказываем все по двенадцать штук, договорились? – говорит Меган.

– Мне кажется, можно по пятнадцать, – предлагает Фрэнк.

Дэвид отвечает на сообщения в своем “Блэкберри”.

– Я считаю, что хватит двенадцати, – говорит Олли.

А сам заказывает двадцать. Ведь рыба будет продаваться по очень хорошей цене… И конечно, он принимает удар на себя и жертвует своей честностью ради того, чтобы подтвердить эту грандиозную теорию о трагедии общин и доказать, что всегда найдется человек, который придет и закажет больше рыбы, чем планировалось. И победит.

Заказы поданы, и антрополог производит подсчет результатов.

В следующем раунде правила те же. На этот раз, подсчитывая заказы на рыбу, антрополог хмурит брови.

– Вы ведь обсуждаете заказы друг с другом? – уточняет он.

Дэвид отрывает глаза от “Блэкберри”.

– Кто-то жульничает, – говорит он. – Результаты неверные. Если каждый из нас заказывает по двенадцать рыбин, цена должна быть ниже той, что получилась.

Сказав это, он опять утыкается в “Блэкберри”. Но… О боже. Он так сказал это, будто… Это его “кто-то жульничает” прозвучало так, словно он сказал: “Кому-то не место среди нас”. Или: “Этот отчет о работе никуда не годится”.

Он обращается к антропологу:

– Кто-то жульничает, да?

Антрополог кивает.

Интересно, с каких это пор стремление получить прибыль и победить в игре, цель которой как раз и состоит в получении прибыли, называется жульничеством???!!! Но вслух ничего этого Олли не говорит. Он смотрит в стол перед собой и пробует рисовать каракули, хотя у него никогда не было такой привычки. Меган на совещаниях часто рисует цветочки. Олли пытается делать то же самое: выводит кружочек и приделывает к нему лепестки. Но первые лепестки получаются слишком большими, и поэтому последний приходится нарисовать крошечным, недоразвитым и каким-то совершенно никчемным.

– Это ведь ты, да? – спрашивает Меган.

– Конечно, нет, – говорит Олли.

А с самого градом катится пот. Ректор поняла, что кто-то жульничает, и обводит суровым взором присутствующих, внимательно вглядываясь в каждое лицо. Один из заместителей что-то шепчет ей на ухо, и ректор смотрит на Дэвида.

– Ну что ж, ладно, если не считать небольшого отклонения в показаниях, все не так уж и плохо. Но прежде, чем мы обсудим то, на что вам следовало бы обратить внимание, давайте играть в открытую. Теперь заказы на рыбу вы можете обсуждать со всеми. Посмотрим, каких результатов вы достигнете при таких условиях.

Вот дерьмо, мать его… Так это было упражнение на то, чтобы развенчать трагедию общин и доказать, что в реальной жизни людям не свойственно гробить собственные луга. Доказать, что люди в большинстве своем хорошие и милые и в состоянии грамотно распоряжаться ресурсами. Доказать, что в реальных сообществах проблемы обсуждаются и решения принимают дружно, а таких, как Олли, в сообществах, видимо, закалывают вилами, или ножом для извлечения костей, или каким-нибудь другим общинным инвентарем. Черт, черт, черт. Олли никогда еще не чувствовал себя таким гадом и придурком, как сейчас. Разве что в тот раз, когда… Пот катится с него еще обильнее. Он сжульничал при всех. Сжульничал на глазах у своего непосредственного руководителя, а также на глазах у… Ну ладно, может, еще не все потеряно. Единственная возможность загладить вину – поступить в этом раунде ровно наоборот. Теперь Олли тоже станет защитником рыб и преданным читателем газеты “Гардиан”! Тем более что он и в самом деле читает “Гардиан” и (в некоторой степени) верит в общину и в то, как важно делиться, быть добрым, хорошим и…

– Это ведь был ты, да? – спрашивает Дэвид примерно через три минуты обсуждения.

– Ну, просто я подумал, что кто-то ведь должен…

Дэвид отводит глаза и качает головой.

В конце упражнения каждая команда должна произвести подсчет своей прибыли. Руководство набрало 55 очков. Историки наскребли 42. Английское отделение почему-то тоже набрало всего 42, несмотря на старания Олли. Но абсолютными чемпионами оказываются теологи, заработавшие 398 очков. Антрополог вручает им конфеты и шампанское. Лучший игрок, какая-то девица с кафедры пророчеств, немедленно открывает коробку конфет и угощает ими (смотрите, как бы вас не стошнило от умиления!) не только участников своей команды, но вообще весь гребаный зал. Если бы Олли получил приз, он бы унес конфеты домой и угостил Клем. После случившегося позора ему, конечно, неловко делиться с кем-нибудь этой мыслью, но все-таки он не может удержаться, чтобы не сказать Меган:

– Ну, с ними-то все понятно, они выиграли просто потому, что неправильно сосчитали рыбу.

Мег закатывает глаза и начинает убирать в сумку вещи.

– В смысле, они ведь теологи, а в математике теологи никогда не были сильны, правда? Они ведь, кажется, думают, что Вселенную создали типа четыре тысячи лет назад или что-то вроде того?

На этом месте Меган следовало бы засмеяться или пошутить в ответ. Но она не смеется. Она просто бросает “пока” таким голосом, будто давным-давно умерла, и уходит.

Олли оборачивается и видит, что Фрэнк и Дэвид тоже ушли. Во всем зале нет ни одного человека, который поймал бы его взгляд, все усердно отводят глаза. Но ведь он всего лишь… Ведь кто-то же должен был… Он представляет себе, как вечером расскажет все Клем, и гадает, что она ответит, однако потом вдруг понимает, что не станет ничего рассказывать Клем и вообще никогда и никому не станет рассказывать.

Какая красивая молодая пара. Как из рекламы джинсов, которую показывают по Четвертому каналу после девяти вечера или круглый день – по “MTV”. Вот только подойдет ли им эта деревня? Конечно же, нет, это ясно как день, просто смешно. Но Брионии-то что с этим делать? Чем она вообще может тут помочь? Конечно, ей хочется продать дом и получить комиссию за продажу – эта самая комиссия ей даже, можно сказать, жизненно необходима. Но ей совсем не хочется обещать дом людям, у которых еще явно не оформлен жилищный кредит и которые наверняка окажутся слабым звеном в цепочке, где теперь, вероятно, окажутся ЛЮДИ ИЗ МАРГИТА и как минимум один дом на колесах, припаркованный в кемпинге на Белых скалах.

12:15. Бриония выпила за сегодняшнее утро три эспрессо и съела два с половиной круассана из “Огорода” – симпатичного органического магазинчика, который на днях открылся по соседству с ее офисом. В машине у нее – остатки латте, во рту – остатки мятного леденца, и в 12:30 она должна встретиться в “Черном Дугласе” со своим партнером по бизнесу Эмми. С ней они не общались толком уже несколько дней, хотя их офисы расположены совсем рядом, и вообще-то надо было бы послать ей смс, предупредить, что опаздывает, но, может, эти двое поторопятся и осознают, что деревня под завязку набита читателями “Дейли Мейл” возраста семьдесят плюс и они вряд ли почувствуют себя там как рыба в воде, и тогда она, возможно, еще…

– Ух ты, малыш, смотри: настоящая “АГА”!

Тьфу ты Господи. Бриония достает телефон.

По цене этого четырехкомнатного особняка в Уорте с лужайкой и фруктовым садом красивая пара могла бы купить себе дом с пятнадцатью спальнями и целым китайским ресторанчиком на первом этаже, если бы догадалась поискать в Маргите, Рэмсгейте или Херн-бэе. Но постойте-ка. Бриония вдруг понимает, что женская половина пары одета в настоящий “Барбур” – причем совсем не в ту модель, которая продается в “Дороти Перкинс”. Это в корне меняет дело. Она отправляет смс Эмми. Бриония познакомилась с Эмми лет десять назад, когда они с Джеймсом подумывали о том, чтобы выставить на продажу свой дом и перебраться подальше от городской суматохи, тогда Джеймс смог бы написать книгу – другую, не ту, что пишет сейчас. А может, это была та же самая книга. Во всяком случае, они решили переехать еще до того, как ему предложили вести колонку “Натуральный папа”, и до того, как женщины на улице начали бросать на него ТАКИЕ взгляды и иногда даже слать ему письма о том, как он безупречен, предлагая спасти его от Брионии. Несколько раз они просили Джеймса прислать им фотографии своих бицепсов. Ха-ха, бицепсов! У Джеймса нет бицепсов. По крайней мере, таких, которые стоило бы фотографировать. То ли дело Олли. Возможно, Джеймсу следовало бы посылать женщинам фотографии бицепсов Олли. Или Олли следовало бы просто самому посылать… Ладно. Видимо, последний эспрессо был уже лишним. И еще этот сон прошлой ночью…

Когда Бриония добирается наконец до “Черного Дугласа”, на часах уже начало второго. Учитывая то, что сегодня пятница, и то, сколько треволнений им пришлось пережить с понедельника по четверг (оценка персонала, сломанный ксерокс), они заказывают бутылку “сансера” – отпраздновать конец недели. Но и после двух бокалов Бриония выглядит все такой же насупленной и немного как бы…

– Господи, подруга, что с тобой? Такой усталый вид.

Бриония делает глоток вина.

– Семейные проблемы.

– Да что ты? Неужели с милашкой Джеймсом?

– Ну…

– Но ведь вы рождены друг для друга. Я к тому, что…

Да не гони ты. Когда Эмми напивается (точнее, ей для этого даже необязательно напиваться) и в радиусе пяти миль находится Джеймс, она его разыскивает и принимается флиртовать с ним так чудовищно, что люди, которые видят это впервые, сидят разинув рты – в буквальном смысле – и иногда даже выдавливают из себя какое-нибудь замечание. Когда Эмми заходила к ним на ужин в прошлый раз, у них были Флёр и Клем с Олли, и тогда даже Олли заметил, что Эмми то и дело подмигивает Джеймсу, отпускает шуточки в его адрес и объявляет во всеуслышание вещи вроде: “Ой, мы с Джеймсом так похожи” и “Я обожаю поэзию. Джеймс тоже очень любит поэзию, правда, Джеймс?” Интересно, не в тот ли вечер…? Да, наверное, как раз в тот самый вечер Эмми особенно круто несло, и она принялась вспоминать тот день, когда они с Джеймсом познакомились, и твердить, как это было романтично. И, понятное дело, она болтала все это потому, что хорошенько напилась, – ну и очевидно, что Джеймс ей нравится, но это ведь даже лестно, правда? – а Бриония тогда просто улыбнулась, открыла еще пару бутылок вина и помалкивала, но в какой-то момент не выдержал Олли: “Ты что, так и будешь смотреть, как она трахает твоего мужа? Может, сделаешь что-нибудь?”

Клем тогда стало неудобно, и они ушли. Кажется, так было дело? А может, Брионии все это приснилось? Почему людей не предупреждают о том, что после тридцати лет (или, скажем, после трехтысячной бутылки вина) начинаешь забывать даже такие важные вещи, как то, какая музыка звучала на твоей собственной свадьбе и какого числа родился твой младший ребенок, не говоря уже о том, что произошло на вечеринке два года назад. Впрочем, Эмми сейчас занимает совсем другое.

– Просто он… То есть я…

Но как расскажешь постороннему человеку о мелких, но коварных обломах твоей семейной жизни? Вот, например, про всю эту ерунду с Холли? Тут не знаешь даже, с чего начать. Скажем, буквально вчера Джеймс разливал по стаканам домашний лимонад – а его Холли не отказывается пить, возможно, потому, что лимонад на вкус кислый и отдает лекарствами, – и Эшу налил почти в два раза больше, чем Холли. Да как ему не стыдно? Похоже, мужчины, окружающие Холли, сговорились довести ее до истощения. Хрен его знает, зачем им это нужно, тем более что…

– Вы трахаетесь регулярно? Это самое главное.

– Раз в год – это ведь регулярно?

Выпученные глаза. Просто вывалятся сейчас из орбит.

– Неееееет. Ты серьезно?

– Нет. Все не настолько плохо. Но…

– Может, тебе нужно обновить нижнее белье? Заглянуть в “Фенвик”?

– Только “Селфриджес”.

Вот почему люди заводят романы на стороне. Да, Бриония могла бы купить себе новое белье. Но если она это сделает, будет потрачена еще сотня-другая фунтов, которую разумнее израсходовать на детей, или пустить на починку посудомоечной машины, или отложить в пользу грядущей покупки чертового леса, на которую Джеймс по-прежнему рассчитывает, хотя Бриония, Клем и Чарли решили в этом году не продавать дом на Джуре. Зачем советовать жене обновить нижнее белье, если можно просто поселить ее в лесу, а уж потом отправиться на все четыре стороны и закрутить роман с женщиной, у которой целый шкаф новой одежды? Ее наряды ты никогда раньше не видел, и они не вызывают досады, ведь ни одна из вещей не была куплена на твои деньги и ни одна из них не стоила столько, сколько ты получаешь за две своих колонки, а если и стоила, то на мрачные мысли это не наводит, скорее, наоборот – возбуждает, и поэтому… Но Джеймс никогда не заведет романа на стороне. Побоится.

– Пациент приходит к врачу. “Что ж, – говорит врач мрачно. – Боюсь, ситуация очень серьезная. Если вам дорога жизнь, первое, что нужно сделать, это заняться спортом, а также бросить курить, пить и есть жирную пищу”. Пациент обеспокоен. “Понятно, – отвечает он. – А нельзя ли пропустить первое и сразу перейти ко второму?”

– Дядя Чарли, молодец, уже почти смешно!

– Иногда тебе так трудно угодить.

– Еще далеко?

Прямо над ними проносится самолет, идущий на посадку.

– Неа. Уже почти приехали.

– Мы что, заблудились?

– Конечно же, нет. Я знаю Лондон, как…

– Ага, точно, как свои пять пальцев!

– Вообще-то Олеандра сказала мне однажды еще кое-что, когда меня мучило чувство вины.

– Что же?

– Это было вскоре после того, как моя мать исчезла, и я взвалила на себя побольше дел в “Доме Намасте”, чтобы всем было ясно, что я незаменима, и чтобы меня не вышвырнули. Ну и одной из задач, которые я считала тогда своей “работой”, стало кормление птиц. Довольно глупая затея, признаться, потому что Олеандра, по-моему, и птиц-то этих никогда не замечала. Но я была убеждена, что, если в саду станут петь живые птицы, это пойдет нашим гостям на пользу, да вдобавок это будет просто красиво. Я тогда старалась всюду навести красоту.

– Ты и сейчас такая.

– М-м-м… Наверное. Ну так вот. Сначала я не придавала особого значения птицам и толком ничего о них не знала. Просто кормила их из каких-то своих собственных соображений. И они прекрасно себя чувствовали. Так что мы с птицами были счастливы. Они пели и пели, а я кормила их и кормила, год за годом. Но потом у меня стали складываться определенные отношения с некоторыми из них – особенно с одним самцом-зарянкой, Робином, и он прилетает до сих пор. Со временем я стала относиться к кормлению птиц как к одной из своих обязанностей. Однажды, наверное года два назад, я уехала в Лондон по делам на целую неделю – а, возможно, я ездила тогда к тебе! – и без меня никто не кормил птиц, так что, вернувшись, я почувствовала себя страшно виноватой. Робин не прилетал несколько дней, и я испугалась, что он умер от голода. Я поделилась своими страхами с Олеандрой, а она сказала мне: “Откуда тебе знать, что нужно птицам?” Я посмотрела на нее, и вид у меня, наверное, был ошалелый. Я стала возражать, что, мол, все живые существа стремятся выжить и зимой птиц нужно кормить, но она перебила меня, посмотрела мне прямо в глаза и спросила: “А что, если птицы предпочли бы умереть?”

– Это, точно, нужно записать в книгу.

Холли бьет по мячу в технике “протирки ветрового стекла” своей новой ракеткой “Уилсон Стим 25”. Ее соперница, которую зовут не то Элис, не то Грэйс, не знакома с техникой “протирки”, поэтому ее удары слабые, дурацкие и невпопад, а часто – еще и резаные, но режет она тоже плохо. К тому же Элис, или Грэйс, почти все время стоит в корте, в двух шагах от задней линии, а это значит, что Холли нужно бить ей в ноги, и тогда она со своими кручеными ударами, понятное дело, не может отбить, поэтому счет предсказуем: 15:0, 30:0, 40:0 – вообще-то играть так довольно позорно, и в первый день в теннисном центре Дэвида Ллойда, когда Холли не дала противнице выиграть ни одного гейма, остальные девчонки обозвали ее лесбиянкой и недоразвитой сукой и не предупредили ее, что к обеду тут полагается переодеваться, так что она сидела в столовой, как дура, одна в белом теннисном платье.

Холли изо всех сил бьет по мячу в технике “протирки”, нарочно направив его прямиком в сетку.

40:15. Она подает, и та другая девчонка спотыкается. Эйс, причем ненамеренный.

Холли бежит и касается сетки, после чего быстро возвращается на свое место на задней линии и готовится принимать подачу. Таким образом, сжигается по две калории за каждое очко, пробежек к сетке за матч набирается немало, особенно если некоторые очки нарочно проигрывать. Еще можно делать приседания. Три, если выиграл очко, и четыре, если проиграл. Тренер сегодня сказал им, что в любом матче проигранных очков больше, чем выигранных. Это типа факт. Одна из самых глубокомысленных вещей, которые Холли слышала в своей жизни.

Центр Дэвида Ллойда пахнет резиновым нутром теннисных мячей. Он наполнен гулкими скрипящими звуками – так звучат теннисные туфли, перемещаясь по акриловой поверхности корта, резина по резине. У Холли в школе кто-то из учителей прославился своим фирменным наказанием: он велел ученикам писать сочинение о нутре теннисного мяча (а может, это был мячик для пинг-понга, неважно), полагая, что подобное задание – скучнейшая вещь на свете. А между тем неделя, которую Холли уже провела здесь, и неделя, которую еще предстояло тут провести, – это вот именно оно и есть: дни, прожитые внутри теннисного мяча. Хотя тут, конечно, ужасно круто, и стоит обучение КУЧУ ДЕНЕГ, и это поистине щедрый жест со стороны дяди Чарли – сделать Холли такой подарок на день рождения. Тут в теннис играешь часов по восемь КАЖДЫЙ ДЕНЬ. И тренеры учат не только ударам, но еще и стратегии. Например, можно выдавить соперника за заднюю линию, а потом укоротить. То есть вот взять и намеренно так сыграть, а не потому, что само собой сложилось. И нужно ждать, пока соперник сыграет коротко, и только после этого выходить к сетке. И работать с процентами, хотя Холли до сих пор не вполне разобралась, что это значит. А еще можно подавать и сразу выходить к сетке, но, похоже, такая техника – для лесбиянок, слишком смелый и агрессивный стиль.

В перерывах между тренировками разрешается ходить в буфет и покупать там напитки и какую-нибудь еду. Чарли выдал Холли денег на еду из расчета по десять фунтов в день, и это очень много. Все здесь пьют колу, которая стоит J1.89 и в которой нет ничего, кроме сахара, кофеина и пустых калорий. А на обед съедают по огромному сэндвичу из французского багета, по пакету чипсов и шоколадному батончику. А Холли выпивает только стакан обезжиренного молока за 79 пенсов. И никогда не покупает чипсов: мало того, что они дорогие, так ведь еще это просто-напросто кусочки прошлогодней картошки, окунутые в кипящий гель для волос. Вместо этого она берет себе два яблока: одно – на перекус, а второе – на обед. Если она выигрывает в каждом матче, то участвует в маленьких чемпионатах, которые проводятся у них каждый день, и после этого позволяет себе съесть шоколадку “Фреддо” – жуткие 95 калорий, но в качестве награды можно. Иногда Холли проигрывает гейм нарочно, чтобы не нужно было есть “Фреддо”. Есть в этих шоколадках что-то такое, что, если уж тебе полагается ее съесть, устоять совершенно невозможно.

За первую неделю она скопила уже больше пятидесяти фунтов! А дядя Чарли пообещал удвоить сумму, которую ей удастся сэкономить из денег, выделенных на питание, и тогда она сможет купить себе что-нибудь замечательное в теннисном магазине Дэвида Ллойда, а это такое место, куда детей даже не очень-то пускают без взрослых и где тоже пахнет резиной, но по-другому – дорого и устрашающе. Холли понятия не имеет, что она там купит, но вы только представьте себе: получить почти двести фунтов, которые можно потратить на все, что угодно… Может быть, еще на одну новую ракетку. Если у тебя есть две ракетки, это означает, что, когда участвуешь в турнире и на ракетке рвется струна, ты не признаешь техническое поражение, а просто достаешь запасную. Но ни в коем случае нельзя, чтобы в запасе оказалась старая хреновая ракетка: все ракетки у тебя должны быть восхитительными. Возможно, второй новой ракеткой Холли станет “Баболат” – такой играет Ангел. Если бы Холли пришлось всю оставшуюся жизнь обходиться без еды и откладывать сэкономленные деньги на то, чтобы хоть на двадцать процентов приблизиться к уровню мастерства Ангела, она обходилась бы без еды и откладывала. Ради этого она готова на все.

Настоящее имя Ангела – Мелисса, но оно ей совсем не подходит. Она слишком идеальна для того, чтобы носить человеческое имя. Она уже немолода, ей примерно семнадцать, и Холли убеждена, что никто на свете не играет в теннис лучше, чем она. Ангел приходит на тренировки в очень коротких шортах, сшитых из необычной материи – похожей на шелк, из какого шьют трусы футболистам, – и в старой розовой кофте с длинным рукавом поверх белой обтягивающей майки, и сразу видно, что на ее теле нет ни грамма жира. Но не это главное. Главное – то, что она очень сильная, и, когда бьет по мячу, кажется, что она взлетает в воздух, прямо как воины в фильмах дяди Чарли про боевые искусства. Правда, Холли эти фильмы терпеть не может, они тупые, скучные и неправдоподобные. Но когда Мелисса взлетает в воздух, это совсем другое дело. Мелисса – капитан теннисной команды возрастной категории „17–18” графства Мидлсекс. В Мидлсексе находится теннисный центр Дэвида Ллойда, хотя формально он и расположен в Лондоне. Холли точно знает, что, если Мелисса когда-нибудь с ней заговорит, она грохнется в обморок. В следующем году Мелисса играет на Уимблдоне.

Когда Холли выигрывает у той девчонки, которую зовут все-таки Элис, а не Грейс, один из тренеров говорит что-то другому, смотрит на нее и едва заметно кивает. Сейчас идет одновременно три игры, а на дальнем корте в воздух взлетает Мелисса, и оттуда доносятся звуки, похожие на сердитое рычание, – ничего общего с завыванием, которым славится кое-кто из современных звезд тенниса. Сопение Мелиссы – словно вздохи ангела. Она разбивает в пух и прах тренера-мужчину, с которым играет, – буквально уничтожает его. Вы когда-нибудь видели, чтобы худенькая девушка, совсем девочка, со сказочными волосами – светлыми и длинными, с такой силой била по мячу? И чтобы побеждала мужчину? Это верх совершенства. Холли обожает выигрывать у дяди Чарли, но и побеждать мальчишек ей тут тоже очень нравится, хотя для нее это раз плюнуть. А вот девчонки здесь такие…

– Эй, посторонись! – говорит жирная Стефани, налетев на Холли и пихнув ее в бок.

Сзади в Холли летит мяч, брошенный кем-то “в корзину”, которая стоит метрах в трех отсюда, и больно бьет ее в подколенную ямку. Вчера Холли не просто нарочно проиграла Стефани один гейм, она отдала ей весь матч целиком. Это было такое странное чувство – как будто ты Бог или вроде этого (только в нормальном смысле, а не как у всяких там чокнутых), Холли каждый раз точно знала, куда Стефани будет сейчас бить. В основном Холли просто отбивала мяч обратно, но это была рискованная стратегия, поскольку Стефани в большинстве случаев ошибалась и выходила к сетке, когда на самом деле ей следовало оставаться на хавкорте или у задней линии. Впрочем, на длительных розыгрышах можно сжечь больше калорий. И если давать сопернице возможность погонять тебя по корту, то… но Стефани не в состоянии гонять людей по корту. И сама она бегать не больно-то любит. У нее нет ни одного маневра, ни одного удара, на которые Холли не сумела бы ответить. Если Холли нужно проиграть очко, ее излюбленный метод – бить в сетку, тут, по крайней мере, результат гарантирован. Порой она делает то, что дядя Чарли называет глумлением: сначала ведет со счетом 40:0 на своей подаче, потому что просто играет нормально, а потом делает две двойные ошибки и для ровного счета бьет в сетку.

Правда, иногда, когда Холли пытается подать криво, на самом деле у нее выходит эйс, и это очень-очень странно, но, возможно, это имеет какое-то отношение к “Внутреннему теннису” – так называется книга, которую ей подарила на день рождения Флёр. Там говорится о том, что не нужно отдавать команды своему телу, а надо позволить ему делать то, что оно считает нужным, ведь тело само знает, какой удар в данный момент уместнее, а если все время им командовать, только все испортишь, понапрасну вмешиваясь в отлаженный процесс.

Теперь непонятно, как вести себя на следующем матче со Стефани. Холли хотелось бы на этот раз ее сделать, тем более что обнаружилось, что, проиграв Стефани, положение дел она никак не исправила: Стефани по-прежнему всюду в нее врезается, толкается и говорит ей ужасные вещи за обедом и в перерывах на перекус. Вчера Холли слышала, как они с девчонками долго о чем-то разговаривали, то и дело употребляя слово “дезодорант”, – она не все разобрала, но ей показалось, что речь в разговоре шла о ней. Однако было бы неплохо, если бы сегодня ей не пришлось есть “Фреддо”. Ей непросто думать сейчас о “Фреддо”. Хорошая Холли, которая живет в сознании у Холли, хмурит брови, качает головой, разворачивается и уходит обедать – садится за стол вместе со своей семьей и съедает целый обед, запеченный в духовке; семью видно не очень отчетливо, поэтому непонятно, настоящая это семья Холли или какая-то другая. Так или иначе, настоящая Холли, та, что существует в реальном мире, совсем не такая примерная. Что, если она съест две шоколадки “Фреддо”? Это полнейшая глупость, ведь ей не хочется есть даже одну. А если пять? Откуда вообще такие мысли? Пять “Фреддо” за раз съедают только жиртресты вроде Стефани.

– Послушай, Холли… Холли?

К ней обращается Дэйв, самый милый из всех тренеров, который, судя по приятному говору, родом из Ньюкасла.

– Да, ты, красавица, – говорит он. – Перейди, пожалуйста, на четвертый корт.

Четвертый – это тот, на котором играет Мелисса. Как она туда?..

– Постучи немного с Мелиссой.

– Простите?

– Давай-давай, поскорее, ты ее задерживаешь!

– Ладно.

Там, на четвертом корте, Мелисса пьет что-то из своей серебристой бутылки. При виде Холли она приподнимает одну бровь и дарит ей что-то вроде полуулыбки, а потом встает и совсем немного подтягивает длинный светлый хвост, который теперь уже не такой тугой, как в начале тренировки. На корте она кивает Холли, чтобы та подавала. Холли, конечно же, подает прямо в сетку – и даже не нарочно. Возможно, теперь, после всех тех притворных ошибок, она обречена на промахи?

– Извини, – говорит она.

Но дальше все идет гладко. Мелисса бьет методом “протирки ветрового стекла” гораздо чаще, чем Холли, и ее мячи перелетают через сетку, как вращающиеся метеориты, которые оказались в зоне, где гравитация сильнее, чем на Земле. Холли быстро передвигается по корту, и ей удается отбивать уходящие мячи, но и только. Иногда она бьет коротко и слабо, и тогда Мелисса с невероятной силой наносит победный удар – наверное, так же, как в настоящих матчах, а потом широко улыбается Холли. Но Мелисса, по большей части, просто бьет – сильно, без подкрутки, и они с Холли как будто бы вальсируют вот так, на расстоянии, в паре друг с другом и с мячом. Приставной шаг, прицел, протирка ветрового стекла, и вот уже Холли ловит себя на том, что тоже тихонько рычит, точь-в-точь как Мелисса, и удары выходят такие сильные и далекие, что она сама себе удивляется. И кажется, этот мяч будет летать вечно, никогда не полиняет, не износится и не придет в негодность…

После Мелисса предлагает Холли отхлебнуть из своей бутылки. Жидкость в ней сладкая и со вкусом каких-то трав.

– Больше никогда не извиняйся, – говорит Мелисса. И уходит.

Появляется Дэйв.

– Вот это больше похоже на правду, – говорит он.

– Спасибо.

– Почему же ты не играешь так со Стефани?

Холли пожимает плечами.

– Я хочу, чтобы ты объяснила, зачем сливаешь…

– Я не сливаю.

– Ты же не будешь этого делать, когда тебя возьмут в команду графства, правда?

– Я… э-э…

– Тебе ведь двенадцать, да? Будешь в команде „13–14”.

– В команде графства?

– Да. Ты далеко живешь? Ты будешь нам нужна три вечера в будни, иногда четыре. И тебе понадобится местная прописка, чтобы ты могла играть за нас. У нас есть еще одна девочка, которая так сделала, так что не волнуйся. Анушка. Она тебе понравится.

– Я живу в Кенте.

Дэйв морщит лоб.

– Кент. Ну ничего, могло быть и хуже. Ладно, позвоню твоей маме.

– О боже. Спасибо! Спасибо! Я буду все время тренироваться… Я…

Больше приседаний. Отныне никаких шоколадок “Фреддо”. Только зеленые овощи. Может, чуть-чуть подналечь на белки. Несметное число приседаний и выпадов. Упражнения с борцовской резиной.

– И чтобы я больше не видел, как ты сливаешь очко. Кто бы тебя ни задирал и что бы тебе ни говорили. Гаси их на корте. Не позволяй себя нагибать.

– Я, э-э…

– Это я зря сказал, извини. В общем, если еще раз увижу, что ты сливаешь очко, за команду тебе не играть. Поняла?

– Да.

Холли хмурится.

– А если это выйдет случайно?

– Красавица, проиграть очко ты имеешь право. Главное – не делай этого нарочно.

Холли падает в обморок не сейчас, хотя и думала, что это произойдет, если с ней заговорит Мелисса. И не после горячего душа вечером, хотя она и чувствует небольшую слабость. И не за ужином, потому что на ужин она не идет и никто не заставляет ее идти. И не тогда, когда пиццу, которую она заказала по гостиничному телефону, так и не приносят. Холли ложится спать с пустым желудком, но счастливая. За всю свою жизнь она еще никогда не была такой счастливой. В обморок она падает за завтраком на следующий день, прямо к ногам Стефани. Она не приходит в себя весь день, а когда наконец открывает глаза, видит возле себя дядю Чарли, маму и папу, они стоят у ее больничной кровати и явно злятся друг на друга.

Почему я должен бросить курить:

Проживу дольше.

Дыхание приятнее, особенно по утрам.

ПЛАВАНИЕ – скорость увеличится.

Ужасный кашель наконец прекратится.

Перестану быть рабом привычки.

Не нужно будет волноваться из-за рака.

И торчать на улице в дождь.

Прекратится позор на работе – больше не застукает Д.

Исчезнет запах курева в кабинете/на одежде/в машине.

Перестану отравлять наш совместный отпуск.

Смогу высиживать долгие совещания и не дергаться от нетерпения.

То же самое с кино, театром, перелетами и пр.

Пальцы не будут желтыми.

Смогу говорить четче и громче на лекциях.

Большая экономия.

Может, больше понравлюсь К.?

– Ты думаешь, салат просто сидит невинно в земле, обнимает себя своими кудрявыми листочками и только о том и мечтает, как бы попасть в миску вместе с другими овощами или в кастрюлю с убаюкивающим супом? Да салат жаждет одного – секса. Ну, и еще физической расправы. Как и все растения. Он мечтает о воспроизведении и о том, как бы уничтожить соперников или причинить им вред, чтобы те перестали размножаться. Ты, конечно, вправе считать, что салат не способен “мечтать” или “жаждать”. Но если ты понаблюдаешь за ним и за другими растениями, прокручивая кадры в ускоренном режиме, то наверняка изменишь свое мнение. Шагающее дерево кажется таким благородным, целеустремленным и одиноким, да? Но ведь, попадись ему на пути другое растение – слабее его, оно не станет заботливо обходить его. Оно пройдет прямо по чужаку, затопчет его.

– Правда? И об этом будет твой фильм?

– Да.

– Теперь тебе не хватает только новой камеры для замедленной съемки?

– Ага.

Предположим, в одном из воплощений у вас складываются непростые отношения с матерью. Реально непростые. Не в пример тем, которые складывались на протяжении ваших других жизней, когда мать не понимала вас, делала нелепые, недобрые замечания по поводу того, что вы так и не стали ни врачом, ни юристом, или не покупала вам пони. Речь идет о той ситуации, когда мать спит с вашим новым мужем, пока вы плаваете в бассейне, или продает вас человеку в бирюзовом тюрбане, который ходит по домам в поисках красивых девушек, или позволяет собственному мужу насиловать вас каждую субботу после ужина и просмотра “Икс-фактора”. Как простить такую мать? Это ведь невозможно, правда? И как ей справиться с чувством вины, которое теперь навечно с ней? Вы, может быть, думаете, что плохие люди не испытывают чувства вины, но вы ошибаетесь. И в следующей жизни ваша мать, конечно же, становится маленькой девочкой, а вы – насильником, как бы старательно вы ни избегали подобного расклада. И в том своем воплощении вы, наверное, уже меньше будете ценить жизнь, чем сейчас. Жизнь кажется вам не такой уж и справедливой и довольно жестокой. Возможно, вы даже пьете? Наверняка пьете. Вам хочется одного – вернуться в ту прекрасную черную дыру, из которой вы, судя по всему, появились на свет. Вам не нужно больше ничего, кроме блаженства забвения. Вы готовы на все, лишь бы снова обрести это забвение, глаза ваши стекленеют, а душа – ожесточается и грубеет, подобно ветвям куста, подрезанным на зиму, и вы уже не замечаете ран, которые наносите другим, даже когда эти раны кровоточат у вас на глазах.

А будут и такие воплощения, когда вам покажется, что между вами и той душой нет совсем никакой связи. В таких жизнях вы будете относительно счастливым графическим дизайнером, а ваша мать – тем самым стоматологом-гигиенистом, к которому вам не особенно нравится ходить. А может, вы окажетесь журналистом-командировочником, а она – стюардессой в вашем самолете. Возможно, в этих воплощениях вы встретитесь только однажды, например в лифте, и лифт не застрянет между этажами, и вам не придется делиться друг с другом сокровенными секретами в ожидании ремонтника. В этой жизни вас ничто не будет связывать, но часто, встречая друг друга, вы будете замечать, что ваши эмоции, в основе которых лежат целые жизни предательства и отвращения, а иногда еще и глубочайшей любви, но которые в чувственном мире опираются лишь на инстинкты или на то, что называется “инстинктивной неприязнью”, проявляют себя странно и черт знает как, – и тогда вы всерьез задумываетесь: а не сходите ли вы с ума?

– А вы можете объяснить, с какой стати моя дочь играла с семнадцатилетним игроком профессиональной команды? Ей двенадцать лет, черт возьми! Что вы пытались с ней сделать?

– Миссис Крофт, в матчах с ровесницами Холли намеренно им проигрывала. Мы хотели посмотреть, на что она окажется способна, если…

– Почему вы уверены, что она проигрывала намеренно? Может, они действительно играли лучше, чем она?

– Миссис Крофт, мы умеем отличить плохую игру от притворства. И к тому же она…

– Зато вы не умеете отличить здорового ребенка от того, который истощает себя голодом.

– Здесь большинство детей очень худые. Они ведь много занимаются спортом. А если вас беспокоил этот вопрос, почему же вы отпустили ее одну?..

Ну конечно. У тебя преимущество. Ты прав. Кому придет в голову поселить девочку-анорексичку (Брионии трудно даже мысленно произносить это слово, оно новое для нее, так похоже на слово “алкоголичка” и кажется ужасающе окончательным и бесповоротным приговором) одну в дешевый отель в пригороде Лондона на целых две недели, чтобы она там целыми днями не занималась ничем, кроме тенниса? Ах да, и еще пообещать ей удвоить деньги, которые она сэкономит на еде. Ты молодчина, дядя Чарли. Долбаный придурок. Конченый чертов…

– И все-таки как там Холли?

– Холли уже дома. Пошла в школу. Встречается с психологом.

– Мы ведь все-таки очень хотели бы принять ее в команду.

– Нет, – говорит Бриония. – Простите. Вы уже однажды едва ее не доконали.

– А что думает сама Холли?

– Холли думает, что ей нужно окончить школу и поступить в университет, чтобы жить, как все нормальные люди, а не убивать детство на какую-то бессмысленную…

– Миссис Крофт, вы даже не можете представить себе, насколько она талантлива.

На мгновение Бриония позволяет сомнению закрасться ей в душу. У нее в голове разыгрывается теннисный матч. Огромная мускулистая чернокожая женщина играет против хрупкой блондинки. У одной из них на колене бандаж – Бриония видела похожий у кого-то в спортзале, и между розыгрышами очков она прихрамывает. Камера поочередно показывает семьи соперниц. Лица перекошены от напряжения. В конце концов одна из теннисисток выигрывает, пускай это будет чернокожая. Блондинка плачет. На лицах ее родных – глубочайшее разочарование и печаль. Возможно, в следующий раз проиграет чернокожая, и тогда она будет плакать, и на лицах ее родных будут читаться глубочайшее разочарование и печаль. Бриония вдруг осознает сразу две вещи. Во-первых, она не готова посвятить свою жизнь теннису, даже если ее дочь считает, что сама она к этому готова. И во-вторых, какой смысл ежедневно по много часов тренироваться, чтобы стать одним из лучших игроков, если в конце концов тебя победит другой игрок из числа лучших и в итоге тебе придется ПЛАКАТЬ? Даже если тебе удастся на время стать лучшим в мире и выиграть все, что только можно, долго это не продлится. И что делать потом? Выйти замуж за другую бывшую звезду тенниса и сниматься в рекламе кукурузных хлопьев?

Врачи, юристы, банкиры, ветеринары… Все они определенно счастливее, чем теннисисты. Ведь в больнице никогда не встретишь хирурга, который ПЛАЧЕТ из-за того, что другой хирург сделал операцию намного лучше, чем он сам. Или вот в банке служащие не рыдают, видя, что Эйми из отдела расчетно-кассового обслуживания быстрее всех пересчитывает стодолларовые купюры. И когда в нормальной жизни человек хорошо выполняет свою работу (например, учитель исправляет ошибки в тетради у ребенка), он ведь не вскакивает и не принимается безумно танцевать, бить себя в грудь и орать: “Да-а-а-а!”. В спорте нет совершенно никакого смысла: Бриония поняла это на своих занятиях в тренажерном зале. Правда, там никто ни с кем не соревнуется, но вы бы видели, какими убитыми выглядят большинство из них, когда…

– Я знаю, что семьи не всегда поддерживают талантливых спортсменов, миссис Крофт, но…

– Извините, но мое решение – окончательное.

– Ну что ж. Но передайте, пожалуйста, Холли, что, если она передумает, я с удовольствием возьмусь ее тренировать. Бесплатно.

– К тебе что, приходил любовник?

– Хм-м-м?

– Я спрашиваю: к тебе что, приходил любовник?

– В каком смысле?

– В посудомойке две тарелки. Ты не слишком внимательна к деталям.

Клем лениво перекатывается с одного края дивана на другой.

– А.

Она смеется.

– Ты думаешь, это смешно?

– Я пыталась приготовить коричневый рис по макробиотическому рецепту Зоэ, но положила рис на тарелку до того, как взвесила его, поэтому пришлось переложить его оттуда на весы и взвесить, а потом мне, конечно, уже не захотелось класть его обратно на грязную тарелку, так что я достала новую.

– А два бокала для вина?

– Первый слегка испачкался в водорослях.

– Как может стакан испачкаться в водорослях?

– Ну…

– А две вилки ты как объяснишь?

– Я ела палочками.

– Неужели? А потом вымыла их вручную, вытерла и убрала, чтобы сбить меня с толку. И засунула в посудомойку две вилки, чтобы сбить меня с толку еще больше.

– Но тебя, я смотрю, не так-то просто сбить с толку.

– А что ты ела с рисом? Погоди-ка.

Клем слышит, как Олли открывает мусорное ведро и заглядывает в него.

– Тофу. Какая ты мерзкая. Съела со своим любовником целую пачку тофу.

– Вообще-то половина осталась, лежит в холодильнике. Я думала сделать завтра суши. Может, купишь утром авокадо?

– Так где же ты прячешь вторую упаковку из-под тофу? Или он мало ест?

Клем закатывает глаза.

– Да, мой любовник ест не так уж и много. Да, ты – гений.

– То есть ты во всем призналась! Ага!

– Можно подумать, у меня был другой выход.

– Ну и как он, большой?

– Да. А, или ты имеешь в виду его член? Да, член у него очень большой.

– Больше, чем у меня?

– Член у кого угодно больше, чем у тебя.

Дурацкое испытание этого месяца – доехать на велосипеде, добежать, догрести или добраться смешанным методом (очень хочется спросить, нельзя ли смешать, например, поезд с такси) до популярных туристических мест, таких как Маргит (17 миль), Кале (37 миль), Амстердам (175 миль), Париж (237 миль), Блэкпул (326 миль), Бильбао (804 мили), Торремолинос (1 365 миль) и, наконец, Фалираки (2 309 миль). Тут же висит таблица: с ее помощью можно переводить километры, в которых измеряют расстояние все тренажеры в зале, в мили, которыми измеряется расстояние до всех этих мест. Почему нельзя было сразу указать протяженность маршрута в километрах? Впрочем, все постоянные посетители спортзала немедленно стали улучшать свои показатели. Какой-то придурок по имени МИККИ – ранее он уже показал такие успехи в тренажерной гребле, что его чуть не накрыло лавиной из пасхальных яиц, – уже добрался до Бильбао. Всего за ТРИ ДНЯ. Как такое вообще возможно? Бриония представляет себе, как она едет в Маргит, как выбирается из Маргита в Кале, потом едет в Амстердам, оттуда – в Париж, а уж в Париже начинает ломать голову над тем, как теперь добираться до Блэкпула. Полный кошмар. Бриония куда больше обрадовалась бы поездке в Бат, Эдинбург, Ниццу, Флоренцию, на Мальдивы и в Кералу…

– Извините, что заставил вас ждать, – говорит Рич, инструктор по фитнесу.

Они заходят в его крошечный кабинетик. Тут стоят апокалиптические весы, в прошлый раз сообщившие Брионии, что она ужасно растолстела. И что ее тело на сорок четыре процента состоит из жира.

– Ну, как у нас дела?

– По-прежнему ненавижу упражнения.

– Ага.

– Пожалуй, велосипед – еще куда ни шло. В прошлый раз я дошла до седьмого уровня. И сделала себе плейлист, как вы советовали. Ах да, еще я стала иногда делать пробежки, от них у меня даже как будто поднимается настроение, но…

– Ну что ж, все это очень даже неплохо. Давайте посмотрим вес.

Бриония снимает кроссовки и носки и встает на весы. Она похудела на килограмм, несмотря на то, что давно не занималась. И содержание жира в ней теперь всего тридцать девять процентов, что, конечно, по-прежнему много, но ЭТО УЖЕ МЕНЬШЕ СОРОКА! У Рича на лице, однако, читается беспокойство.

– Видимо, вы нарастили некоторое количество мышечной ткани, – говорит он. – Но… Честно говоря, к этому моменту я ожидал более существенных результатов.

А это что – несущественный результат?? ЖИРА СТАЛО МЕНЬШЕ СОРОКА ПРОЦЕНТОВ!

– Как обстоят дела с диетой?

– Я придерживаюсь нужного числа калорий. Полторы тысячи в день.

Ну, плюс-минус одно-два яйца или горстка орехов. А, еще круассаны в поезде, но вещи, съеденные в поезде, не считаются. И разные мелочи, которые она перехватывает на ходу, когда напьется. И ланчи с Эмми в “Черном Дугласе”. И кусочки тортов, испеченных Джеймсом, – она вообще-то не ест эти торты, но на самом деле как бы ест. Вдобавок Бриония далеко не всегда смотрит на кухонные весы, отмеряя порции, потому что ей не очень хочется знать, что они показывают, особенно когда она взвешивает сливочное масло. А, и еще как-то раз в них садилась батарейка, и, сколько бы ты чего ты туда ни клал, весы всегда показывали пять граммов. Бриония в ту неделю съела очень много пятиграммовых порций разной еды.

Рич хмурится.

– Я думаю, ваш организм перешел в режим голодания.

– Что еще за режим голодания?

– Ваше тело считает, что наступил голод, и поэтому накапливает жир.

– Но ведь я сбросила…

– Вам нужно немного увеличить количество калорий.

– Ах вон оно что.

– До тысячи восьмисот в день.

– До тысячи восьмисот?

– Да. Углеводов в вашей диете достаточно?

– Ну… В отношении углеводов я ввела серьезные изменения. Стала питаться в некоторой степени, ну, дело в том, что мой двоюродный брат, он… Он, одним словом, стал питаться, как первобытные люди.

– Что это значит?

– Это такая низкоуглеводная диета, но еще…

– Нет, это вам не подходит. Вашему организму необходимы углеводы.

– Но ведь обычно…

– Существуют такие экстремальные программы питания, при которых люди отказываются от углеводов, но они не осознают, что для сбалансированного питания углеводы необходимы. Без углеводов вы сжигаете только водный вес.

– Но ведь весы показали, что жира стало…

– Пойдите и купите себе цельнозернового хлеба. И макарон. Вы расходуете калории за время тренировки?

Неужели можно не расходовать калории за время тренировки? Бриония уже способна продержаться до восьми минут на гребном тренажере на уровне „6” и в состоянии пробежать целых пять минут со скоростью 8,5 мили в час при полутораградусном уклоне дорожки. Правда, потом она валится с ног от усталости.

– Думаю, да, – отвечает Бриония.

– Вы дошли до предела. В мышцах истощился запас гликогена.

– Вон оно что.

– Ешьте макароны.

Все статьи и книги, которые Бриония прочитала за последние три месяца, советовали ей не есть макароны, заверяли, что макароны – последний продукт, который ей следует включать в рацион. Но голос Рича заглушает все эти увещевания. Вашему организму необходимы углеводы. Вашему организму необходимы углеводы. Из спортзала она идет прямиком в “Сенсберис” и покупает себе французский батон, большую плитку молочного шоколада и банку клубничного варенья. И уж заодно – упаковку из шести пышных пончиков с джемом. И экономичный (самый большой) пакет чипсов с морской солью и бальзамическим уксусом. А, ну и, конечно же, буханку цельнозернового хлеба и пачку цельнозерновых макарон.

Плейлист для тренировок:

“If You Let Me Stay” – Теренс Трент Д’Арби

“Бонни и Клайд” – Серж Генсбур и Брижит Бардо

Они расправляются с кроссвордом из “Гардиан” за час. До того как поселиться у Беатрикс, Скай никогда не решала криптокроссвордов, но у нее, оказывается, есть прямо-таки сверхъестественные способности к разгадыванию анаграмм. И ей ничего не стоит разобраться, что означает какая-нибудь абракадабра вроде вот этой: Биография Биография Биография Биография Биография Биография Биография (7) – она, понятное дело, означает “семиография”, это слово Скай откуда-то знает, хотя сама никогда его не употребляла. Возможно, видела в какой-нибудь книге по композиторскому искусству. Теперь она просматривает телепрограмму, чтобы найти на вечер какое-нибудь кино.

– “Аббатство Даунтон”. Новый сериал. Вам он нравится?

– Вульгарный, – говорит Беатрикс. – Слишком много про слуг.

– Я не смотрела.

– Тебе не понравится, детка. Слишком слащавый.

Скай просматривает расписание на других каналах. Что это был за сериал, который обожают Таш с Карлом? Про каких-то милых людей, запертых в ларьке с какими-то булками или вроде того. Скай старалась не смотреть его, он показался ей стариковским. Но Беатрикс – как раз старый человек. Хотя…

– Думаю, мне было бы любопытно попробовать “Игру престолов”, – говорит Беатрикс.

– Там разве не сплошная кровь, кишки, мечи и все такое?

– Ты смотрела?

– Нет.

– Я читала о нем в “Вог”.

– Ну ладно… Что-то не вижу его тут. Он еще идет?

– По-моему, я записала все серии на видеокассету.

Беатрикс ни за что не станет упоминать в разговоре цифровое телевидение “Скай”, потому что с этой компанией у нее непростые отношения, с тех пор как в прошлом месяце цена на их акции буквально за ночь обрушилась с 850 пенсов до 692. И хотя вслух она называет это “записью на видеокассету”, на самом деле Беатрикс очень ловко управляется с каналом “Скай+”. Среди сохраненных ею передач Скай обнаруживает и “Игру престолов”, и несколько программ о природе, и документальный фильм о духах, и четыре серии “Убийств в Мидсомере”.

– А еще я бы выпила чашку чаю и съела финик. Если, конечно, ты составишь мне компанию.

– Пранаяма, – говорит Флёр теннисисту.

– Чего?

– Неважно, как это называется. Просто разные способы дыхания.

С тех пор как Флёр вернулась с острова Льюис, она стала понимать, что нужно людям, – отчетливее, чем понимала раньше. Она знает, что Джорджине, которая по вторникам приходит на курс “Проснись и сияй”, нужно пить больше воды. Знает, что Мартину, единственному мужчине в дневной группе по средам, нужно бросить играть в азартные игры в интернете. Почему-то (Флёр не смогла бы объяснить, почему) она также знает, что не в состоянии предотвратить того, что с ними произойдет. Но теннисист пришел к ней и попросил помочь, а это другое дело. Но вот если бы Мартин обратился к ней за помощью, что она сказала бы ему? Возможно, то же самое. Дышите. Сидите неподвижно и дышите. Это, и правда, единственный выход. Но Флёр знает и то, что Мартин бросит азартные игры только после смерти своей жены – в этой жизни ему необходимо приобрести данный опыт, и, хотя все это, конечно же, ужасно и непереносимо, каким-то удивительным образом дерьмовый опыт поможет ему вырасти. И, что еще более странно (лучше, наверное, следующую фразу произнести шепотом), он в каком-то смысле сам захотел, чтобы все сложилось именно так.

– Сидеть можно, где угодно, главное – чтобы спина была по возможности прямой.

– Ну, вы уже видели, как я сижу со скрещенными ногами. Просто цирк…

– А на колени опуститься можете?

– А просто на стуле нельзя?

– Нет. Давайте попробуем позу героя. Вирасану.

– Да какой уж из меня герой.

– Это мы еще посмотрим.

– Немудрено, что она так повернута на еде.

– В смысле?

– У тебя определенно расстройство пищевого поведения. Дети это перенимают.

Удивленно поднятые брови.

– Что, даже от дяди, который к тому же не родной, а всего лишь…?

– Ты знаешь, о чем я.

– Да и вообще, что за бред – у меня расстройство пищевого поведения? Чушь какая. У меня всего девять процентов жира.

– Ты знаешь, сколько процентов жира в твоем организме! Говорю же – расстройство пищевого поведения.

– У меня давление – сто на шестьдесят…

– Да иди ты.

– Я здоров, как бык!

– Физически – возможно…

– Что ты хочешь этим…

Бриония вздыхает.

– Слушай, ну жизнь – это ведь не только… – говорит она.

– Кроме того, ты ведь знаешь, какой процент жира у тебя. Сколько там? Сорок?..

– Вообще-то теперь уже тридцать шесть с половиной.

– Значит, если я знаю свой процент жира, у меня расстройство пищевого поведения, а если ты знаешь свой процент, у тебя никакого расстройства нет?

– Ну тебе-то не надо знать свой процент! У тебя практически идеальное тело.

– Может, Холли тоже хочется иметь идеальное тело. Что плохого в том, чтобы…

– ОНА ЧУТЬ НЕ УМЕРЛА.

Чарли на несколько секунд умолкает.

– Возможно, у нас у всех есть расстройство пищевого поведения, просто разной степени тяжести?

– Возможно. Но важно то, что она следует не моему образцу.

– Слава Богу.

– Так мы ни к чему не придем, – со вздохом произносит Бриония и направляется к холодильнику. – Давай посидим с бокалом вина и спокойно это обсудим.

– Послушай, Бри, тут нечего обсуждать. Нужно просто сказать ей – и все. Если не скажешь ты, скажу я.

– Сейчас не подходящее время.

– Сейчас – самое подходящее время.

– Но Джеймс…

– Что – Джеймс? – спрашивает Джеймс, входя в кухню.

Подумайте о веществе, от привязанности к которому вы хотели бы избавиться. Возможно, это наркотик. Если это наркотик, то весьма вероятно, что это – растение. Съедобное растение с наркотическим действием? Решите, о каком веществе может идти речь в вашем случае, и визуализируйте это вещество в обработанном виде – ну, или в том виде, в котором вы его употребляете. Подумайте обо всех прочих людях, которые злоупотребляют им. Посмотрите, вот они ходят вокруг вас. А теперь представьте себе растение (или растения), из которого этот продукт производится. Мысленно понаблюдайте за тем, как эти растения растут. На что они похожи? Что их питает? Привлекателен ли их внешний вид? И снова подумайте обо всех людях, которые тоже употребляют это вещество. Как вы думаете, многие из них хотели бы от него отказаться? Представьте, как вы ходите среди них – единственный человек, сумевший вырваться из оков привязанности. Как вы при этом себя чувствуете?

– Мам?

– Да, Холли?

– Мам, когда я смогу снова играть в теннис?

– Когда поправишься.

– А когда я поправлюсь?

– Когда будешь весить не меньше восьмидесяти пяти фунтов.

– НО МАМА!!

– Это не обсуждается.

– Дэйв еще не звонил?

– Нет. Наверное, ты ошиблась, когда записывала номер.

– Ничего я не ошиблась!

– Так или иначе, профессиональный теннис тебе ни к чему. Он тебя до ручки доведет. Знаешь, как этих олимпийских гимнастов из России, которых совершенно лишают детства ради того, чтобы…

– НО МАМА, Я ХОЧУ В ЖИЗНИ ТОЛЬКО ОДНОГО – ИГРАТЬ В ТЕННИС.

– Совсем необязательно кричать.

– Но я ПРАВДА люблю заниматься только этим.

– Ты ведь любишь читать.

– По сравнению с теннисом, чтение – гадость.

– А как насчет фильмов на ноутбуке?

– Я люблю смотреть на ноутбуке только теннисные матчи, выложенные в Ютьюб.

– Ну, пока теннис не лучшим образом отражается на твоем здоровье.

– Это так несправедливо…

Что делает Чарли перед пробежкой:

Принимает две таблетки нурофена.

Принимает две таблетки гарпагофитума.

И три таблетки магния.

Мягко массирует икры массажным роликом “Про-Тех”.

Съедает курагу (одну штуку).

Съедает пол-ложки меда.

Делает подъемы на носки.

Проводит миофасциальное расслабление икр с помощью старого теннисного мяча.

Наносит гель с арникой на поясницу, колени, лодыжки, голени и ахилловы сухожилия.

Надевает компрессионные носки.

Проводит миофасциальное расслабление поясницы с помощью шипованного массажного мяча.

Надевает спортивные тапочки с пальцами “Вибрам”.

В течение двух минут бегает на месте.

Делает упражнение на растяжку мышц задней поверхности бедра.

Делает упражнение на растяжку квадрицепсов.

Проводит миофасциальное расслабление квадрицепсов и илиотибиального тракта с помощью массажного валика.

Съедает курагу (еще одну штуку).

Делает упражнение на растяжку лодыжек.

Проходится массажным валиком по лодыжкам, мышцам задней поверхности бедра, квадрицепсам и пояснице.

Наносит гель “Биофриз” на поясницу, колени и квадрицепсы.

Теперь, когда Флёр и Скай сидят вместе, они просто сидят – и все. У Скай синяя подушка, а у Флёр – красная, хотя иногда бывает и наоборот. И одеты обе неважно во что. Причем не в такое “неважно что”, которое нужно продумывать и для которого требуется особый подход и разглядывание себя в зеркале. Это совсем не похоже на занятия балетом в нарочно разорванных колготках, с такой прической, чтобы казалось, что вам некогда было причесаться, с помадой натурального цвета и коричневой тушью для ресниц. Вообще-то Флёр и Скай причесываются перед занятиями. Расчесывают волосы и тщательно заправляют за уши. Косметикой они не пользуются: она создает ощущение липкости и кажется тут неуместной. Впрочем, они могли бы и накраситься, но это не имеет значения. На Флёр сегодня розовые носки, голубые джегинсы и желтая футболка с красным сердечком. А на Скай – короткие шорты из ткани, похожей на джинсовую, резиновые шлепанцы “Найк” и футболка, забытая кем-то в “Доме Намасте”, местами прожженная сигаретным пеплом и с надписью “Рэп для Иисуса”. Флёр только что закончила занятие йогой “Тело и душа” – группа на этот раз состояла на девяносто процентов из артритных старушек из Сэндвича и на десять процентов – из знаменитого теннисиста, и старушки хохотали, потому что ему опять СОВСЕМ не удавалось сесть, скрестив ноги, и гнулся он даже хуже, чем они, и не мог встать на голову: слишком боялся. Но все они сошлись на том, что мышцы у него классные. И плечи – отличные. А вот стопы кошмарные, на левой ноге ногтей совсем не осталось, и всюду пластыри…

Когда умеешь летать, ощущения от обычного сидения на месте становятся просто изумительными. Когда умеешь летать, просто посидеть рядом с кем-нибудь – это уже вроде привилегии, хотя описать подобное чувство с каждым разом становится все труднее. Они не всегда используют для этих встреч комнату для медитаций, но иногда сидят именно здесь. Иногда они встречаются в воде, в теплом гидромассажном бассейне: просто стоят и смотрят друг другу в глаза. Все это не имеет никакого значения. Ничего не имеет значения. Значения не существует…

Скай вспоминает, как они жили с Грегом, тогда они любили спать, прижавшись друг к другу, и она старалась не дышать с ним в унисон – не хотела, чтобы он подумал, будто она за ним повторяет, пытается стать с ним одним целым. Она не хотела, чтобы они превратились в очередную сладкую парочку, которая все делает вместе, получает подарки из серии “для него и для нее” и вечером по вторникам сидит дома и ест бутерброды с фасолью. Дышать так же, как он, Скай не хотела еще и потому, что боялась, как бы Грег не сменил ритм дыхания. Если бы она позволила своему дыханию совпасть с его, это было бы признанием его силы и превосходства. Если бы ее дыхание синхронизировалось с его дыханием, а потом он сменил бы ритм, это означало бы, что он ее отвергает. И вот ночь за ночью Скай лежала и ждала, когда же его дыхание совпадет наконец с ее, но этого так и не произошло.

А теперь – вот это.

Флёр и Скай дышат синхронно. Они держатся за руки, создают общий дыхательный цикл.

Они могли бы сейчас умереть, и все осталось бы таким же совершенным.

Они делают вдох – и выдох.

Он, как обычно, куком и окальн. Влещится по комнатам в черном и сером своем вретище, будто старуха-сорока, а вокруг все би-бип да би-бип, поют, умирая, разные вещи. Порою би-бип да би-бип проникает в самое нутро Робина, и тогда все в нем взбормочивает и едва не разрывается. Когда это происходит, зарянка Робин подскакивает на месте, и человек в черно-серой одежде нет-нет да и заговорит с ним. Он говорит тогда что-нибудь вроде: “Ну как дела, малыш-красногрудыш? А ты у нас не промах, да?” – и смеется, глядя, как Робин влетает в окно и исчезает в темноте комнат. Повсюду в этих комнатах хранятся тонкие куски убитых деревьев, сшитые друг с другом длинной хлопковой нитью, и на всех этих кусках деревьев – символы, написанные темной жидкостью, сделанной из мертвечины. Многочасто символы на кусках убитых деревьев остаются, чем были, но в одной такой связке деревянных кусков они то и дело меняются, у человека как-то была такая мертвая деревянная связка, но потом он потерял ее и весь помрачился. Би-бип да би-бип идут от кружков, сделанных из древесного сока, человек вращает их в ящике, стоящем на столе. Пока он делает это, Робин влетает в заднюю комнату и забирает половинку стручка, оставленную для него человеком. “Ну и нахальный же ты парень”, – скажет человек, улыбаясь. И Робин полетит обратно в листьямохиволосы гнезда своей последней подруги, откроет стручок и…

После стручка полет Робина ослепительно борз, и ему уже совсем не нужно наведываться в кормушку. Он – буй, быстролетен, он словно огонь! А может и посидеть тишаком и помирить сам с собой, почивыркивая и на время забыв о воробей-ястребах, кошечках и длинной серой белке. В новой своей голове он слышит завертенья человечьих стихов и другие смысловещи, которые доносятся до него издалека-далека. Но иногда смысловещей становится слишком уж много, и тогда Робину надо петь громкогласно, чтобы их разогнать. После стручков Робин слышит и знает все древние песни, когда-либо петые, включая космическую песнь. Человек всю жизнь искал космическую песнь – однажды он сказал об этом Робину, и Робин в ответ знай себе скакал, и кивал, и скакал. Правда ли, спрашивал Робина человек, что в этом измерении песни звучат по-разному, но в высшем измерении все они одинаковы? Вот почему все песни, если вдуматься, так похожи друг на друга, и вот почему у нас есть всего двенадцать музыкальных нот? Во время подобных разговоров Робин лишь скачет да кивает.

Пропев свою космическую песнь, Робин коснит и кружит тихорядно вкруг “Дома Намасте” – большого строения из красного кирпича с высокими дверьми и широкими окнами, рядом с которым стоит домик поменьше и поуютнее, окруженный садами – розовыми и маковыми, и видит всё, что когда-либо видел сам, и всё, что видели его предки, в это самое такое же мгновенье, вместерём. Вот – первая из вида Флёр, с длинными черными волосами, ей холодно здесь после индийской жары. Мужчины с хлопковещами и шерстевещами на головах. Большая ссора между стариками, и вот самая главная, Олеандра, чье имя ему знакомо так же, как и имя Флёр, превращает большой дом в просторное гнездо, наполненное песнями, дымом и разноцветными душами, разрываемыми суматошными чувствами. Еще Робин знает имя Розы, матери не только Флёр, но еще и стручков, так говорит человек. Ах, Роза. Яркие перья и большое мягкое гнездо. Робин видит, как она карта-изучает и план-составляет с другими знакомыми людьми, которых больше нет и о которых часто говорит кукомый человек: с великими путешественниками из соседней деревни Эш – Куинном и Плам, с художницей-ботаником Грейс и ее мужем-ботаником Августусом, долгорядно пробывшим в гнезде у Розы, отчего получилось яйцо, из которого появилась Флёр. Кукомый человек тоже мечтал попасть в гнездо к Розе, но об этом мечтали все краснокровные существа, так уж говорил сам кукомый.

Склевав все зерна из стручка, Робин до глубокой темноты поетипоет, умныдумыдумает, балладоладит. Он прерывается на сон и просыпается лишь в ту минуту, когда появляется красногрудый человек на велосипеде с тонкими штуками из мертвых деревьев и другими штуками, перевязанными веревкой. Иногда кукомый выходит его поприветствовать и выносит стручки, спрятанные в тоскливые, грязного цвета кубики из слоеного волокна. И красногрудый их увозит! Как бы ни старался Робин, как бы звонко ни пел свои великие песни о грусти, погибели и глубокой черной опасности, красногрудый все равно их увозит, далеко-далеко, туда, где они обернутся в пыль, до того чудовищно-ужасную, что больше о них уже никто не споет, туда, где не только тела, но еще и души жертв разрывают, растерзывают в клочья – раз и навсегда.

– Пожалуй, я не прочь купить акции канала “ITV”. Они были со мной очень милы, когда я выступала у них в “Икс-Факторе”.

– Превосходно, моя милая. Только нужно сначала взглянуть на второй уровень.

– Второй уровень?

Уже примерно неделю Скай учится играть на бирже – в основном потому, что Беатрикс доставляет огромное удовольствие ее учить. Скай завела собственный торговый счет и монитор, так что теперь у нее всегда есть повод держать айпэд подзаряженным. Теперь, вместо того чтобы таращиться на бесконечные письма от поклонников, странную фигню от Грега и воскресное интернет-приложение к “Дейли Мейл”, она смотрит на красные, синие и черные полоски с отдельными всплесками зеленого. Когда вокруг акций какой-то компании начинается суета, ее строка выделяется желтым цветом, а потом показатели становятся красными или синими в зависимости от того, упала цена на акции или поднялась, покупают их или продают. С тех пор как Скай зарегистрировалась на сайте интернет-биржи и у нее появился собственный биржевой монитор, она уже не чувствует себя такой бесконечно одинокой, потому что каждое мерцание экрана означает, ну, мерцание чьей-то души, чье-то действие, порыв, желание… Даже по ночам, когда Лондонская фондовая биржа спит, Скай может наблюдать за тем, как меняются цены на акции на Нью-Йоркской фондовой бирже, в Гонконге или Токио. Деньги никогда не прекращают движения. Люди никогда не перестают перемещать их с места на место. А ты сидишь и наблюдаешь за ними, как за муравьями, которые носят на себе трупы и кусочки печенья из одного конца крошечного сада в другой. Но это очень приятно – наблюдать за тем, как на экране мигают и перемещаются цветные полоски, Скай находит в этом какой-то новый смысл, чувствует себя живой и, пожалуй, даже не смогла бы это толком…

– На втором уровне можно заглянуть в книгу заявок на акции данной компании, – объясняет Беатрикс.

– Книгу заявок? – удивляется Скай.

– Да.

– На биржевом рынке существует книга заявок?

Скай рисует в своем воображении огромную книгу в кожаном переплете, которая лежит на столе у Бога, и он взирает на нее с серьезным видом, сидя далеко-далеко за облаками. А рядом писарь делает в книге записи перьевой ручкой высочайшего…

– Да, милая. Конечно же, существует. Иначе откуда бы они знали, кому отдать акции? Если заглянуть в книгу заявок, то увидишь не только спрэд, но и все заказы, которые делают на рынке. Я была на очень дельном семинаре на эту тему. Процесс довольно сложный. Но если переключиться на графический режим, то увидишь, как все заказы выстраиваются в стройные ряды и будто бы маршируют навстречу друг другу, как солдаты на поле боя, и мне кажется полезным представлять, как с каждым заказом солдаты перебегают на ту или другую сторону. Бабах, бабах, и потом…

Скай знает, что такое “спрэд”. Это разница между самой высокой ценой покупки и самой низкой ценой продажи акций той или иной компании. Но она всегда считала, что парни в костюмах в тонкую полоску сами придумывают все эти спрэды. Ей бы и в голову не пришло, что…

– Смотри, – говорит Беатрикс.

Она открывает новое окно на экране своего огромного “Мака”. Появляется таблица. Беатрикс вбивает в ней буквы “LSE: ITV”, и вдруг монитор заполняется новым каскадом цифр. Поначалу понять ничего невозможно. Но, приглядевшись, удается сориентироваться. В левой части таблицы – заявки на покупку. В настоящий момент акции “ITV” стоят недорого, меньше 53 пенсов за штуку. Скай видит на левой стороне экрана, как продавцы один за другим пытаются сбагрить свои акции по 52.9 или 53 пенса. Но покупатели, которых гораздо меньше, чем продавцов, готовы заплатить только по 51,9 пенса за акцию, поэтому изображение на мониторе замирает до тех пор, пока ситуация не изменится, и вот начинают вдруг сыпаться заказы, которые требуют исполнения, и в режиме графика это действительно выглядит так, будто солдаты разворачиваются, готовые к бегству, и погибают, а спрэд сокращается сначала на пол-пенни, потом на пенни, и тогда Скай Тернер покупает свои первые акции. Пять тысяч акций за J2,582.50. К концу 2013 года они будут стоить в четыре раза больше, но к тому времени, понятное дело, все изменится, да и вообще: зачем тебе деньги, если ты умеешь…

– И что теперь? – спрашивает Скай.

– Теперь – просто ждать, милая. Или купить еще немного акций. Можно понаблюдать подольше за вторым уровнем, а можно найти себе на нем какую-нибудь другую компанию. Мне нравится наблюдать за акциями, которыми я не владею, смотреть, как меняются цвета и, ну, как бы…

Но Беатрикс необязательно заканчивать фразу. Они со Скай уже почувствовали, что относятся к этим мониторам совершенно одинаково. Скай вводит в строку поиска буквы “LSE: EZY”. Она полюбила easyJet давным-давно, во время своего первого путешествия. Цена одной акции – 307,7 пенса. Скай несколько минут наблюдает за миганием на втором уровне и представляет себе, как самолеты взлетают и приземляются, как люди сидят в салонах в глупых каникулярных шляпах и больших солнечных очках, а потом происходит нечто очень странное.

Скай вдруг понимает, что она видит – видит по-настоящему – Пола, пилота в отставке, живущего в Манчестере, он сидит с экземпляром “Просто трейдера” и тостом, у него есть прямой доступ к рынку, а это значит, что он может оставлять заявки напрямую в книге, без посредства брокеров. Скай видит его очень отчетливо: вот он сидит на стуле с ярко-красной обивкой и с подколенниками, потому что от долгих полетов у него ишиас, но через несколько секунд, как только заявка Пола погашена, его образ исчезает. И тогда Скай ощущает присутствие другого человека, который сидит за письменным столом в просторном офисе, где располагается целый отдел или организация, здесь повсюду разбросаны пустые лотки из-под еды и почему-то пахнет козами. Некоторое время он сидит так, удерживаясь на довольно низкой грани стоп-приказа и используя большую часть экрана двух своих мониторов для торговли ценными бумагами, – в этом, собственно, и состоит его работа. И тут Скай удается заглянуть глубже, в его жизнь за пределами офиса, вся она разворачивается перед ее глазами наглядной электронной таблицей. Вот – ванная, и там кактус с ярко-красным цветком, он цветет каждую зиму, вот – брат, который никогда не звонит. И…

В утро триатлона идет дождь.

– Думаю, ты и без дождя промокнешь насквозь, – говорит Бриония.

Джеймс не вылезает из-под одеяла.

– Просто поверить не могу, что ввязался в это, – говорит он.

– Ты справишься.

– Меня тошнит.

– А представь себе, что будет, если ты выиграешь.

– Букашка, я тебе обещаю, что не выиграю. Остаться в живых – вот моя задача.

– Ну хорошо, а что, если все остальные умрут? Тогда ты автоматически выиграешь!

– Ведь тут необязательно с кем-нибудь соревноваться. На самом-то деле я соревнуюсь только с самим собой. И, как я уже сказал, моя задача – дойти до финиша.

– Ты, кажется, говорил, что твоя задача – остаться в живых?

– Думаю, мне все-таки приятно было бы дойти до финиша.

– Значит, дойдешь.

– Могу и не дойти.

– Дойдешь!

– Все равно это совершенно неважно. Я хотел бы дойти до финиша, но это неважно.

– Правильно. Знаешь, я тут подумала, что, пожалуй, пробегу пять километров, – говорит Бриония.

– Что? – спрашивает Джеймс и поднимается в кровати.

– Можно присоединиться к забегу прямо сегодня – так, ради забавы. Мы побежим вдвоем с Холли. Она рвется и пообещала после забега как следует пообедать… Ну и к тому же она так скучает по теннису, что я подумала…

Бриония думала, что Джеймса впечатлит то, что его толстая и не вполне здоровая жена собралась пробежать пять километров, но вместо этого на лице у него раздражение. В последнее время его раздражает практически все, что имеет отношение к Холли.

– А как же Эш?

– Я уверена, что Флёр за ним присмотрит.

И еще один интересный момент. Что, если Бриония победит? Нет, ну понятно, что она не обойдет всех участников пятикилометрового забега, первым-то наверняка придет один из участников триатлона, но что, если из тех, кто участвует только в забеге на пять километров, она покажет лучшее время в своей возрастной группе? Она узнала, за какое время люди одолевают забеги на пять км, и обнаружила, что они бегут довольно медленно, если сравнивать их результаты с теми, какие показывает с недавних пор она сама. Конечно, непонятно, как такое вообще может быть, но этот факт очень ее порадовал… Почему-то на беговой дорожке Бриония развивает гораздо меньшую скорость. А когда выходит на улицу с браслетом “Найк+”, может промчать пять километров за двадцать семь минут. Возможно, дело в приятном чувстве свободы, которое охватывает ее на свежем воздухе? А может, беговые дорожки в спортзале чересчур потертые. Так или иначе, если она выиграет забег, все поймут наконец, что…

– То есть ты не будешь встречать меня на финише?

– Ну конечно же, буду. Забег заканчивается в Фаулмиде, правильно? И оттуда вы стартуете на велосипедах.

– Кажется, да.

– А, я поняла. Ты боишься, что вся слава достанется мне.

Бриония смеется и щипает Джеймса.

– Какой ты у меня дурачок!

Он вздыхает, но ничего не говорит.

– Ну что не так?

– Ничего.

– Нет, ну правда. В чем я виновата?

– Ни в чем. Я просто…

– Что?

– Просто я думал, что будет здорово, если в кои-то веки что-то произойдет ради меня, а не ради вас.

– А разве не здорово, если в кои-то веки мы поучаствуем в чем-то все вместе?

– Все, кроме бедняги Эша.

– Эш терпеть не может спорт. Не буду же я его заставлять участвовать в этом чертовом увеселительном забеге!

– Я думал, ты тоже терпеть не можешь спорт.

– Так и есть! Но ты же знаешь, что я пытаюсь сбросить вес, и…

– Неужели нельзя наслаждаться тем, что имеешь? Почему обязательно нужно постоянно что-то выдумывать и пытаться все переделать?

– Эм-м. Так. Я что-то потеряла нить нашей беседы. Пожалуй, буду уже вставать.

– Я просто хотел, чтобы кто-нибудь посмотрел, как я проплыву.

– Ясно.

– Слушай, ну перестань ты. А что, если я утону?

– Ага.

Скай видит. Она видит гораздо больше, чем должна бы. Например, когда она включает компакт-диск, свой собственный компакт-диск, самый первый и лучший (тот, на котором она в платье телесного цвета), и занимается при этом медитацией “Третий глаз”, она вдруг начинает видеть всех людей, которые сейчас слушают этот же самый диск. Когда она была маленькой и слушала группу “АББА” или что-нибудь такое, она часто задумывалась: интересно, а сколько еще человек на свете слушают “Take A Chance On Me” ПРЯМО В ЭТУ СЕКУНДУ, и ей казалось, что речь идет о миллиардах или миллионах, ну уж о тысячах-то точно, ведь мир так велик, хотя, если вдуматься, даже сейчас существуют такие поисковые запросы, которых никто никогда не вводил в строку поиска “Гугла”. На самом деле мир совсем мал. Настолько мал, что прямо в эту секунду первый альбом Скай слушают всего сто двадцать пять человек, и это, честно говоря, просто насмешка, но все-таки лучше, чем ничего. Оказывается, она может пролистать их всех, пролистать этих людей, как фотографии у себя на планшете, и выбрать одного, да-да, выбрать одного, не того, который голый, и мысленно как бы ввести его координаты, чтобы…

Во всех инструкциях по бегу непременно говорится, что нельзя сразу набирать скорость. Но если она будет бежать в комфортном темпе – таком, при котором можно дышать через нос и поддерживать разговор (интересно, с кем?), то, судя по всему, Бриония прибежит в этом развлекательном забеге последней. И в чем тогда состоит развлечение? Она не может прийти последней! Ей нельзя проиграть. Холли уже оторвалась от нее и догоняет самых быстрых. Какая-то старушка лет семидесяти в розовом спортивном костюме, неловко ковыляя, тоже обгоняет Брионию. Так. Оказывается, до этого момента она не была последней, но теперь точно стала. Это просто смешно. Унизительно. Бриония собирается с силами и обходит старушку, но та немедленно снова ее обгоняет. Они оспаривают второе место с конца. ППЦ. Дождь так и не прекратился, и с моря дует суровый северо-восточный ветер. Бриония не уверена, что беговой этикет позволяет использовать на забеге айпод, но теперь вокруг нет никого, кто мог бы увидеть, что она надевает наушники. Начинается ее сборник для спортзала. И все вдруг резко меняется, становится намного красочнее. Она справится. Вот она пробегает мимо старушки. Бежит дальше. Замечает впереди трех толстых женщин в футболках с надписью “Мамы – за справедливость”. Обходит их. Ну так и есть, она справится!

До Фаулмеда еще как до Луны, когда прибор “Найк+” сообщает Брионии, что она уже пробежала пять километров. До чего же это возмутительно: заявлять, что протяженность забега составляет пять километров, когда на самом деле она гораздо больше. Что за издевательство?! Бриония буквально валится с ног. Она пробежала пять километров, а забег еще не закончился! Она вся мокрая. Ей холодно. Ей срочно нужно выпить. Если она сейчас остановится, то немедленно околеет от холода. И некому будет прийти ей на помощь. Придется бежать дальше. О’кей. Включаем сборник по второму кругу. Вот только… Дерьмо. Низкий заряд батареи. Споткнулась. Встала. Одна нога, за ней – вторая. НЕ РЕВЕТЬ. Остальные ведь не ревут.

О догоняющих ее взмокших мужчинах Бриония узнает по тяжелому дыханию и жару, которые бьют ей в спину. Так. Прекрасно. В довершение всех бед теперь ее обгонят еще и триатлеты. Первым бежит высокий худой парень, которого она иногда видит в спортзале. За ним – о боже – Чарли! От Чарли почти не отстает Олли. Чарли пробегает мимо, не заметив Брионии, с каменным, сосредоточенным лицом. А вот Олли замедляется, хлопает ее по плечу и говорит: “Давай, детка! Сразимся, кто первый до финиша? Проигравший угощает”. Собственно, только это и придает ей сил бежать дальше. Конечно, очень скоро она снова теряет Чарли и Олли из виду, и, когда она добегает до Фаулмеда, они уже оседлали велосипеды. Но она справилась! Пробежала пять километров, которые на самом деле оказались…

Когда у нее восстанавливается дыхание, Бриония набрасывается на одного из координаторов:

– Не очень-то точно, правда?

– Что?

– Этот ваш маршрут. Скорее, семь с половиной километров, чем пять!

– А чем вы его измеряли? Вот этим? – спрашивает он, кивая на браслет “Найк+”.

– Да, и он уж наверняка точнее, чем ваш чертов…

– А вы его вообще калибровали?

– Что?

– Вы калибровали измерительный прибор?

О боже. Бриония не знает, что это означает, но она и в самом деле видела какое-то слово вроде этого в бесконечно длинной инструкции – она выбросила ее, потому что нет, ну правда, кому нужны инструкции по использованию несчастного куска пластмассы, который надевается на запястье и просто… Честно говоря, ей пришлось потом достать инструкцию из мусорного ведра, чтобы разобраться, как подсоединить маленькую штуковину, которая прикрепляется к кроссовке, к браслету с прибором, но все остальное вроде было и так понятно…

– Мам, ну ты у нас совсем! – говорит Холли.

Она пришла в увеселительном забеге третьей, и первой – в своей возрастной группе, но вид у нее бледноватый. Бриония заставляет ее надеть спортивный костюм и покупает ей в фургончике колу и мороженое. А потом находит Флёр и Эша.

– Где Джеймс? – спрашивает она.

Флёр пожимает плечами.

– Он еще не прибежал. Но у остальных все идет отлично. Главные кандидаты на победу – Чарли, Олли и тот парень.

Бедняга Джеймс. Он, конечно, придет к финишу, но последним.

– Так как насчет выпивки? – спрашивает Бриония у Олли, пока Джеймс добегает свой последний круг.

– Ну, угощаешь, точно, ты.

– Как тебе день вручения дипломов? Можно было бы закатить праздник.

– Только ты и я?

– Ну да. Почему нет?

– Ладно. О’кей. Заметано. Только если ты угощаешь.

Поначалу Скай Тернер является людям в образе себя самой. Просачивается сквозь окна в подростковые спальни в Детройте, Манчестере и Барселоне и – раз! – садится в изножье кровати. “Привет, я – знаменитость, мать твою, а ты кто такой?” Этого она, конечно, не говорит. Она этого даже в виду не имеет, но… Думаете, они рады ее видеть? Честно говоря, не очень. Они в ужасе роняют из рук приставки “PlayStation”. В панике швыряют на пол компьютерную клавиатуру. Расплескивают газировку из банки. Ахают, кричат, а некоторые даже блюют. В общем, это… ну, не вполне похоже на миниатюрный зрительный зал на персональном концерте. И еще меньше похоже на поворотный момент в жизни подростка, который представляла себе Скай. Сначала ей казалось, что будет весело просто появиться и начать петь вместе с собой на диске – получится такая живая версия CD или MP3, но большинство ребят решили, что у них глюки, и это им совсем, совсем не понравилось. Не понравилось, что в их жизни происходит нечто восхитительное, грандиозное, невозможное и безумное. Господи, пускай это произойдет с кем-нибудь другим! Они не горели желанием увидеть привидение, призрака и стать свидетелями нарушения физических законов. Только не у них в комнате. Только не сейчас. В итоге Скай меняет тактику: теперь она просто наблюдает за ними, разглядывает, знакомится поближе – но больше не показывается на глаза. Ну ладно, да, иногда она устраивает незначительные чудеса. Прячет травку какого-нибудь подростка за секунду до того, как в комнату является с обыском его мать, шепчет на ухо девочке не ходить в тот вечер по такой-то улице, разными маневрами отвлекает отца, чтобы он повременил колотить сына. Вынимает патроны из оружия солдат – на обеих сторонах. Бросает деньги в руки бедняков. Однажды она появляется у кого-то на пороге в образе девушки, пострадавшей от бомбы в результате неудачно проведенной операции где-то на Ближнем Востоке, и просит у человека, открывшего ей дверь, стакан воды. Но ей дают не только воды, ее кормят и приглашают принять ванну, хотя от нее дурно пахнет и выглядит она крайне подозрительно, и Скай так тронута и благодарна, что не может сдержаться и плачет…