Внешние гебридские острова

Ну вот кому пришло в голову посадить Флёр Медоуз и Скай Тернер у аварийного выхода? Нет, ну правда? Вы только взгляните на них! Посмотрите на их глаза. На губы. Вообще-то, если бы понадобилось, они обе сумели бы аккуратно накрасить губы даже в ускорителе заряженных частиц в ЦЕРНе: Скай – благодаря большому опыту в этом деле, а Флёр – потому что для нее это очень важно, хотя она сама не понимает… Но дело вот в чем: никто не красит губы во время перелета из Глазго в Сторноуэй. Зачем помада, если приземляешься в Сторноуэй? И кто вообще пустил на борт этих двух надравшихся чудовищ с накрашенными губами и собранными в конский хвост волосами? Ведь они уже в Глазго начали дурачиться, согнулись пополам от хохота, когда увидели самолет, на котором полетят, и кричали, что это не самолет, а недоразумение, игрушка, “скукоженный кукольный самолетик, надо было сделать из него брелочек”.

Но вот они – сидят. Флёр – у окна или, если точнее, у двери. Скай – рядом с ней, выставила в проход между рядами свою нелепо острую туфлю на шпильке. На обеих – огромные солнцезащитные очки. Обе выглядят, как победительницы конкурса “Кто нацепит на себя больше вещей за одну минуту”. Прочитали ли они инструкции по безопасности, как их просили? Ну, типа. По крайней мере, Флёр честно попыталась. Там нарисован человек, на которого напала красная стрела, решившая во что бы то ни стало заставить его выпрыгнуть из самолета. Вообще страшноватая картинка. Но, признаться, гораздо интереснее сейчас смотреть на то, как один черный пластмассовый пропеллер вроде бы уже вращается, а второй определенно сломан, и вся эта штуковина все больше напоминает детскую игрушку – кажется, логичнее было бы запустить ее в ванну, чем пытаться на ней куда-нибудь улететь.

Самолет до того маленький, что здесь только одна стюардесса, она же – член экипажа и все остальное, и еще парень с усами, который отвечает за полет. Его зовут Дэйв, а ее – Мэгги. Флёр пересчитывает кресла в салоне: их тридцать шесть. Как такое вообще может взлететь, ну правда? Да к тому же всего с одним пропеллером? А вдруг она по оплошности откроет аварийный выход прямо посреди полета? Вдруг что-нибудь взбредет ей в голову, и она сама не заметит, как откроет дверцу и ВСЕХ ТУТ УБЬЕТ? Самолет выруливает на взлетную полосу. В Хитроу они видели ястреба – тот охотился над лоскутом травы прямо рядом с полосой, на которой самолеты ждут очереди на взлет. А здесь – горы, ну ладно, холмы, и куча самых разных местечек, где ястребам раздолье. И вот – слава Богу – второй пропеллер тоже завертелся. А теперь еще и двигатель заработал, на удивление громкий, так что…

– Малютка мчит довольно бодро, – говорит Скай.

Но Флёр не может ей ответить, потому что взлет вызывает в ней удивительные ощущения, а вместе с ними – легкое чувство тошноты, особенно после всех тех бокалов шампанского, которые она ухитрилась выпить в самолете “Бритиш Эйрлайнс”. Обычно она много не пьет, да и Скай тоже, но, похоже, спиртное помогает переносить перелеты, которые в жизни Скай случаются часто, а вот Флёр не летала с пятнадцати лет – с тех пор как ездила в Мумбай (тогда еще Бомбей) за Пийали. Сродни действию опиума, хотя, честно говоря…

Дэйв поднимает самолет в небо очень мягко и как будто бы даже огибая облака. Это похоже на… похоже…

– Это похоже на велосипед с крыльями.

Появляется Мэгги с тележкой.

– Чашку чая? – предлагает она. – Печенье?

– А вино у вас есть?

– Только чай, к сожалению.

– А это печенье – шоколадное?

– Да.

– Хорошо. Сколько штук нам можно взять максимум?

Мэгги понижает голос:

– Я могу дать вам по две штучки. Только никому не говорите.

– Может, по три?

Мэгги вздыхает и дает им на двоих пять штук. Печенье оказывается похожим на то, которое мамы из семей побогаче клали в детские коробки с завтраками в начале восьмидесятых. По сути, это несколько слоев пенопласта и сахара, облитые шоколадом, который Евросоюз долгое время хотел запретить и называл “веголадом”, поскольку содержание какао в нем было таким низким, что его почти не чувствовалось. Печенье завернуто в красно-серебряную обертку, которая у каждой штучки оказывается наполовину распечатанной.

Когда они пролетают над Аллапулом и небольшим клочком Атлантического океана, облака рассеиваются и становится виден Сторноуэйский паром, неторопливо пыхтящий внизу в том же направлении, что и их самолет. Когда начинается снижение, выясняется, что Скай и Флёр сидят на той стороне самолета, где не разглядишь приближающуюся землю, поэтому они бросают свои места у аварийного выхода и перебираются к противоположному иллюминатору. Остальные пассажиры при этом неодобрительно цыкают и выражают недовольство по поводу того, что теперь в случае аварии некому будет открыть дверь. (Только вот когда случается авария, кто вообще пользуется дверями?) И это так красиво – приземляться на остров, который и в самом деле похож на остров, с резными краями, как у кусочка пазла.

Посадочная полоса в здешнем аэропорту – словно дорожка у чьего-нибудь дома. Понятно, что это дорожка, ведущая к дому какой-нибудь знаменитости, но все равно. Сам аэропорт прекрасно умещается в одной большой комнате. Вообще здорово прилетать сюда в туфлях, как у Скай, или хотя бы как у Флёр. Если вдруг споткнешься на ступеньках трапа, то к тому моменту, когда снова обретешь равновесие, обнаружится, что ты уже ввалилась в дверь зала выдачи багажа, хотя это просто смех, конечно. Ты сама видишь, как твои чемоданы выбрасывают из самолета, подкатывают к специальным воротам и сгружают на багажную ленту, между тем как служащие могли бы просто отдать вещи тебе в руки. Никакого таможенного досмотра тут нет. Флёр покупает открытку с изображением их самолета. А Скай берет двадцать пачек “Мальборо” и коробку конфет с другим, еще более миниатюрным самолетом, который приземляется на пляже острова Барра. Они садятся в такси и сообщают женщине-водителю название отеля. Судя по карте, до отеля от аэропорта минут десять, не больше, но таксистка утверждает, что ехать им минут сорок пять и стоить это будет пятьдесят фунтов. По дороге они видят дома, голые, незатейливые и серые. Еще видят камни. Овец. Цаплю, немного похожую на ту, которую Скай заметила в окне поезда, до того как случилось все, что случилось.

– В отпуск? – спрашивает женщина-таксист.

– По работе, – отвечает Флёр.

– А, ну я как раз и подумала, что вы похожи на… Знаете, что я подумала? Наверное, телевизионщики. У нас тут иногда бывают телевизионщики, но долго не задерживаются и потом уже не возвращаются. Вы с телевидения?

– Нет.

– Кино снимать будете? – Она говорит “сымать”.

– Мы ботаники.

– Ах, вона чё.

Она надолго умолкает.

– Правда ботаники? Тогда, небось, все знаете про орхидеи, да?

– Ага.

– И пальчатокоренник пятнистый знаете? Наш, гебридский род?

– Да, конечно.

– А кто еще сюда приезжает, кроме телевизионщиков? – спрашивает Скай.

– Те, кто любит долгие прогулки. Художники иногда. В прошлом году приезжала писательница. Один писатель у нас тут, кстати, вообще постоянно живет, так что…

На обочине лежит огромный валун. По другую сторону дороги овца жует чертополох. На этом острове нет почти ничего, кроме овец, камней, уродливых домов и чертополоха. Чего-то тут явно не хватает. Чего же? Тут…

– Про шаббат вас, конечно, предупредили, – говорит таксистка.

– Нет.

– По субботам все закрывается. Не ходят ни автобусы, ни такси, ничего. Рестораны закрыты, но вам-то это не страшно, потому что в отеле еду подают целыми днями – только тем, кто там остановился, конечно.

– А, так тут, значит, есть рестораны?

Скай представляет себе симпатичное рыбное местечко с видом на очаровательную шумную набережную, какие бывают во всех странах мира, вот, например, сейчас ей представляется прибрежный район Нюхавн в Копенгагене, где она однажды была, но не помнит, как ее туда занесло. Она представляет себе, как ест дюжину устриц, запивает их шампанским и любуется закатом над Атлантикой. За ближайшим поворотом может оказаться все, что угодно, – например, там может…

– Ну а как же. В Сторноуэе, откуда вы сейчас летели. В отелях. В некоторых пабах подают еду.

– А магазины?

– А чего вам покупать-то?

Туфли, помаду, журнал “Вог”, книги по духовному и/или ментальному развитию, дезодорант, тушь для ресниц. Может быть, носки, а еще трекинговые ботинки, сигареты, когда эти закончатся, лак для ногтей, новую кисточку для румян, чайный сервиз, какие-нибудь интересные обои, предметы искусства, смешные сувениры, этнические коврики и пледы, диетическую колу, вазелин, подушечку для медитаций, подушечку для глаз, зарядку для айфона, зарядку для айпэда, зубную пасту. В том отеле, где Скай останавливалась в последний раз, были торговые автоматы, в них продавалось буквально все – от шампанского до бриллиантовых диадем. Вот это была вещь. А тут что? Как тут с этим вообще? За двадцать миль, которые они уже проехали, им не встретилось ни одного заведения, где можно было бы что-нибудь купить. Не попалось даже завалящей заправки с молоком и сигаретами. Как люди ухитряются тут выживать?

– Ну-у…

– Вообще-то рядом с вами магазинов никаких не будет.

– Отлично.

– Из вас кто-нибудь машину водит?

Скай пожимает плечами. Флёр мотает головой.

– Ну, в таком случае вы будете слегка отрезаны от мира, вы в курсе?

– Ничего, справимся. Спасибо. Вызовем такси, если что-нибудь понадобится.

– Ну понятно, чё ж. Только не завтра, помните?

– Точно.

Сутки в этом отеле стоят больше ста фунтов, но с виду он удивительно похож на клуб, куда Карл и Таш Тернеры ходили по субботам после “Гладиаторов”. Там был почти такой же бирюзово-оранжевый ковер с завитушками. И в баре пахло почти так же, как в здешнем. И никакого камина или чего-нибудь еще привлекательно-туристического. Там, как и здесь, в баре работало радио, первый канал, а в меню были котлеты по-киевски. Вот только двухсот сортов односолодового виски, как здесь, в том клубе не было.

– Какое вы порекомендуете? – спрашивает Скай у бармена.

– Честно говоря, дорогуша, они все примерно одинаковые.

Флёр заказывает двойной “Айл оф Джура суперстишн”. Скай просит то же самое. Они проходят в фойе, где все примерно так же, как в баре, но интерьер роскошнее и оформлен в зеленом цвете. Здесь стоит диван, а перед ним – камин с зажженными свечами. Почему не развести нормальный огонь? Тут все так и дышит холодом, и пахнет жиром, спреем от мух, полиролем для мебели. Откуда-то сверху доносится слабое гудение пылесоса. На стенах висят картины с оленями и чертополохом.

– Почему-то мне знакомо название “Джура”, – говорит Скай.

– Отсюда мы поедем туда. Чтобы встретиться с остальными в охотничьем домике.

– А, ну да. Туплю. А это не там кто-то сжег миллион фунтов? Какая-то поп-группа в девяностые годы?

– Да? Не слышала про такое.

– Ага, точно. “K Foundation”. Или “KLF”. Кто-то такой.

– Я бы хотела сжечь миллион фунтов.

– Ну, я уже в каком-то смысле это сделала.

– Я, наверное, тоже. В каком-то смысле.

Они чокаются. Скай вздыхает.

– Все меня ненавидят.

– Это пройдет. Смотри, как все сложилось у Рианны.

– Ну, она была жертва чего-то там. А я, скорее, сама…

Скай обрывает фразу на середине, сделав паузу, которая повисает в воздухе: пусть каждая из них в образовавшейся паузе прокрутит в воображении свой вариант того, что произошло тогда в поезде. Флёр там не была, но, конечно же, слышала все подробности. Скай свою версию уже немного подредактировала. Например, вычеркнула фразу “гребаные тухлые бомжи” и тот эпизод, когда она запустила стаканчиком с кипятком в человека, сидевшего в углу, – он не сделал ничего предосудительного, всего лишь слушал Фила Коллинза на своем новеньком (ныне погибшем) телефоне. Но все эти эпизоды, которые она удалила, ясное дело, сохранились на видео, выложенном на Ютьюбе и просмотренном на сегодняшний день более двух миллионов раз.

– Ну а Кейт Мосс? Ведь с ней все давным-давно было безнадежно. Помнишь все эти истории с кокаином и прочую ерунду? А теперь…

– Я не Кейт Мосс.

– Ну, не Кейт Мосс, конечно.

– Кейт Мосс не хранила в ванне мертвых птиц.

– Да, это вряд ли.

Они обе делают по глотку. Скай вспоминает, как газетчики явились в дом к ее родителям. Нет, ну вообще надо же им было выбрать тот самый день, когда ее алкоголическая тетка решила разложить по всему дому мертвых птиц, что, конечно, само по себе очень странно, но дело было в кошках – после переезда в Девон они очень расшалились, – ну и еще, разумеется, в том, что родители Скай крайне редко наводили в доме порядок, в общем…

– Этот отель похож на дом каких-то стариков.

– Да, это точно.

– Думаешь, поблизости, правда, нет никаких магазинов?

– Что-нибудь наверняка есть. Утром поищем.

– Шаббат ведь у них, помнишь?

– Ну, какой-нибудь “Лондис” уж точно должен найтись.

– У тебя в телефоне есть карта?

– Нет. А у тебя?

– Есть, но аккумулятор сел.

– А зарядку ты взяла?

Скай качает головой.

– Тогда, может, айпэд выручит?

– Там у меня процентов тридцать заряда. Старалась расходовать экономно.

– А зарядка?

Глупый вопрос.

– Почему…?

– Что?

– Почему ты не берешь с собой в поездки зарядные устройства?

Скай пожимает плечами.

– Это у меня что-то типа ритуала – когда приезжаю куда-нибудь, иду и покупаю новые. Не знаю. Появляется какая-то цель, есть чем заняться. Не чувствуешь себя потерянной и одинокой, что ли. Типа, сразу есть первый пункт плана. А может, в глубине души я и не хочу ничего подзаряжать, потому что… Твой-то телефон у нас есть, насколько я понимаю.

– Да, но мой телефон – это просто телефон, и все.

– Но нам позарез нужна карта.

– Закачаем на твой айпэд, пока он еще не разрядился, и срисуем. Виски еще заказывать будем?

Клем напилась – это первое, что сегодня пошло не так, как обычно. Второй нетривиальный момент – то, что она позвонила Олли из гостиничного номера в Эдинбурге, вместо того чтобы просто послать ему смс с пожеланием спокойной ночи. В-третьих, она позвонила Олли для того, чтобы ИЗЛИТЬ ДУШУ. Перед кем она обычно изливает душу? Перед Флёр? Брионией? Но обе они после похорон погружены в свои заботы – да и вообще они ведь, кажется, сейчас на шотландских островах? – в итоге у Олли появился шанс проявить участие, произвести на Клем впечатление и повести себя как эдакий сведущий в жизни метросексуал (вот только интересно, метросексуал – как человек, который способен выслушать и дать толковый совет, или в смысле “гомосек”?). Щекотливый, честно говоря, вопрос.

– То есть ты расстраиваешься из-за того, что никто не хочет тебя изнасиловать?

– Нет! Конечно, нет. Не передергивай мои слова…

– Да я не… Я просто…

Олли понятия не имеет, каким образом сюда попало ПЕРЕДЕРГИВАНИЕ, без которого не обходится ни одна их ссора и которое немыслимо, когда нужно друг друга поддержать (интересно, психоаналитики применяют передергивание в своей работе? А психотерапевты и священники когда-нибудь передергивают то, что им говорят? Ну а вообще, ладно, какая разница, ладно…). Честно говоря, это уже чересчур. Впрочем, теперь Клем опять за свое.

– Я говорила только, что чувствую себя невероятно старой. И такой уродливой. На работе я еще ощущаю себя немножко привлекательной (только, конечно, не тогда, когда сравниваю себя с Зоэ), но это, если вдуматься, только потому, что все остальные там ходят в залитых супом свитерах и без косметики. А тут, тут… Тут я просто потрепанный ученый с ортопедическими, мать их, стельками, хотя их, ясное дело, никто не видит, но все равно, и с волосами, которые уже три месяца не стрижены, и с жирным животом, и с коричневыми от вина зубами…

У Клем и в самом деле есть небольшое брюшко, несмотря на все ее походы в бассейн. Это же надо было какому-то шутнику-богу такое придумать: распределить жир на теле жены бесплодного мужчины так, чтобы всем вокруг казалось, что у нее сейчас примерно четвертый месяц беременности. Больше нигде на теле жира нет, только на животе. Однажды кто-то даже спросил, когда ей рожать, и Клем рассказала об этом Олли: а) смеясь, б) без тени смущения или стыда и в) вообще не подумав.

– Мне нравится твой…

– Неважно, ведь то, что я собиралась сказать, я надеюсь, несколько глубже, чем огорчение из-за отсутствия мужчин, желающих меня изнасиловать. Я просто вспоминала тут все те случаи, когда я сердилась на тебя за то, что, уходя, ты не запер заднюю дверь и оставил меня в доме одну, или не закрыл окно в кухне, или еще что-нибудь. Ну, потому что я считала, будто меня всегда, вообще постоянно подкарауливают в засаде мужчины, которые только и ждут удобного момента, чтобы ворваться через открытое окно, каким бы маленьким это окно ни было, и у них обязательно из штанов торчит красный страшный член, а штаны – такие мерзкие вареные джинсы, извини, я понимаю, что картина просто ужасная, я слегка напилась, да, – и эти мужчины готовы на все, лишь бы трахнуть меня, ну вот на все, даже сесть в тюрьму или, там, чтобы их закололи до смерти хлебным ножом, в общем, буквально на все. Но тут я вижу, что на меня никто даже не смотрит. Я могла бы лечь на пол и раскинуть ноги в стороны, и они просто переступили бы через меня. И я в который раз понимаю, что моя мать была не права. Наверное, мужчины и готовы были рисковать жизнью и здоровьем ради того, чтобы изнасиловать ее, и ведь в конце концов мать Флёр кто-то изнасиловал – возможно, я не должна была тебе этого говорить, так что ты про это, пожалуйста, забудь, – но меня? Куда там. А ведь мне с ранних лет внушали, что меня будут пытаться насиловать на каждом шагу, если только я хорошенько не постараюсь от этого уберечься.

– Вареные джинсы? Тебя волнуют такие детали? Ну ты и сноб.

– В общем, понятное дело, в этом виновата и киноиндустрия, которая прямо-таки зиждется на женоненавистничестве, а ведь именно по ее вине я выросла с убеждением, что красивой женщине нельзя одной заходить на автостоянку, или, там, на кухню, или на крышу, и нельзя соглашаться, когда предлагают подвезти тебя на машине, нельзя ходить куда бы то ни было без сопровождения, иначе тебя непременно убьют, хотя имеется в виду, конечно, не убийство, а изнасилование, просто все так парятся из-за возрастного рейтинга, что не называют вещи своими именами… И вот я сейчас в сердцевине этой самой киноиндустрии, и она меня напрочь игнорирует. А, ну да, по крайней мере, вино у них неплохое. Конечно, все, кто что-нибудь собой представляет, принимают наркотики и сегодня поехали совсем на другую вечеринку. Такое ощущение, будто я опять на “Оскаре”.

Олли знает, что единственный ответ, который приходит ему в голову сейчас, Клем не понравится. Он знает, что не нужно этого говорить. Но невидимый безымянный чертик, который живет где-то глубоко внутри него, подначивает Олли и шепчет: “Ну же, давай!”

– А я бы хотел тебя изнасиловать, – говорит он. – Если бы я был там, подсыпал бы тебе в бокал рогипнолу, и вперед.

– Ты такой придурок. Не знаю даже, зачем я тебе позвонила.

Но вообще-то она не рассердилась: сейчас он ей почти что нужен. И это ведь она сама ему позвонила. Вы только подумайте. Не он позвонил ей или послал смс, а КЛЕМ сделала это первой.

– В общем, думаю, что все это я говорю отчасти потому, что ненавижу свою мать, а отчасти – потому что ненавижу знаменитостей, а еще… Ох! – Она смеется. – Я совсем пьяная. Извини. Просто… Почему никто не хочет со мной поговорить?

– Иногда у тебя и в самом деле бывает неприступный вид…

– Тут я совсем не такая. Тут я, скорее, похожа на уборщицу или чью-нибудь мамашу.

Разумеется, для тебя нет ничего хуже, чем быть похожей на чью-нибудь мамашу. Потому что материнство – это, понятное дело, табу, запретная тема, это отвратительно и мерзко, хотя теоретически можно было бы подумать об усыновлении. Но ничего этого Олли не говорит. Эти мысли он заталкивает подальше – туда, где хранится последнее письмо от Дэвида и тот недавний эпизод с Фрэнком, когда Олли воспользовался другой лестницей, чтобы с ним не столкнуться, но Фрэнк изменил маршрут, и…

– По-моему, на Элисон ты ничуть не похожа, – говорит вместо этого Олли.

– Откуда тебе знать, ты ее уже лет сто не видел.

Олли так боится Элисон, что, когда та должна прийти, он всегда старается оказаться на работе, или в бассейне, или в спортзале, а если приезжает домой и видит, что на улице припаркована ее машина, обычно удирает и полчаса сидит в машине у поля для крикета – спит или отвечает на письма по айфону. Но Клем об этом лучше не знать. Пускай думает, что он по-мужски туповат и вопросы, касающиеся уборки, просто ему не интересны.

– Одна радость – Зоэ завтра приезжает. Хоть будет, с кем поговорить.

Земля совершенно черная. Темно-зеленая трава вьется на ней, подобно прическе “афро” из семидесятых.

– Это что, торф? – спрашивает Скай.

Флёр пожимает плечами.

– Наверное.

– Я, кажется, никогда еще не была в таких диких местах.

– Согласна, жизнь тут не бьет ключом, что правда, то правда.

Они вышли с заднего двора отеля и двигаются в сторону моря. С собой у них что-то вроде карты, ее нарисовал шариковой ручкой хозяин гостиницы. Изогнутая линия обозначает берег, а стрелкой указано, в каком направлении нужно идти. На месте деревни, которую они ищут, нарисовано невнятное пятно. Масштаб на карте не соблюден.

– Но тебе-то не привыкать к сельской местности, да? Ты примерно в таких же краях живешь.

– Ну, почти. У нас хотя бы магазины есть. Сэндвич – это город, ты же знаешь, сколько раз там была. Но, кстати говоря, твои родители ведь тоже живут в каком-то глухом месте? В Девоне, да?

– У нас есть паб. Там продается все, что хочешь. А здесь, похоже, никаких пабов в помине нет…

– А я вдобавок живу в пяти секундах от автобусной остановки…

– Здесь тоже, наверное, есть автобусы.

– Но в шаббат они не ходят.

– Что это вообще за хрень?

– Да, непонятно.

– Но вообще по этой штуковине приятно идти.

– Согласна. Такое странное ощущение…

– Как будто прогуливаешься по лобку великана.

– Лобок Вселенной!

Они взбираются на небольшой холм и спускаются с другой его стороны. Здесь сложены кучки камней, у которых есть какое-то особое шотландское название, Флёр забыла, какое, и скалы рваными краями спускаются к воде, и повсюду лежат размытые пятна вереска и утесника. Впереди – темно-синий океан, который простирается до самой Америки. А над головами – низкая туча. На черном торфе растут розовые цветы. Флёр нагибается, чтобы рассмотреть их.

– Наверное, это те самые гебридские пятнистые орхидеи, – говорит она. – Ты посмотри, какие листья. Жалко, Чарли не видит, он был бы в восторге.

Листья у розовых цветов зеленые с черными мазками, которые Создатель набросал как будто впопыхах. Орхидеи тут повсюду. А среди них – вездесущие белые пятнышки пушицы, из-за которых местность выглядит так, словно ее постирали, забыв в одном из карманов бумажную салфетку.

– Куда теперь? – спрашивает Скай.

– Если я не ошибаюсь, спускаемся к берегу и сразу направо.

– Отлично.

– Да.

– У меня есть страшное предчувствие, что это займет не один час.

– У меня тоже.

– Как твои ноги?

Скай обута в резиновые сапоги, одолженные у дочери хозяина гостиницы. У Флёр на ногах – кроссовки на выпуклой подошве.

– Нормально. А твои?

– Тоже. Пока.

Прежде чем увидеть деревню, они угадывают ее по запаху. Торфяные пожары пахнут, как тысяча порций “Лафройга”, разлитых в воздухе. Скай стерла ноги в кровь. У Флёр онемели икры и задница. Здешние домики построены из стесанного камня и соломы и вросли в землю. Из труб тянется дымок. На пороге одного из домов появляется женщина в разноцветном комбинезоне и закуривает сигарету. Вслед за ней выходит лысый мужчина с символом инь-ян, вытатуированным на затылке. Флёр вглядывается в номер на двери. Пять. Это здесь.

– Я думала, Ина живет одна, – говорит Флёр.

– Может, это туристы, – предполагает Скай.

– Тогда почему они у нее в доме?

– Здравствуйте! – говорит Ина, заметив их. – Ретрит вот-вот начнется, поторопитесь!

– Ретрит?

– Ну, вообще-то вы на три часа опоздали. Но ничего. Мы для вас быстренько повторим начало.

– Но…

Ина понижает голос:

– Будет здорово, если вы к нам присоединитесь, а то народу не хватает. Хотя бы на сегодня. А поговорим завтра. Хотя нет, завтра мы идем к Сильвии. Тогда завтра вечером.

– Мои ноги, – хнычет Скай. – Мне нужно поскорее куда-нибудь сесть.

– Отлично, – говорит Ина. – Налью в чайник побольше воды.

Они летят на самолете.

Джеймс вообще-то хотел поплыть на кораблике. Говорил, что так будет аутентичнее. Но самолетом показалось намного проще: из Рамсгейта до Сан-Панкраса, оттуда по кольцевой до Паддингтона, дальше экспрессом в Хитроу, терминал 5, рейс “Бритиш Эйрлайнс” в Глазго, потом еще один – компанией “Флайби” на остров Айла, название которого пишется вообще-то не “Айла”, а “Ислей”, а дальше паромом – на Джуру. И все – ради того чтобы увидеть древний домишко, который вроде как все унаследовали, но до которого никому нет дела. Чарли подъедет позже. И Флёр, может, тоже заглянет. Конечно, Джеймс стенал из-за растраты авиационного топлива, но сколько там нужно топлива, чтобы перенести через пару островов и горных вершин самолетик на тридцать шесть мест? – уж наверняка это дешевле, чем ехать на машине из Кента в далекую Шотландию. Не говоря уже об изощреннейшей психологической пытке, которой подвергается каждый, кому требуется преодолеть расстояние больше пяти миль в одной машине с Холли и Эшем. И Джеймс, милейший, невиннейший Джеймс, не преминул попричитать из-за убожества аэропорта в Глазго, где так неприлично мало магазинов, баров, ну и вообще всего того, за что Бриония любит аэропорты – даже небольшие, где особенно не разгуляешься. Все эти чистенькие, очаровательные одноразовые вещи расставлены на прилавках тут, за пределами реальной жизни, в пространстве, в котором, чего уж там, все готовятся к смерти, а значит, можно позволить себе, что угодно. Только вот Джеймс никому не разрешает есть этот прекрасный, сверкающий хлам: он приготовил дома бутерброды. Чтобы взять с собой в самолет, ха-ха! Ну ладно, Брионии было искренне жаль его, когда на досмотре у них изъяли пакеты органического яблочного сока, которые Джеймс с такой любовью припас для всех, но от жалости не осталось и следа, когда секунду спустя он уже возмущался на весь зал вылета: “По-вашему, мы похожи на людей, которые собираются взорвать самолет пакетиками органического яблочного сока?” – словно ему первому пришла в голову эта шутка. Бриония объяснила ему, что, как бы много народу втайне не полагало, что в аэропортах следует обыскивать исключительно людей со смуглой кожей и с бородой, такой порядок был бы, мягко говоря, не очень справедливым, и равенство во всем мире невозможно, если с Джеймсом станут обращаться иначе, чем с остальными, и тогда ОН обвинил ЕЕ в расизме!

Ну и ладно.

Бриония ухитряется тайком затолкать в сумочку три маленьких бутылочки красного вина (они продаются в “Старбаксе” сразу за пунктом досмотра), да К ТОМУ ЖЕ усесться в самолете рядом с сонным Эшем, а не с любопытной Холли, и ПЛЮС К ЭТОМУ очутиться позади Джеймса, а не впереди его кресла. Зачет! – как говорят дети.

Они приземляются на Айле – и сверху это похоже на иллюстрацию из книжки про идеальные острова. Просторные пляжи с желтым песком, горы, трава. Заблудиться на Айле невозможно: здесь всего две дороги. А на Джуре ориентироваться, наверное, еще проще, поскольку там дорога, похоже, и вовсе одна. Ярко светит солнце. Все вокруг мерцает и искрится. Джеймс ведет взятую напрокат машину мимо старых заборов, домов и деревьев. Перевалив через вершину холма, они видят вдали Папс-оф-Джура. Папс – это, видимо, груди. Причем такие, для которых понадобился бы самый большой размер бюстгальтера. Бриония вдруг понимает, что, если бы не диссертация, ее жизнь была бы идеальной. Ну, и если бы Джеймс не был такой жопой. Нет, жопа – это для него не подходит, слишком уж мягкое и земное сравнение, да к тому же с едким запахом. Жопа – это, скорее, Олли. А Чарли, ясное дело, хрен. Джеймс же в самые дурные свои моменты больше всего напоминает локоть. Или, например, ноздрю, или ушное отверстие. А может, сливное отверстие. ЧТО ЗА ХРЕНЬ? Мысли у Брионии путаются, как будто бы бар закрывается, и им всем пора идти домой, но они никак не могут вспомнить, где живут… Пожалуй, до вечера лучше больше не пить, ведь за эту поездку она выпила уже достаточно для того, чтобы разболелась голова, а паром отходит только через…

– Во сколько отходит паром?

Джеймс пожимает плечами.

– Это ты планировала поездку, – говорит он.

Бриония вздыхает.

– О’кей. Ладно. Эм-м…

Расписание паромов было на веб-сайте, который она открывала в айпэде, но она не стала изучать его, полагая, что паромы ходят туда-сюда и нужно будет просто дождаться ближайшего, а теперь тут не ловится сеть, вообще нет никакого сигнала, и Бриония выбирается из машины, чтобы взглянуть на расписание, висящее возле билетной кассы. Только в расписании, похоже, ошибка, поэтому Бриония спрашивает у женщины, которая сидит на солнышке, прислонившись к стене кассы, и читает книгу.

– Вы ждете парома?

– Да.

– Когда он отходит?

– В шесть тридцать.

– Но это ведь через час с лишним.

Женщина пожимает плечами.

– Воскресное расписание, – объясняет она.

– Ну ма-а-ам! – ноет Холли, когда Бриония сообщает им новость. – Я так и знала, что папе нужно самому все организовывать.

А папа, конечно, назначил бы долбаный паром в нужное время, да?

Порт Аскейг, в котором они застряли, это местечко с пятью домами, пабом и магазином, сейчас закрытым. Через окно можно разглядеть наклейки с надписью “Я люблю Порт Аскейг”, открытки и кухонные полотенца с символикой местных производителей виски. Прямо перед магазином – крошечный пляж с прозрачной водой, которая выглядит очень холодной и равнодушно прокатывается по ярко-зеленым водорослям.

– Ай-я! – кричит Холли, как обычно, добавляя к своему возгласу по меньшей мере один лишний слог. – Ай-я!

Она принимается колотить воздух вокруг себя. Видимо, это та самая знаменитая шотландская мошкá, про которую они наслышаны. Всякий раз, когда Джеймс усаживает всех за телевизор смотреть “Весенний дозор” (правда, сериал снимается в Уэльсе, но это примерно то же самое), ведущие жалуются, что их одолевает мошка. Теперь понятно – почему. Бриония представляла себе этих насекомых более мелкими, а они нормального такого мушиного размера и довольно мощно кусаются.

– Ай-я! – кричит Эш. – Отстань! Мама!

Бриония взяла с собой семь разных видов репеллентов: “Цитридол”, “Формулу джунглей” из магазина “Природа”, “Формулу джунглей” из магазина “Туризм и отдых”, спрей от “Бутс”, который тоже продавался в “Природе”, “ДЭЭТ” из спортивного магазина, “Ультратон” тропической силы и, как это ни смешно, крем “Эйвон Нежнейшая кожа”, о котором на “ТрипЭдвайзере” все говорили как о культовом продукте, которым пользуются шотландские рыбаки, рабочие и пр., и еще почему-то – люди на Карибских островах, хотя вообще-то это всего-навсего увлажняющий крем для тела, и производители даже не подозревали, что его можно использовать для отпугивания насекомых. Бриония хватает спрей “ДЭЭТ”, потому что он лежит ближе всех и потому что у него самый устрашающий вид.

– Господи. Боже. Мой. Мама, какая гадость! Ты мне в рот попала!

– Глаза!

– МАМА!!

Джеймс, понятное дело, от репеллента отказывается.

– Может, я схожу возьму нам что-нибудь попить? – предлагает он.

– Я сама схожу, – говорит Бриония.

Она понимает, что должна вернуться только с минеральной водой, поэтому выпивает двойной “Лафройг” прямо у барной стойки. В конце концов, его делают на Айле, а человеку не так уж часто предоставляется возможность выпить виски на том острове, на котором его производят. Но остальные члены семьи вряд ли это поймут. Поэтому Бриония берет диетическую колу для Холли – в обычное время кола ей запрещена, от нее бывает рак, ну, по крайней мере, у крыс. Но ведь сейчас они на каникулах, а все знают, что на каникулах организм вырабатывает иммунитет против рака, – и яблочный сок для послушного малыша Эша, который всегда делает то, что ему велят: пожалуй, такой объем послушания даже вреден для здоровья, и еще один – для Джеймса, вот только прямо в этот момент в дверь просовывается его голова…

– Слушай, Букашка, я тут подумал, возьми-ка мне полпорции чего-нибудь местного.

– Хорошо. Я, пожалуй, составлю тебе компанию, – отвечает Бриония с улыбкой.

Она подумывает заказать по полпинты виски, поскольку это единственный по-настоящему местный напиток, но обнаруживает, что у них есть еще какой-то “Айла-эль”, и берет его.

Снаружи на нее с пущим остервенением набрасываются эти мошкомонстры. Она чувствует, как они ее кусают, несмотря на “ДЭЭТ”. Но, осмотрев места укусов, Бриония не видит красных следов – непонятно, что же это такое происходит. Джеймс с детьми сняли обувь и шлепают по воде, а потом идут по маленькой гавани, разглядывая веревки, лодки и корзины для рыбы. Вернувшись, они наперебой рассказывают о бакланах и тюленях. Тюленях!

– Почему же вы меня не позвали?

– Мам, ну ты же не любишь смотреть на природу.

Прождав час с четвертью, они завозят машину на паром и за пять минут пересекают пролив Айла. Вот и остров Джура. Здесь скалистый берег, искрящаяся голубая вода, темно-зеленый папоротник-орляк и на многие акры окрест – заросли розовых наперстянок. Но где же люди?

– Приехали! – кричит Эш.

– Ну да, – отвечает Бриония. – Еще каких-то двадцать пять миль, и мы на месте.

Лысый тип говорит первым, напрягая лицо так, словно это мышца, готовая в любую секунду отказать из-за чересчур тяжелых упражнений.

– Так вот, в общем, главная мысль – знаете, какая главная мысль? Нет? О’кей. Хорошо. Итак, главная мысль, я хочу сказать – не случалось ли вам в детстве подумать, а как вообще на свете может существовать Бог, если все в мире так хреново? Со мной вот такое произошло. Помню, я увидел тогда по телевизору в новостях про голод в Эфиопии и на следующий день пошел к учителю по религиозному воспитанию и задал ему этот вопрос, и он сказал мне, что пути Господни неисповедимы, а другие дети вообще начали придумывать разные шуточки на тему Эфиопии, и, честно говоря, тогда я впервые задумался о самоубийстве, потому что больше не мог жить в таком жестоком мире.

– Я тогда уже пыталась перейти в буддизм, – говорит женщина в комбинезоне, которую зовут Мог. – И наша учительница – не помню, как ее звали, зато хорошо помню, как она сказала: голодающие люди, вероятно, за прежние свои жизни скопили такую плохую карму, что в этой жизни им выпало страдать. Я подумала тогда, что это как-то неправильно. Ну, в смысле, я нормально относилась к реинкарнации, карме и прочим вещам, но никак не могла понять, зачем такая… Да, думаю, подходящее слово здесь – жестокость, Джоэл рассуждал о том же.

– А я сломался на эволюции, – говорит Тони. Он похож на садового гнома. Его жену зовут Мэри, но она еще не произнесла ни слова.

– А что не так с эволюцией? – спрашивает Ина.

– Может, дело не в эволюции, а вообще в природе. Впервые я осознал это в прошлом году, когда мы отправились в садоводческое путешествие. Все, что происходит в мире, – чертово состязание. Каждый красивый сад – результат убийственной жестокости и кровавой резни. И речь идет не только о том, что одни безмозглые существа убивают других безмозглых существ – например, вьюнок убивает пенстемон, а мошки – душистый горошек. Ну а все эти улитки, слизняки, тля, сорняки? Их уничтожают люди. Хотя кто решил, что одни существа недостойны жить на свете, а другие – достойны? Я перестал быть вегетарианцем, осознав, что животные едят друг друга и что это “естественно” – убивать других существ и есть их. Но ведь это ужасно. Если вдуматься, мне совсем не хочется есть бутерброд из чего-то, что раньше летало, могло чувствовать и, возможно, испытывало страх в ту секунду, когда…

– Я смотрю на птиц в кормушке, которая висит у нас в саду, – говорит Эдит. – И все время думаю: бедные перепуганные создания. Наберут в клюв еды и оглядываются, не крадется ли хищник. Клюнут еще разок – снова оглядываются. Клюнут – оглянутся, клюнут – оглянутся. Только представьте себе, каково это – обедать в таких условиях? Однако некоторые люди живут примерно так же – где-нибудь в Африке, наверное, или на Ближнем Востоке.

Стэн похож на гигантскую сувенирную свечку. Он невероятно толстый и родом из Нью-Йорка. Несколько лет он прожил на острове Льюис и с остальными познакомился в Сторноуэе в театральной студии. Они, кажется, поставили вместе “Сон в летнюю ночь”, а после этого все дружно записались на курс траволечения к человеку по имени Радуга, потом отправились в садоводческую поездку, прошли (вместе с тем же Радугой) курс рейки и теперь вот они здесь. Ина устраивает ретриты прямо тут, на острове. И конечно, все они прочли “Курс чудес”. Ну, большинство из них. Или, по меньшей мере, купили эту книгу на “Амазоне”: 37 фунтов за издание в твердой обложке, 6.99 – за электронный вариант. Честно говоря, книга довольно странная, так что, если хочешь ее понять, без ретрита не обойтись.

– Человеческое тело – это полнейшая ерунда, – говорит Стэн. – Нет, ну кому пришло в голову сотворить человека так, чтобы он каждые двадцать минут вынужден был бегать в гребаный туалет? И таскать с собой все свои отходы во внутреннем мешке – такой, значит, сосиске, начиненной дерьмом, – пока не найдешь какой-нибудь дыры, наполненной водой, в которую можно…

– Мне кажется, мы немного отошли от концепции Бога, – вмешалась Ина.

– А меня тоже беспокоит именно эта тема, – со вздохом произносит Мог.

Флёр и Скай переглядываются.

– Кто сможет в двух словах ввести Флёр и Скай в курс дела?

Джоэл хмурит лоб.

– Ну, в общем, так. Всем нам не так-то просто верить в жестокого Бога, который убивает людей, устраивает землетрясения и производит на свет калек, правильно? И тогда мы задаемся вопросом: но если не Бог создал Вселенную, тогда кто же? Долгие годы я полагал, что ее никто не создавал, все произошло случайно. Просто вращались в пустоте кусочки дерьма, сталкивались, потом разлетались в стороны, разрастались и сжимались без всякого умысла. Фактически я был атеистом. Но если идеи атеизма верны, то как удержать людей от убийств и насилия? Ведь все самое доброе и духовное в мире происходит от религии.

– И целая прорва зла – от нее же, – добавляет Стэн.

– Да, конечно. Но…

– Я думаю, Джоэл хочет сказать вот что: мир, каким он представляется многим из нас, это парадокс, – поясняет Тони. – Половина из живущих в мире (а точнее, гораздо больше половины) предает себя на волю данного субъекта, то есть Бога, от которого ждет безграничного знания и бесконечной любви, но который на поверку оказывается жестоким и бесчеловечным и, кажется, спит и видит, как бы нас унизить и растоптать, а вторая половина притворяется, будто с духовной точки зрения жизнь бессмысленна. Все разговоры о Боге лишены основания и, хотя теоретически все мы – не более чем элемент некоего узора, включающего в себя, ну не знаю, живые изгороди, орехи пекан, белых медведей и прочее в таком же случайном порядке, в каком вплетены в этот узор мы сами. На самом-то деле мы даем своим детям скромную порцию религиозных знаний – просто на всякий случай. А все наши системы – юридическая, политическая и моральная – зиждутся на понятиях “добро”, “справедливость” и “равенство”. Что же касается Бога, то он вроде бы должен представлять собой верх просветления, однако на деле требует, чтобы мы опускались перед ним на колени, как и подобает отбросам вроде нас, чтобы каждую неделю мы пели ему, не попадая в ноты, бесконечные гимны и обращали к нему молитвы, пронизанные не любовью, а поклонением. И чем он тогда отличается от очередного безумного диктатора, которому нужны все новые и новые дворцы и статуи? А атеисты тем временем тоже начали ходить в церковь, восхвалять там собственный ум и петь дифирамбы своей ничтожности…

– Я думаю, Тони хочет сказать вот что. Что, если Бог не создавал наш мир? Но что, если в то же время мир наш возник не случайно?

– Ну, тогда это, конечно же, означает, что существует другой Бог, – говорит Скай. – То есть, ведь если Вселенная не производит впечатления чего-то случайного и в ней есть некий порядок, значит, у нее был создатель. И если этот создатель есть, то он может быть либо хорошим, либо ужасным, но, понятное дело, хочется надеяться, что он хороший, хотя я прекрасно понимаю ваши слова о землетрясениях и всем таком, и…

– Есть другой вариант решения проблемы, – говорит Ина. – Джоэл? Вы, кажется, хотите что-то сказать?

– Основная мысль здесь вот какая, – начинает он. – Бог не создавал мира. Бог создал нас, а уж мы затем создали мир, вот почему получилось так хреново.

– Но, по-моему, очевидно, что “мы” в данном случае – единое целое, – говорит Мог. – Мысль о том, что все мы раздельны, иллюзорна. И весь созданный нами мир – тоже иллюзия. В реальности ничего не существует. Об этом говорят индуисты. И буддисты в какой-то мере – тоже.

– Реальность, – подхватывает Ина, – если, конечно, ее можно так назвать, есть не что иное, как наше представление о ней. Этот мир – наш общий ночной кошмар. Относитесь к нему так. Вот мы жили себе, не тужили, блаженные и довольные своим Богом, и были мы счастливейшим, изнеженнейшим ребенком, какого только можно вообразить, и жили за пределами пространства и времени, там, где никто не умирает и никогда не происходит ничего плохого, где все идеально и пребудет так во веки веков. Но потом ребенок подумал: а что, если отделиться от Бога? Что, если пойти и сделать что-нибудь самому, так, чтобы Создатель ничего не видел? Эта крошечная ужасная мысль была, в общем-то, зачатками эго. Эго – это та часть нашего существа, которая думает: “А может, было бы лучше, если бы…”, или “Пожалуй, мне могло бы достаться побольше…”, или “А вдруг будет весело, если все поменять?”, или “Я должен доказать, что я лучший”, или даже “А в чем тут вообще прикол?”. Итак, эго породило в нас стремление отделиться от Бога, от самого любящего существа, какое только можно себе вообразить, и это стремление привело к вспышке вины такой силы, что она оказалась тем самым Большим Взрывом, который создал Вселенную, и вот теперь все мы сидим здесь, словно в ловушке, отчаявшиеся и не в ладах с собой, и пытаемся найти способ снова обрести целостность и вспомнить, кто мы такие и как остановить страшный маховик. Но эго тем временем одержало верх. Война! Шопинг! Секс! Жестокость! И если появляется тот, кому приходит в голову сказать, что все могло бы быть по-другому, его казнят, распявши на кресте. Или же люди просто называют такого человека занудой. А потом его слова записывают в искаженном виде и призывы к любви и миру начинают использовать как оправдание войны, и сын Господень – который есть все мы, каждый из нас без исключения – превращается в бижутерию, ругательства и рождественские открытки. И вот я сижу и злюсь на жизнь, подкармливая собственное эго, в то время как…

– Нужно всех прощать, – подсказывает Джоэл. – Это единственный выход.

Ина смеется.

– А сделать это гораздо сложнее, чем сказать, и скоро мы с вами в этом убедимся.

Ровно на середине единственного на острове шоссе расположилось селение Крейхаус, оно лежит, будто в гнезде, в прекрасной бухте, где голубая вода сверкает ослепительно ярко и старый пирс, сложенный из камней, выставлен в море, будто локоть великана, который остановился поболтать с соседом, да никак не хочет уходить. Малые острова выглядывают из воды, словно выступы чьего-то хребта. Согласно информации на стенде, установленном у пирса, каждый из этих выглядывающих из воды бугорков, на полном серьезе, имеет собственное имя: Плоский остров, Кроличий остров, Козий остров и Бесполезный остров. В Крейхаусе есть магазин (по воскресеньям не работает), сельский клуб, отель и винокурня. Здесь очаровательно, но нужно ехать дальше.

– Пап, ну почему мы не можем тут задержаться? – спрашивает Холли.

– Нет, правда, – поддерживает ее Бриония. – Давайте здесь хотя бы пообедаем?

– Я думаю, нам лучше поспешить. Флёр говорила, в доме есть продукты.

– Да, но представления Флёр о продуктах могут быть немного…

– Но тебе ведь, наверное, любопытно увидеть дом?

– В общем-то, да.

– Кстати, а где Флёр?

– На каких-то безумных духовных исканиях на Внешних Гебридах.

– Мам, а мы сами сейчас разве не на Внешних Гебридах?

– Джура – это Внутренние Гебриды, – объясняет Джеймс.

А Эш ничего не говорит, потому что спит.

Когда все расходятся, Флёр, Скай и Ина усаживаются перед камином, в котором горит торф. Идти обратно пешком Скай и Флёр не в состоянии, а машины у Ины нет. Она каким-то образом ухитряется выживать на этом бескрайнем и безмагазинном острове, имея в своем распоряжении только велосипед и автобус. Скай парит ноги в соленой воде. Флёр накинула на плечи одеяло. По вечерам здесь холодно даже в июле. Ина наливает каждой по рюмочке виски.

– Вообще-то я приехала из-за книги, – говорит Флёр. – И из-за стручков.

– Из-за книги?

– Той, которую вы отдали мне после похорон.

– А, книга Олеандры, ее экземпляр “Курса чудес”. Теперь все понятно, хотя и странно, что вы узнали про ретрит…

– Нет, это книга с чистыми страницами.

– Что?

– Это не “Курс чудес”, там ничего не написано.

– Можно мне взглянуть?

– Книга осталась в отеле. Надо было взять с собой, но я подумала, что…

– Мы найдем кого-нибудь, кто сможет нас туда отвезти завтра, когда ретрит будет окончен. Возьмем книгу и посмотрим. Вы совершенно уверены, что в ней пустые страницы?

– Да.

Бриония фантазирует или однажды она действительно приезжала сюда с родителями? Никто толком не знает, каким образом дом на Джуре оказался собственностью их семьи, а Флёр считает, что это как-то связано с Пророком. В те времена дом наверняка выглядел совсем иначе. На протяжении многих лет его за бешеные деньги сдавали туристам. Но внешне он и сегодня не соответствует своей сути: эдакое гиперреалистичное отображение точки зрения лондонца на то, каким образом человек, отправляющийся сюда в путешествие, представляет себе образцовый охотничий домик. Идея охотничьего домика воплощена здесь весьма игриво и, если Брионии позволят сказать начистоту, даже с долей столичного глумления, местами отдающего дурным вкусом. Но стоит ли углубляться в подобные рассуждения? В конце концов, кому есть дело до того, что под гербарными экземплярами, висящими на стене в гостиной, названия написаны по-французски и сами они произрастают в Южной Франции, а вовсе не в Шотландии? И точно так же всем плевать на то, что мальчик, оседлавший козу, на картине в белой спальне – родом совсем не из того века, страны и социального круга (не говоря уж о семье), к которым принадлежат девочки в коротких носочках на фотографиях в тяжелых рамах, развешенных по стенам в столовой? Смех да и только, как сказала бы бабуля. И теперь Бриония – ну, они с Джеймсом, или все-таки лучше пускай это будет только она одна – владеет третьей частью этого смешного домика.

– Тебя не смущают все эти их разговоры про Бога?

– Да, есть немного. А тебя?

– Ага.

– Олеандра никогда не ввязывала в свои дела Бога. Про эго говорила, да. Но про Бога – нет. Но их слова так созвучны тому, что говорила она, – даже удивительно, как она обходилась без упоминания Бога.

– Может, у нее Бог просто проходил под каким-то другим именем?

– Возможно…

– Вот, например, они ведь очень много говорили про “Вселенную”, да? А в чем разница между Вселенной и Богом?

– Да, по сути, ни в чем.

– Я все размышляю над той историей про птиц, которую она рассказывала.

– Что за история про птиц? А, та, из “Ригведы”?

– Две прекрасные птицы живут на дереве…

– Она подчеркивала, что они живут на одном и том же дереве…

– Одна поедает плоды наслаждения и боли…

– А другая просто наблюдает.

– Да. Мне нравится эта история.

– Мне тоже.

– Правда, я предпочла бы быть той, которая ест всю эту дрянь.

– Я – тоже. Хотя…

– Что?

– Может, предполагается, что ты должен быть обеими птицами одновременно? Ну, что это как бы эго и сознание вместе?

– Ну да, может быть. Ладно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Самолет слегка кренит влево, и Чарли видит, что земля под ним прекрасно изранена – похожа на трудного подростка, которого оставили на целый день одного дома и забыли спрятать от него лезвие. Местами красный цвет тянется полосками и слегка запекся. Но время от времени попадается идеальный красный квадрат, и это самый удивительный оттенок красного, какой только можно себе вообразить. Вообще-то он гораздо краснее крови. Под силу ли человеку воссоздать этот цвет с помощью двоичного кода или смешивая расплавленную пластмассу? Нет. Пантону 186 и 711 до этого красного далеко. Такого красного цвета больше нигде на Земле не найти, он есть только у них – у летних маков. Они растут тут бескрайними полями, истребляя пшеницу и отравляя своим опиумом глупцов-насекомых, которым вздумалось ими поживиться.

Чарли вспоминает, как однажды, когда ему было лет двенадцать, а значит, Клем, Брионии и Флёр – по десять, они ехали куда-то все вместе. Возможно, это был чей-то день рождения. Да, наверное, тети Плам. Мамы Брионии. Они ехали двумя машинами: его отец Августус вел одну, а дядя Куинн – другую. Они еще устроили тогда глупую гонку по деревенским дорогам. И, когда переезжали через горбатый мостик, по крайней мере одна из машин по-настоящему оторвалась от земли, и все взрослые потом весело смеялись, вспоминая это. Был еще какой-то сельский паб, которого Чарли толком не помнит, и, возможно, пикник в лесу, хотя вполне вероятно, что пикник – это уже совсем другая история. Но Чарли отчетливо помнит, как они ехали где-то высоко в горах, и однажды после очередного поворота их взглядам открылся огромный, ровно очерченный квадрат красного цвета – он лежал далеко внизу и походил на крышу самого большого в мире амбара, повернутого к небу под необычным углом. Чарли помнит, как мать и сестра умоляли Августуса спуститься к этому красному, разобраться, где оно и что это такое, с чего начинается и чем кончается. С каждым горным поворотом они то теряли красное из виду, то снова его замечали. И когда удавалось разглядеть его – волшебное, могучее и сводящее с ума своей недосягаемостью, – мать вздыхала и говорила: “Это маки, милые мои. Маки, куда ни глянь”.

Салфеточки.

Много-много салфеточек. На некоторых – статуэтки Будды. Некоторые Будды обернуты золотистой фольгой. Такая же фольга – на шоколадных конфетах, лежащих на блюдах для сладостей в разных частях комнаты. На стенах висят фотографии радуги с наложенными на нее изображениями ангелов. Мог и Джоэл не приехали к Сильвии на вторую часть семинара, и такое ощущение, что без них стало меньше света. Оставшиеся делегаты – если, конечно, их можно так назвать, – похоже, все как один вырядились в полиэстер. В комнате стоит запах пота и временами слегка потягивает (особенно со стороны Стэна) мочой. Флёр уходит на кухню, чтобы спросить, не нужно ли помочь Сильвии с чаем. Ну и заодно чтобы спрятаться от запаха. Ина идет за ней.

– Ты сама виновата, – говорит Ина, когда Сильвия выходит на улицу, чтобы принести из машины еще розовых вафель.

– В смысле? – не понимает Флёр.

– Если бы ты по-настоящему верила в то, что я говорила вчера, или в то, что говорила тебе Олеандра, ты не стала бы забрасывать нас всех в такую глухомань, где все неприятно и, что уж там, довольно противно. Сегодня ты все устроила еще хуже, чем вчера. Почему?

– Я не понимаю.

– Ведь все это – иллюзия, правильно? Твоя иллюзия. Наведи в ней порядок.

– Интересно, каким образом?

– Прости всех. Прости себя саму.

– Отлично. То есть вы хотите сказать, что, если я прощу всех за то, что они старые, толстые, вонючие, скучные и уродливые, меня больше не будет смущать то, что они старые, толстые, вонючие, скучные и уродливые? Так почему вы думаете, что я их еще не простила?

– Если так, то зачем ты вынуждаешь нас вести сейчас этот разговор?

Флёр вздыхает.

– У меня сейчас мозг взорвется.

Возвращается Сильвия с розовыми вафлями.

– Я прочитала, что мошкá – это очень мелкие насекомые, длиной ноль целых шесть десятых миллиметра, а эти зверюги, которые меня постоянно кусают, вот такого размера. – Бриония расставляет указательный и большой пальцы на расстояние примерно в два сантиметра. – Кто это такие?

– Они называются слепни.

– Слепни?

– Да. Отвратительные существа.

– Похоже, они не реагируют на реппеленты.

– А “Эйвон Нежнейшая кожа” у вас есть?

– Да.

К ним присоединяется молодая женщина.

– А какая бутылочка: голубая или розовая?

– Голубая.

– Должно действовать, – говорит мужчина. – Но вообще, знаете, мне этот крем помогает, а моей жене – нет.

– Учтите, бывают ведь нормальные слепни, – объясняет девушка, – а бывают оленьи…

– Они прогнали нас с пляжа, – говорит Бриония.

– Да, это они могут.

– Кошмар.

– Вам нужен “Смидж”.

– “Смидж”.

– Это единственное средство, которое отпугивает местных слепней.

– Отлично. Спасибо. Тогда я возьму одну…

Что – бутылочку? Тюбик? Бриония оглядывается по сторонам.

– К сожалению, он у нас закончился. В четверг привезут еще.

Сегодня вторник. Бриония в буквальном смысле не может находиться на улице дольше двух секунд, чтобы не почувствовать ужасного укуса, а потом, взглянув вниз, не обнаружить, что очередное черное насекомое сосет из нее кровь. Вчера они поехали на автобусную экскурсию по острову, и Бриония оделась в джинсы, носки, кроссовки, шляпу и кофту с длинным рукавом. Когда они вышли из автобуса, чтобы взглянуть на старое кладбище, один из этих уродов укусил ее ЧЕРЕЗ КОФТУ.

– А сейчас где его можно купить?

– Если вам нужно прямо сейчас, то придется ехать на Айлу.

Айла. Крошечный островок, который казался таким неказистым и никчемным, когда они только приехали, с тех пор разросся до масштабов шумного столичного города по сравнению с Джурой с ее единственной дорогой и одиноким магазином. На Джуре без проблем и перебоев можно добыть лишь виски. Такое впечатление, что к началу недели здешний магазинчик распродает все свои запасы фруктов и бóльшую часть овощей. Зато всего остального тут предостаточно, и Джеймс совершенно напрасно тащил с собой коробочку для завтраков, набитую чесноком, травами и палочками корицы, потому что все это у них здесь есть. И вино в магазине тоже продается, правда, только до пяти вечера и в основном – никуда не годное, если не считать шираза по пять-десять фунтов за бутылку. Бриония уже побывала в единственном на острове отеле и купила последнюю бутылку “Шатонёф дю пап”, а также две бутылки другого сорта вина, которое у них нашлось, вполне сносного “Кот дю Рон”. Но как же быстро все это закончилось. Бриония уже смирилась с необходимостью покупать вино в сельском магазине (да, да, она, конечно, сноб, но здесь ее все равно никто не видит и никому нет до нее дела, так что какая разница, что пить), но теперь у нее есть предлог поехать на Айлу… Винного магазина там, видимо, тоже не окажется, зато на Айле есть супермаркет “Ко-оп”, Бриония взяла это на заметку, а значит, наверняка найдется “Шато Сенежак” или еще какое-нибудь “шато” по сниженной цене… И симпатичная гостиница, где можно заказать неплохой ланч на одну персону. Или, может быть, Чарли захочет составить ей компанию?.. А еще она обещала Холли поискать на Айле теннисный корт. На Джуре корта нет. Бриония едет на Айлу одна. И правда, в симпатичном местном отеле можно пообедать. А остальные решили поехать поискать дом, в котором Джордж Оруэлл написал „1984”. И вот что. Хотя они – ее дети, муж (отец ее второго ребенка) и двоюродный брат (отец первого ее ребенка), Бриония втайне мечтает о том, чтобы кто-нибудь из них – нет, ну конечно, не умер, но чтобы с ним приключился такой серьезный несчастный случай, что пришлось бы вызвать вертолет и вывезти их всех из этого дикого и опасного места, где насекомые сосут кровь, крабы щиплют за ноги и повсюду шатаются дикие олени. Тогда она всем показала бы… Ну… Нет, ну почему у одной только Брионии аллергия на все это? Она заказывает еще один бокал вина и старается не чесать самый большой и зудящий укус слепня, расположенный, ясное дело, аккурат на заднице. Она отхлебывает из бокала. За окном в холодной синей гавани покачиваются кораблики, птицы россыпью перелетают с одной стороны бухты на другую, и Бриония вдруг понимает, что она – единственный человек во всем ресторане и, вероятно, на всем острове, а может, единственный человек на всей этой придурочной Земле.

– Итак, прощение. Каждый должен выбрать, кого ему ненавидеть.

– Кого-нибудь типа Гитлера, что ли?

– Нет! С Гитлером вы не справитесь. Выберите кого-нибудь такого, кто раздражает вас в повседневной жизни, прямо-таки выводит вас из себя.

– Пускай это будет моя мать?

– Родители – это обычно тоже очень трудная задача.

– Мне некого ненавидеть, – говорит Мэри.

– Вряд ли.

– А вообще-то вы правы, с тех пор как я прочитала о “Курсе чудес” в Википедии, мне кажется, я ненавижу все, что написано в этой книге. Теперь я даже сомневаюсь, нужен ли мне…

– То есть, если бы кто-нибудь вошел сейчас сюда и убил вашего мужа…

– Хм, спасибо, – говорит Тони.

– Что вы почувствовали бы по отношению к этому человеку?

– В каком смысле?

– Ну, вы смогли бы его простить?

– Конечно, нет. Глупый вопрос.

– А вот мне любопытно: как, по-вашему, следует поступать с убийцами?

Мэри хмурится.

– Честно говоря, я поддержала бы возвращение казни через повешение.

Все громко охают и наперебой восклицают:

– Не может быть!

– Ну хорошо, хорошо… Вернемся к идее прощения. Самое главное в этом виде прощения – не принимать за данность идею, что я – лучше тебя, ты нуждаешься в прощении и я как человек, стоящий на более высокой ступени развития, могу даровать тебе это прощение. Это – СОВСЕМ не то, чего мы с вами пытаемся здесь достичь. Прощение, скорее, дар любви. Если ваша любимая собака уронила в реку теннисный мячик, в первую секунду вы, возможно, почувствуете раздражение, но потом поймаете себя на таких мыслях: какая она смешная и милая и как это похоже на нее, – и чуть погодя, возвратившись домой, вы расскажете об этом происшествии жене, и тогда вы оба потреплете собаку по загривку и скажете что-то вроде: “Ух ты, бестолковая собака!”, но скажете это ласково и с любовью. Вы прощаете ее за то, что она потеряла мяч. Это – истинное прощение. В нем нет ни капли притворства, вы не выставляете это напоказ и не рассчитываете получить никакой награды. Или вот представьте себе, что человек, которого вы любите, спотыкается по дороге на кухню, куда шел за вашим именинным пирогом или для того, чтобы налить вам чаю или накормить кота. Вы же не будете над ним смеяться, правда? Вы захотите помочь ему, постараетесь выразить свою любовь. Вы прощаете его за то, что он выглядел сейчас так глупо и едва не заставил вас везти его в травмпункт. Когда в неожиданном месте – например, в букинистической лавке – вы встречаете кого-нибудь, кто вам знаком и дорог, как радостно вы приветствуете этого человека и как искренне восхищаетесь его новой стрижкой или костюмом… Вы прощаете его за то, что он задержал вас, отвлек, спутал вам планы. Прощать – значит испытывать чувство любви ко всем людям, всегда и везде, а не только к тем, кто вам дорог, и не только в те мгновения, когда вас охватывает особенная нежность по отношению к ним. Что, если вы стали бы относиться ко всем людям так же, как к тому старому другу, родственнику или любовнику, который встретился вам у букиниста? Что, если с самым неприятным типом в супермаркете вы обращались бы с той же любовью, какую проявляете к своей собаке?

– Все подумали бы, что я не в себе!

– Меня забрали бы в полицию!

– Нет, ну правда, нельзя же подходить к незнакомым людям и трепать их по загривку!

– Конечно же, нет, но…

Чай с бутербродами и пирожными в эдинбургском отеле “Каледониан” стоит пятьдесят фунтов – Зоэ платит меньше за целую комнату, которую снимает здесь в “Травелодже”. Клем заказывает два таких чая, заверив Зоэ, что фестиваль все оплатит. Они, кажется, берут на себя все ее расходы, включая стирку белья.

– Я, правда, нечаянно сдала в стирку пару чистых носков, – говорит Клем. – Но кому какое дело, верно? Думаю, я могу даже массаж заказать.

– Если бы я попыталась заказать массаж в “Травелодже”, ко мне, наверное, прислали бы проститутку.

– Оставайся тут со мной, если хочешь. У меня огромная кровать.

– Правда?

Опять это странное чувство.

– Ну да. У тебя, конечно, не будет своего ключа, и мне придется впускать тебя в номер, а я все время допоздна на разных мероприятиях, но ведь ты, видимо, будешь на тех же самых мероприятиях, так что…

– Да нет, не беспокойся. Меня вполне устраивает комната, которую я сняла.

– Ну… Вообще-то лучше оставить все как есть, ведь и Олли может сюда приехать.

– К тому же все шведы – в “Травелодже”. А у них куча травы.

Зоэ замечает тень, скользнувшую по лицу Клем. Она слишком старая. И уже не в теме. А вдруг остановиться в “Травелодже” было бы круче? Клем может впечатлить Зоэ своим резюме, и огромным домом, и тем, что у нее есть не только уборщица, но еще и садовник, а еще тем, что она честно выплачивает муниципальный налог и лицензию на пользование телеантенной и ей никогда бы не пришло в голову тратить время на такие вульгарные вещи, как видеоигры или День Под Одеялом. Зоэ почти уверена в том, что Клем даже не знает, что это вообще такое – ДПО. Но зато жизнь Зоэ – непростая, настоящая и такая, какая есть. В итоге чья жизнь более насыщенна? И можно ли сказать, что жизнь Клем – лучше? Если Зоэ впечатлена и хочет впечатлить Клем в ответ, это еще не значит, что вещи, впечатлившие ее, действительно впечатляющи. И к тому же невозможно догадаться, есть Клем до всего этого дело или нет.

– Все остальные судьи курят у себя в номерах, – говорит Клем. – Прямо-таки фишка.

– Что курят? Траву?

– Нет, просто сигареты. Хотя все номера здесь – для некурящих. Одна повсюду носит свою самодельную пепельницу из перламутра и полагает, будто она так знаменита, что никто ей ничего не скажет. Другая курит, высунувшись в окно. А еще кто-то курит в ванной, включив на полную мощность горячий душ, а потом спускает улики в унитаз. Ты ведь, кажется, бросила?

– Курю только травку. И очень редко.

– Жаль, что Олли никак не бросит.

– Эм-м-м…

Интересно, Клем замечает, что с некоторых пор постоянно сравнивает Зоэ с Олли – вот так, напрямую, и не остается никаких сомнений в том, что…

– Ведь мятные леденцы для свежего дыхания на самом деле – мертвому припарка, правда? От человека начинает пахнуть одновременно мятой и куревом.

– А, слушай, это мне напомнило про мои перцы чили! Они растут, по-настоящему!

– А, как классно!

– Это было потрясающе. Цветочки отвалились, и под ними обнаружилась такая раздувающаяся зеленая штучка, похожая на перчика-младенца…

– Это была завязь – то же самое, что яичник.

– При чем здесь яичник?

– Ну, когда ты оплодотворила цветы, они стали как бы беременными. И вот эти их яичники пухнут… Что у тебя с лицом?

– Звучит совершенно ужасно: яичники пухнут.

Клем смеется.

– Никогда над этим не задумывалась. Ну хорошо, не яичники, завязь. Но, по сути, все плоды – это яичники, в которых созрела яйцеклетка.

– То есть и яблоки, и груши, и вишни, и…

Клем снова смеется.

– Ты совсем как мои студенты.

Ну вот. Это и есть приблизительная картина того, как устроено эго. Оно убеждает нас в том, что все мы – не фрагменты единого идеального целого, которые должны воссоединиться, а отдельные существа, сражающиеся друг с другом за все – от пищи, крова и территорий до любви, могущества и славы. Для того чтобы один человек был доволен – например, получил высший балл на экзамене, или добился членства в хоккейном клубе, или купил замечательный пакет акций, – нужно, чтобы кто-нибудь другой провалил этот экзамен, потерял место в хоккейном клубе и продал акции. Конечно, я не говорю, что каждый должен всегда и во всем преуспевать и дела должны постоянно идти превосходно. В этом мире такое все равно невозможно. Кому-то, может, плевать на хоккейный клуб. А если ты провалился на экзамене, возможно, это означает, что в жизни тебе следует заняться чем-нибудь другим. Я говорю о чувстве, которое у тебя возникает, когда ты в чем-то опережаешь остальных. Чувство подъема, гордости распирает человека, будто его накачали воздухом, и теперь он готов оторваться от земли… Возможно, вы не сознаете этого, но на самом деле это жестокое чувство. Ведь, если хорошенько разобраться в ваших ощущениях, обнаружится, что вы не просто хотите победить соперника – вы хотите раздавить его, втоптать в землю. Дальше – больше. Вы хотите, чтобы провал был наказан. Хотите, чтобы люди ПЛАКАЛИ из-за того, что проиграли вам или кому-нибудь другому. Вы думаете, что неспособны на такие злые чувства, однако вглядитесь в собственное сердце – и убедитесь в том, что все-таки способны. И если вы остановились на светофоре позади катафалка и видите, что внутри сидит, понурив голову, один-единственный человек, вы понадеетесь на то, что он плачет. Возможно, вы не будете отдавать себе в этом отчет, но все-таки понадеетесь на это, да еще на то, что он в эту минуту чувствует себя самым одиноким из всех людей на Земле. В таком случае получается, что у вас-то все в порядке и дела обстоят уж явно лучше, чем у него, а значит, вы победили.

В то же время, когда вы выигрываете, проигравшие желают смерти вам. Да вы и сами хотите, чтобы все, кто успешнее, богаче и могущественнее вас, потерпели крах, хотите, чтобы их поставили на место, вывели на чистую воду, доказали, что их успех – результат мошенничества и обмана. Самые популярные ученики в школе, те, которые вечно вас изводили и смеялись над вашей прической, – разве не здорово было бы, если бы все они попали в авиакатастрофу? А как насчет злого учителя, который не давал вам житья? Вот бы его застукали за курением крэка в компании проститутки, после чего ему пришлось бы уволиться и, как следствие, конечно же, ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ! А как насчет богатых людей, красивых людей или тех, кто владеет замком или личным самолетом? Королевской семьи? Гибель принцессы Дианы доставила вам удовлетворение. Гибель Дианы смаковали все. Ее смерть была настоящей трагедией – глубокой, яркой, дарующей наслаждение и, ко всему прочему, еще и очень правдоподобной, а это лишь усилило впечатление. Когда Мария-Антуанетта произнесла эту свою идиотскую фразу про пирожные, всем стало ясно, что она не понимает бедняков, а это значит – что? Да понятно: ОНА ДОЛЖНА УМЕРЕТЬ…

Давайте посмотрим правде в глаза: ВЫ водите машину куда лучше, чем та жирная стерва, которая вас подрезала, а значит, она достойна смерти. А медлительные старики в супермаркете? Да пошевеливайтесь вы и сдохните поскорее! А контролер в поезде, который заставил вас доставать билет, хотя было очевидно, что вы спите? Разве было бы не здорово, если бы на следующее утро он проснулся с последней стадией рака? Он ведь это заслужил! Конечно, вы не допускаете мысли о том, что у вас есть все эти мысли, но если хорошенько покопаетесь у себя в душе, то обнаружите, что они там есть.

– У меня-то уж точно нет таких мыслей, – говорит Мэри.

И понятное дело, в эту секунду все остальные в определенном смысле желают ей смерти.

– Но для того, чтобы простить других, первым делом нужно простить себя самого. Нужно перестать испытывать вину за подобные мысли и просто принять их. Отпустить их. Оставить себя в покое. Только так мы сможем простить других. Только осознав, что другие, как и мы сами, – часть единого целого, мы сможем достичь просветления и навсегда порвать круг перерождений.

– Но ведь все эти ужасные мысли застряли у нас в головах… Наверное, надо перестать их думать, правда? Нельзя же просто признать, что они у нас есть, и продолжать как ни в чем не бывало их думать?

– Если вы искренне поверите в то, что человек, подрезавший вас на дороге, часть вас самих, как вы отнесетесь к его поступку? Не торопитесь, ответ тут неочевидный.

– Я почувствовала бы примерно то же самое. Все равно страшно разозлилась бы. Может, даже больше.

– Вот именно. Наша ненависть к другим, на самом деле, произрастает из ненависти к себе. Если мы перестанем ненавидеть себя, то автоматически перестанем ненавидеть и всех остальных. Если мы постоянно собой недовольны и бесконечно терзаемся чувством вины, значит, мы себя ненавидим и, соответственно, ненавидим и окружающих. Даже если мы так никогда и не признаем, что все мы – часть одного целого, единого организма, достаточно всего лишь простить себя, чтобы сильно облегчить себе жизнь.

– Как это называется, когда оленям обламывают рога?

– Не знаю.

– Облом. Поняла? Так это и называется: облом! А как называется, когда оленям обламывают рога, а они при этом стоят на краю обрыва?

– Не знаю.

– Крутой облом!

– Что за бред…

– Да ладно, весело ведь! Там еще дальше есть: как называется, когда оленю обламывают рога и он стоит на краю обрыва, а в этот момент сзади подкрадывается другой олень и трахает этого первого?

– Чарли…

– Да ладно тебе, они наверняка уже слышали слово “трахает”! А все это называется – крутой гребаный облом! Ха-ха. Ну и напоследок. Как называется, когда оленю обламывают рога, а он стоит на краю пропасти, его трахает другой олень, и тогда этот первый испытывает такой оргазм, что от удовольствия взлетает в воздух?

– У оленей что, бывают оргазмы?

– Ты сдаешься?

– Да.

– Это называется нереально крутой гребаный облом.

– Оборжаться.

– Дети.

Пыхтение от упражнений на пресс на мгновенье прерывается.

– Вы оба совершенно отвратительны, – выдыхает Холли.

– Мама? А все эти оленьи части когда-то были настоящим оленем?

– Многими оленями.

– Ого.

– Так и быть, еще один прикол. Ребят, этот вам понравится. В общем, один мужик подстрелил в лесу оленя и несет его домой на ужин…

– Они тут так делают?

– Наверняка. Короче говоря, его жена готовит этого самого оленя…

– А сам он что, не может его приготовить?

– В этом анекдоте оленя готовит жена. Когда они зовут к столу дочек (а девочек, заметьте, зовут Оля и Нина), те играют у себя в комнате и приходят не сразу, так что отцу приходится на них прикрикнуть. Наконец все усаживаются. “М-м-м, – восхищаются девочки, которые не знают, что за мясо приготовила мама. – Объеденье! Что это такое?” “А вот угадайте, – говорит мама. – Это слово перед ужином крикнул папа, когда звал вас к столу”. Девочки хватаются за головы и орут: “О боже! Мы едим дерьмо!” Ха-ха-ха, смешно, правда?

– Этот анекдот довольно смешной, дядя Чарли. Только вот…

– …если бы Джеймс подстрелил оленя и приволок его домой, думаю, Холли и Эш это заметили бы.

– Точняк!

Ретрит окончен, Сильвия отвозит Ину, Флёр и Скай домой к Ине. Они заезжают в отель и забирают оттуда вещи. Ина предложила остановиться у нее, а у нее куда лучше, чем в безликом отеле с его нейлоновыми простынями и прозрачными занавесками. Если весь мир – иллюзия, то эпизод с домиком Ины Флёр удался неплохо: очаровательное жилище с прекрасным торфяным камином и рюмочками землисто-темного виски, да вдобавок с восхитительным ужином: густой сливочно-рыбный суп “каллен-скинк”, а на второе – хаггис, сыр с плесенью и фруктовый пирог.

Единственная недоработочка – книга.

– Раньше она абсолютно точно была пустой, – клянется Флёр.

Пока их не было, кто-то явно пробрался в номер, похитил пустую книгу в красной твердой обложке и заменил ее книгой в синем переплете, которую Ина и ожидала увидеть, – “Курс чудес”.

– Это и был “Курс чудес”, когда я тебе ее отдавала, – говорит Ина. – А это означает, что…

– …что у Флёр поехала крыша?

– Нет, дорогая. Я думаю, это означает, что Книга вернулась к нам.

– Книга?

– Да. Чтобы привести тебя сюда, ей понадобилось стать пустой. Очень благоразумно с ее стороны.

– Что ты знаешь об исчезновении своих родителей?

– Почти ничего, – говорит Флёр. – Теоретически я должна бы знать больше, чем все остальные, но на самом деле знаю очень мало. Помню только, как Олеандра дала мне два паспорта – для меня и для Пийали (я подозреваю, это были фальшивые паспорта, состряпанные кем-то из знакомых Пророка), потом я еле-еле успела побросать в сумку какие-то вещи, и меня посреди ночи повезли в Хитроу. Это случилось в 1989 году. Мне было пятнадцать. В Бомбее меня встретил отец Брионии, Куинн, и отвез на каком-то безумном рикше в другой аэропорт, где я села на другой самолет – до Коччи. Я даже не увиделась с матерью. И понятия не имела, зачем прилетела в Индию. Я считала, что они находятся на острове – кажется, они называли его Затерянным? – в Тихом океане. Я полдня прождала в комнате, расположенной над магазином специй, жара стояла страшная… Мать Брионии, Плам, дала мне запечатанный пакет и попросила убрать в чемодан, отвезти домой и вручить Олеандре. Грейс – мать Чарли и Клем – тоже была там. Они познакомили меня с Пи. Объяснили, что всем, кто спросит, нужно отвечать: этот мальчик – мой двоюродный брат… Моя мать должна была вместе с остальными полететь домой следующим самолетом. Так сказал дядя Куинн. Но… с тех пор больше никого из них не видели.

– Ты знаешь, что было в пакете?

– Я тогда догадалась, что это стручки с семенами.

– А еще ты догадалась, что родителей Пийали – сестру Кетки и ее мужа – убили перед самым твоим приездом.

– Да. Но все было как в тумане. Я ничего не понимала. Пи не разговаривал со мной в самолете. Думаю, у него был шок. Когда мы прилетели, он долго просидел в комнате у Олеандры. Затем он пришел в себя, но я думаю, не окончательно. Он никогда не говорил о своих родителях. Я подозревала, что их погубили стручки. Но, честно говоря, меня куда больше беспокоило, что стряслось с моей матерью. Я все ждала ее возвращения, но она так и не прилетела. А потом этот антрополог, профессор Мэй, отправился на остров и не нашел их там, и… Но какое отношение ко всему этому имеете вы?

Ина вздыхает.

– Я тоже была… ну и до сих пор являюсь… антропологом. Конечно, сейчас я на пенсии, но по-прежнему воспринимаю некоторые вещи, которые здесь у нас происходят, в режиме включенного наблюдения, хотя и пытаюсь пропускать события через себя и, ха-ха, прощать. На Затерянном острове я впервые побывала в семидесятых. Услышала о нем, когда была в экспедиции в Нортленде, в Новой Зеландии. Там ходили слухи об американском пилоте, который двинулся умом и рассказывал всем, что его самолет потерпел аварию и упал на этот остров, а там оказалось полно разных магических растений и странные шаманы, да еще племя бессмертных людей – летчик называл их Просветленными. Попасть на остров на лодке было невозможно (его окружали слишком высокие скалы), но теоретически туда можно было добраться на вертолете. Это происходило вскоре после того, как правительство Филиппин пригласило антропологов со всего мира на исследование племени тасадай на острове Минданао. Впрочем, впоследствии выяснилось, что племя тасадай было фальшивкой – просто группой нормальных островитян, нацепивших набедренные повязки поверх трусов, ведь каждый антрополог мечтал открыть свое затерянное племя. В общем, я тогда в силу разных причин вернулась в Англию, и вскоре у меня случился сильнейший нервный срыв. Я отправилась на ретрит в “Дом Намасте” – в те годы других достойных мест в стране толком и не было. Сначала я говорила себе, что буду воспринимать ретрит в режиме включенного наблюдения – ну, знаете, посмотрю со стороны на чудаков в разноцветных одеждах, которые курят травку и вспоминают тот случай, когда Джордж Харрисон заглянул к ним на чай. А потом я, что уж там, стала фактически одной из них. Ассимилировалась, что называется. Мы с Олеандрой стали большими друзьями.

– Ого. Ну тогда…

– Так вот. Я никак не могла отделаться от мысли о Затерянном острове. И, оказавшись в очередной экспедиции в Нортленде, добралась несколькими корабликами до острова, который находился поближе к предполагаемому месту расположения Затерянного. Потом я умудрилась отыскать парня с вертолетом, который взялся отвезти меня туда. Мы трижды летали в нужном направлении, пока наконец его не отыскали. Я угрохала весь свой бюджет на эти разведывательные полеты. И вот в июле 1978-го решила отправиться туда на месяц. Я прикинула, что месяца хватит на то, чтобы все как следует рассмотреть и выучить язык в том объеме, который позволит составить представление о местных жителях, а потом я вернусь обратно в сентябре, как раз к началу семестра, с четким представлением о том, что написать в заявке на дальнейшие исследования. Я договорилась с вертолетчиком, что он вернется за мной 22 августа. Заплатила ему вперед. Он спросил, уверена ли я в том, что делаю. Когда мы приземлились на острове, впечатление было такое, будто на нем нет ни одной живой души, и, по-моему, парень с вертолетом не очень высоко оценил мои шансы. Но в те времена я знала, как выживать в подобных местах, и к тому же мне было все равно – выживу я или погибну, мне просто хотелось написать великую книгу о великом племени и прославиться. Одним словом, никакой вертолет за мной, конечно же, не вернулся…

– Что?! И сколько же вы там пробыли?

– Десять лет, ну, примерно. Столько времени понадобилось следующему антропологу – милому старому профессору Дэвиду Мэю – на то, чтобы услышать какие-то толки о моей экспедиции, нанять вертолет и отыскать остров. Конечно, к тому времени меня было не отличить от остальных Затерянных людей. Когда я заговорила с ним по-английски, Дэвид предположил, что языку меня обучил какой-нибудь миссионер. Но на остров не заглядывали миссионеры. Туда невозможно было попасть без вертолета. В общем, Дэвид настоял на том, чтобы я вернулась вместе с ним в Лондон, хотя к тому моменту я, кажется, уже смирилась с мыслью о том, что придется остаться на острове навсегда. В Англии я отправилась в “Дом Намасте” и рассказала обо всем Олеандре. Роза – твоя мать, Куинн и Плам очень заинтересовались моим рассказом. Они к тому времени уже начали называть себя этноботаниками (фактически – охотниками за наркотическими веществами). Они с головой окунулись в рейв-культуру и “Лето любви” 1988 года, то есть вещества, доставляющие удовольствие, интересовали их куда больше, чем поиски лекарства от рака или чего-нибудь такого… Олеандре тоже стало любопытно. Ей нужны были вещества для ретритов.

– Но что с вами происходило все эти десять лет? На острове? Вы наверняка сошли с ума!

Ина пожимает плечами.

– Описать почти невозможно. Под конец я, и правда, стала считать остров своим домом, но не думаю, что впоследствии мне хотелось туда вернуться. Первый год было тяжело. Сексуальные ритуалы. Психоделики, после которых несколько дней не можешь прийти в себя. Но главное – растения: остров буквально утопал в растениях с какими-то невероятными свойствами. Стручки, которые достались вам в наследство, родом с этого острова. Вы знаете, как они действуют?

– Они вызывают мгновенную смерть, но заодно, кажется, приводят к просветлению?

– Да, все так. А просветление означает, что отныне ты свободен от круговорота рождения и смерти, и, хотя погибаешь, это – твоя последняя смерть. Она позволяет вырваться из Вселенной.

– Вот уж не уверена, что мне хотелось бы вырваться из Вселенной, – говорит Скай, поежившись.

– Конечно, боль при этом испытываешь невообразимую, но зато потом ты – свободен.

– Свободен – и что?

– Возможно, после этого ты вернешься к Создателю. Испытаешь высший покой и гармонию. Навсегда избавишься от эго. В общем, об этом мы еще поговорим. Там, на острове, было растение, которым один шаман меня припугивал. Он любил оргии, и, поскольку я отличалась от женщин их племени, они с друзьями особенно любили устраивать оргии со мной. Однажды я отказалась, он хотел заставить меня, и я тогда сказала, что пускай он лучше меня убьет, а он пригрозил, что может убить меня по-настоящему, на что я ответила, что знаю о смертоносных стручках с окончательным уходом из Вселенной и что, по-моему, это не такой уж плохой финал. Это уж точно лучше, чем то, что планировали сделать со мной он и его друзья. Тогда шаман отвел меня к себе в сад и указал на высокое растение с бледно-голубым цветком. Вот, сказал он, растение, которым я тебя отравлю, если станешь упорствовать. И объяснил мне, как оно действует. Если семена из стручков освобождают человека от мира иллюзий, то растение с голубым цветком, наоборот, навсегда оставляет человека в плену иллюзий. Только вообразите. Мало того: человека, попробовавшего этого растения, каждая последующая смерть еще больше отдаляет от просветления. Как и ваши стручки, растение ядовито и мгновенно убивает. Но после реинкарнации вы возвращаетесь на ступеньку ниже, чем были. Каждая следующая жизнь – тяжелее и ничтожнее предыдущей. В какой-то момент вы возрождаетесь диким животным, в следующий раз – животным, посаженным в клетку, потом – животным, которое выращивают на ферме, лабораторным животным. Затем – рыбой, моллюском, усоногим рачком, на которого наступает нога карабкающегося по скалам человека, и скалы эти отныне – единственный дом, который ты помнишь. И в конце концов ты возрождаешься в виде того самого растения, которое сделало все это с тобой, и у тебя нет уже вовсе никакой души.

– Вы ему поверили?

– О, да.

– Но ведь это же явно полная…

Ина качает головой.

– Это очень сложно, – говорит она. – Но это правда.

– Какое животное получится, если кормить оленя одними тюльпанами?

– Ну и какое же?

– Тюлень!

– Чем дальше, тем бредовее.

– Так что же моя мать, Куинн, Плам и все остальные забыли на этом острове? Это ведь полный ужас. В смысле, растения эти – трудно представить себе человека, которому они могли бы понадобиться. Они что, полетели на остров? Или…?

– Они полетели на остров. Их огорчило, что я не привезла с собой ничего, кроме Книги. Шаман, который любил оргии, с годами смягчился и наколдовал мне ее перед отъездом. Я прочла Книгу в самолете, а потом подарила Олеандре. Но остальным интереснее были растения. Существовало предположение, что эти стручки можно сделать безопасными и достигать эффекта просветления – на время, – оставаясь при этом в живых. Твоя мать хотела создать некую религиозную таблетку – идеальный наркотик.

– Каким образом?

– Ну, этого они так и не выяснили.

– А зачем им понадобилась Индия?

– Затем, что никто из Затерянных людей так и не рассказал твоей матери, каким образом сделать стручки безопасными. Они дали ей попробовать жидкость, вероятно, изготовленную из стручков, вымоченных в каком-то секретном растворе. Действие этой жидкости оказалось настолько восхитительным и невероятным, что твоя мать (да и все остальные) твердо решила выяснить, что же это был за секретный раствор. Сестра Кетки была известным на весь Коччи травником, и Олеандра договорилась о том, чтобы твоя мать и все остальные отвезли ей образцы стручков и выяснили, что она обо всем этом думает. Сестра Кетки попробовала как-то по-своему обработать стручки, но эксперимент провалился, и они с мужем погибли. Роза, Куинн, Плам и Грейс, как вы понимаете, после этого поспешно улетели. Пи привезли в Великобританию, чтобы он не мог выступать в качестве свидетеля. Это было страшное, страшное время. Впрочем, можно было понять людей, сходящих с ума из-за этих стручков и таинственной жидкости.

– А та ваша Книга? Это вот она и есть?

– Да. Олеандра отдала ее мне, чтобы я сохранила ее для тебя.

– И она якобы превращается из одной книги в другую и…

– Я удивлена, что ты ничего о ней не знала. Ты ведь наверняка слышала что-нибудь от Олеандры?

Флёр морщит лоб.

– Была какая-то история с Пророком…

– Правильно. Он украл Книгу, достиг просветления и потом, уже просветленный, вернул Книгу и начал работать на Олеандру бесплатно.

– Пророк – просветленный?

– Ну, в определенной степени. Он – сложный случай. Так или иначе…

– То есть вся эта история с Книгой – реальна?

– Всё – реально.

– В каком смысле?

– В мире иллюзий реальным может стать все, что хочешь, – и иногда даже то, чего ты вовсе не хотел. Это я хорошо усвоила. А еще я усвоила, что, чем сложнее, удивительнее и запутаннее кажется иллюзия – например, в ней безо всяких последствий нарушается или попирается то, что представлялось тебе законами твоей Вселенной, – тем ближе ты подходишь.

– Подходишь ближе к чему?

– К распутыванию. Освобождению. Просветлению. Выходу из круговорота рождения и смерти. Возвращению домой.

При слове “домой” у Флёр внутри что-то странно вздрагивает, вспыхивает и тут же гаснет. Это все-таки черт знает…

– То есть с помощью этих стручков можно достичь просветления, и поэтому все так за ними гоняются, но заодно придется умереть, если только у тебя нет загадочной жидкости, на которую, в общем-то, нельзя положиться, или же…

– Или же можно воспользоваться Книгой, правильно? – подхватывает Скай. – Из того, что вы рассказали, следует, что с помощью Книги тоже можно достичь просветления?

– Да, – кивает Ина. – Книга в состоянии помочь лично тебе достичь просветления. Но тут не бывает мгновенного эффекта. Обычно это, честно говоря, невообразимо трудно. “Упанишады” и “Бхагавадгита” – прекрасные и священные тексты, и основное их наставление заключается в том, что для просветления необходимо предаваться аскезе несколько жизней подряд. Вы пробовали читать “Курс чудес”? Это ведь полная бессмыслица. Черт ногу сломит. На изучение этого текста уходят годы. Годы необходимы для избавления от идей, вбитых в голову миром иллюзий. Годы, на протяжении которых вы перевоспитываете себя и приучаетесь, по сути, выглядеть, вести себя и думать, как безумец.

Ина берет книгу в синем переплете и проводит пальцами по обрезу страниц.

– Основная часть книги – это текст, сквозь который почти невозможно продраться, он похож на речь учителя в воскресной школе, сильно перебравшего накануне, там много про Иисуса и про эго, а дальше идет глава под названием “Упражнения”, через которую нужно продираться еще год. Первый урок: вы сидите в комнате и повторяете фразу: “Вещи, которые я вижу в этой комнате, ничего не значат”. А потом вы ходите по комнате, смотрите по очереди на разные предметы и повторяете: “Этот стол ничего не значит”, “Этот стул ничего не значит”, и так далее. Книга превращалась то в учебник по траволечению, то в великие романы, то в сборники поэзии. Довольно часто она становилась “Упанишадами”. Насколько я знаю, примерно год она провела у кого-то из друзей Пророка в качестве “Мастера и Маргариты”. Когда я читала ее в первый раз, это были какие-то странные мемуары о забытом боевом искусстве. Но последние несколько лет, если не считать кратковременного превращения в пустой блокнот, который, к счастью, привел вас сюда, книга предпочитала оставаться “Курсом чудес”. Независимо от того, кому принадлежала.

– В общем, мы, как обычно, приходим к выводу, что просветление фактически невозможно, – заключает Флёр.

– Ну, это зависит от того, чего ты хочешь, – говорит Ина. – Бывает, что просветления достигают легко и быстро.

– А, как в той буддистской притче про старуху, которая бьет тебя по голове кочергой, и ты вдруг видишь свет?

– Примерно. Правда, есть ведь и другой способ…

– Так.

– Но для него необходимы стручки.

– Что сказал олень, когда вернулся из командировки?

– Кто бы мог подумать, что есть так много анекдотов про оленей.

– Нет, он сказал не это…

– Судя по началу, это опять совсем не детский анекдот.

– Мама, отстань! Так что он сказал?

– Он сказал: “Вы что же, думаете, у меня голова резиновая?” Ха-ха!

– Дядя Чарли, так нечестно: сам рассказал, сам посмеялся! Давай объясняй, в чем там прикол.

– Господи, Чарли…

– А от какого вообще растения эти стручки?

– Ты даже этого не знаешь? Я думала, у вас там целое производство налажено.

– Этим занимается Пророк. Я стараюсь не вникать. Это что, какие-то орхидеи?

– Ты видела цветы?

– Нет. То есть видела, но вы, наверное, спрашиваете о другом. Я слышала легенду, но эти цветы не совсем те…

– Так вот о чем вы все говорили на похоронах, – догадывается Скай.

– Какую легенду? – спрашивает Ина.

– Вы наверняка ее знаете. О цветах, которые принимают форму религиозных символов. Иисуса, Будды, креста… Мама как-то рассказывала мне о них, когда сильно накурилась, – незадолго до того, как исчезла. Она сказала, что я должна остерегаться этих цветов, держаться от них подальше… Конечно, я видела эти растения повсюду в доме. Пророк так наловчился их выращивать, что они теперь просто везде. По-моему, пара горшков есть даже в одной из процедурных комнат. Их почти не отличить от орхидей из “Сенсберис”.

– И стручки у них совсем как у ванили, да?

– Клем выращивает из семян цветы, чтобы посмотреть, как они выглядят. По-моему, она снимает об этом фильм. А Чарли отдал свой стручок на идентификацию ботаникам в Кью. И получил ответ: это либо ваниль, либо нечто такое, чего не существует в природе. Ботаники не сошлись во мнении, который из вариантов предпочесть.

– Клем выращивает цветы из тех семян, что были в ее стручке?

– Да.

– Интересно.

– Почему?

– Ты знаешь, что стручки, которые достались в наследство тебе, отличаются от стручков растений, которые разводит Пророк, и от тех, которые теперь выращивает Клем?

Флёр мотает головой:

– Нет.

– Они хотя бы с Затерянного острова? – уточняет Скай.

– Да, – говорит Ина. – Оттуда. И они намного более мощные.

– Почему специалиста по оленям пригласили на педагогическую конференцию?

– Почему же?

– Потому что один из выступающих наметил сделать доклад на тему “О лени и трудолюбии”!

– Дядя Чарли, у тебя получается все смешнее и смешнее, молодец!

– Вы знаете, что такое мимикрирующие орхидеи?

Флёр задумывается.

– Это те, которые похожи на пчел?

– Да, именно. Но есть и другие. Многие орхидеи обладают свойством мимикрии. Орхидея, похожая на пчелу, относится к роду Ophrys – все растения этого рода принимают вид насекомых. А еще есть род Dracula, в который входят цветы, похожие на вампиров, обезьян или грибы. Это легко объяснимо. Цветы хотят, чтобы их опыляли, вот и обманывают насекомых, приманивая их разными уловками. Но наша орхидея, затерянная орхидея…

– …принимает форму религиозных символов, потому что…

– …потому что религиозные символы привлекают людей, стремящихся к просветлению. Она, собственно, и сулит просветление, правда, с неудачным побочным эффектом – смертью. Вы видите цветок, похожий на Иисуса. Конечно, вам хочется вкусить его плода, и вот вы его опыляете, а растению только того и надо, ведь затерянную орхидею опыляют только люди…

– Как это?

– Она рассчитывает только на людей, больше ее никто не опылит. Вы видите цветок, похожий на Ганешу или на Деву Марию, и прикасаетесь к нему, присматриваетесь, заботитесь о том, чтобы он принес плоды, съедаете плод и, весьма вероятно, умираете. Семена хоронят с вами вместе. Но прежде, чем это произойдет, затерянная орхидея напоследок изображает кое-что еще.

– Что же?

– Если тебе суждено, съев ее плод, умереть – неважно, в ближайшие пять минут или в ближайшую тысячу лет, – цветок орхидеи принимает образ… Одним словом, орхидея становится похожей на тебя.

– Серьезно?

– Серьезно.

– И это не какая-нибудь там полная…

– Нет.

– Ладно. Про медведей. Вот этот вам понравится. Классный. Не совсем анекдот, скорее – история из жизни.

– Ну хорошо, давай уже.

– В общем, два парня разбили лагерь в лесу: в Канаде или еще где-то. Где водятся медведи.

– А в Шотландии водятся медведи?

– Нет. Короче, как только эти два типа уснули, их разбудили странные звуки – как будто кто-то хрюкает и шаркает ногами. Это пришел огромный медведь гризли, он ищет еду.

– А гризли едят людей?

– Ага. Еда – в палатке, она проснулась, и…

– Чарли, может, не надо такие ужасы прямо перед сном?

– …и один из парней выглядывает из палатки, ахает от ужаса и говорит второму: “Как думаешь, ты бегаешь быстрее, чем гризли?” А тот отвечает: “Мне необязательно бегать быстрее, чем гризли. Главное – бегать быстрее тебя”. Дошло?

– Вот.

Настал новый день, и все снова стало странным, как тогда у Сильвии с ее салфеточками и розовыми вафлями. По стеклам хлещет дождь. Флёр с утра мутит так, как будто накануне она выпила гораздо больше, чем просто несколько стаканчиков виски. Ина протягивает ей фотоальбом. Кто вообще в наши дни заводит фотоальбомы? А этот еще и выглядит дешевкой: обложка – темно-бордовая клеенка, местами потрескавшаяся, а внутри, в пластиковых облезлых кармашках, – распечатанные на принтере картинки, похожие, скорее, на плохие ксерокопии.

– Что мне тут нужно найти? – спрашивает Флёр.

– Просто смотри – и увидишь,

– Я вижу цветы, – говорит Скай. – Но…

– Разве вы не видите… распятие? Ганешу? Шиву в космическом танце?

Флёр и Скай снова переглядываются. Ну хорошо, о’кей, один из цветков действительно слегка напоминает распятие. Распятие, дорисованное десятилетним ребенком в “Фотошопе”. Да и цветок с Ганешей – просто смех. Оранжево-розоватое пятно, из которого торчит характерный хобот, но и он выглядит так, будто его пририсовали на компьютере. Что же касается Шивы, то это – голубая орхидея с лепестками-руками, которые придают ей сходство с обыкновенным клематисом, а вовсе не с божеством в космическом танце. Флёр вдруг чувствует себя совершенно опустошенной. Все, что она узнала здесь, мутной водой кружится вокруг сливного отверстия и исчезает. Ее охватывает острая и нестерпимая тоска по чему-то такому, чего (теперь она знает) попросту не существует. Ощущение, будто бы она явилась на самый грандиозный банкет из всех, когда-либо устроенных на Земле, и обнаружила на столе лишь хлеб и воду. Вся эта история – не больше, чем шутка. К тому же несмешная. Может, эти картинки – проекция ее собственных мыслей насчет всего этого? Или просто полный идиотизм? Флёр вдруг понимает, что устала. Устала от жизни, от других людей, от этой чертовой Вселенной, чем бы там она ни оказалась на самом деле. Ей очень хочется домой.

– Вы не видите, – говорит Ина. – Иллюзия заслоняет от вас главное. Нужно смотреть сквозь нее. Этому надо как-то научиться.

– Ага.

– Вы хотели бы увидеть все это, если бы существовал способ…?

Флёр пожимает плечами.

– Не знаю.

– А я хочу увидеть, – говорит Скай.

– Просто я, наверное, не слишком сильна в сексе. Извини.

– А как же твой муж? Ну, в смысле…

– Мы как-то привыкли обходиться без этого. Это такое облегчение. И потом – о боже, я наверняка скажу сейчас ужасную вещь, но он так благодарен уже за одну только возможность увидеть меня голой, что, даже если я просто неподвижно лежу и время от времени издаю стон, этого достаточно, чтобы он считал меня восхитительной любовницей. А уж если бы я сделала ему минет, он бы потом несколько месяцев ходил абсолютно счастливый! Но с тобой? Я понимаю, что мне не хватает мастерства. Прости, мне очень неловко. Думаю, я просто слегка обленилась. Стала чересчур гетеросексуальной. Мне хочется просто лежать и позволить тебе быть парнем.

– Так не пойдет.

– Я знаю.

– Вылижи меня.

– Что?

– Вылижи меня.

– Прямо сейчас?

– Да.

– Если хотите по-настоящему классно провести время, сходите в церковь.

– Ага…

Они по-прежнему сидят за кухонным столом у Ины. Удивительным образом миновал еще один день. Дождь прекратился. В медных сковородках, висящих над плитой, отражается луна. Опять пахнет торфом, как всегда. Фотоальбомы вернулись на полку. На столе – медицинская бутылочка с прозрачной жидкостью. Это – последняя бутылка, объясняет Ина. Тот самый раствор, который пыталась воссоздать Роза. То, ради чего все они погибли.

– И вы говорите, что это – всего-навсего результат вымачивания стручка в…

– Да, в слезах просветленного человека.

– Одного из жителей Затерянного острова?

Ина мотает головой.

– Любого просветленного человека.

– То есть даже Пророк подойдет?

– Возможно, просветленности Пророка не хватит.

– А просветленные люди много плачут?

– Нет. В том-то и…

– Понятно. В этом – парадокс. Опять неудача.

– Ну, в каком-то смысле. То есть…

– И вы всегда это знали?

– Да.

– А моя мать – не знала?

– Нет.

– И вы не сказали ей, потому что…

– Послушай. В глубине души твоя мать была хорошим человеком, как и все мы. Но она попалась в ловушку прекрасного тела. Ради нее люди готовы были на все. Смерть родителей Пийали… Пророк, лишившийся руки. Она продолжала бы искать пути достижения искусственного блаженства и ни перед чем не остановилась бы. Я не хочу сказать, что ее поиски были совершенно бессмысленны, но мне кажется, это не самый лучший способ избавления от иллюзии. Во всяком случае, окончательного. Олеандра в конце жизни тоже пришла к этому выводу.

У Флёр перехватывает дыхание. Она делает медленный выдох. Ее мать умерла ради сведений, которые все время были под рукой. Однако на что была готова Роза ради того, чтобы добыть слезы просветленного человека? Где та черта, перейдя которую, она решила бы остановиться?

Скай смотрит на бутылочку. Неужели это и в самом деле чьи-то слезы? Ведь это же…

– Так почему именно в церковь? – спрашивает она у Ины.

– Там блаженство будет такое, что вы его просто не вынесете. Во всяком случае, поначалу.

– В церкви? В любой самой обыкновенной церкви?

– Да.

– Серьезно? Как-то это все, ну…

– А вы попробуйте и поймете. Вам несказанно повезло. Больше никому я не отдала бы самую последнюю бутылочку – но, конечно же, если бы не твоя мать, у меня бы ее и не было. Ведь это она привезла обратно стручки, выросшие на острове. И…

– И что же происходит в церкви?

– Это очень трудно описать, но суть в том, что всю скуку как рукой снимает. Все вещи, которые раньше казались унылыми и неинтересными, теперь вызывают совершенно противоположную реакцию. Мир будто выворачивается наизнанку. Вся мишура, которая нравится нашему эго, тускнеет. Магазины становятся серыми, холодными и бессмысленными. От мысли об успехе хочется зевать. Все, что стоит больших денег или достигается с большим трудом, представляется вдруг дешевым и легко доступным. А посидеть на скамейке в парке и понаблюдать за незнакомыми людьми – это вдруг становится так увлекательно, как будто смотришь новый фильм, а новые фильмы теперь, наоборот, кажутся бестолковой и скучной подделкой. Первое время вам будет трудно находиться на кладбище, потому что вы затеряетесь среди душ, которые пока не обрели покой и обитают там. Но со временем вы научитесь получать удовольствие от этих визитов – не меньше, чем хорошие медиумы. Вы сможете посещать празднества, которые устраивают эти души, и слушать их невероятные истории. Но описать это невозможно. Нужно испытать это на себе.

– И мы не умрем?

– Нет. Это маловероятно. До сих пор никто не умирал. Во всяком случае, не умирал от жидкости из этой бутылочки.

– Ну хорошо. Что ж…

Флёр и Скай переглядываются. Похожее чувство испытываешь, когда битые часы простоял в очереди на аттракцион и, уже поднимаясь по ступенькам, вдруг хочешь передумать. Они ведь уже здесь, так почему бы просто не…

– Есть еще один занятный побочный эффект.

– Какой?

– Я лечу!..

– И я! Ой, ой, ой… Так. Да ведь это же…

– Дышите, девочки. Дышите.

– Господи. Боже. Мой.

Когда Флёр произносит слово “боже”, она чувствует, как внутри вдруг становится щекотно и немного похоже на оргазм. Надо же, всего одно слово, а в нем столько всего, даже чересчур много! Пожалуй, лучше она не будет больше его произносить – если, конечно, не возникнет надобности. А надобность, похоже, теперь будет возникать часто, потому что…

– Куда мы летим?

– В Калланиш, посмотреть на мегалиты.

– А действие не закончится, пока мы…

– Нет, милая. Действие не закончится еще примерно год.

– Год!

– Ну, приблизительно. Можно немного его растянуть, если регулярно медитировать и не забывать практиковать прощение. Первоначальное возбуждение через день-два сменится более комфортным ощущением блаженства. Но летать вы не разучитесь. Хотя большинство людей про это забывают. Большинство вообще потом обо всем забывают.

Услышав слово “прощение”, Флёр теперь обнаруживает в нем совсем иной смысл, чем прежде. Раньше это была пустая болтовня и довольно размытое понятие – слово, похожее на далекую и неведомую ярко-рыжую гору с опасными уступами и резким обрывом на другой стороне. А теперь значение его прекрасно и похоже на мягкий подарок, обернутый в шелк и ленты – в духовном смысле слова, – который ей не терпится поскорее кому-нибудь вручить. Хотя можно, конечно, оставить его себе, смысл от этого не изменится… Вообще-то у каждого есть свое такое чувство благодарности, и люди не устают открывать сверток и заглядывать внутрь, а его содержимое никогда не пачкается, не старится и не надоедает. Все, что нужно Флёр, это лечь, закрыть глаза и довериться этой перине из чувств. Для души, которая может жить вечно, сейчас – воскресное утро. И Флёр вдруг понимает, что ей ничего не нужно, вообще ничего. Она чувствует себя мячиком чистой энергии, который скачет по этому вымышленному миру, и мир в каком-то смысле страшно мил, но в то же время невероятно смешон. Он превратился в детский рисунок, сварганенный перед обедом в космическом детском саду, такие картинки находишь в старых картонных коробках, когда твои родители умирают, разводятся или переезжают в дом поменьше. Видно, что ребенок старался, думаешь ты. Но как же смешно у него получилось! Синие люди! И зеленое солнце, даже не совсем круглое! И все держатся за руки. Блаженство… Пока Флёр вертит в голове эти мысли, на мир вдруг на секунду наползает тень, а потом вспыхивает яркий белый свет, и это такое – ай, ох, нет, не надо, еще, нет, постойте, – это так похоже на…

– Она отключилась, – произносит кто-то очень далеко отсюда.

– Флёр?

Когда Флёр просыпается, они летят над Атлантикой. Калланиш – на том же берегу, всего в нескольких милях от дома Ины. Но почему бы не облететь вокруг света, если вдруг оказалось, что ты это можешь? Флёр парит над Нью-Йорком, и башни-близнецы по-прежнему там – столпы энергии, яркие спектры из прошлого, излучающие намного больше света, чем остальные постройки, над которыми она пролетает. Флёр вдруг понимает, что, если смотреть вниз особенным образом – не только глазами, но еще и разумом, – ей откроется вся история, впечатанная в пейзаж, вся как новенькая, только что из огромного 3D-принтера, и вот она уже видит всех рыб в море, и все чешуйки на каждой рыбе, и все атомы на каждой чешуйке, и все электроны в каждом атоме, и все кварки, и – бум! – снова этот белый свет…

На этот раз, проснувшись, она обнаруживает, что летит над пустыней. Во рту пересохло. Ей хочется избавиться от собственного тела, сорвать его, как всю одежду, в которой попал под дождь. Но еще не время. Еще рано, слишком рано.

– Отвези меня в Калланиш, – наконец произносит она, и вот – раз! – она уже лежит на земле между стендом с туристической информацией и общественным туалетом. Лучшего навигатора ей еще не попадалось! Только голова немного кружится. Над ней склонились лица Скай и Ины.

– Все в порядке? – спрашивает Ина.

Похоже, Скай испытала примерно то же, что и Флёр. Когда они идут по тропинке к мегалитам, скрывшимся от них за пологим холмом (Флёр и Скай могут теперь смотреть сквозь вещи вроде холмов, но оказалось, что это довольно утомительно, и они решили дать мозгу отдых и перестали делать это постоянно), Скай спрашивает шепотом:

– Где ты была?

– Облетела вокруг всей Земли, – отвечает Флёр. – А ты?

Скай улыбается.

– Я была внутри геометрии. Я потом записала пятьдесят альбомов. И еще – симфонию! А еще я слышала космическую песнь…

И Флёр понимает ее, и все это так прекрасно. Темнота вокруг них – всего лишь занавес, который они могут отдернуть в любой момент, когда пожелают, вот только свет за занавесом слишком ослепляющий, поэтому сложно разглядеть, что тут творится. Они оставляют узенькую щель и проходят чуть дальше по тропинке, пока вдали не показываются мегалиты. Отсюда зрелище напоминает стоп-кадр с совещания на съезде великанов. Они подходят ближе, и Флёр видит, что существа, чей облик приняли камни, – точнее, нет, камни не приняли их облик, а являются этими существами, – вовсе не великаны, а архетипы. Здесь есть все формы, которые может принимать эго. Есть тут и Великая Мать, закутанная в плащ с капюшоном. А в самом центре – патриарх, который ведет себя так, будто все происходящее страшно важно. А вот – маленькие девочка и мальчик, они не желают стоять смирно, а позади всех – незнакомец, который входит в дверь посреди ночи и меняет все. Изгой, чудак, одиночка, любовница, запретный любовник, преступница. Сначала в этой фигуре Флёр видит себя саму. Она подходит и хочет прикоснуться к камню, но щекотное, болезненное, похожее на оргазм чувство возвращается, и она понимает, что не может даже подойти ближе: ощущения от этого такие, словно касаешься собственного нутра. Но постепенно Флёр осознает, что она – все фигуры сразу. Она – мать, отец, дочь, сын, девица, старуха, герой, ведьма…

И тут опять – белый свет.

Дома у Ины Флёр просит еще раз взглянуть на фотографии в альбоме. И на этот раз она видит затерянную орхидею так, как видит ее Ина. Вот, и в самом деле, Ганеша, а вот – Шива и прекрасный благодушный Иисус, сначала – слишком мудрый для своих лет юноша, а потом – такой, каким стал в конце. Теперь, когда Флёр смотрит на распятие, оно не вызывает мысль о физической боли, а становится чем-то совсем другим, не пустым эпизодом из истории, нет, ведь она же понимает, как сильно Ему пришлось сосредоточиться, чтобы его создать, и сколько смыслов распятие должно было вместить в себя, и это, конечно же, не какой-нибудь там фокус… Скорее, доказательство. Вот, смотрите, как мало значит тело. Можете делать со мной, что угодно, а мне будет все равно, ведь я – не от мира сего и за его пределами обрету вечную свободу. И, как бы мы ни поступали друг с другом в этой вечности и в следующей, ты – это я, а я – это ты, и в конце концов все это совершенно неважно.

– В детстве, когда я читала книги Джуди Блум, мне встречалась там куча непонятного. Вот, например, что такое мортаделла? Бутерброд с мортаделлой…

– Это жуткий вид колбасы. Гигантская такая сосиска.

– А ты откуда знаешь?

– Мам, ну погуглила, конечно.

– А тебе не рано читать такие книги?

– Теперь-то уж чего. Я уже прочитала. Там есть пенис по имени Ральф.

– О, Холли…

– Если бы кто-нибудь нашел мне теннисный корт, я не читала бы книжки, до которых еще не доросла.

А может быть, это – доказательство того, что никакого Бога нет, во всяком случае, здесь, в этой иллюзии, ведь какому Богу пришло бы в голову придумать эту историю? Какой Бог уготовил бы своему герою такую глупую смерть? Какой Бог позволил бы так сильно страдать тому, кого сам создал?

Мы делаем это с собой сами. Это лишь наше дело, и ничье больше.

Никто другой на это даже не смотрит.

– Якобы, если на острове объявляется человек, который утверждает, что он – седьмой сын седьмого сына, нужно вложить ему в руку дождевого червя.

– Фу, гадость. Зачем?

– Затем, что, если он говорит правду, червь немедленно погибнет.

– Но почему так важно быть седьмым сыном седьмого сына?

– Потому что такие люди обладают сверхспособностями.

– Ага, например, могут убивать дождевых червей. Пипец.

Подсказка всегда-всегда запрятана в самой сердцевине скуки…

Где тебе бывает скучнее всего? Отправляйся туда.

– Ну конечно же, все, что делаешь ты, лучше, чем то, что делают другие.

– Это ты вообще о чем?

– Да я про весь этот твой бред – дальние прогулки, рыбную ловлю и плавание, словно все, чем занимаются другие, гораздо менее круто. КТО вообще сказал, что купаться в ледяной воде и вдобавок подставляться под укусы слепней – лучше, чем день напролет смотреть телевизор? Я хотела сказать “старый фильм”, чтобы не совсем упасть в твоих глазах, но на самом-то деле я хочу сказать, что меня это БЕСИТ! Если человеку хочется, ну например, смотреть целый день “Телепузиков”, то почему ты убежден, что должен помешать ему?

Бриония вспоминает тот странный разговор с Флёр, когда Флёр сказала, что совершенно неважно, что ты делаешь в этой жизни, поскольку все уже предрешено. А если предрешено, то у Брионии не было другого выхода, кроме как смотреть пять часов подряд австралийское телешоу “Потеряй и победи”, пока остальные карабкались на один из холмов Джуры. Она до сих пор чуть не плачет при мысли о женщине, которая так растолстела, что больше не могла ездить на своей любимой лошади, и о тех славных временах, когда…

– Ну, если этот человек – мой ребенок, то я ответствен за его…

– А ты, значит, такой весь из себя, мать твою, здоровый!

– Что?

– Да ты посмотри, сколько ты всюду льешь кокосового молока, масла и сливок! И все эти твои торты! Джеймс, ты только взгляни на меня! Думаешь, мне нужны торты? Да мне они всегда были противопоказаны! А ты запихиваешь их в меня буквально каждый день последние десять лет. И вот какая я теперь. Ты как будто нарочно делал так, чтобы я…

– Я же не вливаю тебе в глотку по две бутылки вина каждый вечер.

– Только не начинай опять, ладно?! Ты прекрасно знаешь: это только по особым случаям!

– Например, сегодня утром за завтраком ты выпила две бутылки вина. Опять.

– Вот, например, Чарли…

– Чарли выпивает пол-бокала, и все. И вообще, почему все вечно сводится к гребаному дядюшке Чарли? Какого хрена он постоянно мозолит нам глаза? Я не думал, что подписываюсь на такое.

– Дело не в Чарли. Дело в тебе.

– Ладно. Последний. Про остров.

– Точно последний?

– Господи боже… В общем, так. Англичанин, ирландец и шотландец потерпели кораблекрушение и выброшены на берег какого-то острова.

– Как в “Буре”?

– Да, только тут все персонажи другие и ситуация вообще не похожа.

– Но они тоже потерпели крушение.

– Да, но кораблик у них был совсем маленький. Ну неважно. Бродят они по этому необитаемому острову и находят волшебный сосуд с джинном. Джинн предлагает выполнить по одному желанию на каждого. Сначала загадывает шотландец. “Я хочу снова оказаться дома со своими родными, и чтобы на столе было все, что надо для отличного ужина”, – говорит он. И – пфф! – исчезает. У ирландца желание почти такое же: “Отнеси меня в Дублин, в прекрасный ресторан, и усади за столик с красивой женщиной”. Пфф! – ирландца тоже след простыл. Джинн поворачивается к англичанину. “А чего хочешь ты?” – спрашивает он. “Ну, – отвечает англичанин, – мне здесь так одиноко, да к тому же без помощников трудно добывать пищу и хворост. Сделай, пожалуйста, так, чтобы оба мои друга вернулись!” Ха-ха!

– Мда.

– Вот черт, – произносит Бриония, выключая телефон.

– Кто это?

– Клем. Из Эдинбурга. У бабушки проблемы.

– Что случилось?

– Она повздорила с шумным соседом.

– Бедный сосед.

– Не смешно. И к тому же бабуле, похоже, очень одиноко.

– Все в порядке? – спрашивает Флёр, которая как раз входит в комнату вместе со Скай. Обе они выглядят удивительно умиротворенными. Перемедитировали, что ли? Флёр вообще похожа на такую серебряную грушу с розовым бочком, и… Кстати, как они вообще ДОБРАЛИСЬ до Джуры с этих своих Внешних Гебридов – или куда там они ездили? Они говорят, что прилетели, но ни слова о том, как добрались от аэропорта сюда, а ведь на острове нет почти никакого транспорта. И неужели никому, кроме Брионии, это не кажется странным?

– Да все в порядке. Если не считать того, что Беатрикс грозится переехать к кому-нибудь из нас.

– Или к Августусу, – поправляет ее Джеймс. – В конце концов, ферма принадлежит ему.

– А что у нее случилось? – спрашивает Скай.

– Она изводит соседа. Она живет в невероятно крутой квартире на Ройял-Кресчент в Бате. В таких местах не принято изводить соседей. Правда, этот сосед, похоже, сам все время слишком громко включает музыку, вот и…

– Беатрикс – удивительная, – со вздохом произносит Скай. – Я ее обожаю.

– Еще бы. Она ведь, кажется, купила…

– Скачала…

– … один из твоих альбомов?

– Ну, если она тебе так нравится, можешь к ней переехать, – предлагает Бриония.

Вселенная делает крошечный пируэт, едва не падает, споткнувшись, и снова твердо встает на ноги.

– А знаете, – говорит Флёр, – это не такая уж и…

– Что, я правда могла бы к ней переехать? – переспрашивает Скай. – Да это же был бы…

Опальная поп-звезда укрывается в доме пожилой дамы. Но что, если ей и в самом деле удастся на время спрятаться от журналистов? Теперь-то она знает, что нельзя пользоваться голосовой почтой. Без голосовых сообщений они ее не найдут, правильно? Ее никогда ничего не связывало с Батом. И она просто без ума от Беатрикс. И еще она сможет летать в Сэндвич, когда вздумается, чтобы повидаться с Флёр. Она-то не забыла. Хотя Ина и говорила, что потом она об этом не вспомнит, она прекрасно помнит.

– Вам понравился обед, сэр?

– Вы спрашиваете из вежливости или вам действительно интересно?

– Олли…

– Если у вас есть какие-то пожелания, мы…

– Ну что ж. Поскольку вы примерно в двадцатый раз спрашиваете, всем ли мы довольны и нравится ли нам еда, я полагаю, вам по-настоящему важно это узнать. Давайте начнем с самого начала. Ваш амюз-буш меня совсем не развлек. Скорее, насторожил своим странным зеленым цветом и неприятно удивил напыщенностью и пресным вкусом. Его, как и все остальные блюда, недостаточно приправили. И плохо разогрели. Закуска на первый взгляд казалась неплохой, но огурец был чересчур холодным. А еще его не очистили от кожуры, не посолили и не поперчили. Семга хороша, но ее трудно было испортить, ведь от повара требовалось лишь открыть упаковку. С салатом та же история, повару пришлось только заправить его. И если уж вы решили выкладывать из стручков фасоли маленькие распятия по всей тарелке, то напрасно повар их переварил, от этого они потеряли форму. Основное блюдо было чересчур амбициозно. Мне не нужна оленина, приготовленная двумя способами, – хватило бы одного, если бы ее как следует пропекли и ухитрились доставить на стол горячей: мне кажется, в ресторанах должны знать, как это делается. Обжаривание продуктов во фритюре не превращает несъедобные вещи в съедобные. Взять, к примеру, ваши картофель фондан и нелепую картошку фри под названием “Веревочки”, которая, как ни удивительно, и в самом деле напоминает по вкусу веревку. И уж если я могу обойтись без двух разных способов приготовления оленины, то уж три способа приготовления репы мне и подавно не нужны. Тем более что один из них – это просто “отварная в стиле 1950-х”, а два других не отличались друг от друга, и эта репа была одного вкуса со странными комками сельдерея, на которые я натыкался тут и там по всей тарелке. Розовые кубики я не сумел идентифицировать. Что же до десерта, то мы заказывали всего-навсего мороженое, и от вас требовалось только зачерпнуть его из лотка, но хочу вам заметить, что мороженое принято подавать в вазочках, а не в блюдечках именно потому, что есть мороженое из блюдечка способны разве что коты.

– Я передам ваши комментарии повару.