– Мой приказ был вывешен здесь еще вчера, – говорит полковник Морейра Сезар, указывая хлыстом на приколоченный к столбу лист бумаги: всему гражданскому населению Канзасана предписывается немедленно зарегистрировать имеющееся у него огнестрельное оружие. – А сегодня утром я велел объявить об этом еще раз и только после этого начать обыски. Вы знали, на что идете.

Двое арестованных связаны спина к спине: ни на лице, ни на теле у них нет следов побоев. Кем приходятся друг другу эти босые, с непокрытыми головами люди, кто они-отец и сын, дядя и племянник, братья? Младший похож на старшего не только чертами лица: с одинаковым выражением глядят они на складной стол, за которым заседал военно-полевой суд, минуту назад приговоривший их к смертной казни. Двое судей-офицеров, быстро ознакомившись с обстоятельствами дела и подписав приговор, поспешили вернуться к своим ротам, которые одна за другой входят в деревню, и за столом остается только председатель трибунала-полковник Морейра Сезар. Он разглядывает вещественные доказательства: два карабина, коробку патронов, пороховницу. Осужденные не только не сдали оружие, но и оказали при аресте сопротивление, ранив одного из солдат. Пустырь оцеплен, за частоколом штыков толпится несколько десятков крестьян-все население Канзасана.

– Не стоило отдавать жизнь за такую ерунду, – носком сапога полковник притрагивается к карабинам. В голосе его нет враждебности. Обернувшись к сержанту, он небрежно, словно спрашивая, который час, приказывает:-Дайте им по глотку воды.

В двух шагах от осужденных сбились в кучу онемевшие корреспонденты: на их лицах изумление и страх. Те, у кого нет шляп, обвязали головы платками– солнце палит нестерпимо. Долетает привычный шум близкого бивака: гремят оземь солдатские сапоги, скрипит песок, ржут лошади, раздаются командные выкрики, смех, говор. Солдат, входящих в Канзасан или уже разбивших лагерь, нисколько не трогает то, что должно случиться с минуты на минуту. Сержант снимает с пояса фляжку, подносит к губам осужденных-оба отхлебывают по большому глотку.

– Полковник, велите лучше меня застрелить, – говорит вдруг тот, что помоложе.

Морейра Сезар поворачивается к нему.

– На тех, кто предал Республику, патронов не тратят, – отвечает он. – Не трусь. Прими смерть, как подобает мужчине.

По его знаку двое солдат, обнажив тесаки, выступают вперед. Они действуют споро и четко: одновременно хватают осужденных за волосы, запрокидывают им головы и проводят лезвием по напрягшемуся горлу. Обрывается животный хрип молодого и крик старого:

– Да здравствует Иисус Христос Наставник! Да здравствует Бело…

Солдаты оцепления теснее смыкают ряды, преграждая путь крестьянам, но предосторожность излишняя: никто даже не шевельнулся. Кое-кто из корреспондентов отворачивается, другие растерянно опускают глаза, а лицо репортера из «Жорнал де Нотисиас» искажается гримасой. Взглянув на залитые кровью трупы, полковник негромко и мягко говорит:

– Не зарывать. Оставить у столба.

Кажется, он тут же позабыл о казни. Мелкими, частыми шажками он стремительно пересекает пустырь, направляясь к домику, где для него уже повесили гамак. Корреспонденты, встрепенувшись, догоняют и окружают его-они побагровели от духоты и пережитых ощущений, а полковник, как всегда, совершенно свеж. Им никак не отделаться от страшной картины: два трупа с перерезанными глотками валяются совсем рядом, – и слова «война», «жестокость», «страдание», «участь» внезапно потеряли свой привычный, умозрительный, ни к чему не обязывающий смысл, обрели вес и плоть, набухли кровью, заставили корреспондентов онеметь. На пороге полковника ждет денщик с умывальным тазом и полотенцем через плечо. Морейра Сезар полощет руки, проводит влажными ладонями по лицу. Пожилой седоватый журналист робко спрашивает:

– Можно будет сообщить о казни?

Морейра Сезар то ли не слышит его, то ли не удостаивает ответом.

– В сущности, человек боится только смерти, – говорит он, вытирая руки, непринужденно и даже задушевно, словно беседует со своими офицерами. – И потому смертная казнь – единственное действенное средство. Разумеется, если она заслужена. Она предостерегает гражданское население и деморализует противника. Жестоко, но что делать. Иначе войны не выиграешь. Сегодня было ваше боевое крещение. Теперь вы знаете, что это такое.

Он сухо кланяется-журналисты уже успели понять, что этот мимолетный кивок означает «аудиенция окончена», – поворачивается и входит в дом. За дверью вокруг расстеленной на столе карты мелькают фигуры в мундирах, щелкают каблуки. Удрученные, растерянные, сбитые с толку корреспонденты бредут через пустырь к полевой кухне – на каждом привале их довольствуют по нормам офицерского рациона. Но сегодня никому кусок в горло не лезет.

Полк продвигается так стремительно, что все пятеро при последнем издыхании от усталости: ляжки стерты до крови, икры онемели, кожа воспалена от жгучих лучей солнца, день за днем встающего над песками ощетинившейся иглами и шипами пустыни, которая отделяет Кеймадас от Монте-Санто. А каково же тем, кто совершает этот переход пешком? – спрашивают они себя. Тем еще хуже: многие не выдерживают, валятся снопами, и их волоком оттаскивают в санитарные двуколки. Но журналисты знают, что ослабевших солдат сначала приведут в чувство, а потом сурово накажут. «Так это и есть война?»-думает подслеповатый репортер. До сегодняшнего дня, до казни, они не видели ничего, что напоминало бы войну, и не могли понять, почему так мучает, так торопит свой полк Морейра Сезар. Может быть, это погоня за призраком? Сколько было россказней о бесчинствах мятежников– так где же они? Их встречают наполовину вымершие деревни, и немногие жители глядят на солдат равнодушно и на все вопросы отвечают недомолвками. Полк еще ни разу не подвергся нападению, не было еще сделано ни одного выстрела. Прав ли полковник, когда утверждает, что пропавшие волы вовсе не пропали, а были угнаны? Тщедушный и непреклонный командир 7-го полка не вызывает у журналистов добрых чувств, но они не могут не восхищаться его уверенностью, его ни на миг не слабеющей энергией: он меньше всех ест, меньше всех спит. Когда наконец наступает ночь и журналисты, завернувшись в одеяла, пытаются забыться тяжелым сном, полковник, не расстегнув ни одного крючка на вороте мундира, даже не закатав рукава, еще обходит лагерь, проверяет посты, перебрасывается несколькими словами с часовыми, обсуждает со своими штабными план предстоящих действий. Когда восходит солнце, и горны играют зорю, и журналисты, приподняв одурманенные дремой головы, мучительно пытаются проснуться, полковник, уже умытый и выбритый, словно и не ложился вовсе, принимает донесения от связных из авангарда или осматривает пушки. До той минуты, пока на глазах у всех не была совершена казнь, о войне напоминал только полковник Морейра Сезар. Он один постоянно говорил о ней, он заставил их поверить в то, что война-рядом с ними, вокруг них и что от нее не отделаешься, никуда не спрячешься. Он сумел убедить их, что изнуренные голодом, ко всему безразличные крестьяне-как похожи они на двоих казненных! – провожавшие колонну пустыми глазами, – вражеские лазутчики, что равнодушие их напускное и скрывает ум и сметку, что они за всем смотрят, следят, все замечают, все подсчитывают, и сведения о продвижении полка, намного опережая колонну, поступают прямо в Канудос. Подслеповатый репортер вспоминает, как старик крикнул перед смертью: «Да здравствует Наставник!» Неужели полковник прав? Неужели все кругом-враги?

Обычно на привалах корреспонденты немедленно засыпают, но сейчас никто не клюет носом. Тревога и растерянность сближают их; они стоят под парусиновым навесом, курят, размышляют; репортер из «Жорнал де Нотисиас» не сводит глаз с двух трупов, валяющихся у столба, на котором бьется от ветра приказ. Журналисты занимают свое место в голове колонны, сразу за знаменем и Морейрой Сезаром. Они отправляются на войну-вот теперь она началась для них взаправду.

Но через шесть часов, еще задолго до прибытия в Монте-Санто, на развилке дорог, возле коряво намалеванного указателя на фазенду Калумби поджидает их новое потрясение. Впрочем, непосредственным свидетелем случившегося был один только тощий и несуразный репортер «Жорнал де Нотисиас». У него с командиром полка возникла какая-то странная близость, которую нельзя назвать дружбой или хотя бы симпатией: она больше похожа на недоброжелательное взаимное любопытство, притяжение двух антиподов. Еще можно было понять, что этот нелепый репортер-вид его вызывал улыбку не только в те минуты, когда он писал, положив на колени или прислонив к седлу свой пюпитр и обмакивая гусиное перо в прикрепленную на рукаве чернильницу, что придавало ему вид индейца-кабокло, окунающего перед охотой стрелы в сосуд с отравой, но и когда он просто шел или ехал на лошади и, казалось, вот-вот развалится на части, – был покорен и очарован маленьким полковником: он не сводил с него глаз, никогда не пропускал возможности подобраться к нему поближе, поддерживал разговоры со своими коллегами, только если речь заходила о нем или о Канудосе, о войне. Но чем же привлек внимание полковника он сам – юный безвестный репортер? Должно быть, своей эксцентрической наружностью и манерой одеваться, своей неуклюжей, нескладной фигурой, длинными волосами и запущенной бородой, отросшими черными ногтями, своей дряблой изнеженностью– и тем, что в нем ни на йоту не было того, что полковник мог бы счесть достойным военного человека или мужчины. Но, видно, все же было в карикатурном гнусавом репортере нечто такое, чем против воли пленился низкорослый решительный офицер: он обращался только к нему, изредка даже вел с ним беседы после боя, а днем, на марше, репортер, словно по капризу своей лошади, трусил, не отставая, рядом с полковником. Вот и на этот раз, не успела колонна выйти из Канзасана, репортер, вихляясь в седле, как тряпичная кукла, замешался в толпу адъютантов и ординарцев, окружавших всадника на белом жеребце.

Доехав до развилки, он поднимает правую руку: «Стой!» Ординарцы тут же передают этот приказ командирам рот, горнист трубит, и колонна останавливается. Морейра Сезар, Олимпио де Кастро, Кунья Матос, Тамариндо спешиваются, неуклюже сползает с лошади и близорукий репортер. Позади журналисты, так же как и многие солдаты, кидаются к озерцу с застоявшейся водой, моют лица, руки, ноги. Майор и Тамариндо сверяются с картой, а полковник смотрит на горизонт в бинокль. Солнце садится за далекой, одинокой вершиной-это и есть Монте-Санто. Отчего-то побледнев, полковник прячет бинокль в футляр. Он заметно помрачнел.

– Что вас заботит, господин полковник? – спрашивает капитан Олимпио де Кастро.

– Время, время, – отвечает тот, выговаривая слова странно, словно язык его не слушается. – Я боюсь, они сбегут, не приняв боя.

– Не сбегут, – произносит близорукий репортер. – Они же уверены, что бог на их стороне. Здешний народ любит драку.

– А ведь французы советуют построить отступающему противнику золотой мост, – смеется капитан.

– Не тот случай, – еле ворочая языком, отвечает полковник. – Их надо проучить как следует, чтобы думать забыли о монархии. А кроме того, мы должны восстановить честь бразильской армии.

Он произносит слова, как-то странно запинаясь, неожиданно, невпопад замолкая. Потом открывает рот, чтобы что-то добавить, бледнеет еще сильней, глаза его закатываются. Он опускается на поваленное дерево, медленно снимает кепи. Подслеповатый репортер, усевшийся рядом с ним, видит, что полковник вдруг подносит руки к лицу, резко вскакивает. Лицо его становится багровым, он шатается и, словно в приступе удушья расстегивая ворот, обрывает пуговицы. На губах у него выступает пена. Глухо застонав, полковник падает наземь и судорожно бьется у ног растерявшихся капитана Кастро и репортера. Они склоняются над ним, но тут на них налетают полковник Тамариндо, Кунья Матос, ординарцы, денщики.

– Не трогайте его! – кричит Тамариндо, рассекая воздух ладонью. – Одеяло, живо! Послать за доктором Феррейрой! Никого не подпускать! Назад! Назад!

Майор Кунья Матос оттесняет близорукого репортера и, вместе с ординарцами кинувшись наперерез его коллегам, без церемоний отталкивает их. Тем временем Олимпио де Кастро и Тамариндо уже набросили на полковника одеяло, сорвали с себя фуражки и, сложив их вдвое, подсунули ему под голову.

– Откройте ему рот, придержите язык, чтобы не прикусил! – приказывает Тамариндо-он, очевидно, хорошо осведомлен, как надо поступать в подобных случаях. Повернувшись к ординарцам, он кричит, чтобы поставили палатку.

Капитан с силой разжимает челюсти Морейре Сезару. Он еще долго бьется в конвульсиях. Появляется наконец доктор Соуза Феррейра, а за ним – санитарная повозка. Палатка уже натянута, Морейра Сезар лежит на своей складной кровати, Тамариндо и Олимпио де Кастро по-прежнему склоняются над ним, стараясь, чтобы он не сбросил с себя одеяло и не прикусил язык. Лицо полковника мокро от пота, глаза заведены под лоб, с покрытых пеной губ срываются прерывистые, сдавленные стоны. Доктор и Тамариндо молча поглядывают друг на друга. Капитан объясняет, когда и как начался припадок, а Соуза Феррейра тем временем снимает с себя мундир и жестом приказывает фельдшеру принести свою сумку. Офицеры выходят из палатки, чтобы он мог осмотреть больного без помехи.

Вокруг уже поставлены часовые: оцепление отсекает корреспондентов, которые пытаются что-нибудь разглядеть из-за плеч солдат и набрасываются с расспросами на своего подслеповатого коллегу. Он рассказывает им, что видел. Пространство между оцеплением и лагерем объявлено запретной зоной: никто из солдат или офицеров не имеет права пересечь его без вызова или разрешения майора Куньи Матоса, который расхаживает вдоль шеренги часовых, заложив руки за спину. К нему подходят Тамариндо и Олимпио де Кастро; корреспонденты видят, как они втроем идут к палатке. Догорает пламя заката, и все темнее становятся их лица. Время от времени Тамариндо исчезает под пологом палатки, потом появляется снова и присоединяется к Матосу и Кастро. Так проходит время – полчаса, час. Капитан де Кастро вдруг торопливо приближается к оцеплению и манит к себе близорукого репортера. В лагере уже разложены костры, горнисты подают сигнал к ужину. Часовые размыкают цепь, и капитан ведет репортера к Тамариндо и Кунье Матосу.

– Вы знаете местность, помогите, – бормочет Тамариндо. Обычное благодушие его исчезло, ему досадно оттого, что приходится говорить о таком деле с посторонним:-Доктор настаивает, что полковника необходимо отвезти туда, где за ним будет должный уход. Есть ли поблизости чье-нибудь имение?

– Разумеется, есть, – звучит гнусавый голосок. – Вам это известно не хуже, чем мне.

– Да нет, не Калумби, – торопливо поправляется Тамариндо. – Полковник наотрез отказался воспользоваться приглашением барона и разместить полк у него на фазенде. О Калумби не может быть и речи.

– Другого нет, – сухо отвечает репортер, вглядываясь в полутьму: за палаткой по небу уже разливается зеленоватое лунное сияние. – От Канзасана до Канудоса все принадлежит барону де Каньябраве.

Полковник Тамариндо сокрушенно смотрит на него. Из палатки, вытирая руки, выходит доктор Соуза Феррейра – седеющий, лысоватый человек в мундире. Офицеры окружают врача, позабыв о репортере, но тот не уходит, а стоит, бесцеремонно уставившись на них-за стеклами очков глаза его кажутся громадными и выпуклыми.

– Результат нервного напряжения последних дней, он совершенно измучен, – говорит доктор, закуривая. – Ровно два года с первого припадка-день в день. Не повезло, дьявольски неприятная штука. Я пустил ему кровь, чтобы не случилось удара. Но нужны ванны, растирания и прочее-полный курс. Слово за вами, господа.

Кунья Матос и Олимпио де Кастро глядят на полковника Тамариндо. Тот лишь покашливает.

– Вы настаиваете на том, чтобы везти его в Калумби? Ведь барон сейчас там, – наконец произносит он.

– Я не настаиваю на Калумби, я вообще ни на чем не настаиваю. Я просто сообщил вам, в чем нуждается мой пациент. Позвольте еще добавить, что оставлять его здесь, в таких условиях, опасно.

– Но вы же знаете полковника, – вмешивается Кунья Матос. – Для него будет нестерпимым унижением находиться в доме одного из главарей монархического мятежа.

Доктор Соуза Феррейра пожимает плечами.

– Я подчинюсь любому вашему решению, но ответственность за жизнь полковника с себя снимаю.

У них за спиной в палатке слышатся какие-то звуки, четверо офицеров и подслеповатый репортер поворачиваются туда. Полковник Морейра Сезар, едва различимый в тусклом свете лампы, рычит что-то нечленораздельное. Он гол до пояса, обеими руками держится за парусиновый полог, а на груди у него виднеются какие-то темные, неподвижные пятна-это пиявки. Лишь несколько мгновений сумел он продержаться на ногах, а потом, застонав, падает как подкошенный. Доктор поспешно опускается перед ним на колени, разжимает ему рот, а остальные подхватывают за руки, за ноги, за спину, чтобы снова перенести на складную кровать.

– Надо везти его в Калумби. Беру все на себя, – говорит капитан Олимпио де Кастро.

– Хорошо, – соглашается полковник Тамариндо. – Возьмите конвой и сами сопровождайте доктора. Но полк на фазенду барона не пойдет. Разобьем лагерь здесь.

– Вы позволите поехать и мне, капитан? – слышится во тьме гнусавый голос репортера. – Я знаком с бароном. Я работал в его газете до того, как перешел в «Жорнал де Нотисиас».

После встречи с капангами, которые сумели поживиться всего лишь пучком рыжих волос, циркачи, Журема и Галль провели в Ипупиаре еще десять дней. Чужестранец начал выздоравливать. Однажды ночью Бородатая слышала, как он на ломаном португальском спросил у Журемы, в какой стране он находится, какой сейчас месяц, какое число. На следующий день он впервые сполз с телеги и на подгибающихся ногах сделал несколько неуверенных шагов. А через двое суток, исхудалый и постаревший, но без малейших признаков лихорадки, уже сидел в лавке и расспрашивал хозяина, который с изумлением смотрел на его череп, о Канудосе и о войне. С каким-то непонятным воодушевлением он заставлял лавочника снова и снова повторять, что полтысячи солдат, отправленных из Баии под началом майора Фебронио де Брито, разгромлены в Камбайо. Эта новость так взбудоражила его, что Журема, Карлик и Бородатая стали опасаться, как бы у него снова не открылась горячка и он не начал бредить на непонятном языке. Но Галль, выпив с хозяином по рюмке кашасы, забрался на телегу, крепко заснул и спал без просыпу десять часов.

Они пустились в путь по его настоянию, хотя циркачи предпочли бы еще задержаться на некоторое время в Ипупиаре, где можно было давать представления и худо-бедно заработать на кусок хлеба. Однако чужестранец опасался, что капанги вернутся-и вернутся за его головой. Он совсем оправился и говорил так убежденно и решительно, что Бородатая, Карлик и даже Дурачок развесили уши. Половины того, о чем он толковал, они не понимали, но их поражало, что любой разговор он непременно сворачивал на мятежников из Канудоса. Бородатая спросила Журему: «Может быть, он один из тех посланцев Наставника, что бродят по свету?» Нет, он и в Канудосе-то не бывал, и Наставника не знает, и даже в бога не верует, и что ему до восставших, она уразуметь не может. Галль потребовал, чтобы они двинулись на север, Бородатая и Карлик согласились, а почему-и сами не сумели бы объяснить. Может быть, оттого, что слабые невольно тянутся к сильным, а может быть, оттого, что впереди их ничто не ждало и выбора у них не было, как не было и воли возразить тому, кто не в пример им твердо знал, чего хочет.

Они вышли на рассвете-осел, запряженный в телегу, по бокам Бородатая, Карлик, Дурачок и Журема, а замыкал шествие Галилео Галль. Целый день молча шагали среди камней и колючих зарослей мандакару. Галль, спасаясь от солнца, надел шляпу, принадлежавшую раньше Педрину. Он так исхудал, что штаны висели мешком и рубаха вылезала из-за пояса. Прошедшая по касательной пуля обожгла щеку и оставила за ухом сизое пятнышко-след, нож Каифы провел глубокую борозду от подбородка к плечу. Тускло светились глаза на изможденном, бледном лице. Шли уже четыре дня, когда у поворота дороги на Ситио-дас-Флорес наткнулись на голодную банду, которая отняла у них осла. Вдали виднелись очертания Сьерры-Энгорды. Разбойники-восемь человек, вооруженных ножами и карабинами, одетых кто во что, в шляпах, украшенных монетами, – прятались в зарослях колючего кустарника, у русла пересохшего ручья. Главарь, низенький, безбородый толстяк с жестокими глазами, похожий в профиль на ловчего сокола, отдал несколько кратких приказаний, и в мгновение ока бандиты зарезали и освежевали осла, разрубили тушу на куски. Зажарили ее, а потом с жадностью набросились на еду. Они, должно быть, голодали уже давно, потому что ликование их было безмерно: насытившись, двое-трое даже запели.

Галилео Галль наблюдал за ними, раздумывая, скоро ли хищные звери, дожди и солнце превратят останки осла в кучу дочиста обглоданных костей: он часто видел в сертанах скелеты людей и животных– они словно остерегали путника, предсказывая, что случится с ним, если он выбьется из сил и умрет. Галль сидел на телеге рядом с Бородатой, Карликом, Дурачком и Журемой. Атаман снял шляпу, на которой поблескивал серебряный фунт, и знаком пригласил циркачей присоединиться к пиршеству. Дурачок первым радостно соскочил с телеги, опустился на колени и протянул руки к дымящемуся мясу. Бородатая, Карлик, Журема последовали его примеру. Сидя бок о бок с бандитами, они жадно ели. Галль тоже подошел к костру. После всех своих мытарств он стал тощим и смуглым, как настоящий сертанец. Как только атаман снял шляпу, Галль уже не сводил глаз с его головы и даже теперь, поднеся ко рту первый кусок, продолжал ее рассматривать. Но проглотить мясо он не смог– поперхнулся.

– Только мягкое может есть, – объяснила Журема. – Болел сильно.

– Он из чужих краев, – добавил Карлик. – По-иностранному говорить умеет.

– Так на меня смотрят только враги, – грубо сказал атаман. – Опусти глаза, чего уставился?!

Галль не отрывал взгляда от черепа главаря. Все повернулись к нему, а он подошел к атаману вплотную.

– Меня интересует твоя голова, – медленно проговорил он. – Разреши мне потрогать ее.

Бандит схватился за нож, но Галль улыбкой успокоил его.

– Разреши, – буркнула Бородатая. – Он узнает все твои тайны.

Бандит глядел на шотландца с любопытством и даже перестал жевать.

– Ты что, ученый? – спросил он, и свирепое его лицо неожиданно смягчилось.

Галль снова улыбнулся и сделал еще шаг вперед– теперь он мог коснуться разбойника. Тот был ниже его ростом-взъерошенная голова едва достигала до плеча Галля. Циркачи и бандиты с интересом следили за ними. Атаман, по-прежнему держась за нож, не знал, как себя вести. Но любопытство пересилило: Галль обеими руками начал ощупывать его череп.

– Хотел когда-то стать ученым, – объяснил он, а его ловкие пальцы, раздвигая густые пряди, медленно двигались по заросшему темени. – Полиция не дала выучиться.

– Летучие отряды? – спросил атаман.

– Вроде того, – ответил Галль. – В этом мы с тобой схожи. Враг у нас один.

В маленьких глазках вдруг мелькнула тревога: казалось, бандит попал в ловушку и не знает, как из нее выбраться.

– Ну-ка скажи, как я умру, – пробормотал он, беря себя в руки.

Пальцы Галля продолжали ощупывать его череп– особенно тщательно вокруг ушей. Он был очень сосредоточен и серьезен, но в глазах светилось ликование: наука не обманывала-вот он, орган агрессии, побуждающий бросаться в схватку, дарующий наслаждение от борьбы, знакомое лишь людям непокорным и отчаянным, – он дерзко выпирает под его пальцами в обоих полушариях. Но прежде всего, конечно, это свидетельство страсти к разрушению, мстительности, необузданности, бессердечия – не смиренные разумом и нравственностью, они заставляют проливать реки крови. На редкость отчетливо ощущает Галль парные косточки над ушами бандита. Кажется, что кожа в этих местах горячее. «Прирожденный разбойник», – думает он.

– Оглох? – зарычал, резко отстраняясь, атаман; Галль, потерявший опору, пошатнулся. – Я спрашиваю, какой смертью умру?

Галль с сожалением покачал головой:

– Не знаю. Кости этого не открывают. Разбойники отошли, вернулись к костру доедать мясо. Однако атаман остался рядом с Галлем и циркачами.

– Я ничего на свете не боюсь, – сказал он задумчиво. – Наяву. А сны мне снятся страшные. Вижу иногда собственный свой скелет. Словно ждет он меня, понимаешь?

Бандит с отчаянием махнул рукой, утер губы, сплюнул. Он был заметно взволнован, и никто не решался нарушить молчание – слышно было только, как жужжат над внутренностями осла мухи, осы и оводы.

– И не то чтобы сейчас это началось, – продолжал атаман. – Еще в детстве виделось мне такое, еще когда в Карири жил и не думал в Баию попасть. Когда ходил с Меченым, тоже снилось. А иногда пройдет несколько лет – и ничего. А потом опять, и тут уж-каждую ночь.

– С Меченым? – переспросил Галль, жадно вглядываясь в его лицо. – Это у него шрам?

– У него, – кивнул разбойник. – Пять лет были мы с ним неразлучны, ни разу не полаялись. Вояка был, каких поискать. А потом ему видение было – ангел. Ну, с тех пор он и одумался. Сейчас божий человек, в Канудосе живет.

Он пожал плечами-поди, мол, пойми, да и стоит ли понимать?

– Ты был в Канудосе? – спросил Галль. – Расскажи мне, что там происходит? Как они там?

– Да много всякого про них говорят, – сказал атаман и снова сплюнул. – Говорят, перебили почти всех, кого привел с собой этот Фебронио. Перебили и развесили на деревьях-потому вроде, что непохороненный труп прямиком идет к дьяволу в когти.

– Оружие у них есть? Они смогут отбиться еще раз, если надо будет?

– Смогут, – буркнул атаман. – Там ведь не один Меченый. С ними и Жоан Апостол, и Трещотка, и Жоакин Макамбира с сыновьями, и Педран. Самые что ни на есть отчаянные были. Друг друга на дух не переносили, резались беспрестанно. А теперь – как братья, и воюют за Наставника. И все попадут на небеса, хоть и полютовали на своем веку предостаточно. Наставник их простил.

Бородатая, Дурачок, Карлик и Журема сидели на земле и слушали как зачарованные.

– Тех, кто приходит в Канудос, Наставник целует в лоб. Блаженненький ставит их на колени, а Наставник поднимает и целует. Это знак очищения. Люди прямо плачут от счастья. А раз ты чист и стал избранным, значит, попадешь в рай, значит, и помирать не страшно.

– Ты тоже должен быть с ними, – сказал Галль. – Они и твои братья. Они сражаются за то, чтобы небеса были поближе к земле, за то, чтобы сгинул ад, которого ты так боишься.

– Я боюсь не ада, а смерти, – не выказывая раздражения, ответил бандит. – Даже и не самой смерти, а снов вот этих. Это-другое, как ты не понимаешь?

Он снова сплюнул, на лице у него появилась страдальческая гримаса. Потом вдруг подошел к Журеме и спросил, показав на Галля:

– А что ж, твоему мужу никогда его скелет не снится?

– Он мне не муж, – отвечала Журема.

Жоан Большой добежал до окраины Канудоса. Он был ошеломлен возложенным на него поручением и чем больше думал об этой чести и ответственности, тем яснее сознавал, что он, жалкий, ничтожный, грешный человек, который был одержим дьяволом (страх нового безумия время от времени охватывал его), недостоин охранять Наставника. Однако согласие было дано, и назад пути нет. Впереди показались первые домики Канудоса, и Жоан замедлил бег. Он не знал, куда направиться. Надо было бы повидаться с Антонио Вилановой, чтобы тот посоветовал, как и из кого набирать Стражу, но истомленная душа просила не дельного совета, а духовного напутствия. Вечерело, скоро Наставник поднимется на леса колокольни, но если поторопиться, можно будет еще застать его в Святилище. Он снова припустил во весь дух по узким кривым улочкам, запруженным народом: в этот час все обитатели Канудоса выходили из своих домов, мастерских, лачуг, шалашей и стекались на площадь у Храма Господа Христа, чтобы услышать слова Наставника. Пробегая мимо склада братьев Виланова, Жоан увидел во дворе Меченого и с ним еще человек двадцать: они были одеты по-дорожному и прощались со своими семьями. Жоан с трудом пробивался сквозь плотную толпу, заполнившую площадь между двумя церквами. Стемнело, там и тут вспыхнули огни.

Но Наставника в Святилище не было. Он проводил падре Жоакина до развилки дорог-одна из них вела в Кумбе, – а потом, держа на веревочке белого ягненка, опираясь на пастушеский посох, отправился в дома спасения навестить больных и престарелых. Вокруг него немедленно собиралась толпа, и ему с каждым днем все труднее становилось ходить по Бело-Монте. На – >тот раз с ним были только «ангелицы» и Леон: Мария Куадрадо и Блаженненький оставались в Святилище.

– Я не достоин, – едва переводя дыхание, вымолвил с порога бывший раб. – Благословен будь Иисус Христос.

я приготовил клятву для тебя и твоих людей, – крОТХО ОТМЧал Плажспненький. – Она крепче той, что приносят спасающие душу. Леон записал ее. – И он Протянул Жоану бумажный лоскуток, сразу исчезнувший в громадной черной ручище. – Выучи наизусть. Все, кого ты отберешь, должны будут поклясться. А когда Стража будет собрана, присягнете все вместе, в Храме. Потом устроим процессию.

Стоявшая в углу Мария Куадрадо подошла к ним, держа в руках чистую тряпочку и кувшин.

– Сядь, Жоан, – сказала она ласково. – Попей. Дай я тебя умою.

Негр повиновался. Он был так высок, что и сидя казался одного роста с Марией. Он жадно припал губами к кувшину, пока она вытирала его искаженное волнением, мокрое от пота лицо, шею, крутые завитки волос, где уже проглядывала седина. Потом он протянул руку и привлек ее к себе.

– Помоги мне, Мать Мария, – проговорил он умоляюще и испуганно. – Я не достоин.

– Ты ведь был рабом у людей, – отвечала та, поглаживая его по голове, как ребенка. – Разве не по своей воле стал ты рабом господа нашего? Он тебе и поможет.

– Клянусь, что я не республиканец, что не признаю ни отречения императора, ни Антихриста, пришедшего на его место, – самозабвенно читал Блаженненький. – Клянусь, что не признаю гражданский брак, отделение церкви от государства и десятичную систему. Клянусь, что не стану отвечать на вопросы переписи. Клянусь никогда больше не воровать, не курить, не напиваться допьяна, не держать пари, не предаваться блуду. Клянусь, что отдам жизнь за веру и за господа Христа.

– Я заучу, Блаженненький, – еле слышно пробормотал Жоан.

В эту минуту за дверью громче загудели голоса, и на пороге, ведя на веревке белого ягненка, появился Наставник-высокий, с лицом темным и безжизненным. За ним проворно и легко впрыгнул на четвереньках Леон, а за Леоном вошли «ангелицы». Шум на площади не смолкал. Ягненок стал ластиться к Марии, лизать ей ноги, «ангелицы» сели на корточки у стены, Наставник подошел к Жоану. Тот, опустившись на колени, смотрел в пол. По всему его телу проходила дрожь: вот уже пятнадцать лет он был с Наставником, но до сих пор в его присутствии Жоана охватывало такое смятение, что он терял дар речи, замирал и казался почти неодушевленным. Святой взял в ладони его голову, поднял, заставил посмотреть на себя; огненные глаза Наставника вонзились в затуманенные слезами глаза бывшего раба.

– Ты по-прежнему мучаешься, Жоан, – прошептал он.

– Я не достоин охранять тебя, – рыдая, отвечал негр. – Поручи мне любое дело, пошли куда хочешь, убей, если надо. Я не прощу себе, если с тобой что-нибудь случится. Вспомни, отче, ведь однажды в меня вселился дьявол.

– Ты соберешь Католическую стражу, – сказал Наставник. – Станешь во главе ее. Ты много страдал, страдаешь и сейчас, а потому ты достоин. Господь сказал, что праведник омоет руки кровью грешников. Отныне ты праведник, Жоан.

Он протянул ему руку для поцелуя и уже отрешенно смотрел, как переполнявшие Жоана чувства изливаются бурными рыданиями. Потом снова вышел из Святилища, чтобы с лесов недостроенной колокольни обратиться к народу с наставлениями. Жоан Большой, стоя в плотной толпе, слышал, как он молился, слышал и его рассказ о медном змии, которого сделал Моисей по приказу Отца – одного взгляда на это изображение достаточно было, чтобы излечиться от укусов змей, напавших на иудеев в пустыне, – слышал и его пророчество о том, что грядут новые полчища змей на Бело-Монте, но тот, кто сумеет сохранить веру, не пострадает от их укусов. Проповедь была окончена, люди стали расходиться; Жоан вдруг успокоился. Он вспомнил, что много лет назад, в кишащих змеями сертанах, во время засухи Наставник впервые рассказал об этом чуде и сотворил новое. Воспоминание придало негру сил, и в двери дома Антонио Вилановы стучался уже совсем другой человек.

Ему отворила Асунсьон, жена Онорио. Сам Антонио со всеми детьми, племянниками и помощниками ужинал, сидя у прилавка. Жоана тоже усадили, поставили перед ним тарелку, от которой валил пар, и он стал есть, не чувствуя вкуса, жалея попусту потраченное время, вполуха слушая Антонио, рассказывавшего, что Меченый, отправляясь навстречу солдатам, запасся не порохом и не пулями, а стрелами с отравленными наконечниками, чтобы враги умирали злой смертью. Негр жевал и глотал, не выказывая ни малейшего интереса к тому, что впрямую его не касалось.

После обеда все разошлись по комнатам, улеглись в гамаки, на топчаны или прямо на расстеленные между ящиками и полками одеяла и заснули. Только после этого Антонио и Жоан при свете керосиновой лампы начали свой разговор. Говорили долго: то шептались, то вдруг срывались на крик, то соглашались друг с другом, то ожесточенно спорили. По углам мерцали огоньки светлячков. Антонио время от времени раскрывал свои огромные конторские книги, куда записывал всех, кто пришел в Канудос, всех, кто родился здесь, и всех, кто умер, и называл то одно, то другое имя. Жоан не дал ему передохнуть. Развернув бумажку, которую продолжал мять в пальцах, негр протянул ее Антонио и заставил прочесть вслух несколько раз, пока не запомнил наизусть, и только после этого разрешил торговцу лечь спать. Тот был так измучен, что даже не стал разузаться, но, засыпая, слышал, как Жоан, притулившись под прилавком, снова и снова повторяет слова клятвы.

На следующее утро сыновья и помощники братьев Виланова разбежались по всему Бело-Монте, выкрикивая, словно глашатаи, что тот, кто не боится отдать жизнь за Наставника, может подвергнуться испытанию для приема в Католическую стражу, и перед бывшим господским домом тотчас собралась огромная толпа, запрудившая всю Кампо-Гранде, единственную прямую улицу Канудоса. Претендентов встречали Жоан Большой и Антонио Виланова, сидевшие бок о бок на высоком ящике. Торговец спрашивал, как зовут, давно ли в Канудосе, потом сверялся со своими книгами. Жоан-готов ли испытуемый отказаться от всего своего имущества, забыть, подобно Христовым апостолам, родных и^ близких, согласен ли подвергнуть испытанию свою стойкость. Никто не пошел на попятный.

Отобрали в первую очередь тех, кто сражался в Уауа и Камбайо, а тем, кто не умел забить пыж в ствол кремневого ружья, зарядить винтовку или охладить раскалившийся от долгой стрельбы ствол карабина, отказали сразу. Отказали старикам и юнцам, отказали увечным, хворым, недужным, отказали лунатикам и беременным женщинам; отказали тем, кто в свое время служил проводником у полицейских, кто собирал подати, кто разносил опросные листы. Время от времени Жоан Большой отводил отобранных в какое-нибудь место попустынней, поглуше и приказывал кидаться на себя, как на смертельного врага. Тех, кто не решался, отсылали прочь. Остальных, чтобы проверить их храбрость, заставляли драться друг с другом. К вечеру Католическая стража насчитывала уже восемнадцать бойцов, среди которых была и одна женщина из банды Педрана. Жоан привел их к присяге, а потом распустил по домам проститься с семьями, потому что наутро, сказал он, иных забот, кроме охраны Наставника, у них уже не будет.

На второй день дело пошло веселей: отобранные помогали Жоану проверять новых испытуемых и наводили порядок в возбужденной толпе. Антония и Асунсьон роздали отобранным ленты синего цвета, которые те носили на руке или в волосах. В этот день к присяге было приведено еще тридцать человек, назавтра– еще пятьдесят, а к концу недели в Католическую стражу зачислили четыре сотни бойцов. Среди них было двадцать пять женщин, умевших стрелять, подкладывать динамитные шашки, владевших ножом и мачете.

Еще через неделю стражники устроили процессию по улицам Канудоса мимо выстроившихся вдоль стен жителей, которые рукоплескали, но и завидовали им. Шествие началось в полдень: как всегда в таких случаях, несли изображения святых из церкви святого Антония, из Храма Господа Христа, из своих домов, пускали ракеты, воздух был пропитан ладаном, гудел от песнопений и молитв. Вечером в недостроенном, еще не подведенном под крышу Храме Господа Христа, под открытым небом, густо усыпанным ранними звездами-казалось, они засияли в неурочный час, чтобы полюбоваться торжественным зрелищем, – бойцы Католической стражи хором принесли клятву на верность Наставнику.

А наутро пробрался к Жоану Апостолу гонец от Меченого и сообщил, что воинство сатаны насчитывает тысячу двести человек, что за ними везут несколько пушек и что командует ими полковник по прозвищу Живорез.

Руфино быстро, но без суеты собирается в путь-а чем и когда кончится это путешествие, одному богу известно: таких у него еще не было. Руфино сбрасывает с себя штаны и рубашку, в которых ходил в имение Педро-Вермелью повидаться с бароном, и надевает другие; закидывает за спину карабин и сумку, затыкает за пояс два ножа и подвешивает сбоку мачете. Долгим взглядом обводит он свое жилище-гамак, скамейки, посуду, статую Девы Марии. Он кривится и часто моргает, но потом лицо его застывает, делается как каменное. Движения его проворны и точны. Сборы окончены. Он поджигает запальные шнуры, которыми заранее обмотал стол и лавки. Пламя охватывает дом. Руфино, не торопясь, идет к дверям, унося с собою только оружие и сумку. Выйдя наружу, он садится на корточки у стены пустого загона и смотрит, как ласковый ветерок раздувает пожирающий его жилище огонь. Дым идет в его сторону, он кашляет и поднимается на ноги, поправляет все свое снаряжение и уходит прочь, зная, что в Кеймадасе ему больше не бывать. Он даже не замечает флагов и плакатов, развешанных на станции в честь прибытия 7-го полка и полковника Морейры Сезара.

Через пять дней гибкая, сухощавая, запыленная фигура проводника уже мелькает на улицах Ипупиары. Руфино пришлось опять сделать крюк, чтобы вернуть в церковь нож: он шагал по десять часов в день, отдыхая только в самый зной или глубокой ночью, когда тьма становилась непроглядной. Лишь однажды пришлось ему заплатить за обед, а так пропитание себе он добывал охотой-силками или пулей. В дверях таверны сидят несколько стариков, похожих как близнецы, – они по очереди курят одну трубку. Руфино подходит к ним, снимает шляпу и кланяется. Должно быть, его узнают: старики спрашивают, как там дела в Кеймадасе, видал ли солдат, что слышно о войне. Присев рядом, он рассказывает, что знает, и в свою очередь осведомляется о жителях Ипупиары. Кто умер, отвечают ему, кто уехал на юг искать счастья, а две семьи только недавно ушли в Канудос. С наступлением сумерек Руфино и старики входят в таверну выпить по рюмочке. Палящий дневной зной сменяется приятной прохладой. Руфино исподволь, как полагается, заводит речь о том самом, чего ждут от него старики: он не выказывает никакого интереса и спрашивает вроде бы просто так, от нечего делать. Старики не удивляются его вопросам и отвечают по порядку. Да, побывал тут цирк-не цирк, а бледная его тень, даже не поверишь, что только это и осталось от великолепной труппы Цыгана. Руфино почтительно слушает, как старики вспоминают прежние представления, а потом, улучив минуту, снова гнет свое, и старики, оценив его выдержку и знание приличий, рассказывают о том, что он хотел узнать, чему хотел услышать подтверждение: как появился тут цирк, как, предсказывая судьбу, распевая романсы, паясничая и кривляясь, зарабатывали себе на хлеб Бородатая женщина, Карлик и Дурачок; как не давал им покоя чужеземец безумными расспросами про Канудос; как приехали капанги, состригли его рыжие волосы и увезли с собой труп детоубийцы. О том, что был здесь еще один человек-не циркач и не чужестранец, – старики молчат, а Руфино не спрашивает. Но ни единым словом не помянутая женщина все же возникает в разговоре, когда речь заходит о том, как выхаживали, кормили и лечили рыжего чужака. Знают ли старики, что это жена Руфино? Наверняка знают или догадываются-точно так же они знают или догадываются, о чем можно говорить, а о чем не стоит. Под конец Руфино невзначай осведомляется, в какую сторону ушли циркачи. Он ночует в таверне – хозяин дал ему топчан, – а на рассвете своей ровной рысцой снова пускается в путь.

Не замедляя и не убыстряя хода, пересекает он равнину, единственная тень на которой-его собственная: сначала она двигалась за ним, а потом перегнала и побежала впереди. Стиснув зубы, полузакрыв глаза, бежит он без устали, хотя ветер кое-где уже занес следы песком, и под вечер добирается до засеянного поля и домика на пригорке. Хозяин, его жена и полуголые ребятишки встречают его как старого знакомого. Он ест с ними и пьет и рассказывает, что слышно в Кеймадасе, в Ипупиаре и в других местах. Они толкуют о войне, о том, сколько бед она принесет, о паломниках, ушедших в Канудос, они размышляют, скоро ли наступит конец света. Только после этого Руфино спрашивает о циркачах и о наголо стриженном чужеземце. Да, проходили здесь такие: они шли к сьерре Ольос-д'Агуа, оттуда собирались в Монте-Санто. Хозяйка припоминает прежде всего тощего человека с бабьим безбородым лицом, с желтоватыми глазами – он мог сложиться вчетверо, словно был без костей, и время от времени начинал хохотать без причины. Ночь Руфино проводит в гамаке, а наутро хозяева, не взяв с него денег, дают ему на дорогу еды.

Целый день бежит он, никого не встречая, по унылой равнине, которую лишь кое-где оживляют рощицы-там в ветвях верещат попугаи. Но под вечер ему попадаются козопасы со своими стадами, и он вступает с ними в разговор. Миновав Ситио-дас-Флорес1-похоже, название дано деревеньке в насмешку, потому что там нет ничего, кроме камней и пересохшей земли, – он сворачивает к одиноко стоящему кресту, окруженному вырезанными из дерева приношениями. Безногая женщина, распластавшись на земле как змея, охраняет его. Руфино становится на колени, и женщина его благословляет. Он делится с нею своими припасами, заводит беседу. Женщина не знает тех, о ком он говорит, не видала. Прежде чем снова тронуться в путь, Руфино зажигает свечу, склоняется перед распятием.

Три дня отыскивает он потерянный след, расспрашивает крестьян и вакейро и наконец заключает, что циркачи пошли не к Монте-Санто, а взяли в сторону или вернулись назад. Должно быть, они ищут ярмарку, чтобы заработать на пропитание. Он рыщет вокруг Ситио-дас-Флорес, он расширяет круги, он выпытывает, не видал ли кто бородатую женщину, пятивершко-вого карлика, бескостного дурачка, чужестранца с рыжеватой щетиной на темени, который говорит на нашем языке так, что не сразу поймешь. Нет, неизменно отвечают ему. Забившись в какое-нибудь укромное место, Руфино раздумывает. Что, если Галля уже убили, что, если он умер от ран? Руфино спускается до Танкиньо, потом поднимается обратно, но все впустую. Однажды ночью, когда он, отчаявшись, заснул, его окружает кучка вооруженных людей, подкравшихся бесшумно, как призраки. Чья-то нога в пастушеской сандалии упирается ему в грудь, и Руфино открывает глаза. Он видит, что, кроме карабинов, у них еще мачете, ножи, свирели и патронташи и что это не бандиты, хоть, может, и были ими когда-то. Ему нелегко убедить их в том, что он не вражий лазутчик и что с тех пор, как вышел из Кеймадаса, даже не видел солдат. Он говорит о войне с таким безразличием, что поверить ему и вправду нелегко, и один из этих людей уже тянется к его горлу своим клинком. Но постепенно допрос становится беседой. Руфино проводит с ними ночь, слушая, как они разговаривают об Антихристе, об Иисусе, о Наставнике, о Бело-Монте. Он понимает, что они грабили, воровали и убивали, а теперь стали праведниками. Они объясняют ему, что солдаты идут по сертанам как чума, отнимают у жителей ружья, забирают мужчин, а тем, кто отказывается плюнуть на распятие и проклясть господа, – перерезают глотку. Новые знакомые спрашивают, не хочет ли он примкнуть к ним. «Нет», – отвечает Руфино. Он объясняет им причину отказа, и больше они не настаивают.

На следующее утро он оказывается в Канзасане почти одновременно с солдатами. Он идет к знакомому кузнецу, и тот, обливаясь потом у пылающего горна, говорит, чтобы Руфино уходил отсюда, да поскорей, потому что приспешники сатаны силой берут в свое войско всех проводников. Но Руфино и ему объясняет, в чем дело, и кузнец говорит, что, действительно, не так давно проходила тут шайка бандитов, которая встретилась с теми, кого он ищет. Был там и чужеземец: ощупав голову человека, он мог рассказать его прошлое и будущее. Где произошла эта встреча? Кузнец отвечает; Руфино до рассвета остается у него. Он покидает деревню, не замеченный часовыми, и через два часа снова встречает апостолов из Бело-Монте. Им он сообщает, что война и в самом деле нагрянула в Канзасан.

Доктор Соуза Феррейра, протерев банки спиртом, протягивал их баронессе Эстеле, спрятавшей волосы под косынкой, как сестра милосердия, а та проворно поджигала пропитанную спиртом вату и одну за другой ставила банки на спину полковника. Он лежал так тихо, что простыни лишь едва заметно морщились складками.

– Здесь, в Калумби, мне часто приходилось и лечить, и принимать роды, – слышался певучий голос, обращенный то ли к доктору, то ли к больному. – Но вот банки я не ставила давно. Вам не больно, полковник?

– Нисколько, сударыня. – Морейра Сезар всячески пытался скрыть неловкость, но это ему плохо удавалось. – Я прошу извинить меня за это вторжение. Но идея была не моя.

– Мы вам очень рады. – Баронесса поставила последнюю банку и поправила подушки. – Мне очень хотелось увидеть прославленного героя во плоти. Разумеется, я бы предпочла, чтобы оказались вы у нас не из-за болезни…

Любезные фразы звучали с очаровательной легкостью. К изголовью был придвинут столик, на котором стояли фарфоровые кувшин и таз, расписанный павлинами, стакан с пиявками, банки, множество флаконов и склянок, лежали бинты и вата. Пронизывая белые шторы, в прохладную опрятную комнату лился утренний свет. У дверей неподвижно стояла Себастьяна, горничная баронессы. Доктор Соуза Феррейра – глаза его припухли и покраснели от бессонной ночи– осмотрел спину полковника, сплошь покрытую банками.

– Ну вот, через полчаса-ванна и массаж. Вы не станете отрицать, господин полковник, что чувствуете себя лучше. У вас совсем другой цвет лица.

– Ванна готова; если что-нибудь понадобится, я к вашим услугам, – сказала Себастьяна.

– И я, – откликнулась баронесса. – Теперь позвольте вас оставить. Ах да, совсем забыла! Полковник, доктор разрешит вам выпить с нами чаю. Мой муж хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение. Я приглашаю и вас, доктор. И капитана де Кастро, и этого молодого человека, который выглядит так забавно. Как его зовут?

Полковник растянул губы в улыбку, но, лишь только баронесса де Каньябрава в сопровождении Себастьяны ступила за порог, с яростью прошипел:

– Вас следовало бы расстрелять за то, что втравили меня в эту историю!

– Если будете сердиться, я пущу вам кровь, и тогда придется лишний день пролежать в постели. – Доктор Соуза Феррейра, полумертвый от усталости, рухнул в кресло. – Дайте и мне отдохнуть. Полежите полчаса спокойно, прошу вас.

Ровно через полчаса он открыл глаза, потер их и стал снимать банки-они отделялись без усилия и оставляли на коже багровый круглый след. Полковник лежал неподвижно, уперев подбородок в скрещенные руки, и лишь беззвучно пошевелил губами, когда вошедший капитан Олимпио де Кастро стал докладывать, как обстоят дела в полку. Доктор проводил полковника в ванную комнату, где Себастьяна уже приготовила все, что он велел. Полковник разделся– кожа на его щуплом теле казалась особенно белой по сравнению с дочерна загорелым лицом и кистями рук, – стиснув зубы, сел в ванну и просидел в горячей воде столько, сколько потребовалось. Потом доктор сильно растер его спиртом, поставил ему горчичники и заставил вдыхать дым горевших в жаровне целебных трав. Все это происходило в полной тишине, и лишь после того, как с ингаляцией было покончено, полковник, чтобы несколько разрядить атмосферу, проворчал, что все это сильно отдает знахарством и заговором. Соуза Феррейра заметил, что граница между наукой и магией очень зыбкая. На этом они и помирились. В комнате их ожидал поднос, на котором стояла ваза с фруктами, парное молоко, булочки, джем и кофе. Морейра Сезар позавтракал без всякого аппетита и заснул, а когда проснулся, был уже полдень; у его постели стоял с колодой карт в руке репортер из «Жорнал де Нотисиас». Он предложил полковнику научить его игре в ломбер – среди баиянской богемы эта игра была в большой моде. Полковник согласился, и они молча играли до тех пор, пока доктор Соуза Феррейра, умытый и выбритый, не разрешил полковнику встать. Когда Морейра Сезар вошел в комнату, где уже был накрыт стол, его ждали хозяева, доктор, капитан Кастро и репортер – единственный, кто явился к чаю в своем всегдашнем затрапезном виде.

Барон де Каньябрава устремился навстречу гостю. В просторной комнате, на выложенном бело-красной плиткой полу, стояла мебель из черного дерева и плетеные венские стулья, столики с керосиновыми лампами и альбомами, поставцы с хрусталем и фарфором; на стенах висели под стеклом распластанные на черном бархате бабочки и акварельные ландшафты. Барон осведомился о здоровье гостя, и оба обменялись приличествующими случаю любезностями, но фазендейро играл в эту игру несравненно лучше, чем полковник. Смеркалось; за окнами виднелись каменные колонны парадного крыльца, пруд, а за аллеей, обсаженной тамариндами и величественными пальмами, тянулись бараки сензала, где раньше жили рабы, а теперь-пеоны. Себастьяна и помогавшая ей служанка в клетчатом переднике расставляли на скатерти чайнички для заварки, чашки, пирожные и печенье. Баронесса объясняла доктору, журналисту и капитану Кастро, что все материалы для постройки дома приходилось привозить в Калумби издалека, а барон, показывая полковнику гербарий, говорил о том, как с юности мечтал посвятить себя науке и провести жизнь в лабораториях, однако человек предполагает, а бог располагает: ему пришлось заняться тем, к чему у него не было ни малейшей склонности, – сельским хозяйством, дипломатией и политикой. А полковник? Всегда ли он хотел стать военным? Морейра Сезар ответил, что эта стезя влекла его с тех самых пор, как он себя помнит, а может быть, и со дня рождения-там, в штате Сан-Пауло, в маленьком городке Пиндамоньян-габа. Близорукий репортер отошел от кружка баронессы и теперь, нарушая правила хорошего тона, стоял рядом с собеседниками, слушая их разговор.

– Я был немало удивлен, увидав этого молодого человека с вами, – улыбнулся барон. – Он поведал вам, что раньше служил в моей газете? В те времена он был пламенным поклонником Виктора Гюго и мечтал сделаться драматургом, а о журналистике отзывался очень сурово.

– Как и сейчас, – раздался неприятный голос репортера.

– Чистейшая ложь! – воскликнул барон. – На самом деле злословие, бесчестие, клевета, удар из-за угла-вот истинное ваше призвание. Он был моим протеже, но не успел перейти в газету наших противников, как мигом сделался самым суровым из моих недоброжелателей. Остерегайтесь его, полковник, – это опасный человек.

Подслеповатый репортер сиял, как будто его превозносили до небес.

– Все интеллигенты опасны, – заметил Морейра Сезар. – Все они слабохарактерны, безвольны, чувствительны и ловко прикрывают высокими идеями самые низменные цели. Государство не может без них обойтись, но их следует держать в узде, как непокорных жеребцов.

Репортер расхохотался так звонко, что баронесса, доктор и Олимпио де Кастро повернулись в его сторону. Себастьяна разливала чай. Барон взял полковника под руку и подвел его к шкафчику.

– У меня для вас сюрприз. Таков обычай у нас в сертанах: гостю полагается подарок на память о пребывании под нашим кровом. – Он достал запыленную бутылку коньяка и, чуть прижмурив глаз, указал на этикетку:-Я знаю, вы хотели бы, чтоб в нашей стране Европой и не пахло, но, надеюсь, на коньяк ваша ненависть не распространяется?

Они сели за стол. Баронесса подала полковнику его чашку и положила два кусочка сахару.

– На вооружении у моего полка-французские ружья, германские орудия, – произнес Морейра Сезар так серьезно, что застольная болтовня оборвалась. – У меня нет причин ненавидеть Европу, а коньяк-и подавно. Но я не пью, и потому не стоит делать такой подарок человеку, который лишен возможности оценить его по достоинству.

– Возьмите его хотя бы в память о нашем знакомстве, – сказала баронесса.

– А ненавижу я местных феодалов и английских торгашей, которые хотят, чтобы Вайя вечно пребывала в первобытном состоянии, – продолжал полковник ледяным тоном. – Я ненавижу тех, кому сахар дороже, чем народ Бразилии.

Баронесса продолжала невозмутимо угощать гостей. Но с лица хозяина улыбка исчезла.

– А позвольте спросить: что интересует североамериканских коммерсантов, которых на юге принимают с распростертыми объятьями, – народ Бразилии или бразильский кофе? – осведомился он с прежней любезностью.

Полковник не замедлил с ответом:

– Они принесли с собой машины, технику и деньги-все то, в чем нуждается Бразилия, чтобы следовать по пути прогресса. Потому что прогресс-это промышленность, труд и капитал. Североамериканские штаты доказали это со всей очевидностью. – Он поморгал и добавил: – Рабовладельцам, барон, этого никогда не понять.

Вслед за этими словами воцарилась полная тишина: слышно было только, как позвякивают ложечки в чашках и звучно прихлебывает чай подслеповатый репортер: казалось, он полощет себе горло.

– Между тем рабство отменил император, а не Республика, – со смехом, словно бы в шутку напомнила баронесса, предлагая своему соседу печенье. – Кстати, знаете ли вы, что мой муж отпустил своих рабов на волю за пять лет до указа?

– Нет, не знаю, – ответил полковник. – Похвально.

Он натянуто улыбнулся и отпил глоток. Напряжение и неловкость чувствовались так явно, что не помогали ни улыбки баронессы, ни внезапный интерес доктора Соузы Феррейры к коллекции бабочек, ни анекдот капитана Кастро об одном столичном адвокате, убитом женой. Атмосфера сгустилась еще больше после того, как Соуза Феррейра вежливо заметил:

– Здешние помещики, опасаясь поджогов, бегут со своих земель. А вы подаете превосходный пример, вернувшись в Калумби.

– Я вернулся, чтобы предоставить фазенду в распоряжение 7-го полка, – ответил барон. – Очень жаль, что моей помощью не воспользовались.

– Кто бы мог подумать, что война совсем близко, – пробормотал полковник. – Здесь так тихо и спокойно. Мятежники не тронули Калумби. Вам повезло, барон.

– Не судите по первому впечатлению, – не теряя самообладания, возразил тот. – Многие здешние семьи ушли в Канудос. Пахота сократилась вдвое. А кроме того, Канудос ведь тоже принадлежит мне. Так что бедствие меня не обошло, а ущерб, который я понес, крупнее, чем у кого-нибудь еще.

Барон ничем не выдавал ярость, вспыхнувшую в нем после слов полковника, зато лицо Эстелы исказилось от негодования.

– Я надеюсь, вы не принимаете всерьез вздорные слухи о том, что мой муж по доброй воле отдал Канудос мятежникам? – спросила она.

Полковник, не отвечая, сделал еще глоток.

– Ах, вот как, – протянул барон. – Вы и в самом деле поверили клевете? Поверили, что я помогаю этим полоумным фанатикам, грабителям и поджигателям?

Морейра Сезар поставил чашку на стол. Он окинул барона ледяным взглядом и быстро провел кончиком языка по губам.

– Эти полоумные стреляют в солдат разрывными пулями, – отчеканил он, словно опасаясь, что кто-нибудь не сможет его расслышать. – Эти поджигатели снабжены самыми современными ружьями. Эти грабители получают помощь от агентов британской короны. Кто, кроме монархистов, может поддерживать заговор против Республики?

Он побледнел, и чашка в его пальцах задрожала. Все, кроме репортера, сидели не поднимая глаз.

– Когда здешние люди чувствуют над собой твердую руку, когда они видят, что общество строго и разумно организовано, они не грабят, не жгут и не убивают, ибо никто лучше их не приучен уважать иерархию, – твердо ответил барон. – А Республика своими безумными прожектами разрушила созданную нами систему и заменила принцип подчинения беспочвенным энтузиазмом. Это была ошибка маршала Флориано, потому что идеал общества-не в энтузиазме, а в спокойствии.

– Полковник, вам нездоровится? – внезапно прервал его доктор, поднимаясь.

Но Морейра Сезар взглядом приковал его к месту. Он еще сильнее побледнел, на лбу у него выступил пот, а губы сделались ярко-красными, словно он в кровь искусал их. Встав на ноги, он подошел к баронессе и произнес так, точно каждое слово давалось ему с трудом:

– Прошу простить, сударыня. Я знаю, что мои манеры оставляют желать лучшего, – что делать: я простолюдин по рождению и к тому же слишком испорчен казармой.

Он вышел из комнаты, стараясь не пошатнуться, не задеть ни один из стульев или поставцов. За его спиной раздался гнусавый голосок: бестактный репортер просил налить ему еще чашечку. Он вместе с капитаном остался за столом, но доктор последовал за полковником, которого обнаружил уже в постели-тот тяжело и неровно дышал, изнемогая. Доктор помог ему раздеться, дал таблетку успокаивающего. Морейра Сезар заявил, что на рассвете возвращается в полк: подобные словопрения он более терпеть не намерен. После этого он получил вторую порцию банок и принял холодную ванну, из которой выскочил, дрожа от озноба. Доктор натер его скипидаром и горчицей, и полковник согрелся. Обед ему принесли в комнату, но после этого он в халате вышел на несколько минут в столовую и поблагодарил хозяев за гостеприимство. Он проснулся в пять утра: пока пили кофе, уверил доктора Феррейру, что никогда еще не чувствовал себя лучше, и снова предупредил нечесаного и зевающего репортера, что, если в какой-нибудь газете появится хотя бы строчка о его болезни, отвечать за это будет он. Когда Морейра Сезар шел к дверям, на пороге появился слуга: барон просил полковника к себе. Слуга провел его в маленькую комнату, где стоял огромный письменный стол, а на нем-станочек для закрутки сигар. В простенках между книжными шкафами были развешаны ножи, хлысты, перчатки для соколиной охоты, кожаные шляпы, седла. Через окно в рассветном сумраке полковник увидел у ворот свою свиту и близорукого репортера. Барон встретил его в халате и ночных туфлях.

– Мы по-разному смотрим на вещи, полковник, – сказал он вместо приветствия, – но я считаю вас истинным патриотом, радеющим о благе Бразилии. Нет-нет, я не собираюсь завоевывать ваше расположение комплиментами и надолго вас не задержу. Я только хочу знать: вооруженные силы страны, и вы в частности, осведомлены о тех интригах, которые сплели против меня и моих друзей наши противники?

– Вооруженные силы не вмешиваются в местные политические дрязги, – прервал его полковник. – Я прибыл в Баию, чтобы подавить восстание, представляющее угрозу Республике, и ни за чем больше.

Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга пристально и неотрывно.

– Вот в этом и заключается интрига, – сказал барон. – Они хотят, чтобы Рио, правительство, армия – все поверили тому, что Канудос представляет угрозу Республике. У этих несчастных и в помине нет того оружия, о котором вы говорили. Разрывные пули-это лимонит, или, если угодно, бурый железняк-минерал, залежи которого в сьерре Бенденго неисчерпаемы. Местные жители с незапамятных времен используют его для патронов.

– А разгром правительственных войск в Уауа и в Камбайо-это, по-вашему, тоже интрига? – спросил полковник. – А ружья, привезенные из Ливерпуля и тайно доставленные английскими шпионами в Канудос, тоже интрига?

Барон внимательно глядел в треугольное, искаженное презрительной гримасой личико полковника, в его смелые и злые глаза. Что это-цинизм? Он не мог бы ответить на этот вопрос, но несомненно, что полковник Морейра Сезар его ненавидит.

– Да, – сказал он. – Интрига. Эти ружья привез Эпаминондас Гонсалвес, самый пламенный из ваших приверженцев. Он хотел обвинить нас в сговоре с иностранной державой и с мятежниками. И английский шпион-тоже дело его рук: он приказал убить одного беднягу, который на свою беду был рыжеволосым. Вам известно это?

На лице полковника не дрогнул ни один мускул. Он продолжал молча смотреть на барона, и этот взгляд красноречивей всяких слов говорил, что он думает о нем и о его доводах.

– В том случае, если вы осведомлены об этом, вы – соучастник или даже негласный руководитель всей затеи, «серый кардинал», так сказать. – Барон отвел взгляд и постоял мгновение, опустив голову, словно раздумывая, но на самом деле он преодолевал внезапное ошеломление и растерянность. – И что же, по-вашему, – стоит? Я хочу сказать, стоит так много лгать, интриговать и теперь еще решиться на преступление только для того, чтобы установить в стране диктатуру? Неужели вы и вправду думаете, что такими средствами можно защитить нашу страну от всех бед?

Полковник не отвечал ему несколько секунд. За окном уже сверкнул красноватый отблеск зари; слышались конское ржание, голоса; над головой тяжело прошаркали чьи-то шаги.

– В Баии поднято восстание. Бунтовщики не признают Республику и разгромили две военные экспедиции, – внезапно заговорил он, и его твердый, сухой, лишенный интонации голос не изменил ему и теперь. – Объективно они являются орудием тех, кто, подобно вам, признал Республику лишь для того, чтобы предать ее при первом удобном случае, захватить власть и, сменив некоторые названия, восстановить прежний порядок. Кое в чем они добились успеха. Сейчас страной правит гражданский президент, существует многопартийная система, усиливающая противоречия и затрудняющая созидательную деятельность, имеется парламент, и всякую его попытку изменить ход вещей можно ослабить или вовсе свести на нет ловкими махинациями-вы на них большие мастера. Вы уже торжествуете, не правда ли? Вы уже поговариваете о том, чтобы вдвое сократить численность нашей армии, да? Вы предвкушаете победу? Рано! Бразилия никогда больше не будет вашей вотчиной-эти времена миновали. Армия не даст вам править страной, как своим имением. Армия затем и существует, чтобы сплотить нацию, чтобы приблизить прогресс, чтобы сделать всех бразильцев равноправными гражданами, а страну– могучей и современной державой. Мы сметем с нашего пути все препятствия, можете не сомневаться: и Канудос, и вас, и английских толстосумов. Я не стану вам объяснять, какой смысл вкладывают в понятие «республика» ее истинные приверженцы, – вы все равно не поймете. Вы-прошлое, вы глядите назад. Вы даже не слышите, как нелепо звучит ваш титул в наше время, за четыре года до наступления двадцатого столетия. Мы с вами-смертельные враги. Воевать с вами мы будем насмерть-и говорить нам не о чем.

Он поклонился, повернулся кругом, двинулся к выходу.

– Что ж, спасибо за откровенность, – прошептал барон. Не трогаясь с места, он смотрел, как полковник покинул его кабинет, а потом появился у ворот, сел на своего белого коня и, вздымая пыль, поскакал в.сопровождении офицеров и ординарцев прочь.