Кеймадас, превращенный в военный лагерь, похож на разворошенный муравейник; ветер несет в лицо пыль, звучат команды, вертятся на лошадях и кричат кавалеристы; толкая друг друга, бегут в строй пехотинцы. Рассветную тишину прорезают горны, зеваки торопятся на берег Итапикуру: первые роты 7-го полка уже двинулись по пересохшей земле каатинги к Монте-Санто, и ветер доносит гимн, который поют солдаты.

А в зале ожидания полковник Морейра Сезар с самого рассвета изучает карты, отдает распоряжения, подписывает приказы, выслушивает донесения батальонных командиров. Заспанные корреспонденты готовят к переходу своих мулов, лошадей и повозки. Один только тощий репортер из «Жорнал де Нотисиас» с неразлучной чернильницей на рукаве и со складным пюпитром под мышкой бродит вокруг, подкарауливая полковника. Несмотря на ранний час, проводить командира полка явились все шестеро членов муниципалитета: они смирно сидят на скамейке, а снующие взад-вперед адъютанты и штабные обращают на них не больше внимания, чем на свисающие с потолка плакаты враждующих партий – республиканской Прогрессивной и независимой Баиянской. Но и эти шестеро оживились на миг, увидев, как пугало-репортер, улучив, наконец, минуту, пробирается к Морейре Сезару.

– Нельзя ли задать вам один вопрос, полковник? – слышат они его гнусавый голос.

– Беседа с корреспондентами была вчера, – отвечает тот и оглядывает репортера с ног до головы, елонно пришельца с другой планеты. Но чудаковатый нмд и in отвага репортера делают свое дело, полковник емлгчаетея: – Что вас интересует?

– Меня интересуют заключенные, – косящий взгляд устремлен на полковника. – Я узнал, что вы распорядились взять в полк нескольких воров и убийц. Ночью с двумя лейтенантами я был в здешней тюрьме и видел, что семерых освободили.

– Освободили, – говорит полковник, с любопытством рассматривая собеседника. – Так о чем вы хотели меня спросить?

– Почему вы пообещали преступникам свободу?

– Потому что они умеют драться, – отвечает полковник и, чуть помолчав, добавляет:-В лице преступника мы имеем дело с незаурядной человеческой энергией, устремившейся по ложному пути. Война может их исправить. Они знают, за что дерутся, и дерутся отчаянно, беззаветно, героически. Мне уже приходилось в этом убеждаться. Убедитесь и вы, если дойдете до Канудоса, в чем я сомневаюсь, – тут он снова оглядывает репортера с ног до головы, – боюсь, вам не выдержать и одного перехода в сертанах.

– Я постараюсь дойти, полковник. – Подслеповатый журналист отступает, а перед полковником вытягиваются два офицера-полковник Тамариндо и майор Кунья Матос – они ждали своей очереди.

– Авангард выступил, – докладывает полковник.

Майор сообщает, что кавалерийские разъезды капитана Феррейры Роши прошли до самого Танкиньо: мятежники не обнаружены, но дорога разбита, вся в рытвинах и ухабах, – это может сильно замедлить продвижение артиллерии. Разведчики капитана ищут сейчас пути в обход; на тот случай, если не найдут, вперед уже выслан взвод Саперов, чтобы по возможности привести дорогу в порядок.

– Заключенных распределили, как я велел? – спрашивает Морейра Сезар.

– Так точно: всех по разным ротам, и строго запретили видеться или разговаривать.

– Гурты также отправлены, – говорит полковник Тамариндо. – Фебронио де Брито был в полном отчаянии: он разрыдался.

– Другой бы на его месте на разрыдался, а застрелился, – произносит Морейра Сезар и, не прибавив больше ни слова, встает.

Ординарцы торопливо собирают со стола бумаги. Полковник вместе со своими офицерами направляется к выходу. Зеваки уже бегут к дверям, чтобы поглядеть на него, но он, словно вспомнив о чем-то, резко поворачивает к скамейке, где сидят члены муниципального совета. Они поспешно поднимаются-шестеро людей из захолустья, не то разбогатевшие крестьяне, не то небогатые торговцы: по такому случаю они облачились в выходные костюмы и наваксили башмаки. Они вертят в руках шляпы, смущенно переминаются с ноги на ногу.

– Благодарю вас, господа, за оказанное нам гостеприимство и содействие, – он мельком окидывает всех шестерых безразличным, невидящим взглядом. – 7-й полк не забудет сердечного приема в Кеймадасе. Прошу не оставить своими заботами части, которые пока задержатся здесь.

Не давая им времени ответить, он прощается со всеми разом, поднеся руку к козырьку, и поворачивается к дверям.

Когда он со свитой выходит на станцию, где уже собран полк-шеренги солдат, выстроенных поротно, не охватить глазом, – раздаются рукоплескания и приветственные крики. Часовые оттесняют от полковника толпу любопытных. Нетерпеливо ржет белый жеребец. Тамариндо, Кунья Матос, конвой садятся в седла и вместе с корреспондентами, которые уже влезли на своих лошадей и мулов, окружают полковника. Тот еще раз перечитывает текст телеграммы федеральному правительству: «Сегодня, 8 февраля, 7-й полк выступает на защиту независимости Бразилии. В ротах ни единого случая нарушения дисциплины. Боимся лишь того, что Антонио Наставник и подлые защитники монархии сбегут из Канудоса, не дождавшись нас. Да здравствует Республика!» Дочитав, он помечает бланк своими инициалами-теперь телеграмма будет отправлена немедленно. Потом полковник подает знак капитану Олимпио де Кастро, тот взмахивает рукой, и в утреннем воздухе пронзительно и надрывно запевают трубы.

– Наш полковой марш, – объясняет Кунья Матос седоватому корреспонденту, оказавшемуся рядом с ним.

– У него есть название? – тотчас раздается гнусавый голос репортера из «Жорнал де Нотисиас». Он приторочил к седлу своего мула такой огромный вьюк, что животное стало похоже на сумчатое неизвестной породы.

– «Атака! В штыки!» – говорит Морейра Сезар. – Полк играет его со времен парагвайской войны, с того дня, когда у нас кончились патроны и пришлось идти врукопашную.

Он вскидывает вверх правую руку, и по этому сигналу приходит в движение вся масса людей, лошадей, мулов, повозок, орудийных запряжек; ветер гонит иг гречу тучи пыли. Кеймадас полк покидает походной колонной: только по значкам на пиках можно отличить один батальон от другого-разноцветные мундиры офицеров и солдат сразу приобретают красноватый оттенок оседающей на них пыли: все ниже нахлобучивают кепи, надвигают на самые глаза козырьки фуражек, многие обвязывают лица платками. Но постепенно дистанция между батальонами, ротами и взводами увеличивается, и колонна, которая при выходе со станции казалась единым живым существом, толстой змеей, извивавшейся по растрескавшейся земле, проползавшей мимо высохших кустов на бочине, теперь разделяется на отдельные отряды, и вот уже десяток маленьких змеек – число их множится с каждой минутой – вьется по равнине, то скрываясь из виду в лощинах, то вновь выныривая. Связь между частями этого разрубленного на куски чудища, голова которого после нескольких часов марша скоро окажется в первом пункте назначения, деревне Пау-Секо, поддерживают верховые, беспрерывно снующие от головы к хвосту с приказами и донесениями. Полковник Морейра видит в бинокль, что передовой дозор миновал деревушку и оставил там двоих солдат со значком– они дождутся прихода главных сил и доложат обстановку.

В нескольких шагах перед полковником и его штабом следует конвой, а за ним, спешившись по примеру многих офицеров, ведя своих лошадей в поводу и разговаривая, идут, неприятно поражая глаз своим штатским видом, корреспонденты. В середине колонны упряжки волов, подхлестываемых ездовыми, тянут орудия-тут распоряжается офицер с красными артиллерийскими ромбами на рукавах – капитан Жозе Агостин Саломан да Роша. Слышны только крики солдат, понукающих волов, когда те останавливаются или сворачивают с колеи: все остальные переговариваются вполголоса, берегут силы, а то и вовсе шагают молча, смотрят на гладкую, почти голую равнину-для многих такой пейзаж в новинку. Солнце печет, солдаты в толстых мундирах, с тяжелыми ружьями и ранцами обливаются потом, но все же стараются, как было приказано, пореже прикладываться к горлышку фляг: знают, что уже началась первая битва-битва с жаждой. Вскоре они догоняют и оставляют позади гурт скота – живой провиант; быков, коз и козлят гонит рота солдат и несколько пастухов, пустившихся в путь еще затемно. Впереди-угрюмый майор Фебронио де Брито, который беззвучно шевелит губами, горячо споря с кем-то невидимым. Колонну замыкает кавалерийский эскадрон под командованием юркого и молодцеватого капитана Педрейры Франко. Полковник Морейра Сезар едет, долго не произнося ни слова, его свита тоже хранит молчание, чтобы не помешать командиру полка в его размышлениях. Только при въезде в Пау-Секо полковник, поглядев на часы, говорит:

– Если будем и дальше так ползти, господа из Канудоса оставят нас в дураках. – Он поворачивается к Тамариндо и Кунье Матосу. – Обоз надо будет оставить в Монте-Санто. Облегчим ранцы. Мы оказались чрезмерно запасливыми. Обидно будет найти в Канудосе одних только стервятников.

За полком следует обоз: запряженные мулами телеги везут пятнадцать миллионов патронов и семьдесят артиллерийских снарядов, и это, конечно, замедляет марш. Полковник Тамариндо замечает, что после Монте-Санто придется идти еще медленнее: военные инженеры Доминго Алвес Лейте и Алфредо до Насименто донесли, что дорога едва проходима.

– Не говоря уж о том, что начнутся стычки, – добавляет он, утирая красное, распаренное лицо цветным платком. По возрасту ему уже полагается быть в отставке, он мог бы сидеть дома, но полковник Тамариндо сам вызвался сопровождать полк.

– Нельзя дать им убраться, – с тех пор как в Рио полк погрузился на корабль, офицеры часто слышали от Морейры Сезара эти слова. Он не задыхается от жары; мало кто видел улыбку на этом маленьком, бледном лице, с которого требовательно и властно смотрят исступленные глаза, вспыхивающие иногда полубезумным огнем; почти лишенный интонаций голос звучит монотонно, резко, сдавленно, точно горло у полковника перехвачено недоуздком, каким смиряют норов горячей лошади. – Они разбегутся при нашем появлении, и кампания будет проиграна. Этого нельзя допустить. – Он снова оборачивается к своим офицерам, которые молча слушают его. – На юге страны уже поняли, что Республика утвердилась навсегда, – мы сумели им это внушить. Но здесь, в Баии, еще много упрямых аристократов. После смерти маршала, когда к власти пришли беспринципные цивилисты, они подняли головы, зашевелились, решили, что все еще можно повернуть вспять. Надо дать им острастку. Лучше случая не придумать.

– Они порядком перепугались, господин полковник, – говорит Куш.и Матос. – Представьте, Независимом партии устраивает нам торжественную встречу в Салиадоре и открывает сбор пожертвований для защиты. Республики. Это ясно доказывает, что они поджали хвост.

– А как вам нравится триумфальная арка на станции Калсадас и эти плакаты, где нас называют спасителями? – вспоминает Тамариндо. – Еще несколько дней назад они были готовы костьми лечь, но не допустить вмешательства федеральных войск, а теперь бросают нам под ноги цветы, и барон де Каньябрава известил, что отправляется на свою фазенду в Калумби, чтобы все там подготовить к нашему приходу.

Он хохочет, но Морейра Сезар не разделяет его веселья.

– Это свидетельствует лишь о том, что барон умнее своих единомышленников, – говорит он. – Избежать вмешательства Рио ему не удалось – значит, надо сделать ставку на патриотизм, чтобы республиканцы не обошли, значит, надо на время притвориться, выждать и опять ударить из-за угла. У барона хорошая школа, господа, – английская школа.

Деревня Пау-Секо пуста: ни людей, ни скотины, ни птицы. Двое солдат, стоящих у дерева с обрубленными ветвями, над которым развевается флаг, поднятый передовым охранением, отдают полковнику честь. Морейра Сезар натягивает поводья, оглядывает глинобитные домики с вывороченными или настежь распахнутыми дверями. Из одной такой лачуги выходит босая беззубая женщина в драном платье-сквозь бесчисленные прорехи проглядывает темное тощее тело. За подол держатся двое рахитичных детей – один совсем голый– с водянистыми глазами, со вздутыми животами. Они боязливо косятся на солдат. Морейра Сезар пристально глядит на них-на живое воплощение беды. Лицо его кривится от тоски, от гнева, от стыда. Не спуская глаз с нищих, он бросает одному из своих ординарцев:

– Накормить, – а потом поворачивается к штабным:– Видите, до чего доведен народ в нашей стране?

Голос его подрагивает, глаза мечут молнии. Он выхватывает из ножен саблю и подносит ее к губам, точно собираясь поцеловать клинок. Вытянув шеи, смотрят корреспонденты, как командир 7-го полка, прежде чем двинуть войско дальше, отдает трем оборванцам салют, который по уставу полагается отдавать знамени на парадах и самым высокопоставленным лицам.

С того самого дня, как циркачи нашли его рядом с печальной женщиной и трупом уже расклеванного стервятниками мула, он вдруг начинал произносить непонятные слова-то бурно, громко, взахлеб, то жалобно, приглушенно, словно по секрету. По ночам они пугали Дурачка-он просыпался и дрожал от страха. Бородатая женщина, осмотрев рыжего, сказала Журе-ме: «У него горячка, он бредит, в точности как Дадива перед смертью. К завтрему умрет». Но он не умер, хотя иногда глаза его закатывались, а из груди рвался хрип, похожий на предсмертный: он то застывал в неподвижности, то корчился и метался, лицо его кривилось, губы шевелились, он бормотал какие-то слова, которые оставались для циркачей только бессмысленными звуками. Изредка он открывал глаза и с изумлением смотрел на склоняющихся над ним людей. Карлик утверждал, что рыжий говорит по-цыгански, а Бородатой казалось, что это церковная латынь.

Журема попросила взять их с собой, и Бородатая согласилась, проявив то ли сострадание, то ли обычное безразличие. Вчетвером они подняли его, положили в телегу, где стояла клетка с коброй, и снова пустились в путь. Эта встреча принесла им удачу: в тот же вечер на ферме в окрестностях Керера бродячих артистов накормили. Старушка хозяйка окурила Галля дымом целебных трав, обложила припарками, перевязала, дала ему выпить какого-то отвара и сказала, что он поправится. Вечером устроили представление: Бородатая развлекала зрителей своими фокусами с коброй, кривлялся и гримасничал Дурачок, рассказывал истории о рыцарях Карлик. Потом снова впрягли мула, а чужеземцу и вправду стало легче, и он смог проглотить несколько кусочков. Бородатая спросила Журему, жена ли она ему. Нет, не жена, ответила та, он обесчестил ее, когда мужа не было, и ей ничего не оставалось, как уйти с ним. «То-то ты такая грустная», – сочувственно сказал Карлик.

Они шли на север, и им по-прежнему везло: каждый день они добывали себе пропитание. На третьи сутки пути добрались до ярмарки, дали представление. Больше всего пришлась по вкусу публике Бородатая: люди платили, чтобы подергать за бороду в доказательство того, что она не привязанная, и мимоходом хватали за грудь, убеждаясь, что перед ними настоящая женщина. А Карлик тем временем рассказывал историю ее жизни: была девочка как девочка, жила в Сеаре, и вдруг на спине, на руках, на ногах, на лице выросли у нее волосы, и сделалась она позором и несчастьем всей семьи, и стали поговаривать, что тут дело нечисто, что она дочь ризничего или самого дьявола. Девочка тогда наглоталась толченого стекла, каким в округе изводили бешеных собак, однако не умерла, а осталась жить, потом Цыган, король цирка, забрал ее с собою и сделал hi нее артистку. Журема сначала думала, что Карлик сочиняет небылицы, но тот поклялся, что все это чистая правда. Они часто разговаривали, Карлик был такой добрый, от него ничего не хотелось скрывать-и Журема поведала ему о своем детстве, о том, как жила в Калумбии, в имении барона де Каньябравы, и прислуживала его жене-а добросердечней и прекрасней ее и на свете никого нет. Журема горевала, что ее Руфино не остался на фазенде, а ушел в Кеймадас, стал проводником-проклятое ремесло, никогда дома не бывал. А еще сильнее горевала она о том, что так и не смогла зачать. За что покарал ее бог бесплодием? «Кто ж знает? – отвечал обыкновенно Карлик. – Пути господни неисповедимы».

Через несколько дней дорога привела их в Ипупи-ару, а там как раз перед их появлением стряслась беда: один тамошний житель в припадке безумия убил своих детей, а потом и сам зарезался. Хоронили безвинно убиенных детей; представление дать было нельзя – назначили на следующий вечер. Городок был совсем маленький, но зато местная лавка снабжала провизией всю округу.

А утром появились капанги. Они приехали верхами, и дробный частый стук копыт разбудил Бородатую, она на четвереньках выползла из-под навеса. Отовсюду выглядывали удивленные жители городка. Бородатая увидела шестерых вооруженных всадников и сразу поняла, что это не разбойники и не стражники-и одеты не так, и на крупе у лошадей ясно можно было различить одно и то же тавро. Тот, кто ехал впереди– весь с ног до головы в коже, – спешился и пошел прямо к Бородатой. Журема приподнялась. Бородатая увидела, что она вся дрожит и не в себе: вот-вот закричит. «Это твой муж?» – спросила она. «Это Кайфа», – отвечала та. «Убивать приехал?»-допытывалась Бородатая. Но Журема, не отвечая, вылезла из-под парусины, выпрямилась и пошла к нему навстречу. Тот остановился, поджидая ее. Сердце у Бородатой так и заколотилось: она ждала, что человек в кожаной одежде – он был смуглый, тощий, с холодными глазами-ударит Журему, начнет избивать, а может быть, пырнет ножом, потом подойдет и прикончит рыжего– тот как раз пошевелился в телеге. Но он не ударил ее, напротив, очень вежливо и почтительно снял шляпу и поклонился. Пятеро его спутников, не слезая с седел, наблюдали за этой беседой, хотя, как и Бородатая, видели только, как шевелятся губы: ни звука до них не доносилось. О чем они говорили? Карлик и Дурачок тоже проснулись и наблюдали. В эту минуту Журема повернулась и показала на телегу, где лежал раненый.

Человек в коже пошел за нею следом, заглянул под навес, и Бородатая увидела, что он равнодушно рассматривает чужестранца, который во сне или в бреду нес свою околесицу, разговаривая с одолевавшими его видениями. У приехавшего был спокойный взгляд человека, умеющего убивать, – точно так глядел на белый свет бандит Педран, который сначала одолел, а потом зарезал Цыгана. Журема, побледнев, ждала. Наконец он обернулся к ней и что-то сказал, Журема кивнула, и капанга подозвал своих. Они спрыгнули с коней. Журема попросила у Бородатой ножницы. Та успела ей шепнуть: «Не убьют?» Журема качнула головой-не убьют. Нашли ножницы покойной Дадивы, и Журема влезла в телегу. Капанги, ведя лошадей под уздцы, направились к лавке. Бородатая, набравшись храбрости, подошла поближе посмотреть, что делает Журема, за нею приковылял Карлик, а за Карликом-Дурачок.

Журема, опустившись на колени перед распростертым телом – телега была узкая, вдвоем еле поместишься, – наголо состригла рыжие волосы чужестранца: одной рукой приподнимала крутые огненные завитки, а другой-отхватывала; волосы скрипели под лезвиями. Черный сюртук Галилео Галля был во многих местах порван, выпачкан засохшей кровью, пылью и птичьим пометом. Шотландец лежал на спине, посреди разноцветного циркового тряпья, ящиков, коробок, обручей, баночек с самодельным гримом, картонных колпаков с нашитыми звездами и полумесяцами. Глаза его были закрыты, в отросшей бороде тоже запеклась кровь; сапоги с него стащили, и из рваных носков выглядывали длинные, неестественно белые пальцы с грязными ногтями. Рана на шее была прикрыта повязкой. Дурачок засмеялся. Бородатая толкнула его локтем, но он, худой, с бабьим лицом без всяких признаков растительности, с закатившимися глазами, с открытым ртом и повисшей на губах ниточкой слюны, продолжал корчиться от хохота. Журема не обращала на него внимания– зато внезапно открыл глаза чужестранец. На лице его мелькнуло удивление, страдание, ужас – он не понимал, чего от него хотят, но приподняться сил не хватило: он только пошевелился, и циркачи снова услышали загадочные – туки чужого языка.

Стрижка заняла у Журемы довольно много времени: капанги успели посидеть в таверне, выслушать историю о детоубийстве, а потом еще отправиться на кладбище п гам совершить святотатство, приведшее в ужас и недоумение всех жителей Ипупиары: они откопали гроб с телом детоубийцы и взгромоздили его на лошадь. Теперь они стояли в нескольких шагах от телеги и ждали. Когда голова Галля была неровно обстрижена и стала точно подсолнух, Дурачок снова покатился со смеху. Журема подобрала с подола своего платья пряди волос, связала их в пучок, перетянув бечевкой-для этого ей пришлось распустить свои косы. Бородатая видела, как она обшарила карманы его сюртука и достала кошелек-Журема еще раньше говорила циркачам, что, если нужно, у него есть деньги. Потом, держа в одной руке пучок волос, а в другой кошелек, она спрыгнула с телеги и направилась к капангам.

Человек в коже пошел ей навстречу, взял у нее состриженные волосы Галля и, не поглядев толком, спрятал в заседельную суму. В глазах его застыло выражение угрозы, хоть и обращался он к Журеме с церемонной вежливостью, что, впрочем, не мешало ему ковырять в зубах указательным пальцем. Теперь они стояли так близко, что Бородатая могла слышать, о чем они говорили.

– Вот, нашла у него в кармане, – сказала Журема, протягивая кошелек.

Но Кайфа не взял его.

– Не имею права, – ответил он и взмахнул рукой, словно отшвыривая что-то. – Это тоже дело Руфино.

Журема не стала ему перечить, спрятала кошелек в складках своей юбки. Бородатая подумала, что теперь она уйдет, но Журема, заглянув Каифе в глаза, мягко спросила:

– А если Руфино убили?

Кайфа на мгновение задумался-даже перестал моргать.

– Если Руфино убили, найдется кому защитить его честь, – услышала Бородатая, и ей показалось, что это Карлик рассказывает одну из своих историй о принцах и рыцарях. – Родственнику или другу. Могу и я смыть это пятно, если надо будет.

– А что, если хозяин узнает?

– Хозяин-это всего лишь хозяин, – твердо отвечал Каифа. – Руфино значит для меня больше, чем хозяин. Он хотел, чтобы чужак умер – вот он и умирает. Не все ли равно, от чего-от ран или от руки Руфино. Ложь станет правдой; эти волосы-с головы трупа.

Он отодвинул Журему плечом и взялся за стремя. Она положила руку на бок лошади, спросила с тревогой:

– Меня тоже убьют?

Бородатая поняла, что Кайфа глядит на Журему презрительно, без жалости и снисхождения.

– На месте Руфино я бы тебя убил. Ты тоже виновата, и, может быть, виновата сильней, чем тот человек, – ответил он, уже сидя в седле. – А как поступит Руфино, я не знаю. Ему видней.

Он пришпорил коня, и шестеро всадников, увозя свою странную, уже тронутую тлением добычу, ускакали туда, откуда появились.

Едва лишь падре Жоакин отслужил мессу в церкви святого Антония, Жоан Апостол поспешил назад, в святилище, за ящиком, который привез священник. «Сколько солдат в полку?»-думал он, и вопрос этот не авал ему покоя. Он вскинул ящик на плечо и зашагал по неровным мостовым Бело-Монте мимо людей, выбегавших, завидев его, навстречу и спрашивавших, права ли, что на них идет новое войско. «Правда», – отвечал он на ходу и шел дальше, не останавливаясь, перепрыгивая через кур, коз, собак и ребятишек, мельтешивших под ногами. Ящик был тяжелый, и, когда он добрался до господского дома, ныне превращенного в склад, плечо у него ломило.

Стоявшие в дверях пропустили его, а Антонио Виланова, о чем-то толковавший со своей женой и свояченицей, поспешил навстречу. Неугомонный попугай, сидевший на перекладине, без устали выкрикивал одно и то же: «Счастье! Счастье!»

– На нас идет полк, – сказал Жоан Апостол, опуская ящик наземь. – Сколько там людей?

– Смотри-ка, запальные шнуры! – радостно вскричал Антонио Виланова.

Склонившись над ящиком, он тщательно осматривал его содержимое, выкладывая запальные шнуры, пилюли от расстройства желудка, йод, бинты, каломель, масло, спирт, и улыбка его становилась все шире.

– По гроб жизни мы обязаны падре Жоакину, – сказал он и поставил ящик на прилавок. Полки ломились от бутылок и жестянок, от разнообразнейших товаров, одежды, обуви, шляп, повсюду громоздились коробки и мешки-среди них сновали жены обоих братьев Виланова и их помощницы. Прилавок заменяла широкая доска, положенная на два бочонка; Жоан заметил на ней стопку переплетенных в черный коленкор книг-в таких книгах приказчики и управляющие в имениях вели бухгалтерию.

– Он привез не только это, – сказал Жоан. – Так сколько солдат в полку?

– Насчет войска я слыхал, – ответил Антонио, расставляя и раскладывая на прилавке товар. – В полку? Больше тысячи. Считай, две.

Жоан Апостол понял, что Антонио Виланову нимало не заботит, скольких солдат двинул на Канудос Сатана. Коренастый, лысеющий, с густой бородкой, он со всегдашней своей расторопностью быстро и ловко разбирал пакеты, свертки, склянки, и в голосе его не было ни тревоги, ни даже любопытства. «У него и без того хлопот хватает», – подумал Жоан, продолжая тем временем объяснять торговцу, что надо немедля отрядить верного человека в Монте-Санто. «Ну и правильно: нечего ему встревать еще и в дела военные». Вот уже несколько лет Антонио Виланова больше всех в Канудосе работал и меньше всех спал. Поначалу он еще занимался своей лавкой, покупал и продавал, но потом иные помыслы вытеснили торговлю, и Антонио при всеобщем безмолвном одобрении всецело посвятил себя заботам о возникшей в Канудосе общине, сочетать же это занятие с коммерцией стало сперва затруднительно, а впоследствии и невозможно. Кто сумел бы лучше его накормить, напоить, расселить толпы паломников, стекавшихся в Канудос со всех концов штата? Он распределял наделы, чтобы новоприбывшие выстроили себе жилье, он советовал, что и где сеять, какую скотину разводить, он продавал в окрестных селениях то, что Канудос производил, и покупал то, что могло ему понадобиться, а когда хлынул поток пожертвований, принялся распределять, что пойдет на покупку оружия и провианта, а что-в сокровищницу Храма. Паломники, получившие разрешение Блаженненького, приходили к Антонио, а он помогал им побыстрее осмотреться и пустить корни. Это он придумал дома спасения, куда помещали престарелых, немощных и увечных, это он после сражений в Уауа и в Камбайо занялся хранением захваченного оружия, раздавая его лишь тем, кого называл Жоан Апостол. Антонио почти ежедневно приходил к Наставнику-отчитывался перед ним и получал новые распоряжения. Он никуда больше не ездил, и его жена говорила, что это самая разительная из происшедших с ним перемен: ведь раньше он не мог усидеть на месте, словно какой-то бес вселялся в него и гнал в дорогу. Теперь по округе колесил Онорио, и никто не знал, почему старший Виланова стал домоседом: то ли потому, что обязанности его в Бело-Монте были многоразличны и почетны, то ли потому, что обязанности эти позволяли ему каждый день видеться-хотя бы по нескольку минут– с Наставником. Эти краткие встречи вселяли мир в его душу и подхлестывали его усердие.

– Наставник согласился. Соберем стражу для его защиты, – сказал Жоан Апостол. – Начальствовать над нею будет Жоан Большой.

На этот раз Антонио взглянул на Апостола с интересом. Попугай снова крикнул: «Счастье!»

– Скажи, чтоб он зашел ко мне. Помогу ему отобрать надежных людей: я ведь всех тут знаю. Если он не против, конечно.

– Катарина сегодня утром спрашивала о тебе, – сказала подошедшая Антония. – Успеешь повидаться с нею?

Жоан покачал головой-нет, не успею. Разве что вечером. Он смутился, хотя чета Виланова наверняка согласилась бы с тем, что на первом месте бог, а потом-жена. Они бы и сами так поступили. Но в глубине души Жоан мучился оттого, что обстоятельства или божья воля все реже позволяют ему видеться с женой.

– Я схожу к Катарине и скажу ей, – улыбнулась Антония.

Жоан Апостол вышел из лавки Виланова, размышляя о том, как странно складывается жизнь у него да и у других-у всех. «Точно слушаешь истории бродячих музыкантов», – думал он. Повстречав Наставника, он решил было, что навсегда отмоет кровь со своих рук, а теперь вновь оказался на войне, и война эта пострашнее всех предыдущих. Зачем же отец небесный заставил его раскаяться в содеянном? Чтобы опять убивать и опять видеть, как умирают люди? Выходит, что так. Он послал двоих мальчишек-одного к Педрану, другого к старому Жоакину Макамбире – сказать, чтобы ждали его на дороге в Жеремоабо, а сам перед тем, как отправиться к Жоану Большому, пошел искать Меченого, который руководил работами на дороге в Розарио– там рыли окопы. Жоан Апостол нашел его за окраиной Канудоса: траншею, которая пересекала дорогу, маскировали, чтоб не бросалась в глаза, колючими ветвями. Несколько мужчин-кое-кто был вооружен-таскали ветки; женщины раздавали миски с едой тем, кто уже отработал свое и теперь отдыхал, усевшись прямо на землю. Когда Жоан подошел, его окружили со всех сторон: он оказался в середине плотного кольца. Люди смотрели на него с немым вопросом. Какая-то женщина молча подала ему тарелку с жареной козлятиной и маисовой кашей, другая-кувшин с водой. Жоан так спешил сюда, что должен был сначала отдьпнаться и выпить воды, прежде чем смог говорить. Потом он взялся за еду и стал рассказывать, и ему даже в голову не приходило, что слушавшие его люди еще несколько лет назад-в ту пору, когда они с Меченым так жестоко враждовали между собой, – отдали бы все на свете, чтобы схватить его и подвергнуть перед смертью самым лютым мукам. К счастью, эти смутные времена миновали.

Узнав об известии, доставленном падре Жоакином, Меченый не изменился в лице, ни о чем не спросил. Жоан осведомился, знает ли он, сколько человек в полку. Ни Меченый, ни остальные не знали. Тогда Жоан Апостол изложил им наконец свое дело: Меченому и его людям надо двинуться на юг, чтобы следить за наступающими войсками и по мере сил мешать их маршу. Шайка Меченого в свое время свирепствовала именно в тех краях: кто лучше их знал округу, кому, как не им, легче будет проникнуть в полк под видом проводников и носильщиков, наблюдать за солдатами, устраивать им засады и ловушки, чтобы задержать полк и дать Бело-Монте время подготовиться к обороне?

Меченый кивнул, по-прежнему не произнося ни слова. Поглядев на его изжелта-пепельное бледное лицо, пересеченное огромным шрамом, на коренастую фигуру, Жоан Апостол прикинул, сколько ему может быть лет. Или он выглядит моложе своего возраста?

– Ладно, – произнес наконец Меченый. – Ежедневно буду присылать нарочного. Скольких мне можно взять с собой?

– Хоть всех, – ответил Жоан. – Это ж твои люди.

– Были мои, – сказал Меченый, и взгляд его глубоко посаженных, мрачных глаз, скользнув по лицам тех, кто стоял вокруг, потеплел. – Теперь божьи.

– Мы все теперь божьи, – сказал Жоан и, внезапно заторопившись, добавил:-Зайди к Антонио, получи патроны и взрывчатку. Теперь у нас есть запальные шнуры. Ты можешь остаться в Канудосе, Трещотка?

Тот, кто носил эту кличку, выступил вперед. Помощник Меченого был маленький широкоплечий раскосый человечек с морщинистым, изборожденным шрамами лицом.

– Я лучше в Монте-Санто пойду, – недовольно проговорил он. – Я всегда прикрывал тебя в бою, Меченый, я приношу тебе удачу.

– Теперь будешь прикрывать Канудос, это важнее, – резко ответил тот.

– Да, отныне будешь приносить счастье нам всем, – сказал Жоан. – Я пришлю тебе еще людей в помощь. Благословен будь господь.

– Во веки веков, – отозвалось несколько голосов. Жоан Апостол повернулся и снова пустился бежать напрямик, без дороги, срезая путь до горы Камбайо, где находился Жоан Большой. Он бежал и вспоминал свою жену. Они не виделись с тех пор, как он решил выкопать на всех подступах к Канудосу траншеи и волчьи ямы и стал днем и ночью метаться по этому обширному краю, центр которого-средоточие вселенной-лежал в Канудосе. Жоан Апостол узнал Катарину, когда вместе с толпой мужчин и женщин-число паломников то прибывало, то убывало, словно вода в реке, – шел следом за Наставником, и сидел подле него по ночам, и молился вместе с ним после изнурительного перехода, и слушал его проповеди. Среди паломников была девушка в белом, похожем на саван, одеянии, такая тонкая и хрупкая, что казалась бесплотным видением. В пути ли, на молитве, на ночлеге постоянно ощущал на себе бывший разбойник ее неподвижный взгляд: он тревожил, внушал беспокойство, иногда даже пугал. Выпитые страданием глаза, казалось, грозили ему карами пострашнее тех, что были в ходу на этом свете.

Однажды ночью, когда странники улеглись вокруг костра и заснули, Жоан Апостол подполз к ней: он видел, что взгляд ее и сейчас прикован к его лицу. «Почему ты всегда на меня смотришь?»-прошептал он. Она помолчала, словно побарывая отвращение или преодолевая слабость, и еле слышно произнесла в ответ: «В ту ночь, когда ты пришел в Кустодию мстить, я была там. Человек, который закричал и которого ты убил первым, был мой отец. Я видела, как ты вонзил ему нож в живот». Жоан Апостол сидел молча, слушая потрескивание углей, жужжание москитов, дыхание женщины и пытаясь вспомнить, глядели ли на него в то далекое утро ее глаза. Потом он заговорил, и голос его тоже был еле слышен: «Так, значит, не все погибли в Кустодии?» – «Нас осталось трое, – прошептала она. – Дон Матиас – он зарылся в солому на крыше. Сеньора Роза – она была ранена, потеряла сознание, но потом вылечилась. И я. Меня тоже хотели убить, и я тоже поправилась». Они разговаривали так, словно речь у них шла о посторонних людях, об иных событиях, о другой, непохожей на теперешнюю, убогой жизни. «Сколько лет тебе было?» – спросил разбойник. «Десять или двенадцать, не помню», – ответила она. Жоан Апостол взглянул на нее: она была еще очень молода, просто вдоволь хлебнула лиха. Шепотом, чтобы не разбудить спавших вокруг, мужчина и девушка серьезно и печально стали вспоминать подробности той обоим запомнившейся ночи. Ее изнасиловали трое, и когда кто-то из бандитов полоснул ее ножом, Катарина испытала огромное облегчение. «Это я тебя ударил?»– спросил Жоан. «Не знаю, – прошептала она. – Уже рассвело, но я не различала лиц, не понимала, где я».

С той ночи у костра бывший разбойник и девушка, оставшаяся в живых после резни в Кустодии, держались друг друга, вместе молились, шли рядом, снова и снова рассказывая друг другу истории своих жизней, истории, которые теперь казались им невероятными.

Она шла за святым из деревушки в Серпиже, где просила подаяния, была худа, как сам Наставник, и в один прекрасный день свалилась посреди дороги без сил. Жоан Апостол взял ее на руки и понес, и нес весь день до вечера. Несколько дней подряд шел он так, а по вечерам кормил ее размоченными в воде кусочками лепешки – только это она и могла проглотить. После наставлений он, как ребенку, рассказывал ей те самые истории, которые слышал в детстве от бродячих музыкантов, – теперь, оттого, должно быть, что душа его стала по-детски чиста, истории эти вспоминались ему отчетливо и ясно. Она слушала его и не перебивала, а потом еле слышным голоском расспрашивала о сарацинах, о Фьеррабрасе, о Роберте Дьяволе, и Жоан понимал, что эти вымыслы стали частью ее жизни так же, как раньше-его.

Она окрепла и шла уже сама, когда однажды ночью дрожащий от стыда Жоан повинился перед всеми странниками в том, что часто испытывает к ней вожделение. Наставник позвал Катарину и спросил, оскорбляет ли ее то, что она сейчас услышала. В ответ она покачала головой. Тогда, стоя в кругу безмолвных паломников, Наставник спросил, продолжает ли она мучиться из-за того, что произошло в Кустодии. Она снова покачала головой. «Ты очистилась», – сказал Наставник. Он соединил их руки и велел всем помолиться за Катарину и Жоана. Через неделю священник прихода Шикешике обвенчал их. Сколько времени прошло с того дня? Четыре года? Пять лет? Жоан Апостол, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, наконец заметил впереди на отрогах Камбайо силуэты восставших. С бега он перешел на быстрый короткий шаг – полсвета было пройдено этим шагом.

Через час он уже сидел рядом с Жоаном Большим, ел маис, запивая водой, и рассказывал новости. Они были вдвоем: Жоан Апостол, сообщив о приближении полка-никто так и не смог сказать, сколько в нем солдат, – попросил всех отойти. Жоан Большой по-прежнему ходил босиком, в выцветших и вылинявших штанах, подпоясанных веревкой, на которой висели мачете и нож, в распахнутой на волосатой груди рубахе без пуговиц. За спиной у него было ружье, а на шее на манер ожерелья-два патронташа. Выслушав известие о том, что для защиты Наставника создается Католическая стража и что начальствовать поручается ему, он замотал головой.

– Почему? – спросил Жоан Апостол.

– Я не достоин, – пробормотал негр.

– Наставник счел тебя достойным. Наставнику виднее.

– Я не умею командовать. И учиться не хочу. Пусть кто-нибудь другой.

– Нет. Командиром будешь ты. Не время спорить, Жоан.

Негр в задумчивости смотрел на рассыпавшихся между скалами и валунами людей, на небо, которое вновь стало цвета свинца.

– Слишком большая честь-оберегать Наставника, – произнес он наконец.

– Отбери самых лучших – из числа тех, кто здесь уже давно, кто хорошо показал себя под Уауа и в Камбайо, – сказал Жоан Апостол. – К тому времени, когда враги придут сюда, стража должна быть готова. Это будет щит Наставника.

Жоан Большой ничего не ответил. Челюсти его двигались, как бы пережевывая что-то, хотя во рту у него ничего не было. Он смотрел на вершины сьерры так, словно видел светозарную рать короля Себастьяна, – испуганно и изумленно.

– Это ты выбрал меня. Не Блаженненький, не Наставник, а ты, – проговорил он глухо. – Это не награда.

– Нет, не награда, – отвечал Жоан Апостол. – Я выбрал тебя не потому, что ты заслуживаешь награды или наказания, а потому что ты-лучший. Ступай в Бело-Монте и принимайся за дело.

– Благословен будь Наставник, – произнес негр. Он поднялся и зашагал по каменистой земле прочь.

– Во веки веков, – сказал Жоан Апостол.

Через минуту негр уже бежал по направлению к Канудосу.

– Выходит, ты нарушил долг дважды, – говорит Руфино. – Когда Эпаминондас велел убить рыжего, ты этого не сделал. А потом соврал, что он мертв. Значит, дважды.

– Второе много не тянет, – говорит в ответ Кайфа. – Я ведь отдал Гонсалвесу волосы и привез труп. Это труп другого человека, но ни он, ни кто другой подмены не заметил. А рыжий тоже скоро умрет, если уже не умер. Второе-пустяки.

На красноватом берегу Итапикуру, напротив кожевенных мастерских Кеймадаса, как всегда по субботам, расположились в дощатых будочках и возле лотков бродячие торговцы со всей округи. Продавцы торгуются с покупателями, и над морем шляп, шапок и непокрытых темных голов гудят, перемешиваясь с лаем, ржанием, ослиным криком, детским визгом и пьяными выкриками, их голоса. Нищие выпрашивают подаяние, бьются в корчах припадочные, странствующие музыканты, собрав вокруг себя слушателей, рассказывают под перебор гитарных струн о любви, о войнах между еретиками и добрыми католиками. Покачивая бедрами, звеня браслетами, гадают старые и молодые цыганки.

– Что ж, спасибо тебе, Кайфа, – говорит Руфино. – Ты человек чести. За то я тебя всегда и уважал, да и не я один.

– Что важнее? – говорит Кайфа. – Долг перед хозяином или перед другом? И слепой бы увидел: я сделал то, что был обязан сделать.

Они идут бок о бок и беседуют неторопливо и сдержанно, не обращая внимания на крутящийся вокруг них многоцветный, пестрый спутанный клубок ярмарки. Они продираются сквозь толпу, не прося разрешения пройти, расчищая себе путь взглядом или плечом. Время от времени из-за лотка или из-под навеса кто-нибудь здоровается с ними, и они отвечают так коротко и мрачно, что знакомец не осмеливается подойти поближе. Не сговариваясь, они направляются к дощатому сарайчику-деревянные скамьи, столики, навес, – где народу меньше, чем в других питейных заведениях.

– Я оскорбил бы тебя, если бы прикончил его там, в Ипупиаре, – говорит Кайфа, и по голосу его можно понять, что об этом уже думано и передумано. – Ты бы не смог тогда смыть это пятно.

– Почему его решили убить? – прерывает Руфино. – И почему в моем доме?

– Так приказал Эпаминондас, – говорит Кайфа. – Ни тебя, ни Журему трогать было не велено. Может, оттого и погибли мои люди, что Журема должна была остаться целой и невредимой. – Он сплевывает сквозь зубы и говорит задумчиво:-Должно быть, это я виноват, что он их застрелил: не думал я, что он будет защищаться, не похоже было, что он понимает толк в таких делах.

– Не похоже, – говорит Руфино, – не похоже.

Они усаживаются и придвигают стулья поближе, чтобы никто не подслушал. Хозяйка приносит им стаканы и спрашивает, подать ли водку или что-нибудь еще. Водку, отвечают ей. Она ставит на середину стола бутылку, проводник наполняет стаканы, и они выпивают, не чокаясь. По второй наливает Кайфа. Он старше Руфино, и его всегда неподвижные глаза теперь совсем потускнели. Он, как всегда, в коже с ног до головы и весь покрыт пылью.

– Так, говоришь, она его спасла? – спрашивает Руфино, не поднимая взгляда. – Схватила тебя за руку?

– Да, – кивает Кайфа. – Тогда-то я и понял, что она теперь-его женщина. – Тень прежнего удивления снова пробегает по его лицу. – Когда она вцепилась в меня, не дала выстрелить, а потом с ним вместе набросилась на меня. – Он пожимает плечами и снова сплевывает. – Она уже была его женщина, как же ей было не защищать его?

– Да, – говорит Руфино.

– Я только не пойму, почему они меня-то не убили, – говорит Кайфа. – В Ипупиаре я спросил ее об этом, она не смогла толком объяснить. Да, такие, как этот рыжий, не каждый день встречаются.

– Не каждый, – говорит Руфино.

Тут и там в толпе ярмарочных гуляк мелькают солдаты в рваных мундирах. Это остатки батальона майора Брито; говорят, они ждут здесь подхода нового войска. Они слоняются как неприкаянные, ночуют где попало-на Соборной площади, на станции, под кустом у реки, – собираются по двое, по четыре у лотков, жадно смотрят на женщин, на еду, на водку: близок локоть, да не укусишь. Местные упорно не отвечают им, не слышат их, не замечают.

– Клятву нельзя нарушить, так ведь? – нерешительно спрашивает Руфино. Глубокая складка пересекает его лоб. – Поклялся – значит, повязан, да?

– Еще бы, – отвечает Кайфа. – Как можно нарушить клятву господу и Деве Марии?

– А если не им поклялся, а, скажем, барону? – вытягивает шею Руфино.

– Тогда только он и может тебя освободить, – говорит Кайфа, снова наполняя стаканы. Они выпивают. Перекрывая гомон и гвалт, вдруг взвиваются злые, ожесточенно спорящие голоса, а потом слышится взрыв хохота. Небо, как перед дождем, заволоклось тучами.

– Я знаю, каково тебе, – вдруг говорит Кайфа. – Знаю, ты ночей не спишь и все на свете для тебя умерло. Вот ты сидишь сейчас со мной, а сам все думаешь, как отомстить. Так и должно быть, Руфино, если честь еще жива, так и надо.

Вереница муравьев, огибая выпитую до дна бутылку, проползает по столу. Руфино смотрит, как они скрываются за ребром столешницы. Он с силой стискивает в пальцах свой стакан.

– Хочу тебе вот о чем напомнить, – говорит Каифа. – Смертью обидчика бесчестья не смоешь. Этого мало. Надо еще ударить по лицу-рукой или плетью, чем придется. Лицо-это святое, как жена или мать.

Руфино поднимается. Подходит хозяйка. Кайфа лезет за деньгами, но проводник, перехватив его руку, расплачивается сам. Молча, думая о своем, ждут они, пока принесут сдачу.

– Это правда, что твоя старуха пошла в Канудос? – спрашивает Кайфа. Руфино кивает. – Многие уходят. Эпаминондас набирает людей в Сельскую гвардию. Скоро придут войска, он хочет им помочь. Моя семья тоже у святого. Нелегко со своими-то воевать, а, Руфино?

– У меня другая война, – бормочет тот, пряча в карман протянутые хозяйкой монеты.

– Верю, что болезнь его не доконает, прибережет для тебя, – говорит Кайфа.

Вскоре они исчезают в водовороте ярмарки.

– Хоть убейте, не понимаю, – полковник Жозе Бернардо Мурау поудобней устроился в качалке и толчком ноги привел ее в движение. – Морейра Сезар ненавидит нас, мы ненавидим Морейру Сезара. Приход 7-го полка-триумф Эпаминондаса Гонсалвеса и наше серьезное поражение: мы ведь из кожи вон лезли, чтобы Рио не вмешивался в наши дела. Почему же теперь Независимая партия встречает его в Салвадоре с божескими почестями? Почему мы наперегонки с Эпа-минондасом стараемся ублажить этого Живореза?

Прохладная комната с выбеленными, потрескавшимися стенами была сплошь залита щедрым солнцем; в медном кувшине стояли увядшие цветы; пол был во многих местах выщерблен. За окном виднелись плантации сахарного тростника, у дома слуги седлали коней.

– Смутное время, дорогой мой, – улыбнулся в ответ барон де Каньябрава. – Мы теперь живем в таких джунглях, что и умный человек заблудится.

– Фазендейро ум ни к чему, – пробурчал полковник Мурау. – Этого порока за мной, слава богу, не числится. – Он показал на расстилавшиеся за окном плантации. – Выходит, я провел здесь полвека только для того, чтобы под старость увидеть, как все рухнет. Что ж, одно утешение-я скоро умру.

Он и в самом деле был очень стар-костлявый, с загорелым лоснящимся лицом; его узловатые пальцы часто почесывали небритые щеки. Он был одет как пеон: вылинявшие штаны, раскрытая на груди рубаха, а сверху кожаный жилет без пуговиц.

– Лихолетье скоро минет, – сказал Адалберто де Гумусио.

– Но не для меня. – Фазендейро хрустнул пальцами. – Знаете, сколько людей ушло из здешних мест за последние годы? Тысячи. Сначала засуха семьдесят седьмого, потом кофейная афера на юге, потом каучук в штате Амазонас, и теперь этот проклятый Канудос. Знаете, сколько людей бежало туда? Все бросили: и работу, и скотину, и дома. Решили подождать там конца света и пришествия короля Себастьяна. – Он поглядел на собеседников, дивясь глупости человеческой. – Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как пойдут дела: полковник Морейра Сезар преподнесет Гонсалвесу нашу Вайю, а он и его присные ненавидят нас так, что придется нам отдать наши земли по дешевке или вовсе задарма и уносить отсюда ноги.

Перед бароном и Гумусио стояли графины с прохладительным и блюдо с печеньем, но они ни к чему не притрагивались. Барон открыл табакерку, предложил собеседникам и сам взял понюшку. Потом от наслаждения зажмурился и несколько мгновений сидел с закрытыми глазами.

– Нет, Жозе Бернардо, так просто мы Баию якобинцам не отдадим, – сказал он наконец. – Задумано было неплохо, но ничего у них не выйдет.

– А Бразилия и так принадлежит им, – перебил его Мурау. – И лучшее тому доказательство-приход полковника Морейры Сезара. Он послан правительством страны.

– Его назначение состоялось только благодаря изрядному нажиму со стороны Военного клуба. Этот якобинский гадюшник воспользовался болезнью президента Мораиса. В сущности, это прямой заговор против него-ясней ясного. Канудос-наилучшая возможность для полковника упрочить свою славу и влияние. Морейра Сезар подавил смуту монархистов! Морейра Сезар – спаситель Республики! Есть ли лучшее доказательство того, что обеспечить стране безопасность способна только армия? Но приход армии к власти означает диктатуру. – Он перестал улыбаться. – Так вот, Жозе Бернардо, мы этого не допустим. И не якобинцы покончат с монархическим заговором, а мы! – Он брезгливо сморщился. – Не всегда возможно действовать по-рыцарски, дорогой мой. Политика– грязная штука, подлая штука.

Его слова, должно быть, задели какие-то струны в душе Мурау: старик оживился и даже расхохотался.

– Ладно, господа политики, уговорили! – воскликнул он. – Я пошлю и мулов, и провиант, и проводников, и все, что ему потребуется. Не надо ли, еще и расквартировать в моей усадьбе 7-й полк?

– Не надо. Он минует твои земли. Ты его даже не увидишь.

– Нельзя допустить, чтобы вся страна поверила, будто мы поднялись против Республики и попросили содействия Англии для восстановления монархии, – сказал Адалберто де Гумусио. – Как ты не понимаешь, Жозе Бернардо? Необходимо разоблачить их, и как можно скорее. С патриотизмом шутки плохи.

– А вот Эпаминондас шутит, и шутит удачно, – пробормотал Мурау.

– Да, – согласился барон. – Ни ты, ни я, ни Адалберто, ни Виана-никто не принимал его всерьез. А он оказался опасным противником.

– Полноте, – сказал Гумусио. – Затеянная им интрига-низкопробна, нелепа, вульгарна.

– Однако она принесла и продолжает приносить плоды. – Барон поглядел в окно: да, лошади готовы, пора в путь: он добился своего и переупрямил самого несговорчивого баиянского фазендейро. Надо сказать Эстеле и Себастьяне, что можно ехать. Тут Мурау напомнил ему, что какой-то человек, пришедший из Кеймадаса, ждет его уже два часа. Барон совсем позабыл про него. «Конечно, конечно», – прошептал он и распорядился позвать этого человека.

Через миг Руфино уже стоял в дверях. Сняв соломенную шляпу, он поклонился хозяину дома и Гумусио, потом подошел к барону и поцеловал ему руку.

– Рад тебя видеть, крестник, – сказал тот и потрепал Руфино по плечу. – Хорошо сделал, что пришел. Как поживает Журема? Почему ты ее не привез? Доставил бы Эстеле большое удовольствие.

Он вдруг заметил, что проводник не поднимает на него глаз, мнет в руках свою шапку, понял, что Руфино жестоко страдает от стыда, и стал догадываться, зачем пожаловал к нему его бывший пеон.

– Что стряслось с твоей женой? Заболела?

– Разреши мне нарушить клятву, крестный, – выпалил Руфино. Гумусио и Мурау, безразлично слушавшие этот разговор, заинтересовались. Воцарилась напряженная тишина, и барон, раздумывая над словами проводника, ответил не сразу.

– Журема? – Он заморгал, откинулся в кресле. – Она что-нибудь натворила? Неужели бросила? Ушла к другому?

Шапка спутанных, давно немытых волос едва заметно вздрогнула-Руфино кивнул. Теперь барон понял наконец, почему он так упорно прячет от него глаза, понял, каких усилий стоит ему сдерживаться и как ему тяжко.

– Что ж ты затеял? – грустно спросил он. – Зачем тебе это нужно? Зачем умножать страдания? Было одно, станет два. Ушла-считай, почти умерла, сама себя убила. Забудь ее. Забудь все, что было в Кеймадасе. Найдешь себе другую, верную. Поедем с нами в Калумби: ведь у тебя там столько друзей.

Гумусио и Мурау с любопытством ждали, что ответит на это Руфино. Адалберто наполнил свой стакан и поднес его к губам, но не выпил.

– Разреши мне нарушить слово, крестный, – проговорил наконец Руфино, по-прежнему глядя в пол.

На губах Адалберто де Гумусио, который внимательно прислушивался к этому разговору, появилась одобрительная и ласковая улыбка. Жозе Бернардо Мурау, напротив, утратил к беседе всякий интерес и зевнул. Барон понял, что уговаривать бессмысленно, что ему следует смириться с неизбежностью и ответить «да» или «нет», а не тешить себя понапрасну надеждой убедить Руфино. Он все же попытался выиграть время:

– Кто увез ее? С кем она бежала? Руфино помолчал.

– С чужеземцем, который появился в Кеймадасе, – ответил он и снова замолк. – Его послали ко мне. Он собирался везти оружие в Канудос.

Стакан выскользнул из пальцев Адалберто де Гумусио и вдребезги разбился у его ног, но ни звон стекла, ни брызги, ни осколки, дождем окатившие всех троих, не отвлекли их: широко раскрытыми глазами они в безмерном удивлении уставились на Руфино, а тот по-прежнему стоял неподвижно, молча и понуро и явно не догадывался о том, какое действие возымели его слова. Первым опомнился барон.

– Иностранец собирался везти в Канудос оружие? – Он так старался, чтобы вопрос этот звучал непринужденно, что голос его стал неузнаваем.

– Собирался, да не отвез, – снова шевельнулась пыльная копна: Руфино стоял в почтительной позе и глядел себе под ноги. – Полковник Эпаминондас велел его убить. Все думают, его убили. А он живой, Журема его спасла. Теперь они вместе.

Изумленные барон и Гумусио переглянулись, а Мурау, кряхтя, стал выбираться из глубокого кресла. Но барон опередил его. Он побледнел, руки у него дрожали, однако Руфино по-прежнему словно не замечал обуявшего всех троих волнения.

– Так, значит, Галилео Галль жив, – выговорил наконец Гумусио и ударил кулаком по ладони. – Так, значит, этот обугленный труп, отрубленная голова и прочая чертовщина…

– Нет, сеньор, голову ему не отрубили, – перебил его Руфино, и в комнате снова повисла напряженная тишина. – У него волосы были длинные – вот их состригли. А убит был сумасшедший, что зарезал своих детей. Чужеземец живой.

Он замолчал и не проронил ни слова, когда Адалберто де Гумусио и Жозе Бернардо Мурау стали наседать на него, задавая вопросы, требуя подробностей. Барон слишком хорошо знал нрав своих земляков: он понял, что проводник сообщил все, что считал нужным, и больше из него ничего не вытянешь.

– Ты можешь рассказать нам что-нибудь еще, сынок? – спросил он, положив ему руку на плечо и не пытаясь больше скрывать свое волнение.

Руфино покачал головой.

– Спасибо, что пришел, – сказал барон. – Ты оказал мне большую услугу-и мне, и всем нам. И своей стране, хоть ты этого и не понимаешь.

– Я хочу нарушить клятву, которую принес тебе, крестный, – промолвил Руфино, и голос его окреп.

Барон печально покивал. Он думал, что слова, которые ему так трудно и неприятно выговорить, означают смертный приговор человеку ни в чем не повинному или имевшему для своего поступка веские причины. И еще он подумал, что не произнести этих слов тоже нельзя.

– Делай, как тебе совесть велит. Господь тебя спаси и помилуй.

Руфино поднял голову, глубоко вздохнул, и барон увидел, что глаза у него красные и влажные, а лицо такое, точно сию минуту он выдержал тяжелейшее испытание. Он стал на колени, барон перекрестил его и протянул ему руку для поцелуя. Проводник выпрямился и вышел из комнаты, даже не взглянув на Гумусио и Мурау.

Первым нарушил молчание Гумусио.

– Снимаю шляпу и преклоняюсь перед Эпаминон-дасом, – сказал он, внимательно разглядывая осколки стакана на полу. – Он далеко пойдет. Мы в нем ошиблись.

– Да, жаль, что он не с нами, – произнес барон, но думал он не о Гонсалвесе, а о Журеме, о женщине, которую собирался убить Руфино, и о том, как будет опечалена баронесса, когда эта весть дойдет до нее.