Глава 4. Голос пустоты
Очередной колышек, которым я вычерчивал в земле канавки, приказал долго жить. Кончик разлохматился до такой степени, что использовать его в качестве «карандаша» стало невозможно.
Но этот факт меня нисколько не расстроил.
Я просто взял запасной — еще позавчера сделал их с полдюжины — и вернулся к работе.
Последние дни при работе над колесом судьбы мной владело странное вдохновение. Я сам удивлялся, какой твердой стала моя рука, и один за другим заканчивал рисунки внешнего круга — человек, пьющий вино, его брат-близнец, срывающий плоды с дерева, курица-несушка, роженица, старик, что тащит на закорках труп.
Брат Пон пока так и не разъяснил мне, что все это значит, но я не сомневался, что все узнаю в свой срок.
Парой штрихов я изобразил бороду на лице старика, поправил округлость его лысины и уставился на огромный, сложный рисунок, не веря собственным глазам. Осталось придумать чудовище, что держит в пасти колесо, и можно просить цветного песка, чтобы раскрасить картинку.
Но это завтра, сегодня не успею, до заката времени не так много.
Я принялся вычерчивать мохнатые, бугрящиеся мускулами лапы, кривые, точно у лягушки. Обозначил зубы, два больших глаза, но, немного подумав, добавил к ним третий, а на голове монстра натыкал рогов, прямых и кривых и даже ветвистых, точно у оленя.
— Красота, — сказал я, ощущая гордыню, достойную знаменитого художника.
Тут же устыдился, зашептал «это не я, это не мое».
Солнце тем временем укатилось за деревья, и в лесу начало стремительно темнеть. С запада донеслись раскатистые обезьяньи вопли, и на миг мне показалось, что они приближаются.
Макаки больше меня не беспокоили, вообще не обращали внимания, даже когда я пару раз натыкался на них около источника. Подобный факт наводил на мысли, что в первый раз их спровоцировали, и время от времени я начинал подозревать, что это устроил брат Пон.
Он вполне мог организовать и нападение собак.
В деревню меня более не посылали, и вместе мы туда тоже не ходили.
— Красота, — повторил я уже более спокойно и поднялся с коленей.
Поясница после долгого пребывания на четвереньках болела, ныли колени — небольшая цена, если учесть, что я получу, закончив собственный рисунок колеса судьбы.
Брат Пон обещал, что этот факт изменит меня самого и всю мою жизнь!
Отряхнув антаравасаку, я вытер со лба честный трудовой пот и отправился в сторону Тхам Пу.
Монах встретил новость, что бхавачакра готова, спокойным одобрением.
— Замечательно, — сказал он. — Завтра проверим, что ты там намалевал, и раскрасим. Потом отметим… у меня как раз припрятано несколько бутылок пива и даже ром есть. Накатим по стаканчику.
Я покосился на него с сомнением.
Каким бы неправильным монахом ни был брат Пон, выпивающим я его себе представить не мог.
На ужин в этот день к рису подали не только овощи, но еще и грибы, да еще по ананасу на брата. После такой трапезы я уснул почти мгновенно и проснулся в полной тьме от отдаленных раскатов грома.
В тот момент меня посетило изумление — дождь в разгар сухого сезона?
Потом я вновь заснул и открыл глаза вновь, когда ливень обрушился на крышу моей хибары. В дюжине мест тут же потекло, под ногами захлюпало, сгинули последние жалкие намеки на уют.
Я подтащил матрас к той стене, что выглядела покрепче, и скорчился так, чтобы на меня не капало. Некоторое время думал, что не усну до рассвета, а потом моргнул и обнаружил, что уже утро, вовсю щебечут птицы, а ко мне заглядывает один из молодых монахов.
— Встаю, встаю… — сонно пробормотал я, и тут тревога воткнулась в меня подобно острому клинку.
Как там мой рисунок?
Монах исчез, а я принялся торопливо натягивать одежду, ставшую привычной за время пребывания в Тхам Пу. Затем, спотыкаясь, помчался через окутанные туманом, еще не проснувшиеся джунгли.
А увидев место, где располагалась бхавачакра, я не сдержался, испустил горестный вопль — ночной ливень смыл все начисто, оставив гладкую, точно щека младенца, землю.
— Нет-нет-нет! — воскликнул я, цепляясь за надежду, что я продолжаю спать и что это мне мерещится.
— Да, печально, — брат Пон, по обыкновению, возник рядом бесшумно.
— Печально? Да это катастрофа! — я сжал кулаки, про себя проклиная этот так не вовремя случившийся дождь, единственный, может быть, в этих местах за целую зиму. — Как такое вообще возможно?
— Я же предупреждал тебя, что рисунок будет готов, когда ты сам будешь готов, — сказал он.
Я застонал.
— Это не ты, это не твое, — напомнил монах и засмеялся, но не обидно, а так, что мне полегчало. — Не надо быть мудрецом, чтобы понять, в чем источник проблемы. Слишком сильно ты хотел закончить бхавачакру, для тебя она стала не средством освобождения, а поводом отрастить еще один корень привязанности. Отсюда эмоции.
— Но я же не мог относиться к этому делу равнодушно!?
— Равнодушие — тоже эмоция, а вот бесстрастие — нет, — брат Пон покачал головой. — Работая над рисунком, ты должен быть бесстрастным, а не корчиться от желания завершить дело как можно быстрее.
— И тогда дождей не будет? — спросил я почти издевательски.
— Откуда же мне знать? Но ничто и никто не сможет встать у тебя на дороге. Лишенный привязанностей неуязвим, и любая задача ему по плечу.
— Но откуда возьмутся эти задачи, если не будет желаний?
— Из осознания, — брат Пон посмотрел мне прямо в глаза. — Желания лишь мешают. Отвлекают, сбивают с толку, грузом висят на плечах, не дают действовать спокойно и эффективно. После полудня начнешь рисовать заново, а сейчас пойдем, нечего тут стоять.
Я потащился за монахом, сгорбившись, так и не разжав кулаков, и про себя продолжал негодовать по поводу проклятого дождя, случившегося так не вовремя…
Эх, если бы его не было!
Вытащенная из воды простыня, казалось, весила не меньше центнера.
Я встряхнул ее, держа подальше от себя, и принялся выжимать, скрутив в тугой неподатливый жгут. Струи мутной воды потекли на мостки, на мои обутые в сандалии ноги, в стороны полетели брызги.
Поселившись в вате Тхам Пу, я быстро узнал, что такое стирка руками, без какой-либо машины, умеющей полоскать и отжимать. Порошки еще не завоевали популярность в этой части Таиланда, и местные обходились хозяйственным мылом.
Вдобавок к прочим «удобствам» жидкость, текущая между берегов Меконга, не отличалась прозрачностью. Полоща в ней белье, ты мог лишь набрать грязи и всякой плавучей дряни вроде веточек и листьев.
Результат же работы инспектировал лично брат Пон, и от его зоркого взгляда ничего не ускользало.
Так что я пыхтел и потел на берегу уже второй час, добиваясь от простыней и наволочек хотя бы относительной чистоты. Солнце палило, мимо проплывали лодки с туристами, и многие щелкали фотоаппаратами в мою сторону, полагая, что перед ними аутентичный тайский монах.
Последняя простыня шлепнулась в корзину, и я с облегчением распрямился.
Ну все, осталось подняться к вату, развесить шмотье на веревках, и для того потока восприятия, которым я являюсь, найдется другое занятие, и есть шанс, что не столь утомительное…
Но наверху меня встретил брат Пон.
— Белье оставь у кухни, — велел он. — Братья о нем позаботятся. А мы в деревню.
Я мигом забыл, что кожа ладоней и пальцев саднит от грубого мыла, а мускулы спины и поясницы жалуются на жизнь. Проснулся страх перед сворой полудиких собак, которые живут на окраине и наверняка хорошо помнят мой запах, а некоторые — и вкус.
Но я молча поставил корзину наземь и затопал за братом Поном.
— Твои «друзья» тебя узнают, нет сомнений, — проговорил он, когда мы дошли до мостика над оврагом, — и если ты будешь действовать как обычно, то они на тебя нападут. Мое присутствие ничего не изменит.
— Может быть, вы сможете, как тогда… ну, много раз со мной делали… — слов мне не хватало. — Точно не знаю, как это назвать, но прикасались, и внутри меня все изменялось… Помните?
— Да, я встряхивал твое существо так, что некоторые элементы в отдельных струях менялись местами. То, что было на первом плане, отходило в тень, а прятавшееся за кулисами появлялось на сцене. Могу поступить так и сейчас, но лучше будет, если ты сам проделаешь с собой такую штуку.
— Но как?! — деревня приближалась, и я боялся все сильнее и сильнее, по коже бежали мурашки.
— Люди это делают по сто раз на дню, сами того не замечая, бессознательно. Совершить нечто подобное по собственной воле куда сложнее, но вполне возможно… Вспомни для начала, что ты вовсе не кусок мяса, а поток восприятия, текучий и неуязвимый.
— Да я помню, но толку с того?!
— Во-вторых, постарайся увидеть атакующих тебя собак как раз в виде кое-как скрепленных полосок мяса, огрызков кости и кусков жил, что завернуты в мохнатую шкуру. Что именно в такой совокупности подверженных гниению уродливых объектов может тебя напугать?
— Ну… зубы… — мы уже шли по дороге, осталась какая-то сотня метров до окраины деревни.
— Представь собачьи зубы, висящие в пустоте… что, страшно?
— Нет, — признался я.
— Отдельно собачьи глаза, что полны ярости… Неужели они пугают тебя? Громогласный лай, доносящийся из ниоткуда… ерунда же?
Я кивнул.
— Вот и продолжай воспринимать эти элементы по отдельности, — брат Пон глянул на меня. — Помни еще, что если верить древним, то мы воплощались в тысяче миров столько раз, что все живые существа успели побывать нашими матерями, в том числе и эти мохнатые животные.
Кровожадное рычание возвестило, что наше появление не осталось незамеченным.
Свора во главе с черным вожаком выскочила из зарослей и понеслась нам навстречу. Я вздрогнул, ощутив импульс немедленно обратиться в бегство, но тут же мне стало стыдно.
Я попытался отодвинуть вбок свой ужас, поглядеть на него со стороны.
И одновременно сосредоточился на черном лохматом барбосе, мысленно разбирая его на части: желтые клыки, клочья шерсти, похожей на воротник старой шубы, которую сто лет не вынимали из комода, обтрепанный хвост весь в пыли и грязи, трогательно розовый язык.
Брат Пон, шагавший немного впереди, собак не заинтересовал, словно его вовсе не было. Они ринулись на меня, и мне стоило большого труда удержать рушившийся под напором страха и злости взгляд на вожака как на сочетание кое-как пригнанных друг к другу частей.
Но я справился, не поднял ноги для пинка, не закричал, не замахнулся для удара.
И черный барбос остановился, упираясь лапами в землю, рык его отразил не столько агрессию, сколько удивление. Меня же звук оставил равнодушным, поскольку я не связал его с оскаленной пастью и сердитыми буркалами.
Самая мелкая собака затявкала, сунулась вперед, но тут же смутилась, завиляла хвостом и отступила.
— Вот так гораздо лучше, — сказал брат Пон. — Держи-держи, не упускай контроля. Осознавай, что ты делаешь…
Вожак рыкнул еще раз, смерил меня полным удивления взглядом и затрусил прочь. Следом потянулись остальные собаки, разве что рыжая с подпалинами, что в прошлый раз получила от меня по морде, задержалась.
На физиономии ее читались сомнение и разочарование.
Коротко тявкнув, пес рванул за сородичами.
— Фу… — я позволил себе выдохнуть, а затем перевел взгляд на брата Пона.
Тот без лишних слов поднял большой палец.
Во второй раз я начал работать с колесом судьбы совсем по-другому.
Для начала я потратил несколько часов на то, чтобы обдумать, что и как хочу изобразить. Прокрутил в голове каждый из символов наружного круга, примерил по нескольку вариантов на рисунки среднего и внутреннего.
И только затем взялся за один из остро заточенных колышков.
То ли рука моя стала тверже, то ли и вправду что-то во мне изменилось, но круг я начертил с первой попытки.
Вскоре явились макаки, но на этот раз я не обратил на них внимания, только огляделся, желая убедиться, что в чащобе не маячит брат Пон, неведомым образом пригнавший обезьян сюда.
Со своей бамбуковой палкой он вполне сошел бы за пастуха.
Но если монах и был причастен к нашествию вопящих, скачущих по веткам хвостатых тварей, то прятался он хорошо. В меня снова летела всякая дрянь, но я не позволял себе разозлиться или занервничать, просто ждал, когда это безобразие закончится.
Макакам развлечение быстро надоело, и они убрались прочь.
А я занялся свиньей невежества, змеей ненависти и курицей алчности…
Когда дело дошло до последней, я закрыл глаза, чтобы вспомнить, как представлял эту птицу. И с удивлением обнаружил, что вижу нечто вроде грозди светящихся виноградин или скорее лежащую на черном бархате кучку драгоценных камней — желтых, алых и зеленых.
Я моргнул, потряс головой, но видение и не подумало исчезать.
Более того, я осознал, что оно маячит и перед открытыми глазами, только вот на фоне всего прочего кажется призрачным, еле заметным, и поэтому я на него не обращал внимания.
Что это еще такое? У меня начались галлюцинации?
Но с чего?
Хотя я более месяца занимался всякими странными с общепринятой точки зрения вещами, я ощущал себя куда более психически стабильным, чем год, два или пять назад… Сильные эмоции навещали меня редко, о таких вещах, как невроз, фрустрация или бытовой скандал, я вообще забыл!
Или это признак проблем со зрением?
У окулиста я был в последний свой приезд в Россию, и тот, изучив мои глаза, сказал, что к специалисту его профиля мне можно не обращаться как минимум лет десять-пятнадцать…
Может быть, все дело в недоедании?
В скудной монашеской пище наверняка не хватает каких-то микроэлементов…
Понадобилось около часа сосредоточения на «это не я, это не мое», чтобы отогнать беспокойство. Видение не исчезло, даже не побледнело, я лишь перестал воспринимать его как источник тревоги.
Ну висит перед глазами и пусть себе висит, все равно я сделать с ним ничего не могу…
Я продолжил рисовать, но через какое-то время осознал, что слышу шепот. Назойливый, хотя и очень тихий голос донесся из зарослей за моей спиной, выглядевших недостаточно густыми, чтобы укрыть и кошку.
Но на всякий случай я встал и проверил.
Нет, никого, а шепот теперь долетает прямиком от колеса судьбы!
Точно галлюцинации, не только зрительные, а еще и слуховые.
В один момент показалось, что невидимка бормочет, едва не нависая над моим плечом. Я зажал уши, но шепот не стал тише, и я почти разобрал слова, мало похожие как на русские, так и на английские или тайские.
— Немедленно заткнись! — сказал я, не столько надеясь на то, что меня кто-то услышит, сколько желая заглушить назойливый звук. — Отвали! Ты мне не интересен! Понятно?
Поначалу ничего не случилось, но затем шепот начал понемногу слабеть. Превратился в отдаленный шорох, ну а тот растворился в шумах, которыми во всякое время дня и ночи полны джунгли.
Я облегченно вздохнул и вернулся к рисунку.
Я изобразил последнее перо в крыле курицы, что хватала за хвост змею, наверняка приняв ее за особо толстого червя, и сама удирала от агрессивно выглядевшей жирной свиньи. И тут осознал, что никакой кучки драгоценных камней не вижу, с закрытыми глазами могу различить лишь бесформенное пламенеющее пятно вроде того, что остается на сетчатке после того, как долгое время смотришь на яркую лампу.
Фу, кажется, обошлось…
Но хотя галлюцинации ушли, исчезли бесследно, окончательно избавиться от тревоги по их поводу я не смог. Возникло желание рассказать о случившемся брату Пону, но после короткого размышления я от этой затеи отказался.
Кто знает, как монах отреагирует на то, что у меня начались глюки?
Если же это и вправду нечто серьезное, то он наверняка заметит и сам об этом заговорит.
Но брат Пон ничего не сказал ни в этот день, ни на следующий, когда меня прихватило во время обеда.
Я механически жевал рис, стараясь ничем не выдать своего ужаса по поводу того, что неразборчивый шепот терзает слух, а поле зрения частично перекрывает нечто вроде груды пламенеющих углей.
Хотелось вырвать собственные глаза, впихнуть в каждое ухо по затычке…
Монахи ничего не замечали, продолжали есть как ни в чем не бывало, а я не мог даже крикнуть, чтобы заглушить этот доносящийся непонятно откуда голос, не мог сделать хоть что-то, дабы избавиться от назойливого сверкания, что мешало нормально видеть!
Но приступ, к счастью, оказался коротким.
Шепот стал едва различим к тому моменту, как мы отправились к Меконгу мыть посуду, а когда вернулись, то зрительная галлюцинация почти растворилась на фоне окружающего.
Я уже собрался с духом, чтобы рассказать обо всем брату Пону, но он заговорил первым.
— О страдании и о том, откуда оно берется, мы говорили достаточно, — сказал он. — Настало время послушать о том пути, что предписан в качестве лекарства от этого недуга.
— Но разве все то, чем я тут у вас занимаюсь, не является таким лекарством? — недоуменно спросил я, думая, что о галлюцинациях можно будет побеседовать и позже.
— Несомненно, является, — монах покачал головой. — Нового ты услышишь немного. Зато осознаешь систему инструкций, внутри которой ты живешь последнее время, сам не отдавая себе в том отчета.
Я опустился на землю, скрестив ноги, а он продолжил:
— Обычно эти правила именуют религиозными предписаниями, но на самом деле это что-то вроде техники безопасности для того, кто вознамерился добиться свободы. Истинные познания насчет того, как устроен мир… ну, ими я тебя снабжаю постоянно. Правильное намерение — устремленность не к мирским удовольствиям, а к высшим целям, отказ от ненависти и алчности… Не потому, что так велел какой-то бог или пророк, а оттого, что эти страсти крепят нас к обыденному существованию не хуже наручников.
Дальше брат Пон разобрал правило воздержания от лжи, пустословия и грубости. Упомянул нечто вроде христианских заповедей «не убивай», «не кради», «не прелюбодействуй» и пояснил, что мне должно быть понятно, что все эти вещи плохи не сами по себе, а исключительно потому, что они, во-первых, являются проявлением тех же самых аффектов, от которых нужно избавляться, а во-вторых, порождают негативные жизненные ситуации как в этом воплощении, так и в следующих.
— Теперь ты просто должен догадаться, почему я с такой срочностью вытащил тебя из обыденной жизни сюда к нам, в глушь и покой, — сказал монах с ехидной усмешкой.
— Ну, — я почесал в затылке. — Здесь нечего красть, не с кем прелюбодействовать. Убить, конечно, я найду кого, но вряд ли у меня возникнет такое желание…
— Погоди-погоди! — брат Пон скорчил жуткую рожу. — То ли еще будет! Совершенно верно, здесь тебе, да и любому другому человеку, намного легче отказаться от тех путей, которыми он ходил с рождения, лишить подпитки те привычки, что управляют им с детства. А кроме того, отсутствие внешних раздражителей, того потока информации, в котором тонет мир, вынудило тебя обратиться внутрь себя.
— То есть свободы можно достигнуть только с вашей помощью? Только здесь?
— Нет, это не так.
— Ну, я имел в виду… — я пошевелил пальцами, норовя схватить убегающую мысль, — под присмотром наставника и чтобы ничего не мешало… уйдя в затворничество, так?
— И это неверно, — брат Пон помолчал немного. — Каждый имеет шанс на свободу. Имеет возможность добиться ее самостоятельно, без помощи со стороны, ведь не зря сам Будда сказал, уходя из жизни — «братья, будьте сами себе светильниками»… Только вот… — он хмыкнул. — Сам понимаешь, что иллюзии Сансары выглядят яркими и настоящими. Истинная же реальность кажется чем-то тусклым и эфемерным, и поэтому шансов на то, что человек сам, по своей воле обратится к ней, очень немного.
— А что насчет того, что вы меня «выдернули»? — во мне подняла голову подозрительность. — Я же приехал по собственной воле! Или вы что-то сделали такое?..
Перед мысленным взором возникла картинка — брат Пон в лесной глуши посреди ночи читает полный гнусного бормотания заговор над моей старой кроссовкой, чтобы заманить меня в Тхам Пу, да еще и кропит ее жертвенной кровью одной из тех макак, что мешали мне рисовать.
— Ну ты и выдумщик, — монах усмехнулся. — Смотри, жил да был некий человек. Однажды он уехал на ярмарку, а когда вернулся, то обнаружил, что дом его горит, а дети продолжают играть внутри, не обращая внимания на пламя… Тогда он закричал: «Бегите, иначе вы сгорите и погибнете!», но маленькие мальчики и девочки не знали значения слов «сгореть» и «погибнуть»… Тогда их отец закричал: «Бегите сюда, я привез вам игрушки!» И он показал им драгоценные вещи, которые он купил на ярмарке…
Он выжидающе посмотрел на меня.
— Дети их увидели и рванули из горящего дома со всех ног, — продолжил я. — Интересно, какие игрушки вы обещали мне?
— А ты не помнишь?
— Ну, освобождение от проблем, которые вот-вот меня погубят…
— И ты ведь от них избавился? — брат Пон улыбался широко, словно коммивояжер, что воздвигся на пороге вашей квартиры, дабы предложить самый лучший в мире набор кухонных ножей. — Хоть одна из тех вещей, что терзали тебя и доводили до безумия еще не так давно, имеет над тобой власть?
— Нет, не имеет…
Монах не преувеличил — дела обстояли именно таким образом.
Я оставил позади трудности, которые казались неразрешимыми, перестал наделять их значением… Даже забыл о том, что оказалось наиболее тяжело пережить — жестокое разочарование в себе, в том образе собственной персоны, который создавал десятилетиями, — уверенного в себе, даже самоуверенного человека, который всегда добивается своего, не обращая внимания на чувства окружающих.
Но в процессе избавления обнаружил в себе и в окружающем мире много такого, о чем ранее вообще не думал, обратился к предметам, которые ранее счел бы пустой ерундой, бессмысленной тратой времени!
— Ну вот видишь? Все честно, — брат Пон одобрительно похлопал меня по плечу. — Помимо того, о чем мы уже говорили, остались такие вещи, как правильные сосредоточение, осознавание, созерцание, и этого всего у тебя сейчас в избытке…
Я не сразу понял, что он вернулся к «лекарству от страдания».
Ну да, восемь компонентов, упомянутых монахом, определяли мою жизнь в лесном вате. Все поступки, наставления и даже отдельные фразы, вроде бы нелепые задания, все, начиная от обычных хозяйственных дел и заканчивая медитациями, образовывало четкую систему, не оставляющую лазеек для старых желаний, привычек и идеалов.
Закончив рассказ, брат Пон некоторое время изучающе смотрел на меня.
А я сидел, пытаясь собрать мысли, что разбегались подобно тараканам.
— Тебя ждет столь могучее средство духовного развития, как метла, — сказал он. — Принимайся за дело.
И только оказавшись под суровым взглядом каменного Будды, я осознал, что так ничего и не рассказал брату Пону о галлюцинациях.
Хотя, может быть, они больше не вернутся?
Тот участок леса, где я сначала выкорчевал дерево, а затем рисовал колесо судьбы, стал для меня чем-то вроде дома.
Времени я здесь проводил не меньше, а порой даже и больше, чем в лачуге, где ночевал. Знал всякий куст и мог с закрытыми глазами найти дорогу до вата и вернуться обратно.
Брат Пон навестил меня здесь, когда вечером изнурительно жаркого дня я трудился над бхавачакрой. На этот раз он дал знать, что приближается, нарочитым треском веток и топотом, а не стал возникать за плечом словно дружелюбное, но все равно жутковатое привидение.
— Дело идет, — сказал он, оглядывая результат моих усилий.
— До ближайшего дождя, — отозвался я с улыбкой.
В этот момент я не расстроился бы, начнись ливень прямо сейчас.
Дождался бы, когда он закончится, а затем без раздражения и жалоб возобновил бы работу.
— Это точно, — брат Пон метнул на меня испытующий взгляд, а затем велел: — Выбери-ка дерево.
— Опять корчевать? — спросил я, ощущая, как броня моего бесстрастия дает трещину.
Монах нахмурился, и я торопливо указал на растение, которому не знал названия, — невысокое, с волосатым стволом и листьями почти до самой земли, глянцевито-зелеными и яркими, несмотря на разгар сухого сезона.
— Давай, как следует рассмотри его, — продолжал инструктировать меня брат Пон. — Каждую трещинку на коре, вздутие корня у основания, пук свежих ростков на вершине. Чтобы ты мог воспроизвести его в уме с закрытыми глазами.
Поначалу у меня ничего не получалось, ускользали то одни детали, то другие. Подняв веки, я с легкой досадой замечал, что дерево выглядит вовсе не так, как я его представлял… эти два листа не пересекаются, а там вон торчит третий, который я упустил из виду, да и ствол не такой толстый.
Только через три дня я смог выполнить задачу так, чтобы брат Пон остался доволен.
— Отлично! — заявил он, когда я описал дерево, сидя к нему спиной и закрыв глаза. — Теперь ты должен смотреть на него до тех пор, пока не ощутишь себя растущим из земли существом, что взирает на некое странное создание с розовой нежной корой, подвижными корнями и без листьев.
— Но как такое возможно? — я удивленно воззрился на монаха.
— Думаешь, что нет? — он усмехнулся. — Многое из того, что ты делаешь сейчас, показалось бы тебе сказкой год или два назад. Ведь так?
— Ну, да…
— И ты уже знаешь, что мы — не более чем поток восприятия, гибкий, изменчивый. Трансформируй тебя таким образом, чтобы дерево, которое и так является частью тебя, сдвинулось с периферии осознания в центр.
— Но как дерево может являться частью меня? — вопросил я в отчаянии.
— Очень просто. Ведь я долго пытался доказать тебе, что нет никакого «ты». Помнишь?
Мне оставалось лишь кивнуть.
— Но так и дерева тоже нет! — продолжил брат Пон с самодовольным видом. — Существует лишь твое восприятие дерева…
— И со всем остальным так?
— Конечно. Нет «солнца», нет «человека», есть человек, видящий солнце.
— То есть вы хотите сказать, что все это на самом деле нереально, лишь иллюзия? — и я замахал руками, показывая, что имею в виду и джунгли, и Меконг, и ват, и даже Лаос на другом берегу.
— На этот вопрос можно ответить и «да», и «нет», все зависит от точки зрения.
Я почувствовал, что ото всех этих парадоксов ум у меня готов заехать за разум.
Потерев лоб, я встал, подошел к дереву, которое созерцал, и потыкал в него пальцем.
— Вот оно! Настоящее! Не иллюзия!
— Ты ощутил не дерево, а лишь прикосновение, которое создали тактильное восприятие и его осознание. Глаза совместно с осознанием зрения формируют некий образ, но постичь сущность того, что на самом деле укрыто за этим образом, невозможно. Истинная реальность не поддается описанию, а то, что можно описать, не является реальностью.
— Но ведь…
— Погоди, — брат Пон остановил меня взмахом ладони. — Мы живем в мире образов. Создаем их сами и по собственной же воле в них заворачиваемся и отдаем им власть над собой. Один из этих образов — дерево, другой — твое «я», якобы центр восприятия. Поменяй их местами!
Я застыл, нервозно моргая.
— Не думай, не пытайся понять, не дай уму поймать себя в эту ловушку. Действуй!
— Но как?
— Упорно и решительно, — и брат Пон кивком дал понять, что время разговоров закончилось, пора переходить к делу.
Я уселся на место и безо всякой надежды уставился на дерево.
Мысли крутились беспорядочно, точно майские жуки над зажженной лампой… идиотская затея, ничего из нее не выйдет… чем может видеть дерево, у него нет глаз… ничего себе образ, если с разбегу врезаться в него головой, то шишка получится не иллюзорной, а вполне реальной…
Или только мое осознание шишки, связанные с ней боль и негативные эмоции?
В этот момент я словно ухватился за некую ментальную нить, едва различимую, но прочную. Попытался двинуться туда, куда она ведет, и застыл, не в силах оторвать взгляда от дерева.
Что-то не так было с моим зрением, очертания листьев расплывались перед глазами…
— Очень хорошо, — сказал негромко брат Пон, все это время простоявший за моей спиной неподвижно, точно изваяние. — Продолжай в том же духе, пока не преуспеешь. Увидимся после заката.
И он ушел.
А я продолжал созерцать растение, и с моим восприятием творились странные вещи. На короткие моменты я полностью утрачивал тактильные ощущения, затем они возвращались, но не такие, как ранее, и в чем разница, я осознать не мог, поскольку ум слушался меня ничуть не лучше, чем тело или зрение.
А затем концентрацию мою нарушил мерзкий шепот, и с болезненной резкостью я вышел из транса.
Передо мной в зеленом полумраке джунглей сияло нечто вроде звездного скопления. Мерцающие разноцветные огоньки все набирали и набирали яркость, пока не заболели глаза.
Я опустил веки, но это не помогло, заслонился рукой, но пламенеющий рисунок отпечатался на коже.
Бормотание оглушало, казалось, что невидимка за моим плечом торопится рассказать мне смешную историю, и от спешки у него колоссальные проблемы с дикцией. Ужас накатывал волнами, меня трясло, несмотря на то что под сводами леса царила раскаленная духота.
— Нет! Заткнись! — заорал я и не услышал собственного голоса.
А затем поднялся и, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья, заковылял в сторону Тхам Пу.
— Это вы меня до этого довели! — заявил я в лицо брату Пону. — Я схожу с ума!
— Стой, погоди! — сказал он так же возбужденно. — Это же просто великолепно! Сбегай с него, а не сходи!
Я замер, сбитый с толку — ждал совсем иной реакции.
— Ну! Быстрее! Не тяни время! — продолжал подначивать монах. — Пользуйся ей! Такая возможность может больше не представиться!
— Но… это… ну, я не хотел… оно само… — забормотал я.
— Ну, это другое дело, — брат Пон покачал головой. — Присаживайся и рассказывай. Теперь, когда ты немного успокоился, хоть сможешь все объяснить толком.
Услышав о моих галлюцинациях, он лишь пожал плечами.
— Обычное дело, — сказал он. — Интенсивная медитация иногда приводит к такому. Драгоценные камни, звезды, жемчужины или еще что-то подобное — это видение имеет еще меньше смысла, чем гора Меру, явившаяся тебе в самом начале.
— Меру? — я вспомнил грандиозную вершину, укрытую снегами.
— Ну да, обиталище всемогущих богов, сияющая пуповина мира, ось мироздания и все такое… Шепот же, который ты слышишь, — это голос Пустоты, и это очень хорошо, что ты стал его различать.
— Хорошо? Но он сводит меня с ума!
— Опять же это бывает далеко не у всех. Я ни с чем таким никогда не сталкивался. Мой наставник же рассказывал, что несколько месяцев не мог нормально спать из-за него.
— И что делать? — поинтересовался я.
Брат Пон вновь пожал плечами:
— А ничего, просто выждать, оно пройдет само. И когда накатывает — потерпи. Не обращай внимания, прими как неизбежный побочный эффект того, чем ты сейчас занимаешься.
Я вздохнул с облегчением:
— А что за Пустота, о которой вы все время говорите?
— Это всего лишь условное имя, данное тому, что на самом деле нельзя описать, — лицо монаха украсила мягкая улыбка. — Только, в отличие от личности, она существует. Честно говоря, лишь Пустота и существует, прячась за всеми феноменами видимого мира, за теми образами, которыми оперирует наше восприятие.
Я нахмурился, пытаясь вообразить, что всюду, за небом, под землей, за деревьями, даже в теле моего собеседника, в стволах деревьев и в стенах вата кроется алчная бездна. Отвернись на миг, расслабься, и она набросится на тебя, чтобы проглотить, не разжевывая.
— Твое воображение слишком живое, — тут брат Пон рассмеялся и даже хлопнул себя ладонями по коленям. — Санскритское слово «шуньята» не имеет тех негативных оттенков, что несет английское «emptiness», это потенциал, содержание, настоящесть… Любые слова на самом деле лишь маскируют истину, и в данном случае это особенно заметно. Ее можно было с таким же основанием назвать Полнотой, но древние сделали другой выбор.
— Древние — а кто они были? И ваш наставник? — посыпал я вопросами, надеясь, что монах, явно пребывающий в хорошем настроении, расскажет мне хоть что-нибудь о своем прошлом.
Обычно он на эту тему глухо молчал, а на вопросы реагировал лишь улыбкой.
— Все они были людьми, а потом взяли и умерли, — непреклонно заявил брат Пон. — Интерес твой не имеет смысла…
— А какой смысл имеет то, чем я тут занимаюсь? — с вызовом поинтересовался я. — Зачем все это? Медитации, сидение в лесной глуши? Ради Пустоты, которая Полнота? Избавления от моих проблем? Так я о них уже и не вспоминаю, зато обзавелся другими!
Монах некоторое время смотрел на меня, точно раздумывая — отвечать или нет.
— Да, ты в данный момент похож на обезьяну, которая оказалась среди людей и научилась ходить прямо, — сказал он, наконец. — Ковыляя, неуклюже, но выучилась. Только стоит ей вернуться к своим, она мигом опустится на четвереньки — так привычнее, да и все вокруг так ходят. Не обижайся, это всего лишь образ, а не попытка оскорбить.
Умом-то я это понимал, но все равно испытал, пусть всего и на несколько мгновений, смутное раздражение.
Вновь брат Пон заговорил, только когда я сумел отстраниться от этой эмоции.
— Люди, в силу приверженности аффектам, по причине невежества, алчности и ненависти склонны обзаводиться всяким хламом: представлениями о себе, мире и жизни, ценностями, чертами характера, комплексами и страхами, целями и идеалами. Подобным образом они перегружают свой поток восприятия, заключают его в жесткие рамки, лишают себя свободы. Отделяют себя от пустотной реальности фальшивой полнотой. Надеюсь, это тебе понятно?
Я кивнул.
— Жизнь среднего человека напоминает существование в клетке, выстроенной им самим. Он видит лишь то, что предписал себе видеть, думает о том, о чем разрешил себе думать. Ходит по дорогам, по которым ходил всегда и будет ходить до самой смерти. Подобное существование, конечно, имеет смысл, но лишь потенциальный.
Новая пауза, чтобы я смог усвоить сказанное.
— Наша работа нацелена на то, чтобы очистить тебя от всего этого хлама, сбросить за борт лишний груз, чтобы лодка твоего сознания стала легкой, даже невесомой. Воцарившаяся в ней пустота даст тебе возможность двигаться куда угодно, воспринимать чудеса, о которых ты и не подозреваешь… Подарит истинную свободу, легкость, счастье. Разрушит клетку, наконец.
— Но как же нирвана? — сказал я. — Ведь я где-то читал, что это значит «угасание»… Думал, что это прекращение жизни, полное ничто…
— Именно что угасание, — согласился брат Пон. — Только низменных аффектов. Помнишь, в один из первых дней здесь тебе показалось, что я хочу тебя убить?
— Ну да, было такое, — признал я со стыдом.
— Так вот это правда. Хочу, — признал он драматическим шепотом. — Точнее должен. Желания в моем случае не имеют места. Только убить я обязан твое представление о себе. Твою личность, фальшивую яркую картинку.
Я вздохнул с облегчением.
— Так что нирвана — это другой способ восприятия, куда более интересный и живой, чем тот, к которому ты привык. И опять же — это только имя того, что нельзя описать. Любые попытки сделать это лишь собьют тебя с толку…
К созерцанию дерева я вернулся тем же вечером.
И когда голос Пустоты вновь зазвучал в моих ушах, а поле зрения украсила россыпь сверкающих точек, я не стал паниковать, а спокойно подождал, пока видение не оставит меня в покое. На это, правда, ушел не один час, и какого-то результата от медитации я не добился.
Но продолжил ее следующим утром, еще до восхода солнца.
Почти тут же ощутил знакомое онемение, кожа рук и ног словно превратилась в кору. В один момент я даже испугался, что это произошло на самом деле, и поднял ладонь к лицу, чтобы убедиться, что с ней все как обычно.
Но пальцы, ногти и все прочее оказалось на месте.
Я опять скользнул в транс, сосредоточил все внимание, что у меня было, на длинных глянцевитых листьях, на шершавом стволе, по которому бегали мелкие ярко-красные жучки, на выпиравших из земли корнях, похожих на белесые щупальца. Постепенно начали исчезать объекты, которые я воспринимал теми или иными органами чувств, сгинули джунгли, кочка под правой ягодицей, зуд в районе правой лопатки, мысли о вчерашнем разговоре с братом Поном.
Равномерное колыхание, во власти которого я оказался, напомнило мне о днях, которые я провел на яхте друга…
Вот только откуда сейчас взяться качке?! Я же на суше!
И потом я сообразил, что переживаю то, что ощущает дерево, которое слегка покачивает ветром! Осознание этого не нарушило моего транса, я по-прежнему видел только дерево и колебался вместе с ним, и по коже моей бежала та же рябь, что и по негустой кроне.
Потоки воздуха я воспринимал не так, как это делает человек, они проникали в меня, сотрясали то, что я назвал бы руками и ногами, если бы эти предметы не были такими легкими.
Щекотка в районе живота и спины, точно кожу трогают сотни крохотных лапок.
Жуки?
Возникло желание опустить голову, посмотреть, кто там ползает по мне, но я не смог. Позвоночник словно одеревенел, его фрагменты срослись, образовав единое целое от макушки до копчика.
Я попытался шевельнуться и обнаружил, что смутно, как в тумане, вижу перед собой некий объект.
Сверху короткая поросль, такой же покрыты худосочные, опускающиеся вниз ветки. Кора местами отслаивается, и под ней виднеется другая, намного более тонкая, такая уязвимая на вид.
Выросты и впадины странного вида, и в двух дырках наблюдается шевеление.
Шок ударил меня, точно огромная строительная баба вроде тех, которыми забивают сваи. Как молния сверкнуло осознание того, что объект передо мной — это я сам, облаченный в монашескую одежду, сидящий со скрещенными ногами и руками на коленях.
В следующий момент я вновь был самим собой, жадно хватал воздух ртом и ощупывал себя.
Невероятно! У меня получилось!
На какие-то мгновения я сумел стать деревом, взглянуть на себя его глазами!
Теперь я смотрел на растение, ставшее объектом моего созерцания, совсем по-иному. Неужели оно и вправду обладает чем-то вроде разума и каким-то образом воспринимает окружающий мир?
Или прав брат Пон — это лишь образ, порожденный моим восприятием?
Но тогда я способен таким же образом переместить свое сознание в любой другой предмет?
— Да, так оно и есть, — подтвердил монах, когда после ужина я поделился с ним догадкой. — Интересно было бы посмотреть на человека глазами, скажем, тигра или слона. Только попробуй заставь того или другого стоять перед тобой неподвижно часами…
— Но если бы это удалось, то я и вправду бы стал зверем? — спросил я, думая, что легенды об оборотнях, ходящие по всему миру, наверняка имеют под собой основание.
— Ты стал бы образом зверя, — поправил меня брат Пон. — Оставшись человеком. Только подобные развлечения сами по себе опасны и даже вредны, увлекшись ими, можно легко сбиться с дороги.
Но медитацию с деревом он велел продолжать.
На следующий день я вознамерился повторить свой успех, но ничего не вышло. Потом два дня мне оказалось не до того, на третий я вновь, несмотря на все усилия, потерпел неудачу.
В процессе я начинал чувствовать онемение, все, кроме «моего» дерева, исчезало из поля моего зрения. Но дальше я не мог продвинуться, хотя воображал, как у меня растут корни, как они качают из почвы влагу, и та холодными щекочущими потоками расползается по длинному стройному телу.
Наконец после чудовищного усилия наступил прорыв, я вновь увидел себя сидящим на земле. Вот только после этого вернулся к обычному восприятию, чувствуя опустошающую слабость, такую, что едва сумел подняться, а по дороге до вата дважды останавливался, чтобы передохнуть.
— Упражнение потеряло для тебя смысл, — сказал брат Пон в ответ на мои жалобы.
— Но почему вы не приказали мне его закончить?! — возмутился я.
— А ты бы послушался? — на его круглой физиономии заиграла озорная, совершенно мальчишеская улыбка.
— Ну… — я отвел глаза.
Мне настолько понравилось испытанное в первый раз, что я бы наверняка попробовал еще, несмотря на запрет.
— Возникла привязанность, — продолжил брат Пон. — Самая обычная зависимость. При этом совершенно не важно, что объектом ее является не алкоголь или дорогие вещи, а медитационная практика. И устранить эту зависимость можно точно так же, как и прочие, с помощью твоего собственного осознавания.
— Но ведь чем больше — тем лучше…
— Выкини эту глупость из головы немедленно! — монах погрозил мне пальцем. — Пять минут правильного усилия превосходят десять часов бессмысленного напряжения. Исходом любого упражнения, не промежуточным итогом, а окончательным, должны быть радость и легкость… Если ты ощущаешь нечто иное — утомление, раздражение, напряжение, — значит, делаешь что-то не то или не так. Нужно немедленно остановиться, осмотреться и что-то изменить…
БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ
Любой объект (не важно, живой или нет), вызывающий негативные эмоции, будет источником таковых лишь до тех пор, пока мы воспринимаем его, осознаем как единое целое.
Стоит изменить взгляд, разобрать объект на составляющие в попытке выяснить, что именно служит источником гнева, раздражения или страха, как восприятие чудесным образом меняется. Выясняется, что ни одна из частей этого набора элементов не в силах породить в нас ничего даже отдаленно похожего на то, что мы испытывали ранее.
Самое удивительное, что после того, как удается изменить перспективу, сам объект, если он живой, начинает вести себя иначе.
Медитация на объекте состоит из двух этапов.
Сначала выбирается предмет, который постоянно доступен для обозрения, не слишком велик и не слишком мал (дом или коробок спичек не подойдут), и созерцается до тех пор, пока его образ намертво не отпечатается в сознании — в идеале до мельчайших подробностей.
Торопиться, форсировать процесс не стоит, лучше посвящать этому упражнению пятнадцать минут в день в течение месяца, чем по часу в течение недели.
Когда выбранный объект можно представить в деталях, не глядя на него, характер созерцания меняется. Нужно воображать себя на месте этого объекта, в поле восприятия которого находится человеческое существо.
И тут опять же необходима осторожность, а спешка и излишнее напряжение противопоказаны. Если ничего не выходит, то упражнение лучше отложить и вернуться к нему через несколько месяцев.
* * *
Критерием правильности любой медитации, всякого упражнения являются чувства радости и легкости после его исполнения.
Нет, в процессе могут возникать совсем иные, не столь приятные ощущения, но если они сопровождают всю процедуру, являются итогом не промежуточным, а окончательным, то что-то идет не так.
В этом случае практику следует немедленно пересмотреть или даже отменить на некоторый период.
Препятствия могут оказаться временными, и тогда после паузы они исчезнут сами собой. Если же их причина коренится в том, что упущен какой-то важный момент, надо начать все сначала, изменив условия выполнения.
Не стоит гнаться за продолжительностью: краткая и эффективная медитация намного полезнее длинной и бестолковой. Умение долго сидеть в одной позе и оставаться в трансе на протяжении многих часов — вовсе не признак больших духовных достижений.
Назад: Глава 3. Колесо судьбы
Дальше: Глава 5. Тенета кармы
