Глава 3. Колесо судьбы

Брат Пон отреагировал на мой рассказ о чудесной горе совсем не так, как я ожидал.

— Забудь об этом, — сказал он. — Это видение не имеет ни смысла, ни значения. Стоит меньше, чем картинка из кино.

Но я не послушался и несколько раз во время медитации пытался вызвать образ увенчанной снегами вершины. Но ничего не вышло, сколько я ни напрягался, ни рисовал в мыслях очертания хребтов, золотые и лазурные склоны, водопады, дворцы и белых слонов.

Укус зажил мгновенно и без последствий, уже через два дня, смыв мазь, я обнаружил лишь крохотный шрам.

Жизнь в Тхам Пу тем временем шла своим чередом; дымились палочки перед Буддой, я орудовал метлой и таскал воду, иногда в ват заглядывали посетители, несколько раз я слышал незнакомые голоса, но никогда не видел их обладателей.

С молодыми монахами я по-прежнему общался с помощью улыбок и поклонов, брат же Пон редко снисходил до разговоров на отвлеченные темы, обычно пресекая их резко и беспощадно. Как ни странно, я вовсе не ощущал себя в информационном вакууме, хотя ни интернета, ни телевизора не видел почти две недели.

Слишком много нового и странного узнал я за эти дни.

— Настало время развлечений, — сказал брат Пон как-то раз после скудной трапезы. — Сейчас мы с тобой отправимся на берег и наловим раков.

— Но разве… можно? — недоверчиво спросил я.

— Я же неправильный монах, а значит, мне все можно, — сообщил он с проказливой улыбкой.

После этой фразы в животе у меня забурчало — рис и овощи надоели до полусмерти, и если получится отведать вареного рака, то это будет настоящий праздник желудка!

Уж не знаю откуда, но в монастыре нашелся порезанный на кусочки шмат свинины. Спустившись к Меконгу, мы прошли к мосткам, на которых монахи стирали белье, и рядом с ними обнаружились несколько сплетенных из прутьев щелястых корзин.

К рукоятке каждой была привязана веревка.

— Клади в них мясо, — велел брат Пон, — и закидывай… тут место прикормленное.

Меконг лежал перед нами, и лучи солнца скользили по его мутной поверхности. Другой берег сегодня был виден как на ладони, далеко на востоке я мог разглядеть громадину Моста Дружбы, что связывает Таиланд с Лаосом, и даже ехавшие по нему автомобили.

Первая корзина плюхнулась в воду, за ней вторая, третья скрылись в волнах.

Веревки, чтобы не держать в руках, мы привязали к росшему у самой воды дереву.

— Очень хорошо, — сказал брат Пон. — Теперь надо лишь ждать. Раки, они как люди. Невежество не позволит им увидеть, что их ждет, алчность погонит вперед, ненависть заставит толкаться и пихаться, чтобы попасть в ловушку… И они встретят свою судьбу.

— Но у них нет осознания, — робко напомнил я.

— Есть, но настолько омраченное инстинктом, что его можно не принимать в расчет, — монах поцокал языком. — У них шанса на освобождение нет, а у нас, людей, имеется. Помнишь, мы говорили о страдании?

Я кивнул.

— Страдание присуще тому потоку восприятия, которым мы на самом деле являемся, присуще до тех пор, пока мы от него не избавимся, не вырвем те корни, на которых оно держится.

Я вспомнил дерево, выкорчеванное в первый день, и невольно глянул на свои руки, ставшие с тех пор куда более мозолистыми.

— Но чтобы корни ослабели, их надо перестать поливать, — продолжил брат Пон. — Если постоянно лить на них воду, они будут отрастать заново, и все наши усилия пойдут прахом.

— А что в этом случае «вода»?

— Наши желания. Начиная с обыденных, бытовых привязанностей к удовольствиям и заканчивая самой жаждой существования, что привязывает нас к колесу Сансары крепче стального троса. Победишь желания — станешь свободным, воспаришь подобно дыму. Небеса воспримут тебя как божественное существо, — монах говорил нараспев, речитативом, — только не смогут удержать, и ты просочишься сквозь них, как вода через решето…

— Но если я уничтожу в себе жажду существования, не захочется ли мне покончить с собой? — спросил я.

— Самоубийцами движет жажда не-существования, а не отсутствие желаний.

— Но как жить, если ничего не хочешь? — я поскреб в затылке, провел ладонью по голове, на которой начали понемногу отрастать волосы.

— С огромным удовольствием, поверь мне, — сказал брат Пон. — С ними куда хуже. Вспомни-ка свою жизнь! Ну?

И, словно повинуясь его возгласу, из памяти один за другим начали являться эпизоды: гнусная ссора с братом по поводу того, кому будет принадлежать отцовская машина, старые «Жигули»; то, как я проснулся утром после корпоратива и с ужасом вспомнил, как затащил вчера нашу бухгалтершу к себе в кабинет; текущие слюни при виде роскошного торта, после пары кусков которого я просидел «на горшке» всю ночь.

— Ну да, порой от желаний случаются неприятности, — признал я без особой охоты. — Только ведь они же и придают жизни вкус…

— Вкус чего? Разочарования и неудовлетворенности?

Это был удар не в бровь, а в глаз.

Исполненное желание, достигнутая цель никогда не радовали меня так, как об этом мечталось. Возникало ощущение, что меня обманули, подсунули фальшивку, что я вовсе не этого хотел, а чего-то другого, вот если бы еще удалось как-нибудь понять, чего именно…

— Нет, счастья и удовольствия! — сердито отозвался я.

Брат Пон заухмылялся, точно облапошивший простака торговец.

— С сегодняшнего дня ты будешь холить и лелеять свои желания, — сказал он. — Всякий раз, когда тебе начнет чего-то хотеться, жареной рыбы, новых знаний или того, чтобы в следующей жизни воскреснуть богом, ты станешь осознавать это стремление. Никакого самоосуждения, порицания своей низости, лишь бесстрастная регистрация. Наблюдение за тем, как под лучами твоего внимания желание извивается, чахнет и гибнет. Только после того, как оно утихнет, ты возвращаешься к прочим делам.

— Понятно, — отозвался я без энтузиазма.

Мало мне внимания дыхания, теперь еще и это.

— А сейчас пора проверить, как там наши раки, — и брат Пон вскочил на ноги с проворством юноши.

Сколько ему на самом деле лет, я не знал, но, судя по оговоркам, он хорошо помнил конфликт во Вьетнаме. Двигался он при этом куда ловчее, чем я, а выносливостью мог похвастаться даже не лошадиной, а верблюжьей.

Первая корзина явилась из воды совершенно пустой, даже без куска мяса внутри. Зато вторая оказалась набита шевелящимися усами, закованными в панцирь телами и щелкающими клешнями.

— Замечательно! — воскликнул брат Пон и, перевернув корзину, принялся ее трясти.

Раки со шлепками и плеском посыпались в реку.

— Эй! Куда?! Как?! — растерянно воскликнул я.

Но монах вытащил третью корзину и поступил с ней так же, как и со второй.

— Я же сказал, что мы пойдем на реку и наловим раков! — сообщил он, когда вся наша добыча перекочевала обратно в Меконг. — Никто не обещал, что мы будем их есть. Вспомни-ка.

— Но я… но вы… я подумал… — заблеял я, словно изображая растерянную овцу.

— Вот-вот, — брат Пон кивнул. — Какое там желание существования, ты о чем? Справься для начала с вожделением собственного брюха!

С желаниями дело у меня пошло с большим скрипом.

Обычно я просто не замечал, что хочу: возжелав пожевать чего-нибудь, я начинал поглядывать в сторону нашей кухни, где один из молодых монахов варил рис; при возникновении тяги вновь поглядеть на заснеженную вершину я пытался немедленно вызвать ее образ; при воспоминании о делах в Паттайе руки чесались от желания взять сотовый.

Зато брат Пон непонятным образом фиксировал, что со мной происходит, и привлекал к этому мое внимание, причем не самым гуманным образом — с помощью длинной бамбуковой палки. Лупил он ею меня по плечу или спине, не сильно, но всегда так неожиданно, что я вздрагивал и с трудом удерживался от ругательства.

Это тоже не ускользало от внимания монаха, и меня удостаивали неодобрительного покачивания головой и какого-нибудь «легкого» задания вроде вырубки колючего кустарника или выкапывания новой выгребной ямы.

Именно от возни с лопатой меня одним особенно жарким днем и оторвал брат Пон.

— Сделай-ка перерыв, — сказал он, появившись на краю ямы, достигшей к этому времени почти двух метров в глубину. — Инструмент возьми с собой, он тебе понадобится.

Я не стал спрашивать зачем, поскольку знал, что монах сообщит мне все, когда сочтет нужным, и ни минутой раньше.

Прогулка по джунглям оказалась короткой и закончилась около выкорчеванного мной дерева.

— Разровняй участок земли, — велел брат Пон. — Достаточно большой…

И он неопределенно развел руками, показывая, какой именно.

Я почесал в затылке и принялся за дело, сопя, потея и отгоняя назойливых комаров.

Лопата, которой я к этому моменту владел как профессиональный землекоп, с хрустом вонзалась в почву. Корни лопались, кусты трясли ветками, летели облачка пыли и клочья высохшей травы, при попадании в нос вынуждавшие меня остервенело чихать.

Потратив едва ли не час, я получил ровную площадку два на два метра.

— Отлично, этого нам хватит, — сказал брат Пон. — Теперь садись и наблюдай.

И с помощью все той же бамбуковой палки он начал рисовать прямо на земле. Изобразил несколько вложенных друг в друга кругов и самый маленький разбил на три части.

— Смотри, — продолжил монах. — Здесь у нас корни привязанности к страданию. Невежество мы изобразим в виде черной свиньи… — он ограничился тем, что нарисовал пятачок, напоминающий электрическую розетку, — ненависть в облике зеленой змеи, а алчность как синюю курицу, — извилистая линия и нечто похожее на гребень петуха. — Следующий круг показывает шесть миров Сансары, от ада внизу до божественных обиталищ вверху… Животные, голодные духи, асуры-полубоги, а также мы, человеки.

Отступив на шаг, брат Пон полюбовался делом рук своих, покосился на меня — внимаю ли? — и вновь принялся за дело.

— Дальше у нас двенадцать секций, этапов того, о чем мы с тобой еще не говорили, но обязательно будем: слепой, горшечник с горшками, обезьяна, человек в лодке посреди океана, дом с запертыми окнами и дверями, мужчина и женщина, слившиеся в объятиях, человек со стрелой в глазу, человек с чашей вина, другой человек, срывающий плоды с дерева, курица, несущая яйца, рожающая женщина и старик, несущий на спине мертвеца.

Я слушал, стараясь запомнить, понимая, что это все не просто развлечение, а имеет смысл, пусть пока еще не проникший в мое сознание.

— И всю эту конструкцию держит в пасти колоссальное чудовище красного цвета, — и брат Пон добавил нечто вроде ряда зубов сверху и снизу от внешнего круга и парочку глаз с узкими, змеиными зрачками.

— И что это? — не утерпел я.

— Бхавачакра, колесо судьбы, карта, которой ты будешь пользоваться на пути к свободе. А чтобы она работала, тебе предстоит ее нарисовать, изобразить во всех деталях и подробностях, которые придут тебе в голову, украсить понятными тебе символами. Делать это будешь прямо вот тут.

— На земле? — с ужасом спросил я.

— Холста и кистей у нас в храме нет, — брат Пон с показным сожалением развел руками. — Зато есть много песка разных цветов, который так красиво смотрится, если его насыпать в ямки и канавки.

— Но я не художник! У меня вообще руки кривые! — продолжал возражать я. — Помню, по рисованию всегда тройки в школе были!

— Никто не требует от тебя шедевра. Никто, кроме меня и тебя, не увидит рисунка.

— Но зачем это надо?!

Честно говоря, я думал, что брат Пон проигнорирует этот вопрос, но он неожиданно ответил:

— Это самый простой и наглядный способ упорядочить твои представления о мире сознания, успокоить тот хаос желаний и устремлений, что продолжает, несмотря на все наши усилия, бушевать внутри тебя. Легкое средство обезвредить семена негативных аффектов.

— То есть, создавая это изображение, я изменю себя? — уточнил я недоверчиво.

Вот так просто?

Взял, накарябал кривую картинку, сказав, что так видишь и на большее не способен, и после этого перестанешь алчно желать новый «Порше» себе и смерти гаду-соседу с перфоратором?

— Да, — подтвердил брат Пон. — Справившийся с этой задачей становится иным. Приступай немедленно.

И монах несколькими движениями палки стер свой набросок.

— Рисуй не так, как я, а так, как ты, — сказал он, видя разочарование на моей физиономии.

Для начала я вырезал себе пару колышков, какими будет удобно чертить на земле. Потом стесал все до единого бугорки и засыпал ямки на доставшемся мне участке земли. Несколько раз на меня накатило желание бросить эту ерунду, удовлетвориться тем, что есть, но я его с негодованием отогнал.

Ну уж нет, это не тот момент, когда можно схалтурить!

Понятное дело, что как художник я никуда не гожусь, но вот уж «лист» для рисования я сделаю как надо.

Внутренний круг я изобразил с третьей попытки, то, что получалось ранее, на окружность походило лишь отсутствием углов. В процессе выяснилось, что один из колышков изготовлен из слишком мягкой древесины, он разлохматился почти тут же, и пришлось его выкинуть.

С материалом для второго я, к счастью, угадал.

Разделил на три части и задумался, как изобразить свинью… пятачок — это проще всего, но этот образ использовал брат Пон, а мне надо придумать что-то свое, оригинальное.

От умственного напряжения заныло в затылке.

Ага, вот оно!

Овальное тело… обойдемся без головы… мультяшные завитки ушей, наглая ухмылка с ощеренными зубами, каких не устыдится и волк, редкая щетина, короткие ножки с копытцами.

Оглядев то, что у меня получилось, я преисполнился энтузиазма.

Змею изобразил свернутой в восьмерку, пририсовал ромбовидную башку с высунутым языком. Курица в моем исполнении вышла похожей на неудачно ощипанного воробья и, казалось, с гневом уставилась на меня единственным глазом.

Поколебавшись, я стер ее и изобразил заново, на этот раз анфас, а не в профиль: крылья раскинуты, когтистые лапы скребут землю, настоящий гордый птиц, червяк клевал, забор сидел.

Ну да, а не такой уж и плохой я художник…

Под влиянием этой приятной мысли я пребывал добрых полчаса, пока не взялся рисовать обитель богов. Мне захотелось изобразить многоярусный дворец вроде того, что я наблюдал на склонах призрачной горы, но с ним дело у меня отчего-то пошло наперекосяк.

Линии ложились криво, будто их проводил пьяный маляр, вместо квадратов выходили трапеции.

Я злился на себя, пытался начинать то с крыши, то с нижнего этажа, но всякий раз понимал, что упускаю нечто важное.

От бесплодных усилий меня отвлек звон, прикатившийся со стороны вата: дежуривший по кухне монах ударами поварешки о крышку кастрюли извещал, что рис готов и овощи сварились.

Утерев со лба трудовой пот, я отправился обедать.

После еды брат Пон велел мне дальше заниматься колесом судьбы, сказав, что я могу возиться с ним хоть до темноты. Преисполненный энтузиазма, я вернулся к рисунку и вновь ринулся на штурм божественных чертогов.

После часа пыхтения мне удалось изобразить нечто вроде кривобокого терема.

«Сойдет», — решил я и взялся за мир полубогов-асуров.

Пришлось вспомнить, что мне рассказывал об этих существах брат Пон как-то вечером, когда ему пришла охота поговорить, — могущественные, обладающие магическими умениями и силами, разные обликом, но склонные к тому, чтобы враждовать друг с другом, к войнам и развлечениям насильственного характера.

Почти боги, разве что живут недолго, как люди.

Мне в память отчего-то врезались те, что со змеиными хвостами, ядовитым дыханием и смертоносным взглядом.

Моего художественного дара хватило на то, чтобы изобразить нечто жуткое с выпученными глазами. В одну из рук этого создания я поместил лук, а в другую, уж не знаю почему, нечто вроде булавы.

Третья возможность благого воплощения — мир людей.

Размышляя о том, как показать пространство, в котором я провел почти сорок лет, я впал в настоящий ступор. Из него меня вывели обезьяньи крики, раздававшиеся чуть ли не прямо над головой.

В окрестностях Тхам Пу жила стая макак, но обычно к вату они не приближались и нам не мешали.

— Чего надо? — мрачно спросил я, глядя как дальние родичи гомо сапиенса ловко скачут с ветки на ветку. — Еще вас тут не хватало для полного счастья, рожи мохнатые…

Произнес все это на родном русском, которого тайским обезьянам знать не положено.

Но, видимо, кто-то из них поднабрался словечек из общения с туристами, поскольку ответом стал настоящий шквал предметов, обрушившихся на меня и на мой рисунок — ветки, огрызки бананов, орехи, всякий мусор вроде пластиковых бутылок и пивных крышек.

Что-то со стуком срикошетило от моего лба — на свинью невежества шлепнулся кусок коровьей лепешки!

— Прочь! — заорал я, вскочив. — Проваливайте, гнусные твари! Черт вас подери!

Меня оглушил истошный агрессивный визг, мимо пролетела уже стеклянная бутылка, и я поспешно отступил, прикрываясь руками — такой штукой, если удачно попасть, можно запросто разбить голову!

Макаки последовали за мной, раскачиваясь на хвостах, корча глумливые рожи и скаля острые клыки. Одна соскочила наземь и пошла на меня вразвалку, необычно крупная, как мне показалось от страха, едва ли мне не по пояс.

Я попятился еще, поскольку хорошо знал, что «обезьянки» кусаются не хуже собак!

Стая преследовала меня до окрестностей храма.

— Что, познакомился с нашими соседями? — с улыбкой поинтересовался брат Пон, когда я рассказал ему, что произошло.

— Ничего себе соседи! — сердито отозвался я. — Они на меня напали!

— Да? И с чего это? — монах сделал большие глаза, показывая, что удивлен. — Неужели ты попытался выразить им свою любовь?

— Ну, нет… — неохотно признался я.

— Понимаешь, то, что произошло в деревне, и что случилось сегодня — симптомы. Проявления той ненависти, что по-прежнему живет внутри тебя и активно проявляет себя, поскольку ты затеял самоизменение. Собаки, обезьяны, тигры — какая разница? На тебя нападут и ягнята, если ты от нее не избавишься. Возвращайся к рисунку.

— Но там же…

— Что, боишься новой атаки? — он смотрел на меня, склонив голову, почти гневно. — Страх — проявление той же ненависти, — тут взгляд черных как маслины глаз смягчился. — Ладно, пойдем вместе.

Обезьяны, к моему большому облегчению, нам не попались, но при виде того, что осталось от колеса судьбы, мне захотелось оторвать кое-кому хвост, а руки сами сжались в кулаки.

Земля изрыта, словно тут пронеслось стадо оленей, завалена мусором.

— Я не обманывал тебя, когда говорил, что, закончив рисунок, ты изменишь себя, — сказал брат Пон. — Как бы ты ни старался, как бы ни упирался, он будет готов только тогда, когда ты окажешься готов.

— Но я… целый день… как же так?! — я в этот момент мог только шипеть от ярости.

— Берись за дело заново, — проговорил монах. — Очисти все, подыши, успокойся.

— Может быть, рисовать можно где-то ближе к вату? — поинтересовался я.

— Нет. Этот небольшой участок джунглей — твое пространство изменения. Выкорчеванное дерево символизирует твою решимость бороться за освобождение, колесо судьбы, когда ты его закончишь, обозначит то, что ты знаешь путь и готов по нему следовать. Здесь ты осознал то, что смерть угрожает всем нам, и осознаешь еще многое.

Вздохнув, я разжал кулаки и отправился туда, где валялась лопата.

Только после того, как я провел в Тхам Пу почти месяц, я кое-как смог привыкнуть к тому, что его обитатели не имеют даже подобия распорядка.

Ни один день не походил на предыдущий, хотя от рассвета до заката я занимался примерно одними и теми же делами. Но меня могли разбудить задолго до восхода и отправить за водой или забыть про меня так, что я просыпался сам; кормежка случалась то один раз, то дважды; медитации и прочие дела назначались то на утро, то на вечер, а иногда случалось нечто вовсе непредсказуемое.

Поначалу это откровенно нервировало, я все время пытался осознать режим, поймать ритм, в котором живут монахи. Даже выказывал недовольство брату Пону, но он только смеялся и велел мне не думать о пустяках.

Раздражение осталось в прошлом, но легкое недовольство все еще было.

Я не чувствовал обычной уверенности, опирающейся на то, что сегодня будет то-то и то-то, а завтра — это и это, даже ближайшая перспектива выглядела расплывчатой, эфемерной.

Обезьяны мне больше не мешали, но работа над колесом судьбы шла ни шатко ни валко. Не хватало времени, поскольку меня постоянно занимали чем-то еще, да и изображения-символы различных миров давались мне с колоссальным трудом, не только исполнение, но и замысел.

Не один час я тратил лишь на придумывание того, что хочу изобразить.

В один из дней я отправился к рисунку за час до заката, а вернулся в ват уже затемно, в сумраке пару раз споткнувшись и сильно ушибив палец об удивительно твердый корень.

Под навесом мерцала керосиновая лампа, и рядом с ней сидел брат Пон.

— А, вот и ты, — сказал он. — Иди сюда.

Я подошел и опустился на землю, стараясь не показывать, насколько раздражает меня ушиб.

— Ну да, ну да, — монах, судя по проказливой улыбке, мгновенно оценил мое состояние. — Мудрецы прошлого остервенело ломали копья над тем, что такое «личность», что такое «я»… Ты бы сейчас ответил просто — «я — это боль, что кусает, точно оголодавший волк».

— Она и вправду кусает, — признался я.

— Но никто же не заставляет тебя с ней отождествляться? — брат Пон пожал плечами. — Если твое утверждение верно, то, когда исчезнет боль, а это случится рано или поздно, пропадет и твое «я». Так?

— Ну… нет, — признать такое было бы глупо, защищать свою позицию я не стал, понимая, что в споре уступлю, и ринулся в атаку сам. — Но мне, честно говоря, неясно… Пять струй, что образуют поток — события, телесные ощущения, эмоции, мысли, осознавание… Насколько я понимаю, они формируют то, что можно назвать личностью. Одновременно вы говорите, что личности вовсе не существует, что это только иллюзия. Как так?

Брат Пон задумался на мгновение, а потом заговорил:

— Ну вот смотри… представь, что перед нами стоит роскошный автомобиль. Являются ли колеса автомобилем?

— Нет.

— Может быть, двигатель, очень мощный?

На этот раз я обошелся без слов, только покачал головой.

— Корпус? Такой красивый, ярко-алый, блестящий? Рессоры? Аккумулятор? — удивительно, но брат Пон более-менее разбирался в устройстве легковой машины, что наводило на мысли о том, что он не всю жизнь просидел в лесу, предаваясь молитвам и медитации.

— Смотри, если каждая из составных частей не является автомобилем, то можно ли назвать этим словом их набор? Представь, что они лежат вот здесь, перед входом в храм, все детали новые, блестят… Можно?

— Ну нет, нельзя… — вынужден был признать я.

— Тогда выходит, что никакого автомобиля не существует?

— Как не существует?! Если собрать их в должном порядке, то получится вещь, которую мы назовем автомобилем!

— Вот именно — назовем! — брат Пон поднял указательный палец. — Это лишь имя. Личность — точно такое же имя, присвоенное совокупности пяти струй, что, переплетаясь, текут через время. О ней можно говорить, но в то же время она не существует как нечто реальное, настоящее.

— Но почему же мы верим в наше «я»? Верим в то, что оно реально?

— Это вопрос выбора живых существ, что предпочли запутаться в тенетах кармы, лишиться свободы в обмен на красивые побрякушки, которые можно отыскать во вселенной иллюзий. Кроме того, вера в вечное, неизменное эго дает ощущение безопасности, твердую почву под ногами.

— Но она же присутствует в нас с рождения… — пробормотал я.

— И даже ранее, — добавил брат Пон. — Но с ней можно бороться, можно побеждать.

Я посмотрел на него вопросительно.

— Смотри, — сказал он. — Есть одно простое упражнение, и очень-очень полезное… Выполнять его нужно в ситуации, когда одна из составляющих твоей личности выпячивает себя, твое «я» становится как бы одномерным, как сейчас, когда ты весь — боль.

Честно говоря, про ушиб я за время разговора успел несколько позабыть.

Но едва вспомнил, как палец заныл вновь.

— Ты фиксируешь то, что тебя тревожит — ощущение, мысль, событие, эмоцию. После чего отстраняешься, смотришь на него со стороны, думая «это — не мое, это — не я». Попробуй…

В руке брата Пона возникла бамбуковая палка, которой он внезапно ткнул меня в пострадавший палец. Боль оказалась такой, что на глаза навернулись слезы, а в первый момент я даже задохнулся.

— З-зачем? — пропыхтел я.

— А для чистоты эксперимента, — тут монах ехидно захихикал.

Отрешиться от боли оказалось невероятно трудно, она притягивала все внимание. Когда я начал повторять «это не я, это не мое», мысленно созерцая пострадавший палец, стало легче.

А затем в один момент я и мое страдание точно разделились!

Ощущение было странным, я в одно и то же время и чувствовал боль, и осознавал ее как нечто постороннее по отношению ко мне! Длилось это всего мгновение, в следующий миг я снова воспринимал себя как обычно, разве что ушиб почти не беспокоил.

— Вот, у тебя неплохо получилось, — сказал брат Пон с удовлетворением в голосе. — Если хочешь, могу ударить еще раз.

— Нет, спасибо, — отозвался я.

— Тогда иди и подмети в храме. И заодно попрактикуйся.

Размахивая метлой, я поглядывал на статую Будды и шептал «это не я, это не мое», имея в виду уже не боль в пальце, а нежелание заниматься утомительной работой после тяжелого дня.

И дело шло куда веселее обычного.

— Ну что, собирайся, — сказал брат Пон, когда я поставил наземь ведра.

Чтобы наполнить пластиковый бак, располагавшийся под навесом нашей кухни, требовалось десять раз сходить к источнику. Если месяц назад я едва не падал, справившись с этой задачей, то сейчас, конечно, потел и тяжело дышал, но желания лечь отдохнуть не чувствовал.

— Куда? — спросил я, с тревогой думая, что мы отправимся в деревню, на окраине которой ждут собаки.

— Прогуляемся до Нонгкхая. Есть у меня там кое-какие дела.

Сборы ограничились тем, что я привел в порядок одежду и взял сумку для пожертвований.

К моему удивлению, отправились мы не прямиком на восток, вдоль реки, по тропинке, по которой я некогда пришел в Тхам Пу, а зашагали через джунгли на юг. Через пару километров мы очутились на обочине широкой, по местным меркам, дороги, а спустя пять минут рядом с нами остановился потрепанный пикап, типичный «японец», каких тысячи бегают по тайским шоссе и проселкам.

Водитель, лысоватый и тощий, спешно выбрался наружу и сделал ваи.

Они коротко переговорили с братом Поном, и монах сказал мне:

— Давай в кузов. Прокатимся с ветерком.

Пикап вез обшарпанные газовые баллоны, и где-то между ними мы и уместились. Машина сдвинулась с места, и стало ясно, что нужно держаться за борта, да покрепче, иначе рискуешь вылететь.

Баллоны угрожающе постукивали друг о друга, норовили перекатиться, отдавить ноги. Пыль летела из-под колес, желтовато-серое облако клубилось вокруг нас, заставляя глаза слезиться, а глотку — саднить.

Когда выехали на асфальт, стало полегче, а затем и поездка наша закончилась.

Нонгкхай я знал не очень хорошо, и поэтому сразу не смог определить, где мы оказались. Но вскоре стало ясно, что мы приехали на местный рынок, втиснутый между улицей и набережной лабиринт магазинчиков и прилавков, где торговали всем, от фруктов и мяса до бытовой техники.

Встречные кланялись брату Пону, а некоторые еще и мне.

— Вот смотри, обычные люди, — сказал он, когда мы оставили позади торговца жареными червяками и прочей насекомой снедью. — Если верить древним мудрецам, то они порождают четыре вида кармы в зависимости от смысла совершенных действий: черную, белую, черно-белую и не-черную-не-белую. С черной все понятно, это результат поступков под влиянием аффектов — ненависти, алчности, невежества. Белая создается лишь духовными благими деяниями вроде йогического сосредоточения или молитвы. Черно-белая — последствие хороших дел обыденного характера — помог кому, милостыню раздал. Не-черная-не-белая имеет корень в абсолютно чистом действии, на которое способен лишь просветленный, поэтому называть ее кармой не совсем справедливо, поскольку к Сансаре она нас не привязывает… Ага, тебя наконец проняло! Ну и шкура!

Шли мы неспешно, и если поначалу я чувствовал себя хорошо, то постепенно начала кружиться голова, голоса продавцов и покупателей стали звучать резко, неприятно, запахи снеди, казавшиеся привлекательными, сделались отвратительными, волной накатила тошнота.

— Что… проняло? Что… шкура? — промямлил я, с ужасом думая, что меня сейчас вырвет.

Вовремя вспомнил про «это не я, это не мое», и мне стало легче.

Ну а брат Пон ухватил меня за руку и фактически поволок за собой.

Вскоре мы оказались на набережной, над заросшим кустами откосом, спускавшимся к Меконгу. Тут я ослабел окончательно, навалился брюхом на ограду и шумно опустошил желудок.

— Вот так-то, — сказал брат Пон. — А ведь ты всего месяц провел за пределами этой клоаки.

— Ну, нет, съел чего-то не то… — пробормотал я и попытался вспомнить, не было ли чего особенного в утреннем рисе.

— Да ну? — монах усмехнулся. — То же самое, что мы готовим каждый день.

— Тогда что со мной? — и я вытер со лба холодный пот.

— Твое восприятие изменилось, теперь ты в состоянии уловить то, чего ранее не замечал. Тот поток, которым ты являешься, очистился от грубых аффектов, и они теперь вызывают у тебя реакцию вроде аллергической. Я нарочно повел тебя на рынок, ведь где еще столь откровенно правят бал жадность, зависть и злоба?

— И так будет со мной всегда? — спросил я, чувствуя, как от ужаса холодею еще сильнее.

Как я вернусь в Паттайю, где рынок на каждой улочке, как буду общаться с приятелями, многие из которых только и думают о деньгах, а отличным развлечением считают вечер с проститутками в баре? Как пойду работать, не важно, на себя или на кого-то другого?

— Если ты сбежишь от меня сейчас, то конечно, — ответил брат Пон с улыбкой. — Только ведь ты не собираешься этого делать?

Я помотал головой.

— Тогда пойдем. У меня и в самом деле есть тут дела.

Сравнительно свежий ветер с реки и тот факт, что на набережной никого не было, позволили мне немного прийти в себя. Люди объявятся здесь вечером, когда солнце зайдет, и из многочисленных кафе вытащат столы с жаровнями, чтобы можно было готовить речную рыбу на глазах у клиентов.

И все равно я еле шел, с трудом перебирая ногами.

— Те же древние мудрецы пытались выяснить, как по обстоятельствам нынешнего воплощения можно судить о предыдущих, — продолжал рассказывать брат Пон. — Убийство, например, влечет за собой короткую жизнь, воровство проявляет себя бедностью, тот, кому сейчас изменила супруга, в прошлом сам не отличался верностью, лжец непременно столкнется с обманом, бывшего пустослова в этой жизни никто не будет слушать, а хаму придется выслушать много неприятного в свой адрес.

— Это так и есть? — спросил я. — Это правда?

Монах пожал плечами:

— Древние выдумали много интересного и полезного, но порой заносило и их. Кстати, мы пришли.

Целью нашей прогулки оказался небольшой ват на набережной: обшарпанные маленькие строения, золоченая статуя сидящего Будды, развешенные на веревках желтые одеяния монахов.

— Посидишь тут, — сказал брат Пон, подводя меня к могучему дереву, обвязанному разноцветными лентами.

Я уселся наземь, скрестив ноги, а монах ушел.

И почти тут же мне вновь стало нехорошо, слабость обрушилась на плечи, кишки, хоть и опустевшие, вновь свела судорога. Поле зрения заволокла багровая пелена, в ушах возник назойливый комариный звон, предвестник скорого обморока.

Но я сжал зубы покрепче и зашептал «это не я».

На сердитые голоса я поначалу не обратил внимания, но затем они стали громче, и я все же повернул голову. Брат Пон и незнакомый пожилой монах в очках обнаружились на ступенях вата, и если мой наставник выглядел, как обычно, спокойным, то его собеседник размахивал руками и почти кричал.

От удивления я даже забыл о своих проблемах.

Брат Пон сделал примиряющий жест, но в ответ получил целую серию упреков. Позади монаха в очках появились трое помоложе, и их мрачные лица выражали готовность присоединиться к дискуссии.

Ого, кажется, нас готовы выпроваживать силой!

Нет, я видел, конечно, как набрасываются друг на друга с кулаками представители разных конфессий, делящих между собой храм Гроба Господня в Иерусалиме, но так ведь христиане некогда и еретиков жгли, и в крестовые походы ходили, а в буддизме ничего подобного не было.

Собравшись с силами, я уцепился за дерево, под которым сидел, и попытался встать. Это мне удалось, но перед глазами все померкло, а колени задрожали так, что едва не начали биться друг о друга.

— Тихо, аккуратно, — брат Пон оказался рядом, придержал меня за пояс. — Куда ты?

— Помогать… вам… а то вдруг… — выдавил я.

— Ну нет, — он рассмеялся. — Правильные монахи не всегда одобряют неправильных. Только вот принцип ахимсы, ненасилия, никто из них не нарушит.

И мы пошли к воротам в ограде вата и дальше по набережной в сторону рынка.

— Твой труд был не напрасен, — продолжал говорить брат Пон, и я цеплялся за его голос, как за веревку, чтобы не выпасть из реальности. — В тебе возникли ростки пустоты. Соприкасаясь с хаотичной полнотой обычных людей, они…

Но тут я, несмотря на все усилия, не выдержал и потерял сознание.

Неприятные ощущения сгинули без следа, стоило мне оказаться за пределами Нонгкхая. Куда сложнее оказалось избавиться от воспоминаний о том, что происходило со мной во время визита в город.

Третий день меня мучил стыд, что я, взрослый крепкий мужик, опозорился, упав в обморок посреди города.

Брат Пон наверняка замечал, что со мной творится, но на эту тему не заговаривал. Вообще не вспоминал, что мы куда-то ездили, словно и не было никакого путешествия в Нонгкхай.

Но любопытство во мне оказалось сильнее стыда.

— А что вы не поделили с тем монахом? — осведомился я, выбрав момент, когда и я, и брат Пон оказались ничем не заняты, что случалось очень нечасто. — Он был вне себя…

Он улыбнулся таким образом, что я понял — ответа не будет.

— Но если верить тому, что вы мне рассказывали о карме, то в прошлой жизни вы были заядлым спорщиком, — продолжал я. — За что и стали жертвой поношений. Ведь так? Вы помните свои воплощения?

Брат Пон глянул на меня, прищурившись.

— Ты же понимаешь, что слово «свои» в данном случае — лишь условность? — проговорил он. — Это как бильярдные шары, передающие энергию удара друг другу… Разве тот, что под номером «пять» и в данный момент покоится, принадлежит номеру «восемь», что катится по сукну?

— Да, понимаю. Но ведь знание о прошлых жизнях может оказаться полезным! Поможет разобраться в себе, в тех проблемах, с которыми я сталкиваюсь в этой, осознать их причины!

— Ты думаешь? — сказал брат Пон с сомнением. — Представь, что тебя ранили. Обмазанная ядом пуля вошла, скажем, в бок, и нужна срочная операция, чтобы ее извлечь и спасти тебе жизнь… Но ты останавливаешь мою руку, руку врача, и требуешь, чтобы тебе сначала рассказали о том, кто тебя ранил, из какой страны он родом, какого роста, какого цвета у него глаза и волосы… Затем ты хочешь узнать, сколько у него родственников, чем они занимаются, где проживают… Еще тебе интересно, из какого ружья была выпущена пуля, на каком заводе и когда его изготовили, сколь велика была партия… И ты не даешь мне делать операцию, пока я не расскажу тебе, из какого дерева приклад у ружья, и где оно росло, и когда было срублено… а яд тем временем расползается по организму, и шансов на успех все меньше и меньше…

— Но ведь мне ничего не угрожает, — попытался вмешаться я.

— Да ну? — брат Пон вытаращил глаза и рявкнул во всю глотку: — Ну а смерть?! Показать тебе ее еще разок?!

Я вздрогнул, ощутил на затылке леденящее дуновение.

Не выдержал, оглянулся и краем глаза обнаружил прямо у себя за спиной нечто извивающееся, скользящее — будто позади лопаток свивала и развивала кольца огромная призрачная змея. Я почти различил зубы, каждый в капельках яда, погремушку на хвосте, рисунок на чешуе.

Меня словно окатило ледяной водой, захотелось вскочить и побежать куда глаза глядят.

— Ну вот, ты сам себе все показал, — заявил брат Пон. — Даже лишнего, пожалуй.

Он щелкнул пальцами, жуткое видение исчезло, и страх разжал холодные объятия.

— От нее не убежишь, — продолжил монах. — Даже на истребителе не улететь. Постоянно рядом, на расстоянии вытянутой руки, и всегда готова нанести удар… хлоп, и все, ты уже плаваешь крокодилом в Ганге или наслаждаешься в небесных обителях, и тебе не до какой-то там свободы, ведь в первом случае у тебя нет ума, чтобы о ней задуматься, а во втором все слишком хорошо… Как сказал один из древних: шанс обрести человеческое воплощение примерно такой же, как на то, что черепаха, всплывшая из глубин океана, попадет головой в деревянный ящик, выброшенный кем-то с борта корабля. Так что глупо использовать эту жизнь на то, чтобы ковыряться в тех, что давно закончились, исчерпали себя.

— Но…

— Да, я слышал твои аргументы, — брат Пон не дал мне вставить и слова. — Многообразные тысячи воплощений, блики на гребнях волн, что колеблемы ветром привязанностей, невообразимо длинная предыстория того потока восприятия, которым ты в конечном итоге являешься… Не имеет ни малейшего значения! Вообще никакого!

— Почему? — искренне удивился я.

— А потому, что мы можем без труда наблюдать ее итог, воплощенный в твоем теперешнем состоянии. Ты нынешний — это и есть главное последствие того, что на Западе привыкли называть «прошлыми жизнями», и все, что нужно тебе для борьбы за свободу, находится под рукой. Твои эмоции и мысли, тело и жизненные обстоятельства, уровень осознавания — вот материал, с которым можно эффективно работать. Те бездны падения, в которых ты, возможно побывал, искуплены тяжкими страданиями, что, вполне вероятно, были пройдены тобой… Радость уравновесило печалью, славу и успех — безвестностью. Белая карма пожрала большую часть черной, иначе бы ты просто со мной не встретился.

Говорил брат Пон логично и убедительно, вот только мне по-прежнему хотелось пусть краем глаза, но заглянуть в те жизни, которые пусть не совсем прямо, но были связаны с моей. Наверняка там встречались вещи более интересные и яркие, чем в нынешнем, довольно ординарном и скучном существовании.

— Я тебе скажу больше! — в голосе монаха звучала необычайная настойчивость. — Значения не имеет даже недавнее прошлое, что безо всяких сомнений является твоим. Зачем, например, ты таскаешь с собой позавчерашний день, когда ты потерял сознание?

— Ну… — я понял, что краснею.

— Отбрось его! Забудь! Это не ты, это не твое! — он наклонился вперед, взял меня за плечи и встряхнул. — Ты лишь то, что ты думаешь, воспринимаешь и переживаешь именно сейчас, точка, мгновение, вспышка сознания!

Стыд прокатился по моему лицу обжигающей волной, я даже ощутил, как он иглами торчит из кожи, а затем пропал, словно паром ушел в блекло-голубые небеса северного Таиланда.

Я с безумной резкостью осознал вкус воздуха с ноткой речной сырости, желание закончить наконец рисунок колеса судьбы, тот факт, что многие люди в Паттайе или на родине считают меня пропавшим без вести или вовсе погибшим, и то, что мне в общем-то на их мнение совершенно наплевать.

— Нынешняя жизнь — чудо куда большее, чем тысяча оставшихся в прошлом, — сказал брат Пон. — Поэтому сделай так, чтобы она не оказалась потрачена на ерунду. Двигай на кухню, чего сидишь? Надо помыть овощи и почистить, сегодня, насколько я помню, твоя очередь…

БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ

Наши желания — это наши цепи, чем они интенсивнее, тем цепи тяжелее.

Любая попытка бороться с ними напрямую, подавлять не даст эффекта, зато может вызвать ненужное напряжение.

Желания имеют над нами полную власть, если они не осознаются, если же направить на них внимание, они чахнут и слабеют.

Начать лучше с простых, обыденных, которые есть у каждого, и просто отслеживать их. Фиксировать, в каких условиях они появляются, как себя проявляют, как влияют на поступки. Ни в коем случае себя не осуждать, не переживать, не сравнивать свои с чужими, только наблюдать.

Беспристрастное созерцание обладает удивительной силой.

* * *

Мы, люди, эгоцентричные существа, и вся западная культура основана на восхвалении личности, «я».

Но на самом деле это лишь украшенная мишурой фикция, слово, а не объект, название, а не фрагмент реальности, красивая иллюзия, приверженность к которой служит источником постоянных страданий и тотальной неудовлетворенности.

Медитация «это не я, это не мое» — отличный инструмент для того, чтобы немного ослабить эгоистическую фиксацию. Включать его нужно, когда вперед с подавляющей силой выходит один из аспектов нашего Эго — сильная эмоция, назойливая мысль, желание, телесное ощущение или жизненная ситуация.

Вместо того чтобы, как обычно, погрузиться в самоотождествление, нужно, наоборот, мысленно отодвинуться и созерцать превалирующий аспект личности со стороны, повторяя «это не я, это не мое».

Быстрый эффект маловероятен, но если практиковать регулярно, то через какое-то время обязательно случится прорыв, и Эго начнет терять над нами ту власть, которую имело с самого рождения.

* * *

Знание обстоятельств прошлых жизней — вещь бесполезная, даже вредная.

Весь их результат, исход, сухой остаток представлен в том, какими мы являемся сейчас, и именно с этим актуальным состоянием и нужно работать, чтобы избавиться от проблем и страдания.

Желание заглянуть в прошлое вызвано обыкновенным любопытством, жаждой укрепить, продлить во времени собственное «я», да еще и повысить самооценку, доказав, что если сейчас ты не особенно заметная сошка, то в прошлом был большим, заметным человеком… или даже богом.

Стоит ли тратить время и силы на то, чтобы уплотнять пелену иллюзий вокруг себя?

Назад: Глава 2. Дыхание смерти

Дальше: Глава 4. Голос пустоты