Глава 2
Глэдис Митчелл
Сэр Джон выходит на сцену
..Мы откроем наши души перед тобою.
Стой! Кто идет?
Друзья отечества.
Вассалы короля.
I
… С почтенным
Животиком, в котором каплуна
Отличного запрятал, со строгим взором,
С остриженной красиво бородой,
Исполненный мудрейших изречений
И аксиом новейших – роль свою
Играет он.
– Но люди приходят в этот театр не посмотреть пьесу, они приходят посмотреть на сэра Джона Сомареса. Попробуйте опровергнуть мои слова.
Елейный церковный голос, поставленный не хуже, чем у самого сэра Джона, внезапно стих. Собравшиеся за столом на сцене собственного театра сэра Джона затаили дыхание, но не успел тот или кто-либо еще заполнить пустоту, как провокатор продолжил – вкрадчиво, уверенно и со спокойной властностью, от которой плечи сэра Джона раздраженно дернулись, хотя с его лица не сходила доброжелательная улыбка хозяина застолья и мирянина.
– Походка сэра Джона, голос сэра Джона, манеры сэра Джона – вот ради чего приходят ваши зрители. Никому сегодня не нужна настоящая актерская игра. Настоящей актерской игры вообще не существует. Вы, сэр Джон, не актер, вы просто – и умно! – неизменный набор манер и гримас, к которому вы приобщили своего зрителя и за который он готов платить аплодисментами, лестью и деньгами.
– А что вы называете настоящей актерской игрой, дорогой мой Петтифер? – спросил, улыбаясь, сэр Джон, пока труппа застыла в ожидании – кто-то изумленно, кто-то с приятным возбуждением – какую еще ересь изречет затесавшийся среди них седой прелат.
Архиепископ Мидлендский освежился глотком воды, как оратор, считающий, что изрек нечто важное, и хочет, чтобы его мысль дошла до всех.
– Настоящей актерской игрой я называю воплощение на сцене характера. – Он промокнул губы снежно-белой салфеткой и на сей раз обратился ко всей труппе, поскольку, как бывший директор школы, всегда принимал как должное если не интерес, то внимание своей аудитории. – А под воплощением характера…
Бурнемутский собор, где он много лет служил, имел очень высокие потолки, и архиепископ приучил себя говорить медленно, елейно и чрезмерно точно проговаривая слова, что прекрасно подходило для акустики, но казалось занудным в повседневном общении.
– …я подразумеваю абсолютное изменение тембра естественного голоса актера и вживание им в совершенно иную личность. Актер должен прожить свою роль. Мы с мальчиками репетировали и ставили Шекспира, поэтому могу утверждать, что немного знаком с проблемой. Да, да, актеру следует проживать свою роль. Если исходить из данных стандартов этого типа актерской игры, то все это так же почило, как додо. Сегодня у нас нет актеров.
– Птица додо не просто почила, – заметил сэр Джон, и его плечи красноречиво выразили как порицание, так и скорбное приятие сего факта. – Она вымерла. Сейчас мы своих монстров – шкура, плавники, перья – предпочитаем чуть менее… монстрообразными. «С ног похож на человека, и плавники вроде рук!» Боюсь, сегодня такое не в моде. Как и мистер Краммлз, достопамятный мистер Краммлз, если вернется на английскую сцену.
Сэр Джон, несколько утомившись, что ему твердят, мол, он не умеет играть и зрители приходят посмотреть не на его искусство, а на ужимки, выпил и поставил бокал на стол, но продолжал крутить тонкими пальцами тонкую ножку. Прелат же, в котором было слишком много от педагога, чтобы считаться идеальным гостем, возобновил наступление:
– Ах да, Краммлз! – И снисходительной улыбкой он сбросил Краммлза со счетов. – Но, дорогой мой, я говорил про актеров – не про фигляров. Так вот, я видел вашу игру несколько раз, даже много раз. И мне показалось, будто с вашими дарованиями, с вашими, скажем так, весьма значительными дарованиями…
На губах Мартеллы мелькнула тень заговорщицкой улыбки, когда она поймала взгляд мужа.
– …вы могли бы порвать с традицией, предписывающей звезде труппы быть своего рода портновским манекеном, которому, разумеется, полагается иногда перемена костюма, но он, по сути своей, всегда один и тот же.
Архиепископ снова отпил воды. Мужчина справа от Мартеллы громко произнес:
– А старый дуралей прав.
Сэр Джон улыбнулся, ведь сомневаться можно было в его манере игры, но не в обаянии.
– Нельзя разочаровывать зрителя.
Перед глазами у него возникла картина, столь же яркая, сколь мимолетная: преданная галерка ждет весь вечер под дождем премьеры, аплодирует до последнего мгновения, когда в ложах уже заворачиваются в меха и накидки, хлопает, когда он появляется на минуту между машиной и задним входом в театр. Ревностный швейцар всегда разделял галерочные толпы сэра Джона на два длинных хвоста, освобождая дорогу к служебному входу.
– Зрителю чересчур угождают, – сухо возразил архиепископ. – Это потакание самому себе, дорогой сэр Джон.
Сэр Джон, вынужденный в будний день выслушивать в собственном театре проповедь длиннее той, какую ему обычно приходилось сносить по воскресеньям в церкви, сделал вид, будто смирился. Приняв его мину за знак согласия, архиепископ продолжил:
– Боюсь, в наше время все потакают собственным желаниям. Прогуливаются, когда следовало бы идти быстрым шагом, тратят драгоценное время в праздности, когда труба зовет к труду и войне.
Сэр Джон, называвший себя лентяем, но испытывавший при этом странное сомнение, применим ли к нему подобный эпитет, небрежно пожал плечами, а актеры, хорошо знавшие своего сэра Джона и его талант избегать разглагольствований зануд и моралистов, удивленно переглянулись. Выискивающий характерные черты взгляд их главы оценивающе пробежался по архиепископу: напыщенный, самоуверенный человек, чья природная личность погребена под жировыми наслоениями директора школы и деятеля церкви в одном лице. Изначальный Уильям Ансельм Петтифер, решил сэр Джон, потерялся по меньшей мере два десятка лет назад. А на заключительную ремарку архиепископа он невозмутимо возразил:
– Значит, ваша традиция шагающих христовых воинов против моей прогуливающихся актеров. Однако цель у нас одна. Мы стремимся заловить неосторожного гражданина. Заставить прислушаться к чему-то, что сделает его лучше. – Сэр Джон улыбнулся. – Для вас – зов трубы. Для меня – тихий голосок.
– Да, да, суфлера, – усмехнулся архиепископ.
Сэр Джон рассмеялся. После остроты архиепископа разговор стал общим, но с решимостью и тактом, замешанным так умело, что никто не заметил, как это было проделано, сэр Джон вернул его в прежнее русло, и, отпустив пару банальностей, предложил:
– Вернемся к нашим баранам, мой дорогой Петтифер? Или лучше назвать их паствой?
– Конечно, конечно, – откликнулся довольный собой архиепископ. – Вы находите их интересными?
– Исключительно, – ответил сэр Джон, подняв голову, поймал взгляд Мартеллы. Уловив во взгляде мужа покаяние, она смирилась с тем, что разговор этот для него важен. «Достаточно важен, – говорил выразительный взгляд сэра Джона, – чтобы еще немного задержаться здесь».
– Исключительно? – приторно повторил архиепископ. Его пухлые губы, смакуя, словно пожевали слово. – Вот как?
– Вопрос в том, чего желает тот или иной зритель, – произнес сэр Джон.
Зрители самого сэра Джона желали того, что сэру Джону будет угодно им дать. Этот факт он проигнорировал. Он был не из тех мелких умов, кто боится противоречить себе.
– Вы исходите из того, что мы с вами оба актеры, – сказал архиепископ, показывая, что уловил суть, чем на мгновение удивил сэра Джона. – Мы оба.
– Да. У вас своя публика. Свои входы и выходы. Во время службы вы меняете облачение. Приучили свою паству к определенному Уильяму Ансельму Петтиферу, которого на самом деле не существует. Вы лишь вообразили его. Навязываете свое видение аудитории. Персонаж, которого вы изображаете, имеет определенные обороты речи. У него есть свои особые черточки, интонации, настроения… С какой елейностью он осеняет крестом, совершает коленопреклонения, выпевает ответы и произносит великолепные «реплики под занавес», отпуская грехи!
– Елейно, но искренне, – заметил архиепископ. – Вот в чем разница.
– Но и я тоже искренен, – объявил сэр Джон. – Признайте, что у вас есть зритель, и для него вы создали определенное представление о себе. А я, со своей стороны, призна`ю, что эта картинка искренняя. Но картина не всего человека, не обязательно архиепископа целиком. Дайте им другую точку зрения, хотя бы одну. Интересно, какова будет их реакция?
– Примените вопрос к себе. На мой взгляд, мы с вами не меньше, а больше то, что мы есть, когда… играем. О, я принимаю ваш довод, воздаю должное его убедительности. Мою преходящую власть я употребляю на добро. Вы – в этом театре, я – в своем соборе завладеваем сердцами и душами. Каждый на своей сцене, мы больше, чем просто люди. В отведенной нам сфере мы чуть меньше ангелов. За ее пределами вы, по крайней мере, такой же человек, как остальные.
– Верно, – откликнулся сэр Джон, не сомневаясь, что это только половина правды. Он-то, по крайней мере, не таков, как остальные. Марксистская доктрина о фундаментальном равенстве людей находилась на последнем месте в убеждениях сэра Джона Сомареса. И это было следствием не тщеславия, а непредвзятого осмысления как собственных способностей, так и своего мира.
– И за пределами собора вы считаете себя чуть меньше, чем человеком? – спросил он.
Архиепископ позволил себе улыбку. Он задержался с сокрушительным ответом, но промедлил лишние полсекунды, и тогда молодой Питер Уорли, актер на роли юношей в труппе сэра Джона, решив прийти на выручку своему шефу, ради которого сделал бы много больше, чем спасение от зануды, храбро поинтересовался воззрениями архиепископа на собачьи бега. Тот, намеревавшийся сообщить о них в утренней прессе и нисколько не погнушавшийся опробовать их на братьях своих меньших, благосклонно снизошел до набриолиненного юношеского очарования Питера и изложил их пространно и с завидной самоуверенностью.
Сэр Джон терпеливо ждал, а потом, вернув себе внимание главного гостя, произнес:
– Предположим, мой дорогой Петтифер, что сегодня утром вы убили Комстока, какова была бы реакция вашей паствы? Сочли бы вас героем дня? Защитником церкви в двадцатом столетии? Или неогеоргианским крестоносцем, избавившим мир от неверного пса?
Архиепископ смешался.
– А я, знаете ли, сегодня утром находился в доме Комстока, – сказал он.
– Мой дорогой архиепископ! Простите! Мне нет оправданий!
Расстройство сэра Джона было очевидно. Никто не догадался бы, что в дополнение к сведениям, которые он почерпнул из вечерних газет с их сенсационными заголовками, министр внутренних дел прислал ему папку со всеми подробностями, касающимися смерти лорда Комстока, дома, обслуги и посетителей, какие сумела раздобыть полиция.
Всплеснув пухлыми белыми руками, архиепископ заклинал его не расстраиваться, особенно в такой вечер со столь интересным и счастливым поводом.
Поводом была «последняя вечеря», или ужин, на сцене собственного театра сэра Джона – «Шеридана» – под конец семнадцатимесячного сезона. Сэр Джон, ни единого дня не отдыхавший все это время, пообещал себе по меньшей мере два месяца отпуска, за исключением неизбежных репетиций новой пьесы, которую собирался представить публике осенью. Пока же был июнь, и долгий сезон завершился. Ужину предшествовали обычные цветистые восхваления Мартелле и инженю, лавровый венок для сэра Джона, энтузиазм галерки и благодарственные речи. Ужин почти закончился, и в темном зале по ту сторону занавеса остались лишь призраки зрителей.
Часы в гримерной Мартеллы, куда она удалилась, как только гости начали уходить, показывали десять минут второго. По окончании долгого сезона Мартелла всегда чувствовала себя поблекшей и выдохшейся, а завтра им с Джонни надо присутствовать на празднике в саду какого-то пастора. «Абсурд, – мятежно думала Мартелла. – Джонни повел себя нелепо! И еще пригласил невыносимого старого дурака архиепископа к ужину!»
– Можно войти, Мартелла? – раздался голос ее мужа.
– Конечно. – Она открыла дверь.
Сэр Джон помог жене закутаться в шаль и повел провожать гостей. Какое-то время ушло на обмен любезностями, и вот наконец они остались одни.
– В чем дело, Джонни? – спросила Мартелла.
– Ни в чем. Но… Ты не возражаешь поехать домой одна? Я прямо сейчас не могу. Я не слишком задержусь.
Он знал, как жена устала, как близка к слезам, с нежностью сознавал, что именно она чувствует по окончании долгого сезона. Голос его звучал очень мягко.
Наблюдая, как исчезают за поворотом огни машины, сэр Джон заметил, что позади него стоит в тени крыльца архиепископ Мидлендский.
– А, это вы, Петтифер, – величественно обронил сэр Джон.
Архиепископу – насколько такое возможно для столь выдержанного человека – было явно не по себе.
– Приятная ночь, правда? – откликнулся он. – Такими жаркими ночами плохо спится, хотелось бы прогуляться после обеда… или в данном случае ужина. И я не поблагодарил вас за гостеприимство, друг мой. Прекрасный ужин, и для меня, разумеется, уникальный, совершенно уникальный. Да, тысяча благодарностей. Не пройтись ли нам немного?
– Конечно, – сказал сэр Джон со вздохом. Он-то думал, что они будут разговаривать сидя, а в таком случае он мог бы направлять беседу и сдержать данное Мартелле обещание. Но никогда не знаешь наперед, насколько затянется прогулка. – Ничего не обрадовало бы меня больше. Дело Комстока, разумеется?
Сэр Джон понимал, что к делу можно подступиться более тактичными способами, но время шло, а оно всегда драгоценно.
– Дело Комстока. – Архиепископ подстроился под шаг сэра Джона, когда тот двинулся по пустынной улице. – Весьма утомительно и неприятно. Ужасно, просто ужасно. Когда-то был моим учеником, знаете ли. Умненький малый с хорошими задатками. Как я говорил, я виделся с ним. Прямо перед его смертью.
Повисла тишина, нарушаемая лишь эхом шагов. Сэр Джон молчал. Через несколько минут архиепископ произнес:
– И потому… не поймите меня неверно, мой дорогой Сомарес… Все это глубоко расстраивает… так неловко.
– Именно, – кивнул сэр Джон.
– Я пообщался со всеми, кто мог бы иметь хоть какое-то отношение к трагедии, – продолжил архиепископ, – но пока не установят точное время смерти, а все так расплывчато, мое собственное положение, мягко говоря, неудовлетворительное. Настолько неудовлетворительное, что, если бы я не сознавал, что на меня тоже упала тень подозрения, то был бы весьма встревожен.
Снова возникла долгая пауза. Сэр Джон, прекрасно понимавший, к чему ведет такое вступление, жалел, что архиепископ не может сразу перейти к сути проблемы и отпустить его домой спать. Он свернул к Беркли-сквер, чтобы, когда разговор закончится, очутиться неподалеку от собственного дома и заслуженного отдыха.
– Кое-какие подробности вы слышали? – спросил архиепископ.
– Я читал вечерние газеты, – осторожно ответил сэр Джон, что было правдой, хотя и не всей. Однако и ее хватило.
– Интересно…
Его спутник кашлянул, не зная, как подступиться к вопросу, и они преодолели еще двести ярдов. «Великое преимущество площади, – размышлял сэр Джон, – в том, что можно ходить по ней кругами, упражняя тело и ум, но не слишком увеличивая расстояние между собой и входной дверью».
– Как я понимаю, иногда вы берете на себя небольшие расследования, – произнес архиепископ.
Сэр Джон немного помолчал, а потом заметил:
– Такие случаи редки. И мой интерес к ним всегда основан на интересе к… действующим лицам драмы.
– Конечно. Конеч…но. – От радости, что так удачно затронул тему, архиепископ прямо-таки замурлыкал. – И без сомнения, ваши интересы…
Сэр Джон насмешливо улыбнулся:
– На стороне правды и против закона толпы, против обвинений невинных.
– Друг мой, преступно и дальше удерживать вас от заслуженного отдыха, но я уверен, что могу на вас положиться. Положение обязывает, сами знаете! Любая информация, какую сумею вам предоставить… только попросите. Хотелось бы, чтобы я сам мог пролить свет на злополучную историю! Бедный Комсток! Такой многообещающий малый.
Сэр Джон остановился и спросил:
– И что, по-вашему, я могу сделать?
– Мой милый Джон!
Тон у архиепископа был великодушный. Почти королевский. Воздавая должное собрату по актерскому ремеслу, сэр Джон понимал: этот человек был таким же позером, как он сам, таким же тщеславным и эгоистичным.
– Всецело вверяю себя вам. Поверьте, я думаю не только о себе. Я пастырь душ. Привратник в доме Господнем. По этой самой причине я и поехал повидать бедного Комстока. Вам, конечно, известно, как он меня принял.
– И вы даже не предполагали заранее, каким будет прием? – поинтересовался сэр Джон.
– Друг мой, я не мог рисковать и, договариваясь о встрече, знал, что он меня не примет.
– Совесть не позволила?
– Отчасти. Когда-то я учил его. Средняя школа Блэкминстер.
Сегодня днем сэр Джон потратил драгоценные часы на выяснение всего, что возможно, о школе Блэкминстер. Набралось мало. Из Петтифера, видимо, получился успешный учитель и директор. Корпус военной подготовки, обязательный при любой частной школе, процветал. Результаты спортивных матчей не подтасовывались.
– Любопытно, какое воздействие оказала бы политика Комстока на общество? – задумчиво протянул сэр Джон. – Комсток-вероотступник… Каким влиянием он стал бы пользоваться?
Архиепископ пожал плечами:
– Он причинял вред не церкви, а своей душе.
– Вы же понимаете, что у вас имеется вполне мирской мотив для убийства?
– Естественно! Иначе осмелился бы я злоупотреблять вашим временем?
Они стояли под фонарем, ближайшем к входной двери сэра Джона. По свету в окнах он понял, что Мартелла еще ждет его. Архиепископ взмахнул пухлой белой рукой.
– Я знаю самое худшее, что можно знать, – сказал он.
Сэр Джон распознал реплику под занавес, а еще был раздражен, что его прервали, а потому дал занавесу упасть.
– Доброй ночи, – произнес он и направился в дом.
Мартелла уже давно отослала горничную к себе. Взяв жену за локоть, сэр Джон отвел ее в спальню.
– Ты ложись. Я скоро.
Она хотела запротестовать, но зная, что это бесполезно, сдалась. Приготовившись ко сну, сэр Джон удалился в кабинет.
Хорошо вышколенная в двойной роли жены и ведущей актрисы сэра Джона Сомареса, Мартелла пожала красивым плечиком, взглянула на пустую половину кровати, потом на часы, а после погасила свет. И снова его включила, чтобы немного почитать.
В кабинете сэр Джон хмурился, перечитывая письмо министра внутренних дел. На полу у стола лежал ворох газет. По первой полосе верхней из них тянулся заголовок жирными черными буквами:
УБИЙСТВО ЛОРДА КОМСТОКА!
СЕНСАЦИОННЫЕ ОТКРОВЕНИЯ.
Свернув письмо министра внутренних дел, сэр Джон с отвращением посмотрел на газеты. Встав, он преувеличенно зевнул, широко вытянул руки, так что величественный китайский дракон у него на плечах не менее величественно вытянулся и явил себя во всей своей ориентальной красе, уронил руки и приблизился к шкафу с граммофоном в углу. Крупнейшая граммофонная компания мира недавно убедила сэра Джона записать полдюжины самых знаменитых шекспировских монологов. Однако он выбрал и поставил не собственную запись. Резкий, звучный и властный голос решительно возвестил:
– И вот что я вам скажу. Я, Комсток. Наша цивилизация обречена. Обречена? Она мертва!
Сэр Джон выключил выступление лорда Комстока в Альберт-Холле по вопросу билля о воскресных увеселениях и аккуратно вернул пластинку в конверт. Потом закрыл граммофон и двинулся в спальню. Мартелла, опершись на белоснежную гору взбитых подушек, читала. Пижама сэра Джона, гордо названная в рекламе «павлиновой», в мягком свете переливалась во всей своей шелковистой красе, пока он снимал халат и ложился. Мартелла отложила книгу.
– Устал, Джонни?
– Я думал, ты устала.
– Расскажи, – попросила она, верно истолковав его желания.
Мартелла погасила свет. Матрас скрипнул, когда сэр Джон повернулся на бок.
– Комсток, – начал он. – Мерзавец. Сущий дьявол, как только таких земля носит?
– И тебя попросили выяснить, кто его убил?
– С чего бы мне это делать? – раздраженно отозвался сэр Джон. – Меня это не касается.
– Тогда не берись, – посоветовала жена. – Ты устал. Тебе нужен отпуск. Не имеет ни малейшего значения, кто это сделал. Если повесят не того человека, тебя это все равно не касается.
– Ты несносна, Мартелла, – не в первый раз за годы их брака заявил сэр Джон. – И у тебя дар провидицы. Как ты узнала?
– Спокойной ночи, Джонни. Надо бы тебе утром с ним повидаться.
Повисло молчание. Наконец сэр Джон тихо кашлянул.
– Ладно. Я не сплю, – пробормотала Мартелла.
– Когда мы завтра пойдем на праздник, не могла бы ты забрать хозяйку и увести ее куда-нибудь от меня подальше?
– Хорошо. А кто там будет, Джонни?
– Не знаю точно. Это выстрел наугад. «Отпущу хлеб свой по водам», – величественно возвестил сэр Джон.
– Ты же понимаешь, что там, наверное, находилась кухарка. Не прыгай на матрасе, милый, это плохо для пружин.
– Сорок восемь часов! – трагически воскликнул сэр Джон.
– Ну, кухарку я могла бы разыскать. А еще, возможно, у садовника есть жена. Помнишь, у того, который видел загадочную леди?
– Откуда такие подробности?
– Они во всех вечерних газетах, дорогой, – невинно откликнулась Мартелла. – Ты должен оставить мне на завтрашнее утро «Роллс-ройс». Думаю, кухарку надо привезти на праздник, вход туда будет по билетам. У священников всегда так.
– Я мог бы поехать и поговорить с женой садовника в Хорсли-лодж. От дома пастора в Уинборо это всего восемь минут на машине. Но если это сделал Литлтон…
– Алан Литлтон? Он не мог! – В голосе Мартеллы звучала абсолютная уверенность. – Я его давно знаю.
– Непробиваемое доказательство, – пробормотал ее муж.
– Не говори гадостей, Джонни. Иногда мне кажется, что ты циник. Алан просто не мог такого совершить.
– Исходя из темперамента… – пробормотал сэр Джон. Глаза у него начали закрываться, невзирая на все его потуги не заснуть и сохранять ясную голову. – Алан самый вероятный кандидат на эту роль.
– Нет, – возразила Мартелла, – я в это не верю.
II
Он укрощен уж и теперь; затем —
Возможно, что его низложат.
Сауна помогала сэру Джону не только поддерживать форму, но и позволяла уединиться ранним утром, чтобы обдумать проблемы и трудности предстоящего дня. На следующий день после того, как лорд Комсток принял свою смерть, сэр Джон в клубах пара размышлял над многими вопросами. День полнился насущными делами и щетинился трудностями.
«…в порядке личного мне одолжения» – говорилось в письме министра внутренних дел. Формулировка льстила театральной иронии сэра Джона. Улыбка на его красивом раскрасневшемся лице появилась, однако, лишь на мгновение, а потом он нахмурился. С ранней утренней почтой – он спустился в халате просмотреть корреспонденцию – пришло второе письмо с той же просьбой, с какой обратились к нему министр внутренних дел сэр Филипп Брэкенторп и архиепископ Мидлендский. Но просьба была преподнесена в иных выражениях, чем те, в какие сочли уместным облечь ее архиепископ – на словах – и министр внутренних дел – на бумаге.
«Бога ради, Джонни, выясни, кто это сделал, не то я сам окажусь за решеткой», – накарябал на листке из блокнота импульсивный помощник комиссара столичной полиции, временно отстраненный. Сам листок, на который он излил свои горести, был так поспешно вырван из блокнота, что по меньшей мере седьмая его часть так и не попала в конверт, а осталась в блокноте безмолвной свидетельницей душевного состояния помощника комиссара.
Одна фраза элегантно сформулированного письма министра внутренних дел, равно как и раздел полицейского досье на смерть лорда Комстока, были посвящены тому компрометирующему обстоятельству, что помощник комиссара оказался в щекотливом положении, поскольку находился возле места преступления, когда совершалось убийство.
Мартелла завтракала в постели, поэтому, когда время, отведенное для похудения и медитации, закончилось, сэр Джон прошел в столовую и позавтракал в одиночестве. Затем он вернулся в спальню и сообщил, что собирается в город, но добавил, что вернется к очень раннему ланчу.
– Насколько раннему, дорогой? – уточнила Мартелла.
Леди Сомарес, еще более привлекательная в свои тридцать лет, чем была в двадцать с небольшим, была прекрасна в любом из двадцати четырех часов, что составляют сутки. Не менее прекрасной она выглядела в кровати, где сидела, облокотившись на взбитые подушки.
– В двенадцать. Нам нельзя опаздывать на садовый праздник. Несомненно, уже возникло множество слухов, и если сможем добраться до кухарки, которую ты мне обещала…
– Джонни, тебе это будет неприятно. И в конце концов, к чему утруждаться? С Аланом все, конечно же, будет в порядке. Ты не знаешь, кто это сделал, и тебе безразлично! Почему бы им самим не подумать головой? Пусть полиция выполняет свою работу.
– Проблема в том, – медленно произнес сэр Джон, – что хотя в каком-то смысле мне все равно, я знаю, кто убийца. Но доказательства! Доказательства! Как мне сыграть невинность, если не докажу себе, что прав?
Выбежав из спальни, он приказал подать машину. Выход из лондонского дома сэра Джона обычно являл собой впечатляющий спектакль, но тем утром за исключением дворецкого, открывшего перед ним дверь, и шофера, который распахнул дверцу автомобиля, никто его не провожал. Своему секретарю он дал выходной, от камердинера отмахнулся, велев подготовить подходящий костюм для садового праздника. Никаких распоряжений в последнюю минуту не отдавалось, никаких мелочей не потребовалось приносить в машину. Семнадцатимесячный сезон завершился. Сэр Джон собирался представить свою новую постановку не раньше октября и властно, но обходительно на неопределенный срок отложил подписание контракта на съемки фильма. Он помедлил на верхней ступеньке лестницы, ведущей с его крыльца на улицу, бессознательно позируя на фоне дома. Потом изящно (и в полной мере наслаждаясь собственным признанием изящества) спустился по ступенькам и сел в автомобиль. Помня о просьбе Мартеллы оставить ей «Роллс-ройс», сэр Джон приказал вывести свою вторую машину. Отослав шофера, он сам сел за руль.
Помощника комиссара сэр Джон застал дома.
– И скорее всего буду тут торчать, пока не прояснится адское недоразумение! – воскликнул Литлтон. – Полагаю, тебе, Джонни, свет истины уже воссиял?
– Настолько, что глаза мои ослепли, – ответил тот.
– Как раз тот случай, когда за деревьями не видят леса, если хочешь знать мое мнение, – заявил Литлтон, хмурясь на кончик сигареты, прежде чем стряхнуть пепел. – Это как у семи нянек дитя без глаза. Ты знаешь, что у полиции отобрали дело?
– На сорок восемь часов, насколько я понял.
– Попросту отобрали! – продолжил Литлтон, не заметив ремарки своего гостя. – Моему собственному ведомству не позволили мне помочь. «Министр внутренних дел берет дело в свои руки!» Ха!
Возникла долгая пауза. Сэр Джон безмятежно курил, сидя в кресле и прикрыв глаза. Самые пылкие его почитатели утверждали, что ни в какой роли он так не блистал, как в роли сэра Перси Блэкни, Алого Первоцвета в пьесе Эммы Орци. Сыграть денди… а идея недурна… Он позволил себе увлечься этой мыслью, но порывистый Литлтон разразился новой тирадой:
– Конечно, это мог сделать любой из нас. Ясно как белый день. Но проблема в том, что убил только один. Ты читал показания? Любопытно, правда? Помощник комиссара столичной полиции, архиепископ Мидлендский и главный партийный организатор правящей партии – все замешаны. О, мы попали в переплет, все до единого!
– «Сладостны последствия несчастья». И чаша косвенных улик склоняется в сторону архиепископа, – пробормотал сэр Джон.
– Неужели? – Литлтон выпрямился в кресле. – А вам известно, что пуля вошла так чисто, что проделала аккуратнейшую дырочку в голове Комстока? И стреляли с неблизкого расстояния. Отсутствуют черные следы от пороха, никакого ожога вокруг раны. Это был идеальный выстрел, старина! Мгновенная смерть! Направление движения пули чуть вверх. И ты утверждаешь, что какой-то архиепископ способен на подобный выстрел?
– Странно, что после ухода архиепископа никто не видел Комстока живым.
– К черту странности! Убийца видел его живым! А это приводит нас к тому, с чего мы начали! Просто нет никакой другой исходной точки. Я полицейский, следовательно, для большинства тупоголовых, из которых состоит британское общество, мало подхожу на роль убийцы. Архиепископ – человек церкви, а убийство – грех, что снимает с крючка его. Что до Хоуп-Фэрвезера, ему еще повезет, если он не лишится карьеры, раз уж оказался замешан в такую историю. Если его будут судить, полагаю, он станет молиться, чтобы его повесили. Лично я бы предпочел взвалить убийство на секретаришку. Мерзкий тип.
– Но ведь секретарь мог выбрать время получше, – мягко заметил сэр Джон. – Дом полон людей, сплошь нежданные посетители. Не слишком убедительно.
– Пожалуй. – Вскочив, майор Литлтон зашагал по комнате, потом остановился на прикаминном коврике и сверху вниз посмотрел на элегантного сэра Джона, сидящего в глубоком мягком кресле. – А мог ли он выбрать лучшее время? – спросил он. – Мог, черт побери! Против него сейчас не больше улик, чем против нас троих! Даже меньше. У каждого из нас – Петтифера, Хоуп-Фэрвезера и меня – был серьезный мотив. А какой мотив у Миллса? Никакого. Если хочешь знать мое мнение, он все хорошенько продумал бы, если бы совершил убийство.
– Его собирались уволить, – произнес сэр Джон. Он не столько спорил с запальчивым помощником комиссара, сколько давал ему выговориться.
– Да уж! – усмехнулся майор Алан Литлтон. – Но решился бы Комсток выгнать человека, который знал столько, сколько Миллс? Разумеется, нет. У Миллса не было мотива убивать Комстока, и, по-моему, он воспользовался присутствием нас троих, чтобы избежать подозрений. Он не мог не знать, что у нас троих имелся зуб на Комстока. Тут надо быть ловким малым, привыкшим рисковать, да еще готовым действовать под влиянием минуты, опираясь лишь на смекалку.
– Не мог же он подстроить, чтобы ты, Хоуп-Фэрвезер и архиепископ приехали в Хорсли-лодж в одно и то же время?
Помощник комиссара нехотя покачал головой:
– Со мной ничего такого не было. Я действительно понесся туда под влиянием минуты, никому словечком не обмолвился. Раздобыл кое-какую информацию, которая, как я надеялся, встряхнет Комстока, и поспешил в Хорсли-лодж, чтобы ее предъявить и заставить его прекратить эту его антиполицейскую кампанию. Джонни, а что ты сам думаешь об этом подлеце?
Сэр Джон встал.
– «Не восхвалять я Цезаря пришел, Но лишь ему последний долг отдать». – Он направился к двери.
– Уходишь? – спросил Литлтон.
Сэр Джон кивнул.
– Сорок восемь часов. Двадцать из них миновали, – сказал он и сыграл идеальный выход со сцены.
III
Желанье славы – славу и получит
Та, что покорным мужа быть приучит.
Преувеличением было бы сказать, что каноник Притчард уговорил супругу назначить ежегодный садовый праздник на день, в который, как он прекрасно знал, сам он будет участвовать в заседании синода. Установленный ангелом-хранителем летописцев факт в том, что уже после назначения дня для ежегодного садового праздника Притчард выяснил, что он совпадает с заседанием синода, и открытие это держал при себе, пока не стало поздно что-либо менять.
Он не жалел, что остался в стороне от общего веселья. Присутствие на садовых праздниках не числилось среди его представлений о приятном времяпрепровождении, и даже если числилось бы, его можно простить за мысль, что садовый праздник, устроенный не ради гостей, а ради церковного фонда, едва ли подпадает под категорию развлечений. Садовый праздник при доме пастора, какой устраивали в июне, напоминал церковный базар, устраиваемый в ноябре, а его raison d’etre было, коротко говоря, стрясти с наиболее богатых и щедрых прихожан как можно больше денег за как можно более короткий срок.
Согласно миссис Притчард, прихожанам посчастливилось, что их пригласили повеселиться в столь очаровательном месте, как сад, прилагающийся к резиденции пастора. Сад состоял из лужайки, нескольких зарослей кустов, выгона и небольшого фруктового сада, поскольку сам пасторский дом располагался почти на окраине старого сонного городка. Позади фруктового сада текла речка, а за ней тянулись заливные луга, перемежаемые купами ив и уходящие к железной дороге, чья зеленая насыпь замыкала вид с юга. Если удавалось согнать достаточно желающих поставить палатки и любителей аттракционов, в обыкновении миссис Притчард было позволять своему садовому празднику выплеснуться на луга (приятно сухие в середине лета) через небольшой дощатый мостик. В описываемый день (хотя разницы ни для кого, кроме сэра Джона Сомареса, это не составило) она устроила так, чтобы на лугу разбили большой чайный шатер и поставили палатки гадалок. Гадалок всегда было две. Одна читала по руке, другая – по картам. Была еще миссис Бэнд, помогавшая в чайном шатре и гадавшая на чаинках, но ей не позволялось брать более двух пенсов – по той причине, что чай всегда заваривали в баке, поэтому чаинок практически не бывало. Жена пастора любила, чтобы люди что-то получали за свои деньги. Обычно это бывало невозможно, но совесть у нее была совершенно чиста.
Печаль, какую могло бы породить отсутствие пастора в любой другой год, в данном случае померкла, поскольку обещали приехать знаменитый актер-антрепренер сэр Джон Сомарес и известная лондонская актриса, его жена. Они даже сами попросили о приглашении и действительно явились в третьем часу. Казалось, слава пасторского ежегодного садового праздника (входные билеты: один шиллинг шесть пенсов при покупке заранее, два шиллинга – при покупке в день праздника, вход строго по билетам) разнеслась до самых дальних уголков земли. Все, кто что-нибудь да значил в Уинборо (а общество в Уинборо до сих пор сохраняло большинство очаровательных черт Крэнфорда), провели утро за обсуждением, что надеть, и полуденные часы за одеванием. Ни у кого не возникло и тени сомнений, желательно ли познакомиться с актером-антрепренером и его супругой. К счастью, досадный вопрос светской значимости театральных знаменитостей был разрешен раз и навсегда, во всяком случае для нынешнего поколения. Познакомиться с сэром Джоном сделалось целью жизни всех прихожанок каноника Притчарда, большинство из которых ценное время употребили на придумывание подходящих фраз, какими будут описывать поразительное событие тем из своих знакомых, кто не встречал сэра Джона, кто скорее всего никогда не встретит сэра Джона и остаток жизни проведет в сожалениях о том факте, что не он удостоился привилегии познакомиться с сэром Джоном и, следовательно, должен держаться тише воды ниже травы на светских мероприятиях на годы вперед.
Сам сэр Джон до совершенства овладел учтивостью королевских особ, а именно, будучи раздражен или скучая, внешне оставаться любезным или, более всего желая поскорее сбежать от осаждающего роя тех, кто только и чаял по возвращении домой хвастать всем и каждому, что взаправду разговаривал с сэром Джоном, всякий раз находил подходящую остроту, идеальный ответ и безошибочную ремарку для каждой особы. Однако с улыбкой в глазах и гарденией в петлице, показывая себя с лучшей стороны, он высматривал и ждал одну, в чьем появлении был уверен. Рассеяв толпу юных и старых дев, хозяйка праздника отвела его в сторону и просила продавать автографы. Навязала ему перьевую ручку и блокнот лавандовой бумаги, усадила на садовый стул, подтащила к нему плетеный столик и бросила одного, как Матфея на сборе податей, со строгим наказом собрать, сколько сумеет, но ни в коем случае не брать меньше шиллинга за автограф. Сэр Джон пробормотал, что сдается на милость победителя. Улыбку Мартеллы, когда миссис Притчард уводила ее продавать бутоньерки прихожанам-мужчинам, он проигнорировал. Надеялся лишь, что в подходящий момент жена сумеет предъявить обещанную кухарку, и та расскажет по секрету что-нибудь полезное.
Когда хозяйка праздника и его жена скрылись из виду, он встал и с помощью маленькой девочки, которая как будто намеревалась провести весь праздник, опираясь на его плечо и тяжело дыша ему в правое ухо, передвинул стул и столик поближе к воротам. К счастью, ворота на участок при доме каноника были только одни, и сэр Джон, торговец автографами минимум по шиллингу, уже не являлся столь желанной добычей, как сэр Джон, светский лев, который, несомненно, будет мило порыкивать, но никогда не укусит. Когда толпа понемногу рассеялась, он смог одним глазом приглядывать за охотниками за автографами, а другим – за воротами. Отработал десяток автографов, и маленькая девочка, очевидно придя к выводу, что представление, хотя и интересное, скорее всего не изменится, отошла подальше. Так же поступали и те, кто не хотел или не мог позволить себе уплатить шиллинг, и сэр Джон, лаская ухо шелковым платком, начал понимать, что супруга каноника невольно оказала ему услугу.
Июньский день выдался теплым. За стулом сэра Джона высилось дерево, молодое, но в полном одеянии темно-зеленой листвы. Сэр Джон снял шляпу и, предварительно осмотрев поверхность, положил ее на столик, потом заметил в отдалении шезлонг – манящий и незанятый. Затравленно оглянувшись, чтобы удостовериться, что его уклонение от исполнения долга прошло незамеченным, он затянул шезлонг под дерево и уже через три минуты вытянулся в нем, закрыв глаза. Неожиданно тут, у шезлонга, объявилась его неизменная компаньонка.
– Миссис Притчард сказала, что я должна заставлять людей подходить к вам и покупать автографы. Но, по-моему, больше никто не хочет покупать. Можно мне пойти поиграть?
– Конечно, – шепнул сэр Джон. – Хочешь мороженого? Лимонаду?
С готовностью приняв полкроны, она шмыгнула прочь, но через несколько минут вернулась.
– Спасибо. Вот сдача. Мороженое – четыре пенса. Это был брикет. Лимонад – три пенса. Я купила домашний. Я бы предпочла с пузырьками, но он стоил пять.
И она высыпала горсть медных монеток в неохотно подставленную руку мастера сцены.
– И та хорошенькая – она ведь ваша жена? – спрашивала, куда девать кухарку, потому что она нашла ее.
Сэр Джон стряхнул дрему и – так уж получилось – медные монетки в траву. Оба бросились за ними.
– Кто первым найдет, то его! – воскликнул сэр Джон. Перегнувшись через подлокотник шезлонга, он умудрился найти на два шиллинга монетками по полпенни. – Мне пора, – произнес он наконец, собираясь восстать из недр шезлонга.
– Нет. Она сказала, не надо. Вам тут безопаснее.
Оценив краткое предостережение Мартеллы, сэр Джон снова расслабился.
– Я приведу кухарку. Она толстая. Ей понадобится стул. Ваша жена сказала, она даст вам четверть часа. И я думаю, это все.
– Наверное.
Сэр Джон посмотрел на часы: без двадцати пяти четыре. Опыт подсказывал, что палатка с прохладительными напитками будет сравнительно пуста еще по меньшей мере четверть часа. Появилась кухарка, эдакая женщина-дирижабль, запыхавшаяся, потная и явно потрясенная шедевром портного сэра Джона.
Отменную чашку чаю? Ничего не может быть лучше, и спасибочки вам, сэр. Она всегда говорит, что чай утоляет жажду получше всякого там прохладительного. Во внушительном шатре, вверенном одной из девиц Притчард, было сумрачно и прохладно. Сэр Джон выбрал столик, направил к нему свою спутницу, заказал чаю, фруктовый салат и сливки, хлеб, масло и кексы, нанес некоторый вред своему пищеварению ради entente cordiale и выслушал рассказ.
– Мы все знали, что он негодный. Но здесь! Носа сюда по полгода, а то и больше не казывал, а у меня сестра вдовая, а у нее двое сорванцов. Оба в местной школе, хорошо учатся. Не мое дело, кому как жить указывать. Такому хрычу советы не нужны, да он и слушать не стал бы. Вот я и молчала. Кое-кто сказал бы, в Хорсли-лодж слишком тихо! Но мне тихая жизнь по душе, право слово, я ведь двух мужей схоронила, а третий в море исчез.
Сэр Джон, давно уже потерявший нить рассуждений, кивнул, боясь прервать поток ее слов.
– Так вот, тем самым утром, что уже чудно, пролетели над огородом две сороки. «Что-то это да значит, – сказала я Джорджу Бриггсу. – Хотя что, – сказала я, – кто знает?» Так вот, приказывает мистер Фаррент подать ланч, такой, как всегда. Хозяин-то, бедняга, теперь больше ни крошки не съест. Ну как тут не всплакнуть? – Кухарка достала, главным образом ради сэра Джона, носовой платок с траурной каемкой и вытерла глаза. – Пусть и был негодный. Ну вот, пожалуйте! Для чего еще нужны господа, если не для того, чтобы делать то, чего мы, простые люди, себе позволить не можем?
Эта толика философии как будто дала значительную пищу для раздумий.
– Фаррент приказал подавать ланч, – напомнил ей сэр Джон после тактичной паузы и с содроганием проглотил крошечный кусочек консервированного ананаса.
Вспомнив не столько о нити повествования, сколько о своих обязанностях гостьи, кухарка соскребла с тарелки остатки взбитых сливок, протянула руку в кольцах за кексами и заметила:
– А, мистер Фаррент… Вот уж кто мне никогда не нравился. Говорит-то гладко да складно, но доверять ему? Нет! Зато какой нюх у него! Все про всех знает. Про всех леди, их имена, и откуда они. И это еще не все. «Его милость, – говорит мне Фаррент, – приехал душу из его светлости вынимать. Сами пойдите их послушайте», – говорит он мне. Поэтому я и пошла под лестницу, там есть дверь, ведущая с кухни. Котлеты только через полчаса надо было ставить, а овощи уже готовы и полотеничком накрыты. Боже ты мой! Слышали бы вы их! Нет, не слова, конечно, я не слышала. По крайней мере, – поправилась эта достойная женщина, поджав губы, – одно-два словечка слышала из уст его светлости, но мне очень не хотелось бы повторять их, даже под присягой, до чего я, опасаюсь, дойдет.
Сэр Джон кивнул.
– Следует опасаться. Да. – Он положил в рот кусочек консервированного абрикоса и мужественно проглотил его.
– Съешьте еще сливок, сэр, – предложила кухарка. – Сливки для здоровья полезны, я так всегда говорю.
С дурными предчувствиями и вздохом по поводу реакции своей талии на подобную ересь, сэр Джон принял ложку с горкой, которую кухарка положила ему на блюдце. Однако его улыбка и благодарности были отчеканены из чистейшего золота любезности. Кухарка просияла.
– Но о чем там говорилось вы не слышали? – уточнил сэр Джон.
Кухарка нахмурилась:
– Я не слышала? Я многое могла бы услышать, если бы захотела. Но истинные леди не выказывают желаний. Меня туда привели послушать ссору, и я ее услышала. И какие страшные слова его светлость говорил! – продолжила она, полагая, что единственно белый стих способен воздать должное теме бранных выражений его светлости. – «Чушь собачья» – он говорил. И «чертово лицемерие» – говорил. И «паточная книжонка» – говорил. И еще много всякого. Такая брань! Просто низко. Хоть он и был лордом, но сам себя поднял из грязи, мы все это знали. А что грязь делает, грязь и есть! Никакого воспитания. Вот до чего дошло. Но от архиепископа, – бедный, бедный старичок, – я ни словечка не слышала, только голос, а потом его светлость опрокинул свое кресло-вертушку. Я буйства не люблю, первый-то мой муженек от ярости утюгами бросался…
– Вы думаете, кресло было опрокинуто?
– А кто бы так не подумал? Кто в той комнате пыль вытирает? Я же и вытираю. Разве это не дворецкого дело? Кресло-ветрушка у стола его светлости опрокинулось, я уверена.
Сэр Джон достал присланный ему из комиссариата план кабинета Комстока. На нем был помечен опрокинутый стул. Но это был стул у двери. Он показал план кухарке.
– Тот стул, может, был перевернут, когда полиция заявилась, а может, и не был, – ответила она. – Но если бы я под присягой говорила, до чего, несомненно, дело дойдет, то слышала я, как падает вертушка его светлости. Женщина привыкает мебель распознавать, сэр, сами понимаете. А кроме того, шум возник не у двери.
– «Все так далеко: скорей на сон похоже, чем на быль», – пробормотал себе под нос сэр Джон.
– Сон? – повторила кухарка. – Вот уж точно, я решила, что вижу сон, когда ни с того, ни с сего явился полицейский. Мне мистер Фаррент рассказал, иначе я ни за что не догадалась бы, что он из полиции. Одет с иголочки, сияет как медный грош, в костюме, как все остальные, и с виду истинный джентльмен. «Он в гостиной, – заявил мистер Фаррент, – надеется увидеться с его светлостью. Тут по меньшей мере о нарушении брачного контракта речь, об заклад бьюсь, – говорит мне мистер Фаррент, – и будь у него в кармане ордер, я бы не удивился. Ну так с ордером или без, готов поспорить, ему придется ждать своей очереди после сэра Чарлза».
– Сэра Чарлза?
– Точь-в-точь как на фотографии в газетах! – воодушевленно воскликнула кухарка. – Он в приемной находился, когда в кабинете ссора возникла. Полицейский джентльмен позднее приехал. Сэру Чарлзу-то я не удивилась. Странную рыбку нынче жарят в политике.
Сэр Джон тактично дал понять, что оценил иносказание.
– Полагаю, да. Да, верно, вы правы. Увы! Бедный Йорик.
– Никогда не слышала, чтобы о нем так говорили, всегда сэром Чарлзом называли. – Ну так вот, мы все под лестницей находились, и я чуть богу душу не отдала, когда сообщили, что его светлость мертв. «Все они его видели, и ни один не прикончил?» – спрашиваю я у мистера Миллса. Такое только в глупом кино бывает, не примите на свой счет, – милостиво добавила кухарка.
– Премного благодарен, – принял дань сэр Джон.
– Нет. Пусть девчонки что хотят про Адольфа Меджуна болтают, а Рональд Коулман мне не нравится, слишком уж он высокий и вид у него балованный, а от вашего профиля лица у меня сердце выпрыгивает, как оно и следует, – игриво промолвила кухарка. – Но мы все про кино болтаем, сэр Джон, и никому вреда, как я считаю, от этого нет.
IV
Не болен я, коль подвиг благородный
Имеет Брут в виду.
– Я должна была прийти, – раздался нежный голосок. – Я справлялась у вас дома. Мне сказали, вы здесь. Дорогой сэр Джон…
Дорогой сэр Джон встал.
– А, мисс Хоуп-Фэрвезер, – сказал он.
Он осторожно огляделся по сторонам. Их часть сада пустовала, если не считать маленькой девочки, которая нашла качели и теперь пыталась выяснить, можно ли попасть мыском туфли в потолок беседки. Сэр Джон поманил ее к себе. С рывком, грозящим вывихнуть все конечности, девочка приземлилась на траву.
– Не могла бы ты найти миссис Притчард и отдать ей вот это? – попросил он, протягивая блокнот и ручку.
Дитя задумалось:
– А что вы, спрашивается, сделали с деньгами за автографы?
С поддельной серьезностью сэр Джон поднял брови.
– Следует ли мне понимать, что ты сомневаешься в моей честности? – спросил он.
Он отдал заработанные деньги, солидно увеличив сумму. Девочка тщательно пересчитала полученное и одобрительно улыбнулась:
– Тринадцать фунтов и двенадцать шиллингов. Уже бегу. – И отправилась прочь.
– Пройдемся? – предложил сэр Джон и повел мисс Хоуп-Фэрвезер через лужайку и мимо чахлых кустов.
– Вы как будто совсем не удивились, увидев меня, – откликнулась леди.
Она была молода и очаровательна и, что совершенно очевидно, пала жертвой беспокойства.
– Меня нелегко удивить, – произнес сэр Джон. Если уж на то пошло, он ее ждал. – Я надеюсь собрать тут сведения. Сплетни. Сами знаете, каковы эти маленькие городки.
Она кивнула.
– Знаете, что случилось? – Его горестная усмешка была красноречивее любых слов. – Как только меня принудили собирать деньги, все сбежали. Даже моя тень их пугала. Место, куда меня посадили, превратилось в пустыню.
– Сомневаюсь, что тут многое можно узнать, – заметила она. – Бедный Чарлз в отчаянии. Он считает – не сочтите меня неблагодарной, сэр Джон! – что чистое безумие со стороны министра внутренних дел целых два дня не подпускать полицию к расследованию. Говорит, что по истечении двух суток все следы исчезнут, а улики испарятся. Я приехала узнать, могу ли чем-нибудь помочь. Я знаю, как все случилось. Знаю, что с ним находился кое-кто, но нельзя, чтобы думали, будто у него интрижка… Ох, все так неудачно! Он же такой талантливый… его карьера… все!
Сэр Джон, не отрывая глаз от неухоженной гравиевой дорожки, выражением безупречной физиономии, явленной спутнице в профиль, сумел донести свое полное согласие, что история с начала и до конца одно большое «ужасное недоразумение». Греческая трагедия, эта смерть Комстока, была выдумана богами, которые убивают нас ради развлечения, говорило лицо сэра Джона. То же подтверждали и руки, опустившиеся жестом беспомощности, а как всегда выразительные плечи, сожалели о дурном чувстве юмора богов.
Из кустов внезапно совершила выход Мартелла, в прекрасном платье и изысканно невозмутимая, невзирая на жаркий день и свои труды на благо церковного фонда. Сэр Джон, знавший о ее глубоком отвращении к паукам и большинству животных и насекомых, обитающих в подобных тенистых местах, понял, что это было не случайно. Она подошла к ним с затравленным видом.
– Мой милый, они как раз перешли к сельским танцам. Слышишь? Вот уже и музыка.
Все трое прислушались. Звуки одинокой скрипки, завывающей, как потерянная душа, залетевшая в пасторский сад и неспособная выбраться на волю, взмыли в небо.
– Миссис Притчард раздает распоряжения, выкликает пары и заталкивает на площадку тех, кто не умеет танцевать. Она постоянно кричит: «Со второго такта, пожалуйста» и называет имена несчастных. Я больше не смогла этого вынести, – объяснила леди Сомарес. – Мне это показалось великолепным шансом ускользнуть. Теперь, если хочешь, Джонни, мы могли бы съездить в Хорсли-лодж. Нас по меньшей мере час не хватятся. Миссис Притчард в своей стихии. Ах да, она переоделась в униформу вожатой скаутов.
В три секунды они выскользнули за ворота сада к машине. Очень мягко и тихо сэр Джон снял ее с ручного тормоза.
У ворот Хорсли-лодж стоял на страже констебль, еще один охранял крыльцо. Сбросив скорость до благопристойных пяти миль в час, сэр Джон предъявил пропуск от министра внутренних дел, констебль взял под козырек, автомобиль свернул по дорожке налево и остановился перед ступеньками. После доскональной проверки пропуска и нового официального «под козырек» сэр Джон прошествовал вслед за мисс Хоуп-Фэрвезер и Мартеллой в дом.
– Что ты надеешься найти? – прошептала Мартелла.
Дом встретил их гробовой тишиной.
– Не имею ни малейшего представления, – тихо откликнулся сэр Джон.
– Интересно, где кабинет?
Он снова достал присланный ему план дома и копии полицейских фотографий комнаты, где произошло убийство лорда Комстока. В эркерном окне стоял письменный стол, свет падал справа на любого, кто сидел бы за ним. За столом стояло вращающееся кресло, так что перед глазами сидевшего в нем человека оказывалась замаскированная книжным шкафом дверь. Эту потайную дверь сэр Джон открыл и через образовавшийся проем шагнул в гостиную. Но вскоре он вернулся в кабинет, приблизился к столу и, объяснив женщинам, что именно собирается сделать, опрокинул кресло. Потом осмотрел лежавший у двери стул, прошел в контору через двойную дверь, а после присоединился к мисс Хоуп-Фэрвезер и Мартелле в холле. На вопросительный взгляд жены он ответил пожатием плечами.
– Идемте в сад, – предложил сэр Джон.
Но когда они выбрались на подъездную дорожку и трижды обошли рощицу, он все еще молчал и был так очевидно поглощен своими мыслями, что его спутницы решили не задавать вопросов. Наконец сэр Джон обратился к мисс Хоуп-Фэрвезер:
– Что сэр Чарлз думает о секретаре, о Миллсе?
Она покачала головой.
– Сомневаюсь, что он с тех пор видел его. Миллса содержат в Уинборо, так ведь? Вы не могли бы найти время и повидаться с Чарлзом, сэр Джон? Или чтобы он к вам приехал?
– Не вижу, какая в том выгода Миллсу, – произнес сэр Джон. – Он убил бы курицу, несущую золотые яйца.
Мисс Хоуп-Фэрвезер схватила его за руку.
– А если бы вы узнали, что Миллс действительно получил бы выгоду от смерти лорда Комстока… – начала она. У нее перехватило дыхание, но она храбро продолжила: – Но я не верю, что Миллс ухватился бы за возможность, когда в доме было столько людей. Подумать только! Архиепископ, помощник начальника полиции и мой брат – все они находились либо в кабинете, либо в соседней с ним комнате. Разве у Миллса был хоть малейший шанс совершить убийство и остаться незамеченным?
– Но то же относится и ко всем остальным, – заметил сэр Джон. – Не волнуйтесь из-за сэра Чарлза. Жаль, что он вообще сюда приехал. Но тут ничего не поделаешь.
– О, я знаю, что Чарлз повел себя как последний идиот, – заявила его ближайшая родственница. – Но только из чувства долга! Он никогда себя не щадил. Сделал он это или нет – хотя, разумеется, он этого не делал, – это его погубит!
– Конечно, сэр Чарлз вел себя безрассудно. Поступил опрометчиво. Безнадежный промах, который, как он еще убедится, трудно будет исправить.
Делая вид, будто не замечает двух возмущенных лиц, сэр Джон остановился, достал сигарету, вставил ее в мундштук и прикурил – все со сводящими с ума элегантностью и тщанием. Мисс Хоуп-Фэрвезер расшвыривала гравий острым мыском лакированной туфли, отвернувшись, чтобы скрыть наворачивающиеся на глаза слезы. Подмигнув Мартелле, сэр Джон продолжил прогулку. Он мог вытерпеть что угодно, только не слезы.
– Садовник, – сказал вдруг сэр Джон, прибавив шагу.
Подойдя к входной двери, он обратился к констеблю. Тот, оказавшийся местным жителем, указал путь к коттеджу садовника.
– Я думаю… – начал сэр Джон, но замолчал, взглянув на жену.
– Только не в этих туфлях, – сказала она, верно истолковав невысказанную просьбу. – Мы подождем тебя в машине.
Поэтому сэр Джон – от элегантной шляпы до лавандовых перчаток и лучших в мире туфель – направился один. Найти коттедж было нетрудно. Он прошел мимо пылающих ярким цветом клумб к увитой розами открытой двери, в которую легонько постучал.
– Бриггс, сэр? Да, прошу вас, сэр. Он отдыхает.
– Знаю. – Сэр Джон с серьезным видом вздохнул или сделал вид, будто сожалеет о том, сколько причиняет хлопот. – Знаю. Это крайне неудобно. Но важно. Очень важно.
Сэра Джона пригласили внутрь. Один стул обмахнули от пыли для высокого гостя, на второй положили его перчатки и шляпу.
– Спасибо.
Позвали Бриггса.
– Джордж! Джордж! К тебе джентльмен. Ну да, и воротничок надень. Нет, он не из газеты. Говорю тебе, джентльмен. Волосы причеши. Ну тогда манишку надень, только поторопись, не заставляй себя ждать.
– Джордж? – Сэр Джон улыбнулся. – Не вышвыривайте меня из дома сразу. Я знаю, вам сильно досаждали. Но убийства, Джордж, не каждый день случаются.
Тот усмехнулся и сел.
– Без обид, сэр.
– Никаких обид, – сердечным тоном согласился сэр Джон.
– Только досаждали не то слово, пчелиным роем вились. Вчера весь день напролет и сегодня утром. «Вам сказать? – говорю я. – Да что я могу вам сказать?» – «Расскажите про дамочку», – говорит один. «И про сэра Чарлза», – говорит другой. «Кто убил Комстока?» – спрашивает самый глупый из всех. Уж ему-то я показал. «Не я», – говорю. «А уж как мне хотелось», – говорю.
Достав визитную карточку, сэр Джон протянул ее, держа тонкими пальцами. Вытерев крупные руки о брюки, Джордж взял карточку за самый уголочек, посмотрел на нее и закричал вдруг:
– Эмми!
– Ну?
– Иди скорее.
Она пришла.
– Прочти-ка это, девочка моя. Мы в вашем театре бывали. И вашу игру видели, милорд, – обратился он к сэру Джону и наделяя его титулом, главным достоинством которого была эстетическая правдивость.
– Красиво было, красиво, – вздохнула Эмми. – А как чудесно вы выглядели, сэр Джон, в своей короне. Герцогом вы были. А когда вы ее простили, я едва глаза себе не выплакала.
– Что верно, то верно, – улыбаясь, добавил муж, – весь платок измочила и мой тоже.
– Но вы обязательно должны прийти еще! – весело откликнулся сэр Джон. Взяв карточку, он написал несколько строчек на обороте. – В любой день, начиная с октября. Предъявите это в кассе, и вам дадут места. Думаю, вам захочется в бельэтаж.
После этого садовник с женой готовы были сообщить все что угодно. Рассказ начал Джордж, Эмми его продолжила. Однако он не отличался от версии, которую сэр Джон прочитал в письме министра внутренних дел. Сэр Джон воздержался от перекрестного допроса и при первой же возможности откланялся. Однако не успел он дойти до калитки в сад, как его догнал Джордж.
– Еще кое-что было, – произнес он. – Может, и пустяк, но вам я скажу. Мистер Миллс – мастак из винтовки стрелять. Сплошь похвальба, но нутро гнилое, если понимаете, о чем я, сэр.
Сэр Джон двинулся дальше. Самым интересным пока была личная неприязнь Джорджа Бриггса к своему покойному нанимателю, впрочем, это стало ясно как из интервью в кабинете личного секретаря министра внутренних дел, так и из нынешнего разговора. Сэр Джон надеялся сократить число подозреваемых. То, что он сам это число лишь увеличил, привело его в уныние – и это еще мягко сказано. Но за разочарованием скрывалось новое ощущение. Оно проливало свет на одну до сих пор непонятную деталь. Однако на данный момент эта деталь, утратив незначительность, сделалась неуловимой. Она ускользала от него семь из восьми миль, которые лежали между Хорсли-лодж и домом каноника. Но когда впереди показались первые дома Уинборо, сэр Джон внезапно прибавил скорость и последние несколько сотен ярдов просто гнал машину.
– Нам надо ехать, Мартелла, – с нажимом сказал он. – Как ты думаешь, сколько тебе потребуется, чтобы разыскать нашу хозяйку и попрощаться за меня?
От необходимости отвечать Мартеллу избавила сама миссис Притчард: супруга каноника надвигалась на них, чтобы обрушить на сэра Джона поток благодарностей за деньги от автографов. Сэр Джон был изящен, очарователен, скромен. Его уход со сцены был ничем не примечательным. Хозяйка праздника, все еще в форме вожатой скаутов, эдакая современная Боудика в окружении дочерей, махала рукой, благословляя на бой, в воротах, пока машина не скрылась из виду. Мисс Хоуп-Фэрвезер уехала на собственном автомобиле. Мартеллу доставили домой. Сэр Джон, откинувшись на заднем сиденье, учил себя терпению в дорожной пробке. Только однажды он посмотрел на часы. Было двадцать минут седьмого. В двадцать шесть минут седьмого он входил в резиденцию министра внутренних дел.
– Револьвер? Конечно, вы можете позаимствовать его. У нас же их, знаете ли, два, – произнес сэр Филипп. – Хотите посмотреть на пулю из головы Комстока? Не хотите? Ладно. Новости есть?
– Да, – кивнул сэр Джон. – Но не для передачи.
Он заметил, что сэр Филипп выглядел бледным и измученным.
Сэр Чарлз был рад видеть сэра Джона. Он назвал убийство Комстока злополучным недоразумением и пригласил сэра Джона отобедать с ним в клубе. Сэр Джон улыбнулся, сэр Джон покачал головой, сэр Джон сказал, что приехал помучить сэра Чарлза, сэр Джон сожалел о том факте, что чинит неприятности. Но действительно ли сэр Чарлз не снимал перчаток все то время, что находился в доме Комстока? Сэр Чарлз, который внушил своему гостю мимолетное, но стойкое впечатление, будто ожидал более неловкого вопроса, чуть покраснел и ответил, мол, будь он проклят, если помнит.
– Понимаете, Сомарес, я был раздражен, что меня заставили ждать. Мне хотелось, чтобы мой разговор с Комстоком остался в тайне. В глазах общества мне бы очень повредило, если бы стало известно, что я в частном порядке посещал Комстока! По сути, мне и так пользы визит не принес, за исключением того, что глупый осел исхитрился, чтобы его убили. Вы меня понимаете? Чертовски неловко. А когда я раздражен, то тереблю вещи. В частности, перчатки. Надеваю, снимаю – да что угодно. Мне не сидится на месте. Но сколько времени они были на мне или не были…
– Меткий стрелок? – спросил сэр Джон.
– Вы о чем, старина?
– Стреляете?
– Разумеется, когда выпадает случай. А, понимаю, о чем вы! Забыл на минутку, что Комсток был… застрелен. Да, в удачный день попадаю в яблочко. Люблю это дело, знаете ли. Но не нравится стрелять на английских болотах. Слишком ухоженные. Дьявольски одомашненные. А для тех, кто может ненароком попасть в загонщика, Шотландия обходится дешевле. Парни там крепкие. На пару-тройку дробин в ноге внимания не обратят.
Он рассмеялся, и сэр Джон улыбнулся. Они выпили виски и расстались в наилучших отношениях. По какой-то причине (возможно, заключил сэр Джон, по незнанию) сэр Чарлз не упомянул о визите своей сестры в дом каноника.
– Для человека, чья карьера загублена… – пробормотал вслух сэр Джон.
Архиепископ Мидлендский остановился в отеле «Нео-Гидро» на Пикадилли. Рукой подать до Ламбетского дворца, объяснил он. Сэр Джон оглядел роскошное убранство номера и кивнул.
– Но вы же пришли по делу! – воскликнул архиепископ. – Расскажите же, друг мой! Вы решили нашу проблему?
Он казался беспечнее, чем того требовали обстоятельства.
– Почему «расплата за грех»? – неожиданно спросил сэр Джон. – О чем вы думали?
– О бедном Комстоке, – быстро ответил архиепископ. – О Комстоке.
– Пророчески, разумеется, – заметил сэр Джон.
– Выходит, что так. Поразительно, правда? Я говорил метафорически. Я был очень встревожен. Но… да, пророчество. Бедняга. Бедная заблудшая душа.
– «Еще вчера повелевая вселенной могучий Цезарь», – промолвил сэр Джон.
– Да, да, как верно. Бедный Комсток. Пошел против закона, против церкви… Однако у него была душа, которую можно спасти. Талантливый, упорный, храбрый. Вам известно, что мальчик, который был Комстоком, – до того, как стал Комстоком, сами понимаете, – обладал почти безграничным потенциалом? И в довершение вашей цитаты: «…он теперь во прахе и всякий нищий им пренебрегает…».
Оба погрузились в мрачные размышления.
– Если вас интересует актерская игра, – сказал вдруг сэр Джон, – приезжайте завтра утром ко мне домой. Часов в десять. Неофициальное собрание, но не без интереса, если хотите доказать свой тезис.
– Какой тезис, друг мой?
– Что актеры в нынешнем мире перевелись, – с очаровательной улыбкой ответил сэр Джон.
– Завтра в десять? Буду рад, весьма рад!
– Замечательно! – откликнулся сэр Джон.
V
Комедию, никак, здесь затевают!
Послушаю, а может быть, и сам
При случае к ним попаду в актеры.
Самым внушительным предметом обстановки в гостиной являлся великолепный радиоаппарат. Он находился в сторонке между дверью и камином, а напротив него были расставлены стулья – словно для зрителей, собравшихся посмотреть представление домашнего театра. Рядом с радио стояло вращающееся кресло – из тех, что используют в конторах.
– Что ты задумал? – спросила Мартелла, обозревая преобразившуюся гостиную не с изумлением, поскольку привыкла, что бесполезно удивляться каким-либо поступкам мужа, но со смиренным недовольством. – Я думала, после вчерашнего ужасного праздника мы проведем тихий день.
– Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты вернулась в постель. Не возражаешь? Это шарада… своего рода. Продлится от силы час.
– Зачем тебе утруждаться?
– Ты сама вчера ответила на этот вопрос, – напомнил он. – Мне бы хотелось, чтобы ты легла, Мартелла. Пожалуйста. Я скоро.
Она сдалась, прекрасно зная, что он предвидит опасность. А еще понимала, что будет ему мешать, что отвлечет его от задуманного, если станет упорствовать в своем желании остаться.
Четверть часа спустя собрались и расселись зрители: сэр Чарлз Хоуп-Фэрвезер, помощник комиссара полиции Алан Литлтон, архиепископ Мидлендский, редактор «Дейли бродкаст», редакторы «Утреннего рожка» и «Вечернего горна» самого лорда Комстока, несколько театральных критиков, известный драматург. Главный герой драмы выглядел глубоко обеспокоенным. Остальные гости были взбудоражены.
– Что теперь затеял Джонни? – спросил один критик у редактора «Дейли бродкаст».
Редактор выглядел всеведущим, но испытывал любопытство. Драматург чуть улыбнулся. Он как будто был взбудоражен меньше остальных. Бессовестно поздняя репетиция в этой комнате накануне ночью (сэр Джон выпустил своего гостя из дома в половине первого и сам лег без пяти четыре, заучив каждое слово) поубавило у него тягу к сенсациям.
Вошел лакей и начал задергивать на окнах тяжелые гардины. Где-то щелкнул электрический выключатель, и высоко над головами зрителей, на потолке, возникло тусклое свечение. Сэр Джон оставался невидим, но его голос разносился по всей комнате, властный, обходительный, умиротворяющий:
– Эксперимент, джентльмены. Новое слово в радиопьесах. Место действия – кабинет покойного лорда Комстока в Хорсли-лодж. Время – одиннадцать тридцать пять.
Зрители беспокойно заерзали. Архиепископ Мидлендский издал какой-то невнятный звук. На мгновение воцарилась тишина, а потом из темноты прозвучал вопрос:
– И чему же, сэр, я обязан этим удовольствием?
Издатель «Вечернего горна», обремененный воображением кинолюбителя, чертыхнулся себе под нос. Его более опытный коллега хмыкнул и хохотнул. Но обоих заставил замолчать второй голос – вкрадчивый, елейный и спокойный:
– А, Комсток, простите, если отрываю вас от работы…
Раздался голос сэра Джона Сомареса:
– Разговор, который вы сейчас услышите, джентльмены, не тот, какой в действительности состоялся в тот день между покойным лордом Комстоком и архиепископом Мидлендским.
Авторская ремарка сэра Джона не вызвала критики.
– А что мы услышим? – Это был голос драматурга, он задал заранее подготовленный вопрос.
– Простите, – учтиво ответил сэр Джон. – Вам решать, когда дослушаете до конца.
Последовала долгая пауза. Удивительные щелчки и стрекот радиоаппарата, указывавшие на то, что вещательная станция включена, но программу задерживают, взвинчивали нервы впечатлительного редактора «Вечернего горна». Он уже хотел что-то сказать своему коллеге из «Утреннего рожка», желая снять напряжение, как щелчки внезапно смолки, и раздался голос диктора:
– Всем привет. Это «Национальная программа» Дейвентри. Мы собираемся пустить в эфир воображаемый диалог между покойным лордом Комстоком, который был убит неизвестным лицом в своей загородной резиденции Хорсли-лодж, вероятно, между полуднем и четвертью второго, и преподобным Уильямом Ансельмом Петтифером, доктором теологии, архиепископом Мидлендским. Этот диалог – первый в серии бесед между известными людьми из различных сфер жизни, и каждый из них представляет слушателям свою точку зрения. Наша цель – дать вам возможность услышать доводы сторонников столь несхожих мировоззрений, как у архиепископа англиканской церкви и пэра, который значительную часть своего состояния составил благодаря нападкам на церковь и на силы закона и порядка посредством газет, находящихся в частном владении.
Снова пауза, а после повторились две фразы, предшествовавшие ремарке сэра Джона Сомареса, а за ними сразу последовал обещанный воображаемый диалог.
– И чему же, сэр, я обязан этим удовольствием?
– А, Комсток, простите, если отрываю вас от работы. Думаю, вы получили мое письмо.
– Письмо? Нет, не получал. Я занят.
– Вы не получали письма? Тогда, друг мой, тысяча извинений, что приехал без приглашения. Простите, Комсток, но вы должны поверить, что я явился ради вашего же блага. Можно присесть? Вот тут, у двери? Хорошо. – Вкрадчивый голос стих.
Вскоре из приемника снова раздался резкий голос Комстока:
– Говорите то, что хотели сказать, сэр. У меня мало времени.
– Конечно, конечно, друг мой, – успокаивал голос архиепископа. – Я сразу перейду к сути. Ради вашего же блага, Комсток, перестаньте публиковать свои нападки на церковь.
– Я нападаю не на церковь. Почему, черт побери, вы никак не научитесь внимательно читать?
– Мой милый мальчик… – В елейный голос вкрались раздраженные нотки попранного авторитета.
– Я вам не милый мальчик! Я был вашим «милым мальчиком» в школе, но это было давно. – Голос лорда Комстока сорвался на крик: – Вся эта чушь про милых мальчиков! Я раз и навсегда освободился от вас! – Последнее слово эхом прокатилось по комнате, как триумф варварства. – И говорю вам, все ваши церкви обломками упадут вам на головы, когда я с вами закончу! Я не на церковь нападаю! Я нападаю на основу церкви, на само христианство!
– Осторожнее в словах, Комсток! – В предостережение вкралась сталь: школьный учитель тянулся за палкой. – Есть кощунство, за которое Господь карает даже сегодня, в век материализма. Я не пророк и не могу призвать огонь с небес! Я немощный старик, недостойный даже в своих собственных глазах. Но расплата за грех – смерть! Смерть, Комсток! А ты, мальчик, не хочешь умирать! – На мгновение школьный учитель затмил архиепископа.
– Я вам не мальчик! – бушевал рассерженный Комсток. – Чушь собачья! Чушь и еще раз чушь! Я не боюсь смерти! Смерть – ничто! Вот почему я ее не боюсь! Убирайтесь отсюда, чертов лицемер! И свою паточную книжонку забирайте с собой! В детстве я вынужден был слушать ваши бредни! Но будь я проклят, если стану слушать теперь!
Раздался грохот, словно по столу ударили кулаком.
– Нет, вы будете слушать, Комсток. Сказать вам кое-что? – голос прозвучал елейно.
– Тогда отойдите подальше! – велел Комсток. – Не могу дышать, когда вы нависаете надо мной! Почему вы, черт бы вас побрал, не садитесь? Если хотите что-нибудь сказать, то говорите, старик! Да у вас кишка тонка! Мозги мушиные!
– Чего вы боитесь, Комсток?
– Я не боюсь! Какого черта мне чего-то бояться? Но мне нужен воздух, понимаете, воздух! – Это был голос человека, сражающегося с Судьбой.
– Воздуха в могиле совсем чуть-чуть, Комсток. Но если хотите, мой мальчик, я сяду. Послушайте, Комсток! – Убедительность и ирония так переплелись в голосе архиепископа, что стали почти неразличимы.
– Говорю вам, я не желаю слушать! Заткнитесь и убирайтесь! Я сейчас позвоню, чтобы вас отсюда вышвырнули!
– Послушайте, Комсток: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое». Вы помните, Комсток? Знаю, что помните. В последнем семестре я прочитал проповедь на основе этого текста в большом школьном зале.
– Что за чушь! Ерунда! Ахинея! – Это был голос мальчика, старающегося перекричать собственный страх перед темнотой.
Присутствующие беспокойно заерзали.
– Не думаю, мой мальчик. Вы так и не оставили младенческое. Вы когда-нибудь наблюдали за маленьким мальчиком с молотком? Нет, едва ли, ведь ваши предприятия не способствовали наблюдению за играющими детьми.
– Вы, старая свинья! Замолчите! Не суйте свой нос не в свое дело, и будьте вы прокляты! – Голос охрип, скрежетал от ненависти, сделался вульгарным.
– Маленький мальчик с молотком хочет все крушить и ломать, Комсток. Вы тоже хотите все крушить. Бедный маленький мальчик, Комсток! Бедный разрушающий маленький мальчик! Но взрослый человек, сознающий, что он мужчина, применяет молоток, чтобы подчинить мир своей воле. Молоток, Комсток, помогает ему чинить и творить…
– Как школьный учитель применяет палку? – Насмешливый голос был гадок.
– Самые прекрасные плодоносные растения нуждаются в крепких палках, Комсток. Ваш садовник, уверен, согласится со мной.
– Ленивый пес! Никаких цветов не видно. Ну, практически никаких! Уж он-то от меня взбучку получил!
– Не уходите от темы, Комсток.
– Кто уходит от темы, Петтифер?
– Вы, друг мой. Обычно это признак страха.
– Страха! Ха! Я не знаю, что означает это слово!
– Несчастный мальчик!
– К черту вас с вашими «мальчиками»! Говорю вам, я не мальчик! И я вас сокрушу! Вас и вашу церковь! Вашу религию! Пустословие! Суеверия! И ваше треклятое идолопоклонство! Вы больше не сможете водить людей за нос, грозить адом! Вам конец! Германия уже стала нудистской! Англия…
– Что означает нудистское движение, Комсток? Адам и Ева, первые нудисты, совершили грехопадение, надев одежды, а не сняв их. – Голос звучал спокойно, словно обращался к неокрепшему уму.
– Так вы еще и смеяться умеете? Шутить? Нерон на скрипочке пиликал, пока Рим горел, верно?
– Вероятно, это было самое мудрое в тех обстоятельствах, Комсток.
– И вообще, мой девиз – «Назад к язычеству», доктор. От самой мысли у меня уже настроение улучшилось! Христианство себя исчерпало! Оно мертво!
– Остановитесь! Подумайте! Заклинаю вас, Комсток, во имя вашего талантливого отрочества, во имя жертв, которые принес ради вас отец, чтобы вы стали, как он мне говорил, джентльменом. Остановитесь и подумайте. С вашими дарами вы способны исправлять зло, Комсток. Вашим богатством способны творить великие блага. Силой своей личности, своим магнетизмом вы могли бы повлиять на множество своих собратьев – повлиять не ради зла, а во имя добра. Заклинаю вас, выслушайте меня…
– Не стану я вас слушать! Сядьте, будьте вы прокляты! Хватит нависать надо мной! Отойдите от стола! Оставьте в покое оружие! Не трогайте мои вещи! И меня оставьте в покое! Ваша болтовня не поможет.
– Вы читали Редьярда Киплинга?
– Убирайтесь!
– У него есть рассказ о школьниках и о храбром учителе. Когда-то я тоже был учителем. Помните?
– Я помню болтливого старого глупца!
– Учитель спас мальчику жизнь, Комсток…
– Что вы заладили «Комсток» да «Комсток»? Имя-то я свое знаю!
– А я вот не знаю, Комсток. Понимаете, мы ведь ваше собственное имя пока не произносили, верно?
– Данное мне моими крестными?
– Нет, я про фамилию вашего отца. Фамилию, которую он сохранил респектабельной, Комсток. Не купленное имя. Не имя за оказанные услуги.
– Заткнитесь, черт побери! Не позволю оскорблять меня в моем собственном доме!
– Тот учитель спас мальчику жизнь, высосав дифтерийную палочку у него из горла через трубку.
– Дурак!
– Вы так думаете, Комсток?
– Нельзя быть бо`льшим дураком, чем тот, кто рискует своей жизнью!
– Можно. Это совсем просто. Можно рискнуть душой, Комсток.
– Я не верю в существование души!
– И тем не менее душа у вас есть, и у меня тоже. И я собираюсь рискнуть своей, чтобы спасти вашу, Комсток. Да, я еще дальше пойду… Вставайте, Комсток… Ага, кресло опрокидывается… Ну же, Комсток…
Послышался грохот опрокидывающегося кресла, и одновременно тьму прорезала вспышка выстрела, но звука не последовало. Присутствующие вскочили, зажглись лампы, а сэр Джон Сомарес, улыбающийся, но измученный, поморгал и пренебрежительно произнес:
– Так себе диалог, конечно, джентльмены. Но моего собственного сочинения.
– Боже мой, Джонни! Неужели ты имитировал оба голоса? – воскликнул важный театральный критик.
Сэр Джон, бледный и осунувшийся, поклонился, принимая комплимент.
Во втором ряду архиепископ Мидлендский тоже заморгал. Остальные старательно избегали смотреть на него. Встав, он направился к сэру Джону. Зрители, понимая, что кульминация вот-вот наступит и этот драматический момент не был отрепетирован, смотрели с любопытством, точно пьеса закончилась и они подслушивают сцену в гримерной, гораздо более напряженную, но к ним не имеющую отношения.
Архиепископ Мидлендский взял за локоть сэра Джона. Великолепно владея собой, особенно когда старческие глаза привыкли к свету, он сказал:
– Дорогой Джон, я в ваших руках. Могу лишь заметить, друг мой, что мне бы хотелось держаться так же хорошо, как вы. На самом деле я потерял голову. Бедный Комсток! Но свой тезис вы доказали убедительно.
Присутствующие выходили по одному. Никто не разговаривал, хотя чинно, будто перед лицом смерти, три редактора, два театральных критика, главный партийный организатор (ошеломленный), помощник комиссара (временно отстраненный и тихо чертыхающийся) и знаменитый драматург (качающий головой, точно в ответ на какой-то сомнительный комплимент) подобно статистам совершили безупречный театральный уход со сцены через высокую дверь гостиной сэра Джона и были выпровожены на улицу безупречным лакеем. Едва они покинули дом, как завязались бурные разговоры, гораздо более возбужденные, чем тот, что звучал в комнате, которую они покинули.
– Я узнал, что вы основали отделение кадетского корпуса в Блэкминстере, – произнес сэр Джон.
– Джонни! – позвала Мартелла.
– Уже иду! Прошу меня извинить. Я задержусь не более чем на… – он был щепетилен в подобных вопросах, – пять минут.
Сэр Джон посмотрел на открытую дверь, потом на архиепископа. Те, кто его не знал, возможно, решили бы, что он подмигнул. А после направился к своей жене.
– Джонни, ты не можешь!
– Ты чудесная женщина, Мартелла, – помолчав, сказал он.
– Вот как? – Она улыбнулась.
– И ты права. Совершенно права. Я оценил твой тезис.
Сияли фонари. Занавес готовился опуститься.
– Мне кажется, – добавил сэр Джон, – что и архиепископ оценил мой тезис.