Она последнее время говорит мне это как минимум раз в неделю.

Сквозь решетки и вонючее пространство, разделяющее наши клетки, из-за спин равнодушных надзирательниц, которые мечтают работать где-нибудь на автобусах или отлавливать наркобаронов, в темные часы не то ночи, не то дня, в лучах утреннего солнца, проникающих в мою камеру, я слышу, как трясется Пэтсмит.

Я понимаю, что она обращается не ко мне. Она вообще ни к кому не обращается, но мне кажется, что, наверное, я могла бы ей помочь не так психовать или хотя бы выйти из ступора, если я хотя бы иногда буду ей отвечать. То есть чтобы она не чувствовала себя одинокой. Совсем-совсем одинокой, пока я здесь. Это я понимаю.

На прошлой неделе, после своего ежечасного тройного «Пэт, я люблю тебя, Пэт! Ты мне нужен, Пэт! Я тоскую по тебе, Пэт!» она заговорила напрямую со мной в третий раз за почти пять лет, проведенных по соседству.

– Ты не спишь, Пи? – спросила она ровно в двадцать одну минуту чего-то там среди дня.

– Нет, – ответила я. Мой голос похрипывал после долгого бездействия, когда я попыталась ответить ей.

Из-за угла потекли, как два столба черного дыма, шаги. Я была уверена, что это Нэнси Рэй. Другая Нэнси Рэй. Потаенная Нэнси Рэй, которой не надо было закатывать глаза и надувать пузырем резинку, когда в кабинке для посетителей сидят адвокаты и родители.

– Как думаешь, твой адвокат возьмется за мое дело? – спросила моя соседка.

Ее голос проник в мою камеру, как свет ночника в щелку в двери.

– Не знаю. Не могу представить, чтобы Марлин Диксон взяла нового клиента.

Как бы мне ни хотелось дать Пэтсмит несколько последних месяцев надежды, Марлин было наплевать на права человека. Ее застарелая любовь, до которой, как утверждала Диксон, она доросла, была откровенно направлена только на меня. Избранный адвокат, предпочитавший работать за интерес, фарисейская рационализация – зовите как хотите.

– А разве у тебя еще нет адвоката? – спросила я. – У тебя же их вроде как пять. Ты всегда сидишь в кабинке для посещений.

– Да, – ответила Пэтсмит. Это слово вытекло из нее удвоенными звуками. – Но это не адвокаты. Просто посетители.

– Везет тебе, однако, – сказала я, и меня потрясло, что ни единое мое слово не вышло язвительным. – Мои адвокаты приходят только раз в месяц. И я даже не помню, чтобы до Олли кто-нибудь приходил навестить меня, кроме журналистов.

– Олли – это который молодой? – спросила соседка наполовину вопросительно, наполовину утвердительно. – Тот мальчик? Всегда расчесывает волосы на пробор. Похоже, что он учился в колледже.

Я улыбнулась.

– Я надеюсь, что он как минимум учился в колледже.

– Да, он, – сказала Пэтсмит. – Как думаешь, он возьмется за мое дело?

Соседнюю камеру заполнили шаги. Я не знала, что сказать. Я много лет говорила или делала неверные вещи чисто инстинктивно и не хотела делать этого с человеком, которому осталось всего несколько недель. Даже дней. Что бы Пэтсмит ни сделала, она заслуживала хотя бы немного честности в этом вопросе.

– Мою апелляцию отклонили, – сказала она наконец. Казалось, возраст внезапно сгустился в ее голосе. Словно за десять секунд нашего разговора она резко постарела от сорока лет до восьмидесяти. – У меня осталось две недели. Слишком мало времени, чтобы повидаться с дочерью. Мне нужен адвокат, чтобы выбить мне время для дочери.

У меня упало сердце. Нэнси Рэй шла между камерами, пронзая нас взглядом.

– Сколько ей? – спросила я.

– Тринадцать, – нервно рассмеялась моя соседка. – Ей был всего годик, когда меня арестовали.

Я еще немного подождала, прежде чем ответить. Чтобы научиться придерживать язык, нужны время и практика. Даже здесь.

– Ей всего тринадцать, – снова сказала Пэтсмит. – Тринадцать. Почти четырнадцать.

– Мне жаль, – сказала я наконец. – Мне правда жаль.

Если б Марлин была здесь, она едва узнала бы меня. Но не я засадила сюда Пэтсмит. Она сделала это сама. Может, она не понимает этого сейчас, но в какой-то момент поймет, что она здесь не просто так. Она сделала что-то неправильное. Она поймет. Поймет.

Но мне все равно хотелось взять ее за руку.

И я не лгала ей.

– Ее отец отказывается признавать меня, – сказала Пэтсмит, – но моя дочь захотела меня увидеть еще лет восемь назад. Кто-то в ее классе сказал, что это может быть важно. Ее мачеха, которую она называет мамой, тоже решила, что это будет неплохо. Говорят, что это поможет ей исцелиться или что-то вроде.

– Значит, ей был только год, – снова задумалась я, подыскивая верные слова. Если б нам говорили, что, попадая в тюрьму, ты теряешь свой словарный запас так же быстро, как и друзей! – Ей был всего год, когда…

– …когда я совершила преступление? – закончила соседка вместо меня. – Меньше.

– Понимаю, – сказала я, не зная, что еще сказать. Я могла сделать только это, глядя на Пэтсмит издали, сквозь решетку, или через стекло, или сквозь сборище тяжеловесных надзирательниц с толстыми, как виселица, шеями. И я опять повторила: – Мне жаль.

Поначалу моя собеседница не ответила. Из ее ежевечернего ритуала восхваления Отца, Сына и Святого Духа я поняла, что ее священник, вероятно, сказал ей, что если ее казнят, то она попадет прямо в ад. Вероятно, ему надо было бы сказать ей это во время ее казни, но это в любом случае другая история. Понятно, почему она жила в страхе.

– Понимаешь, – сказала я, – тут нечего бояться. Когда случится, тогда и случится. Мы все когда-то умираем. Из этого даже можно извлечь какой-то смысл. Ты кого-то убила? Око за око, верно?

– Один из моих адвокатов пытался заставить меня убедить судью, что я безумна, – сказала Пэтсмит. – Что я не соображала тогда, что делаю. Что это было что-то вроде послеродового стресса. Но не вышло.

– Даже и не предполагалось, что выйдет, – сказала я довольно нервно.

Я не хотела, чтобы это получилось грубо или вроде того. Вот еще одна главка, которую следует включить в брошюру «Добро пожаловать в тюрьму». Ваши недостаточно вежливые фразы просто компостируют ваши голосовые модуляции чуть ли не каждый раз, как вы пытаетесь с кем-нибудь пообщаться. Я прокашлялась.

– Я просто не думаю, что это могло бы сработать. Но ведь и не сработало, так?

– Я знаю, – вздохнула моя соседка. – Знаю. Просто… я хочу увидеть дочь еще раз.

– За эти две недели не может случиться ничего, чего уже не случилось бы. Ты не сумасшедшая. Ты это знаешь. И даже если б ты была…

– Я не осознавала, что делаю там, в том магазинчике, Пи. Ты должна мне поверить. Я не понимала.

Я снова улыбнулась, как будто Пэтсмит могла видеть меня сквозь стену. В смысле, я не вкладывала в свою улыбку снисходительности. Я хотела, чтобы она стала крепким дружеским объятием. Мне было жаль эту женщину. Словно она еще верила, что еще может что-то случиться.

Не знаю.

Может, я и правда тогда ей завидовала. Она, по крайней мере, еще верила в себя.

– Послушай, – сказала я ей. – Ты знаешь, один парень из Арканзаса задумал пристрелить пару человек за три дня, вроде как в ходе серийных убийств. Он пришел с повинной и по ходу дела попытался пристрелить копа, который брал его под арест. А затем этот идиот стрельнул себе в голову, устроив себе лоботомию того мозга, который еще был у него в башке. Понимаешь, что я хочу сказать? Этот парень явно был чокнутый или недееспособный, как там это еще называется – судя по тому, что он пустил себе пулю в лоб, он был откровенным идиотом. Не мог зашнуровать ботинки, назвать дату рождения. И все же он получил смертный приговор. Они не приняли во внимание его безумие и разрешили казнь.

Соседка успокоилась. Или заснула. Или стала молиться.

– Ему дали последний ужин и спросили, какие слова он хочет сказать напоследок. Знаешь, что он сказал? – продолжала я. – «Десерт я оставлю на потом».

– Интересно, десерт-то они ему оставили? – спросила Пэтсмит после слишком долгого раздумья.

– Почему бы тебе не отвлечься на всех тех посетителей, что приходят к тебе, прежде чем ты уйдешь? – сменила я тему. – Подумай об этом. Представь себе, если б ты была на свободе и знала точно, когда умрешь, то как здорово было бы увидеть, каково людям говорить с тобой. Когда это действительно имеет значение, понимаешь? А ты уже это видишь. Это действительно очень здорово.

Соседка, видимо, не знала, что на это ответить.

– Кто к тебе приходит? – спросила я.

– Моя семья, – сказала она. – Мой пастор. Мои родители.

Нэнси Рэй остановилась перед моей камерой. Я подняла на нее взгляд, как только она открыла рот. Ее нижняя губа была полна табака. Маленькие черные нитки намертво въедались в розовые промежутки между зубами.

– Это действительно здорово, – на прощание сказала я Пэтсмит. – Попытайся об этом подумать.

Нэнси зазвенела ключами, отыскивая тот, что отпирал мою камеру. Когда она, наконец, нашла его, из ее рта вытекла и шлепнулась о пол густая табачная капля.

– Синглтон, к вам посетитель.