Впервые я увидела Сару, когда та выходила из своей квартиры на Риттенхауз-сквер. Она была в совершенно не подходящем ей деловом костюме, говорившем о чем угодно, кроме ее умственных способностей. Издалека мне казалось, что Сара немного похожа на меня, какой я могла бы быть, будь я девственницей. Волосы ее были забраны назад как минимум девятью заколками – настолько туго, что глаза вылезали из орбит. Слишком просторная мешковатая одежда скрывала то, что могло быть как последствиями булимии, так и результатом неосторожности в ту самую ночь в колледже, когда какой-нибудь третий во второй линии команды по лакроссу сказал ей, что она горячая штучка.

Сара шла по Брод-стрит, чтобы сесть на метро. Я шла за ней, но застряла среди тел, рук, ног, кишащих, словно черви в банке, и увидела только, как она ныряет в реку голубой линии. В тот раз дальше мне проследить не удалось.

Второй раз я увидела Сару на беговой дорожке возле университета. Прямо будто какие-то высшие силы вели меня. На беговой дорожке легче всего кого-нибудь преследовать, поскольку, в конце концов, она для того и сделана. Слава богу, если вам не приходится ни за кем бежать!

На дорожке эта девушка показалась мне не такой, как на городской улице или на фото. Сначала она представлялась мне простушкой с грязно-светлыми волосами, пытавшимися как-то обрести свое «я» где-то между кудряшками и прямыми прядями. Ее волосы словно отражали ее внутренний мир – кудрявые или прямые? Грязные или чистые? Была она высокой или низкой? Симпатичной или так себе? На ней были голубые баскетбольные шорты и черный спортивный лиф. Белая слишком большая футболка раздувалась, как флаг. На футболке виднелся логотип Пенсильванского университета, замаранный подписями – возможно, ее однокомандников? Или даже друзей? Если бы не эта футболка, я никогда не заметила бы ее.

Сара остановилась в десяти или, может, пятнадцати футах впереди меня и согнулась, прижав руку к пояснице. Футболка прилипла к ее телу – из-за пота оно было видно все до последнего дюйма. Пота не было разве что там, где проходила тонкая полоска бретелек лифчика. Птичьи руки девушки охватили ее талию, словно их можно было завязать на три узла у нее под пупком, и она начала бег трусцой. Я наблюдала с обочины, как она набирает скорость, обгоняя на повороте пожилую пару. Ее лицо искажалось натужной гримасой каждый раз, как ее ноги касались земли, словно ей было больно идти по собственной жизни. Она задыхалась даже на самых медленных этапах. Затем, вопреки запрету, я просто побежала следом за ней, поскольку была готова снова начать бег. Я не висела у нее на хвосте. Я вообще не намечала ее жертвой с момента нашей встречи. Это было бы невозможно по их теории – еще одна нестыковка в моем деле.

В третий раз я увидела Сару на ее рабочем месте. Она была каким-то куратором в процессе обучения, что, по мнению Марлин, вряд ли можно было считать работой, поскольку роль ассистента (несмотря на ожидаемое продвижение) не требовала университетского образования. Мисс Диксон была одной из двух ассистенток главного куратора в Филадельфийском музее искусств и занималась всем – от встреч со студентами до общения с наследниками умерших художников и уборщиками. Казалось, порой ей нравится ее работа, несмотря на тот факт, что каждый день ей приходилось карабкаться по лестнице Рокки и за ланчем любоваться на картины Томаса Икинса или Джорджии О’Киф, если было настроение.

Порой, когда эта девушка проходила из отдела американских художников в отдел костюма, я видела, как она останавливается у какой-нибудь картины и встречается взглядом с кем-то из персонажей, словно у них была общая тайна. В этот краткий момент Сара Диксон казалась довольной. Ее плечи расправлялись, наполненные силой, ноги становились в пятую позицию, а руки охватывали щеки, словно она позировала для фотографа. Она не замечала толп посетителей вокруг, шумных малышей, школьных экскурсий на полсотни детей, возглавляемых одинокой училкой лет за сорок и выглядящей на весь полтинник, европейских туристов, обтекающих ее справа и слева, держась за руки… Она умела жить лишь в безопасности рам. Нечто красивое, написанное в цвете по выбору другого человека и по артистическим вкусам третьего, созданное для определенной цели – носить дорогое и изысканное одеяние в надлежащем месте, чтобы тысячи людей в свой выходной могли полюбоваться на это восхищенным взглядом. Я никогда не узнаю, какими тайнами она делилась с балеринами Дега, приехавшими из Лувра по обмену, или с рубенсовскими женщинами, глядящимися в зеркала.

Во время всех моих посещений музея я ни разу не видела, чтобы мой отец хоть заглянул туда, чтобы встретиться с Сарой во время ланча, подобрать ее после работы или привезти на работу. Даже если он и знал, где находится Филадельфийский художественный музей, он наверняка ждал снаружи, на ступенях, воплощая свой идеал с утреннего киносеанса, бегая вверх-вниз и, вне всякого сомнения, неизбежно налетая на туристов. Так или иначе, я никогда не задерживалась посмотреть. По всему, что мне удалось узнать, та связь, о которой заявляла Марлин Диксон, не могла существовать и не существовала.

Я уже была готова позвонить Марлин и сказать, что беспокоиться не о чем – по крайней мере, в отношении моего отца, – когда решила проследить за Сарой после работы, чтобы посмотреть, пойдет ли она в «Бар-Подвал» или еще в какое-нибудь заведение в северной части Филадельфии. Было шесть вечера, и она вышла из боковой двери музея с тяжелым рюкзаком на плечах вместо кожаного кейса, который обычно носила с собой. Она не пошла в метро, не перешла через реку, чтобы вернуться домой. Она словно без цели пошла через парк Бена Франклина, направляясь на восток, пока не дошла до Маркет, где свернула, чтобы пересечь реку, и продолжила идти квартал за кварталом, когда любой другой на ее месте уже давно поймал бы такси, пока не дошла до кампуса университета. Где-то в районе Дрексела Сара сняла рюкзак с правого плеча, расправила спину, перевесила его на левое плечо и снова двинулась в путь, пока не дошла до библиотеки.

Я замялась. Я пять лет не переступала порога ничего связанного с университетской библиотекой. Однако теперь я продолжала идти, вся на нервах, осторожно ставя одну ногу перед другой. Двадцать футов цемента рекой разделяли нас, и по этой реке плавали студенты, готовившиеся к экзаменам в середине семестра. Прежде чем открыть дверь, Сара обернулась ко мне, словно узнав меня – по беговой дорожке? По парку? По музею? Затем она исчезла внутри.

Я подошла к главной двери в тот момент, когда другой студент «подрезал» меня, и я споткнулась о кусок цемента, торчавший из земли, как океанская волна. С некогда сырого цемента на меня смотрели те самые буквы: «Берегись кровавой мисс из Ван Пелт 4».

Я не подняла взгляда, чтобы узнать, не смотрит ли на меня Сара, и не стала входить следом за ней. Я не хотела видеть стеллажей на букву «Н» в разделе «История» или пересматривать различные трактовки Французской революции. Поток неологизмов, неофитов, непотистов и некрофилов подхватил меня и унес домой.

Я отказывалась следить за Сарой Диксон три недели.

На шестой неделе моей слежки за мисс Диксон на деньги Марлин я узнала об убийствах в «Пабе Пэта». Я была возле дома Сары и ела шоколадный блинчик из моего любимого передвижного магазинчика, ожидая ее возвращения домой, когда наступила в трехдюймовую кучу собачьего дерьма.

Мимо проехала молодая семья с дорогой коляской, грубо хихикая и тыкая в меня пальцами – они напомнили мне, насколько я не вяжусь с Риттенхаузом. Я огляделась в поисках урны. Сугробы выброшенных рожков из-под мороженого, оберточных бумажек и рваных салфеток торчали оттуда, как мусорный букет. У меня не было выбора. Я не собиралась уходить. Я нашла лучшую точку для наблюдения – достаточно близкую, чтобы увидеть, кто входит и выходит, и достаточно удаленную, чтобы слиться с гуляющей в парке толпой.

Я вытащила из мусора первую попавшуюся мне не слишком запачканную бумажку и вытерла подметку. Черная дрянь забилась в углубления, так что до конца отчистить подошву не удалось. Но пока сойдет. Я снова надела обувь, держа замаранную газету двумя пальцами, как радиоактивный мусор, и бросила ее в урну к остальному.

Когда мои глаза сфокусировались на этой газете, сквозь коричневые пятна проступили буковки. На меня с черно-белого газетного снимка смотрела моя будущая товарка по камере смертников. Заголовок прямо над ее фото гласил: «Вратарь пропустил смертельный мяч в свои ворота». К сожалению, журналист в своей статейке путался не только в метафорах, но и в видах спорта, причем настолько сильно, что я даже не поняла, в чем, собственно, обвиняют убийцу из «Паба Пэта», ну, кроме того, что она могла бы получше играть в теннис или соккер. Я вытащила газету из мусорки, чтобы прочесть эту статью, но дошла только до «убийца из спортивного бара хотела слишком много лимонада», когда услышала голос отца:

– Ноа? Это ты?

Я затолкала газету назад в мусорку и подняла глаза. Калеб шел ко мне с букетом белых гербер.

– Это ты! – радостно воскликнул он, на мгновение оглянувшись, прежде чем подойти ко мне. Мои руки повисли, и я позволила ему обнять себя. – Как ты? Где ты была?

Я бесстрастно кивнула, уставившись на прекрасные белые лепестки гербер у него в кулаке.

– Что ты здесь делаешь, куколка? Ты не ответила ни на один мой звонок. Я так за тебя волновался! – упрекнул меня отец.

– Я просто ела блинчик, – пробормотала я, показывая на остатки моей еды в мусорке. – У них в фургончике лучшие блинчики в городе, потому я хожу за ними сюда.

Отец поднял руки, шутливо сдаваясь.

– Я просто спросил, – сказал он. – Просто спросил, вот и все. Ничего страшного, если папа задаст вопрос единственной дочери.

Его глаза метались между мной и элитным высоким жилым домом.

– Это для Сары? – спросила я, показывая на цветы.

Вокруг глаз и рта Калеба тут же залегли складки. Он подался ко мне.

– Ноа…

– Не нойкай, папа, – сказала я, отчеканивая последнее слово. – Ты понимаешь, что делаешь? Господи, она же моя ровесница!

– Откуда ты знаешь о Саре?

– Я много что знаю, – сказала я. Ветерок сорвал горсточку листьев с соседнего дерева.

– Ладно, куколка. Разве твой старый отец не заслуживает второго шанса на любовь?

Моя грудь начала часто вздыматься.

– Любовь? Вот только не надо мне про любовь гнать!

– Да, любовь, – настаивал отец.

– А разве не любовь ты оставил в Лос-Анджелесе сколько там лет назад? Двадцать три?

Он опять поднял руки по-дурацки комическим жестом, изображая капитуляцию. Мне захотелось их оторвать.

– Это больно, – сказал он, изображая отступление. – Но я переживу. Переживу. Я крепкий парень, мне и не такое говорили.

– Чем больше ты говоришь, тем карикатурнее становишься. – Я показала на здание. – Как ты вообще с ней встретился? Она же в Риттенхаузе живет!

Папа не ответил.

– Она моя ровесница, Калеб. Это все равно что собственную дочь трахать, – заявила я.

– Не смей со мной так разговаривать! – подскочил отец.

– Не смей? Спрашиваю еще раз – как ты с ней познакомился?

Калеб сел на соседнюю скамеечку. Это могла быть та самая, возле фонтана, на которой мы сидели несколько месяцев назад.

– Честно? – спросил он.

– Была бы тебе благодарна.

– Я искал тебя, когда мы впервые встретились. Я мог бы поклясться, что она – это ты, прежде…

– Ты смеешься, что ли? Ты, блин, смеешься?

– Дай закончить! – взмолился папа.

– Я даже не могу перечислить все причины, почему это отвратительно. Но попытаюсь. Начну в алфавитном порядке. Адски. Безобразно. Вероломно. Грязно и грубо. – Моя грудь вздымалась и опадала. – Гадко. Гнило. Гнусно.

– Дай мне хотя бы объяснить!

– Жестоко. Жутко.

– Ноа! – крикнул отец, но тут же замолк. – Прошу тебя. Тогда у меня действительно было трудное время.

– Да, папочка, это было трудное время для всех нас. Ну так почему?

– Послушай, – мучительно проговорил Калеб. – Мне правда трудно об этом говорить.

– Правда? – рассмеялась я. – Труднее, чем обо всем остальном, о чем ты мне рассказывал?

– Ладно, – сказал он, уступая. И снова эти дурацкие руки взлетели вверх, говоря о его отступлении или о пассивности. Или это просто была привычка из-за арестов. – У меня в то время нервы были правда ни к черту. Я только что купил бар и продолжал устраивать свою жизнь так, чтобы войти в контакт с тобой.

– Да, четыре года после того, как узнал обо мне. Но ты продолжай, продолжай.

– Я хотел искать тебя, Ноа, – умоляюще проныл Калеб. – Я искал. Но я еще не был готов. Все рушилось в какую-то безумную бездну. Все думали о переменах, улучшениях, обо всем таком. Я тоже начал думать о жизни, понимаешь, о том, каким я должен быть. О том, что я пообещал себе после смерти моей мамы, и я понял, что настало время встретиться.

– К делу, – разочарованно сказала я.

– Я работал, тренировался, бегал по лестнице Рокки, и вот тогда я ее и увидел. Она вышла из двери в футболке Пенсильванского университета и бейсболке и стала готовиться к пробежке. А от твоей матери и из тех писем я знал, что ты в университете бегаешь, и я подумал – а вдруг это ты и искать уже никого не надо? Просто ты появилась передо мной, как по взмаху волшебной палочки, – рассмеялся он. – Но оказалось, – продолжил он, притихнув, – что это она. А дальше, как говорится…

– Дальше не надо, – сказала я.

– Ну, ты спросила. Вот я и рассказал.

– Как мило! Любовь, порожденная ошибкой.

Отец закатил глаза, а затем продолжил:

– Вы даже не похожи, вот что забавнее всего.

– Как смешно, Калеб!

Он повел глазами слева направо, а потом снова посмотрел на герберы, которые уже начали увядать у него в руках.

– Мы вместе с декабря.

– С декабря? – спокойно спросила я, словно это было для меня новостью. – А мы встретились только в феврале. До февраля ты даже не звонил мне.

Калеб горячо закивал. Ни борьбы, ни попытки изобразить великодушие. Я не стала давить дальше.

– Почему ты не рассказал мне о ней?

Отец глубоко вздохнул, словно пытаясь сочинить благовидный ответ, который позволил бы нашим отношениям продолжаться, но не смог. Для меня было невыносимо видеть, как он продолжает бороться, или слушать, что он там еще придумает.

– Она знает, кто я? – задала я новый вопрос.

– Да, – кивнул папа. – Ну вроде как.

– То есть? Да или нет? Это простой вопрос.

– Да, она знает о тебе. Я в первый же день рассказал ей.

– По крайней мере, твой рассказ хотя бы немного логичен…

– …и на самом деле именно благодаря ей я набрался духу позвонить тебе.

Я инстинктивно отвела взгляд.

– Подумай об этом, – сказал Калеб, протягивая мне руку – ту, в которой не было гербер. – До встречи с ней я не думал, что буду достаточно хорош для тебя. Но если я оказался хорош для нее…

– Не заканчивай эту фразу, – попросила я, поднимая ладонь перед лицом. – Пожалуйста, не заканчивай.

Единственным способом было просто убрать его с глаз.

– Ты же спросила… – серьезно сказал отец.

– Хорошо, – ответила я точно так же, прежде чем сменить тактику. – Теперь я знаю, как вы встретились. Что тебе нужно, чтобы покончить с этой связью?

Калеб чуть букет не уронил.

– Я не собираюсь рвать с ней, – сказал он. – У тебя нет никакого права указывать мне, как жить и с кем.

– Я поняла.

– Не думаю.

– Нет, правда, – сказала я. – Я поняла.

Отец посмотрел на часы, а потом снова прямо мне в глаза.

– Я все готов сделать для тех, кого люблю, – заявил он и немного помолчал. – Все. И ты это знаешь.

Это не было ответом. Он переминался с ноги на ногу.

– Иди, – сказала я. – Тебе явно нужно быть в другом месте.

– Нет, я хочу остаться здесь, – сказал папа, сглатывая слюну, образовавшуюся в горле. – Но мне надо кое-куда сходить. Встретимся позже? Чтобы продолжить разговор.

Запах дерьма, размазанного по моей подошве, ударил мне в нос.

А Калеб снова спокойно спросил:

– Мы можем встретиться попозже?

– Нет, извини, – сказала я, покачав головой. – Нет.

Вскоре после нашего разговора мой папа растворился среди соседних высотных домов и вернулся лишь почти три часа спустя – без цветов. Я все время просидела там, сгрызая ногти и заусенцы до крови. Когда Калеб, наконец, появился, он был один и прямо цвел от того, что Энди Хоскинс называл «сигареткой после секса». Он поднял руку и с апломбом хирурга-кардиолога остановил первое же такси. Я подозвала следующее и ехала за ним несколько кварталов к востоку в направлении реки, пока мы не добрались до Четвертой и Локаст-стрит, в пятнадцати минутах ходьбы от парка, где отец исчез в угловом магазинчике подарков. Я дала ему фору в тридцать-сорок секунд, прежде чем выйти из такси так, чтобы он меня не заметил.

За ним было нетрудно следить. Для начала, мои навыки слежения развились за предыдущие несколько недель с полного нуля до среднего уровня – я выслеживала Сару Диксон возле ее квартиры, на беговой дорожке, в музее, в ее вторничном вечернем книжном клубе и даже когда она возвращалась домой на метро по Главной линии. Мой отец был довольно неприметен. То есть его среднее телосложение не особенно врезалось в память прохожих, но тик и характерные голос и лицо делали его легкоузнаваемым.

Через несколько минут Калеб вышел из магазина с бутылкой воды, а затем зашагал по Локаст-стрит, мимоходом останавливаясь посмотреть на витрины, чтобы убить время. Он остановился у углового магазина, купил подсолнух, велел завернуть его в бумагу и пошел дальше, пока мы не дошли до пункта назначения – суперсовременного здания, торчавшего среди старинных домов, как прыщ.

Я посмотрела на вывеску. Это был центр планирования семьи.

Калеб усмехнулся с радостью молодого папаши и стал ждать. Как только приехала Сара, он облизнул свой шрам над верхней губой и улыбнулся ей. Она положила руку моего отца себе на поясницу, придавливая ее, словно массировала зажим, который не проходил много месяцев, а потом вдруг согнулась так, что ее голова чуть ли не коснулась земли. Тогда я впервые заметила, насколько она была хрупкой. Издалека сквозь мешковатую одежду ее позвонки торчали как остренькие пирамидки. Я каким-то образом упустила это во время пробежки.

– Привет, куколка, – услышала я папины слова. Сара вспыхнула, они взялись за руки и вошли в центр.