14
Было совершенно темно.
Я ощущала только тьму — только тьму и ничего другого, — и голова моя поднялась во тьме, ощущая ее, как головка червя. Кто-то тихонько плакал. Затем тяжелый и жесткий удар пришелся мне по щеке, обрушившись на нее, как каменная стена, и плач прекратился.
Молчание восстановилось, его поверхность разгладилась, как разглаживается поверхность озера после того, как брошенный в воду камень пойдет на дно.
Зашумел холодный ветер. Меня переносили куда-то подземным туннелем, причем на чудовищной скорости. Затем ветер прекратился. На расстоянии послышался какой-то неясный ропот, как будто сотни голосов сразу выражали негодование и протест. Затем замолкли и голоса.
По моему глазу провели резцом, и в возникшую щель пробилась полоска света, как будто раскрылись уста или рана, а потом тьма вновь сомкнула надо мной свой полог. Я попыталась откатиться в сторону, противоположную той, откуда лился свет, но руки были намертво прикручены у меня к телу, и я не в силах была даже пошевельнуться.
Мне начало казаться, что я очутилась в подземном царстве, залитом слепящими огнями, и что помещение, в котором я нахожусь, полно народу, и что все эти люди по какой-то причине удерживают меня в неподвижности.
Затем резец ударил вновь, и свет ворвался мне в череп, и сквозь толстую, мокрую, глухую тьму чей-то голос прокричал:
— Мама!
* * *
Воздух дышал и играл на моем лице.
Я почувствовала, что пространство вокруг меня приобретает очертания какого-то помещения, какого-то большого помещения с распахнутыми окнами. Подушка мягко поддавалась тяжести моей головы, а тело, не испытывая никакого напряжения, скользило между тонкими простынями.
Затем я почувствовала, как тепло, подобно чьей-то мягкой руке, упало мне на лицо. Должно быть, я лежала на солнце. И наверно, стоит мне открыть глаза, и я увижу, как краски и контуры толпятся и наклоняются надо мной, как сиделки.
Я открыла глаза.
Было совершенно темно.
Рядом с собою я почувствовала чье-то дыхание.
— Я ничего не вижу, — произнесла я.
Кроткий голос из тьмы ответил мне:
— На свете полным-полно незрячих людей. И когда-нибудь ты выйдешь замуж за какого-нибудь замечательной души слепца.
* * *
Человек с резцом опять подошел ко мне.
— Стоит ли так стараться, — сказала я. — Это ведь совершенно бессмысленно.
— Не надо так говорить.
Его пальцы ощупали огромную шишку у меня под левым глазом. Она страшно болела. Затем он что-то такое сделал, и полоска света возникла вновь, как дыра в глухой стене. Рука этого человека ощупала края дыры.
— Вы меня видите?
— Вижу.
— А еще что-нибудь видите?
Тут я опомнилась:
— Я вообще ничего не вижу.
Щель сузилась, и ее заволокла тьма.
— Я слепая.
— Глупости! Кто вам такое сказал?
— Сиделка.
Этот человек хмыкнул. Он вернул повязку мне на глаз и закрепил ее.
— Вам здорово повезло. Ваше зрение в полном порядке.
* * *
— К вам посетители. — Сиделка широко улыбнулась и исчезла.
Мать, в свою очередь широко улыбаясь, подошла к изножью моей кровати. На ней было платье с рисунком в виде красных колес, и выглядела она просто чудовищно.
За ней вошел крупный и довольно здоровый парень. Сперва я не смогла сообразить, кто это, потому что глаза мои раскрывались не на всю ширину, но затем поняла, что это мой брат.
— Мне передали, что ты хочешь со мной повидаться.
Мать села на краешек постели и положила руку мне на бедро. Она была вся любовь и раскаяние, и мне страшно хотелось, чтобы она побыстрее убралась к чертям собачьим.
— Я никому ничего не говорила.
— Мне передали, что ты меня звала. — Она, казалось, вот-вот была готова расплакаться. Ее лицо надулось и задрожало, как бледная медуза.
— Ну, как ты? — спросил брат.
Я посмотрела матери прямо в глаза:
— Без изменений.
* * *
— К вам посетители.
— Не хочу никаких посетителей.
Сиделка выскользнула из палаты и зашепталась с кем-то у входа.
Затем вернулась:
— Но он настаивает.
Я поглядела на свои желтые ноги, торчащие из непривычно белой шелковой пижамы, в которую тут меня облачили. Стоило мне пошевельнуться, как кожа начинала трястись, словно в ногах не осталось мышц. И, кроме того, они были покрыты короткой, однако же густой черной щетиной.
— А кто это?
— Один ваш знакомый.
— А как его звать?
— Джордж Бейквелл.
— Знать не знаю никакого Джорджа Бейквелла.
— А он говорит, что вы с ним знакомы.
Затем сиделка вновь вышла, а в палате появился парень с чрезвычайно знакомой мне физиономией. Войдя, он сказал:
— Не возражаешь, если я присяду на край кровати? Он был в белом халате, и из кармана у него торчал стетоскоп. Я решила, что это какой-нибудь мой знакомый нарядился как доктор.
Я собиралась прикрыть ноги, если в палате появится кто-нибудь посторонний, но сейчас делать это было уже слишком поздно, поэтому я оставила их торчать наружу — отвратительные, уродливые. «Это ведь я, — сказала я самой себе. — Вот такая я и есть на самом деле».
— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер?
Я всмотрелась ему в лицо сквозь щель здорового глаза. Другой глаз еще не открывался, но доктор уверил меня, что и с ним через несколько дней все будет в порядке.
Парень смотрел на меня так, словно я была каким-то экзотическим животным, только что доставленным в местный зоопарк, и, казалось, едва удерживался, чтобы не расхохотаться.
— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер? — Парень говорил медленно, с расстановкой, как будто беседовал с малолетней дурочкой. — Я Джордж Бейквелл. Мы ходим с тобой в одну церковь. Однажды у тебя было свидание с моим соседом по Амхерсту.
Теперь мне показалось, что я узнаю его. Его лицо всплыло в тумане на самом краю памяти — одно из тех лиц, с которыми мне никогда не хотелось ассоциировать какое бы то ни было имя.
— А что ты здесь делаешь?
— Я работаю в этой больнице.
Каким образом ухитрился этот Джордж Бейквелл так быстро стать доктором? Я не могла в это поверить. И собственно говоря, мы не были с ним по-настоящему знакомы. Он просто решил взглянуть на девицу, достаточно спятившую для того, чтобы решиться на попытку самоубийства.
Я отвернулась к стене.
— Убирайся отсюда, — сказала я ему. — Убирайся и не вздумай возвращаться.
* * *
— Мне нужно зеркало.
Медсестра засуетилась, открывая один ящик за другим, затем перерыла ченый кожаный чемодан, в котором мать принесла накупленные ею для меня блузки, юбки, пижамы и нижнее белье, — но все без толку.
— Почему мне не дают зеркало?
Меня одели в платье в серо-белую полоску, похожее на обивку матраса, подпоясали широким ярко-красным кушаком и усадили в кресло.
— С какой это стати?
— Потому что вам не стоит в него смотреться.
Медсестра закрыла чемодан, и он захлопнулся с легким щелчком.
— Почему это?
— Потому что вы не слишком хорошо выглядите.
— Все равно, хочу в этом убедиться сама.
Медсестра, вздохнув, раскрыла верхний ящик стола. Она достала оттуда большое зеркало в деревянной раме того же цвета, как стол, и протянула его мне.
Сперва я не могла сообразить, что за беда приключилась. Зеркало оказалось не зеркалом, а картиной.
На картине было изображено существо непонятного пола — не то женщина, не то мужчина, волосы у него были выбриты наголо и только кое-где на голом черепе торчали клочья, похожие на цыплячий пух. Половина лица у этого существа была пурпурно-красного цвета, причем опухшая и бесформенная, по краям этой опухлости красный цвет переходил в зеленый и в красно-желтый. Рот у этого существа был темно-коричневым, и розовые полосы шли от обоих углов губ.
Самым ошеломительным в этом лице была сверхъестественная концентрация ярких, контрастных красок.
Я улыбнулась.
Харя на картинке расползлась в кривой ухмылке.
Через минуту после того, как раздался оглушительный грохот, в палату ворвалась другая медсестра. Она бросила взгляд на разбитое зеркало и на меня, стоящую посреди слепых белых осколков, и поспешила увести свою младшую напарницу за дверь.
— Я же говорила тебе, — донесся до меня ее рассерженный голос.
— Но я только…
— Я же тебе говорила!
Я слушала с определенным интересом. Кто угодно может нечаянно уронить зеркало. Я не понимала, почему они так раскудахтались.
Старшая из сестер вернулась в палату. Она встала напротив меня, сложив руки на груди, и сердито на меня посмотрела.
— Теперь семь лет счастья не будет.
— Что?
— Я сказала, — медсестра повысила голос, как будто разговаривала с глухою, — что теперь семь лет счастья не будет.
Младшая медсестра вернулась с веником и совком и принялась подметать сверкающие осколки.
— Это предрассудок, — сказала я.
— Да что с ней разговаривать! — Старшая медсестра обращалась теперь к своей ползающей по полу напарнице, как будто меня здесь и не было. — Сама знаешь, куда ее поместят. Там уж они с ней разберутся.
* * *
Через заднее стекло кареты скорой помощи мне было видно, как мелькает одна знакомая улица за другой, купаясь в летней зелени.
Моя мать сидела от меня с одной стороны, а брат — с другой.
Я делала вид, будто не понимаю, почему они решили перевести меня из клиники в нашем городке в бостонскую больницу. А им было тут со мною не справиться.
— Тебя хотят поместить под особый надзор, — сказала мне мать. — А такой надзор нельзя обеспечить в нашей больнице.
— Но мне там нравилось.
У матери чуть напрягся рот:
— Тогда тебе следовало там получше себя вести.
— А что такое?
— Не надо было бить зеркало. Тогда они, возможно, решили бы тебя у себя оставить.
Но, разумеется, я прекрасно понимала, что дело вовсе не в зеркале.
* * *
Я сидела в постели, укрывшись одеялом до самого подбородка.
— А почему мне нельзя вставать? Я ведь не больна.
— Обход, — сказала сиделка. — Тебе будет разрешено встать после обхода.
Она откинула занавеску, за которой была кровать моей соседки, и взору предстала толстая молодая итальянка.
У итальянки были пышные черные волосы, ниспадавшие тугими колечками по всей спине. Ее прическа наводила на мысль о горах или о водопаде. Стоило ей шевельнуться, как вслед за ней трогались с места и все ее волосы, как будто изготовленные из черного картона.
Посмотрев на меня, итальянка хихикнула:
— Чего это тебя сюда упрятали? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Меня посадила сюда свекровь. Она француженка из Канады. — Она хихикнула вновь. — Мой муж знает, что я ее просто не перевариваю, и все равно разрешает ей наносить нам визиты, а стоит ей прийти, у меня ум за разум заходит и язык вываливается изо рта. Они вызвали «скорую», а та привезла сюда. — Она понизила голос. — Ко всем этим шизикам. Ну, а тебя-то они чего упрятали?
Я повернулась к ней в фас, продемонстрировав пурпурную половину лица и затекший зеленым глаз.
— Я пыталась покончить с собой.
Итальянка ошарашенно уставилась на меня. Затем в нарочитой спешке схватила с ночного столика журнал и притворилась, будто читает.
Дверь, расположенная прямо напротив моей кровати, распахнулась, и в палату вошла большая компания юношей и девушек в белых халатах, ведомая седовласым пожилым мужчиной. Все они лучились ослепительными, фальшивыми улыбками. И, улыбаясь, столпились в ногах моей постели.
— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Гринвуд?
Я попробовала определить, который из них ко мне обратился. Терпеть не могу разговаривать с целой кучей народу сразу. И всякий раз в таком случае мне приходится выбирать себе одного собеседника из всей оравы, и я чувствую, как остальные пялятся в это время на меня и, пользуясь своей анонимностью, стараются объегорить. И терпеть не могу, когда спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» — зная, что чувствуешь себя препаршиво, и ожидая услышать в ответ: «Спасибо, хорошо».
— Паршиво.
— Паршиво. Ну что ж, — произнес один из них, а другой покачал головой, слегка улыбаясь. А кто-то третий начал писать мелом на доске.
Затем один из них придал своему лицу солидное и как бы торжественное выражение и спросил:
— А почему вы чувствуете себя паршиво?
Мне пришло на ум, что кое-кто из этих головастых парней и девиц вполне может дружить с Бадди Уиллардом. И тогда они знают о нашем знакомстве, и, выходит, им любопытно посмотреть на меня, чтобы вслед за тем вдосталь обо мне посплетничать. Мне хотелось бы попасть в такое место, где меня не смог бы отыскать никто из знакомых.
— Я не могу заснуть…
Они не дали мне закончить жалобу.
— Но сиделка утверждает, что нынешней ночью вы прекрасно спали.
Надо мной склонились здоровые физиономии совершенно посторонних мне людей.
— Я не могу читать. — Я повысила голос. — Я не могу есть.
И тут я вспомнила, что с самого прибытия сюда жадно поглощаю все, что мне дают.
Мои целители отвернулись от меня и начали о чем-то шептаться. Наконец седовласый сделал шаг по направлению к моему ложу:
— Благодарю вас, мисс Гринвуд. Сейчас мы с вами простимся, но вы остаетесь под постоянным наблюдением врачебного коллектива.
И все они перешли к кровати, на которой лежала итальянка.
— А как вы себя сегодня чувствуете, миссис… — начал кто-то из них, и имя прозвучало длинно, с великим множеством звуков «л», нечто вроде «миссис Томоллилло».
Миссис Томоллилло захихикала:
— Ох, доктор, просто прекрасно. Совершенно прекрасно.
Затем она понизила голос и прошептала что-то, чего я не смогла разобрать. Кое-кто из ее слушателей бросил при этом взгляд в моем направлении. А кто-то сказал:
— Все будет в порядке, миссис Томоллилло.
А кто-то другой задернул белую штору возле ее кровати, словно бы разделяя нас белой стеной.
* * *
Я сидела на самом краешке деревянной скамьи на газоне в больничном саду, обнесенном четырьмя кирпичными стенами. Моя мать в красном платье с нелепым узором сидела на другом конце скамейки. Она сидела, уронив лицо на руки, указательный палец касался щеки, а большой подпирал подбородок.
Миссис Томоллилло сидела на соседней скамье с какими-то темноволосыми, постоянно смеющимися итальянцами. Каждый раз, стоило моей матери пошевелиться, итальянка передразнивала ее.
Сейчас миссис Томоллилло сидела с указательным пальцем на щеке и с большим — под подбородком. Ее голова безутешно качалась из стороны в сторону.
— Не шевелись, — прошептала я матери. — Эта женщина передразнивает тебя.
Мать повернулась и посмотрела на соседнюю скамейку, но миссис Томоллилло моментально опустила свои жирные белые ручки, сложила их на коленях и начала быстро и, должно быть, бессвязно рассказывать что-то своим друзьям.
— Ну что ты, — сказала мать. — Какое там передразнивает. Она не обращает на нас ни малейшего внимания.
Но в ту же минуту, как мать повернулась ко мне лицом, миссис Томоллилло спародировала ее предыдущую позу и посмотрела на меня насмешливо и недоброжелательно.
Весь газон цвел белыми халатами. В халатах обитали доктора.
Все время, пока мы с матерью сидели здесь, греясь на солнышке, лучи которого падали на нас из-за высоких кирпичных стен, доктора один за другим подходили ко мне и торопились представиться: я доктор такой-то. А я доктор такой-то.
Некоторые из них были настолько молоды, что я понимала: никто из них не может оказаться настоящим доктором, а у одного из них было крайне неприличное имя, что-то вроде доктор Сифилис, так что мне пришлось прислушаться к тому, о чем они говорят, чтобы выявить подозрительно звучащие и, следовательно, фальшивые имена, — и действительно, вскоре один из них, темноволосый молодой человек, внешне очень похожий на доктора Гордона, если не считать того, что он был негром, а доктор Гордон белым, подошел ко мне, пожал руку и отрекомендовался:
— Доктор Панкреатит.
Представившись, доктора отходили чуть в сторону, но так, чтобы им было слышно оттуда каждое наше слово, и я не могла сообщить матери, что они нас подслушивают, потому что им удалось бы подслушать и это; поэтому я придвинулась к ней и зашептала на ухо.
Мать резко отпрянула:
— Знаешь, Эстер, тебе надо им помогать. Они говорят, что ты не хочешь им помогать. Они говорят, что ты ни с кем из них не желаешь разговаривать и не принимаешь участия в сеансах групповой терапии…
— Мне нужно отсюда выбраться, — втолковывала я ей. — И тогда со мной будет все в порядке. Ты ведь меня сюда упрятала. А теперь давай вызволяй.
Мне казалось, что стоит мне добиться своего, то есть выбраться отсюда и остаться наедине с нею, и я смогу, взывая к ее чувству жалости, уговорить ее обойтись со мной так, как мать этого душевнобольного из пьесы обошлась со своим сыном, — прикончить, и точка.
К моему удивлению, мать не воспротивилась:
— Хорошо, я постараюсь забрать тебя отсюда. И, может быть, перевести в больницу получше. Но если мне удастся вызволить тебя окончательно, ты обещаешь, что будешь хорошо себя вести? — И, произнося это, она положила руку мне на колено.
Я сплюнула наземь и, подняв голову, посмотрела прямо в глаза доктору Сифилису, который стоял буквально рядом со мной и что-то писал в крошечном, едва ли не игрушечном блокнотике.
— Обещаю, — сказала я громким голосом заговорщицы.
* * *
Негр вкатил столик на колесиках в больничную столовую. Психиатрическое отделение в городской клинике было очень маленьким: два коридора в форме латинской буквы L, вдоль которых размещались палаты, ниша за кабинетом общей терапии, в которой стояло несколько кроватей, и в том числе моя, и небольшое помещение со столом и стульями у окна, служившее нам гостиной и столовой.
Обычно пищу нам привозил морщинистый белый старик, но сегодня к нам прислали негра. Его сопровождала женщина в туфлях на шпильках. Вернее, не столько сопровождала, сколько распоряжалась. Негр повиновался ей, но на губах у него играла идиотская ухмылочка, и он вдобавок все время что-то мурлыкал.
Негр подошел к нашему столу, держа в руках поднос с тремя металлическими супницами, каждая из которых была покрыта крышкой. Он принялся выставлять эти миски на стол, отчаянно грохоча ими. Женщина покинула помещение и заперла за собой дверь. Все время, пока негр грохотал мисками, столовыми приборами и толстыми белыми фарфоровыми тарелками, он не сводил с нас огромных круглых глаз.
Я могла поклясться, что он впервые в жизни столкнулся с шизиками.
Никто из нас не шевельнул и пальцем, чтобы снять крышки с супниц, а санитар отступил в сторону, и медсестра тоже. Ее интересовало, справимся ли мы с такой задачей, или ей придется делать это самой. Обычно супницы открывала и еду раскладывала по тарелкам миссис Томоллилло, преисполненная своего рода материнским инстинктом, но теперь ее уже выписали, и никто не спешил принять эстафету.
Я была зверски голодна, поэтому я подняла крышку с одной из кастрюль.
— Это чрезвычайно любезно с твоей стороны, Эстер, — сияя, произнесла медсестра. — А не пустишь ли ты заодно по кругу и зеленый горошек?
Я выловила себе зеленый горошек и потянулась передать супницу рыжей женщине гигантского роста, сидевшей от меня справа. Сегодня ее в первый раз подпустили к общему столу. Я уже как-то раз видела ее мельком, сквозь раскрытую дверь одной из палат в самом конце коридора. Окно в ее комнате, маленькое и квадратное, было забрано решеткой.
Она самым нелепым образом визжала, и хохотала, и призывно помахивала бедрами навстречу проходящим врачам, и смотритель в белой куртке, которому положено было следить за порядком в этом конце отделения, глядя на нее, прислонился к радиатору и чуть не спятил от смеха.
Рыжая выхватила у меня супницу и опрокинула ее над своей тарелкой. Горошек вывалился не только туда, но и ей на колени и на пол и покатился по нему, как какие-нибудь зеленые шарики.
— Ах, миссис Моол, — грустно сказала медсестра. — Думаю, вам сегодня лучше пообедать у себя в палате.
Она собрала большую часть рассыпавшегося горошка в миску и передала ее соседке миссис Моол. А саму миссис Моол повела прочь. Всю дорогу по коридору, до своей палаты, рыжая оборачивалась, и строила нам рожи, и издавала неприличные звуки.
Негр подошел и принялся собирать посуду. Причем забирал он пустые тарелки у тех, кому вовсе никакого горошка не досталось.
— Мы еще едим, — сказала я ему. — Вам придется подождать.
— Ой, какие мы важные!
Негр насмешливо уставился на меня. Потом быстро огляделся по сторонам. Медсестра еще не вернулась от миссис Моол. Негр отвесил мне оскорбительный поклон.
— Мисс Пис-пис, — пробормотал он сквозь зубы.
Я сняла крышку со второй кастрюли и обнаружила там макароны, холодные и склеенные какой-то липкой пастой.
Третья — и последняя — супница была доверху полна вареными бобами.
Я совершенно ясно осознавала, что никогда и никто не дает бобы и горошек в течение одной трапезы. Бобы и морковь — извольте, бобы и фасоль — и то куда ни шло, но бобы и горошек — ни за что на свете. Дрянной негр просто решил над нами поиздеваться.
Медсестра вернулась, и негр поспешил удалиться от стола на подобающее расстояние. Я наелась вареных бобов до отвала. Затем встала из-за стола, прошла туда, где меня не было видно медсестре, очутилась за спиной у негра, который, чуть наклонившись, мыл грязную посуду, и со всей силы заехала ему ногой по заду.
Негр с жалобным воплем отлетел в сторону, а затем, выкатив свои дурацкие глаза, на меня уставился.
— Да что же, мисс, что же это такое, мисс… — запричитал он, потирая ушибленное место. — За что ж это вы меня, за что ж это вы, за что ж…
— Ты это заслужил, — сказала я и посмотрела ему прямо в глаза.
* * *
— А вставать ты сегодня не собираешься?
— Не собираюсь.
Я поглубже зарылась под одеяло, натянула на голову простыню. Затем откинула ее край и посмотрела наружу. Медсестра встряхивала градусник, только что вынутый у меня изо рта.
— Температура нормальная. — Я, как всегда, успела посмотреть на градусник, прежде чем отдать ей его. — Температура нормальная, чего же ее все время мерить и мерить?
Я хотела было сказать ей, что если бы у меня было что-нибудь не в порядке с телом, это оказалось бы замечательно, потому что куда лучше иметь телесную болезнь, чем психическую, но для этого мне пришлось бы произнести слишком длинную и слишком утомительную фразу, поэтому я, не сказав ни слова, зарылась в постель еще глубже.
Затем сквозь тонкую простыню я ощутила легкое, но неприятное давление на мою правую ногу. Я высунулась из своего убежища. Медсестра поставила на меня поднос с термометрами, а сама отвернулась, чтобы пощупать пульс у моей ближайшей соседки, лежащей на той кровати, в которой ранее пребывала миссис Томоллилло.
Я почувствовала, как меня охватывает легкая зловредность, раздражающая и притягательная одновременно, вроде как боль в шатающемся зубе. Я зевнула, потянулась, как будто собираясь перевернуться с боку на бок, и сбила поднос на пол.
— О Господи! — Крик медсестры прозвучал, как призыв о помощи, поэтому в палату примчалась и ее напарница. — Посмотри, что ты наделала!
Я высунула голову из своего простынного панциря и поглядела на пол. Вокруг перевернутого эмалированного подноса звездочками блистали осколки разбитых градусников и ядовитой росой дрожали ртутные шарики.
— Извините, — сказала я. — Я нечаянно.
Вторая медсестра мрачно уставилась на меня:
— Ты это сделала нарочно. Я тебя застукала.
Затем она довольно поспешно вышла из палаты, и почти сразу же вслед за этим пришли двое смотрителей и покатили меня в кровати на колесиках и со всем скарбом в то помещение, где раньше пребывала миссис Моол. Но перед тем я ухитрилась прихватить шарик ртути.
Вскоре после того, как они, заперев меня, ушли, я увидела в зарешеченном оконце на двери физиономию негра, цвета черной патоки, но притворилась, будто ничего не заметила.
Я чуть приоткрыла кулачок, как ребенок, играющий со своею тайной, и полюбовалась на серебряный шарик, перекатывающийся по ладони. Стоит мне уронить его, и он разобьется на миллион своих собственных точных копий. Но если собрать их вновь, они сольются в точно такой же шар, каким были прежде.
Я любовалась, и любовалась, и любовалась им.
Я не могла представить себе, как они сумели разобраться с миссис Моол.
