15
Черный лимузин Филомены Гвинеа скользил по переполненным транспортом в пять часов вечера улицам, как церемониальный экипаж. Уже оставалось ждать совсем недолго: скоро мы въедем на один из коротких мостов, перекинутых через реку, и я без раздумий открою дверцу, вырвусь наружу и, огибая машины, рванусь к парапету моста. Прыжок — и воды сомкнутся над моей головой.
Машинально рвала я в клочья бумажную салфетку, стараясь не упустить своего шанса. Я находилась на заднем сиденье посередине: с одного боку была мать, а с другого — брат, и оба сидели чуть наклонясь вперед, образуя своими телами диагональные барьеры между мной и соответственно обеими дверцами.
Прямо перед собой я видела налившуюся кровью шею водителя, казавшуюся куском ветчины, зажатым двумя половинками синей булочки — синей кепкой и воротником синей джинсовой куртки, — а рядом с ним, подобно хрупкой экзотической птице на своей веточке, восседала знаменитая писательница Филомена Гвинеа. Ее серебряно-седые волосы были увенчаны шляпкой с изумрудного цвета пером.
Я не могла взять в толк, чего это миссис Гвинеа полезла в мое дело. Единственное, что мне было известно, заключалось в ее внезапном интересе ко мне и в том, что она сама на вершине своей литературной славы ухитрилась однажды угодить в дурдом.
Мать сообщила мне, что миссис Гвинеа прислала ей телеграмму с Багамских островов, там она прочитала обо мне в бостонской газете. В телеграмме был задан вопрос: «Замешан ли в это дело какой-нибудь юноша?»
Если бы в это дело оказался замешан какой-нибудь юноша, миссис Гвинеа, разумеется, и палец о палец бы не ударила.
Однако моя мать телеграфировала ей в ответ: «Нет, все дело в ее писательстве. Эстер считает, что никогда больше ничего не сможет написать».
И тогда миссис Гвинеа прилетела с Богамских островов в Бостон, выцарапала меня из чудовищной городской больницы и сейчас везла в «изумительную» частную клинику, в которой был сад с аллеями и лужайки для игры в гольф, как в настоящем загородном клубе, и куда она собиралась поместить меня за свой собственный счет — так, словно я получила от нее стипендию, — до тех пор, пока доктора, с которыми она была превосходно знакома, не приведут меня в полный порядок.
Мать сказала мне, что миссис Гвинеа можно только поблагодарить. Она добавила, что уже угрохала на мое лечение почти все свои деньги и что, если бы не помощь миссис Гвинеа, она бы просто не знала, как быть дальше. И что бы тогда со мною стало. Но я-то знала, что бы тогда со мною стало. Я попала бы в большую больницу штата, и там бы мне показали, где раки зимуют. Частная клиника по сравнению с этим выглядела курортом.
Я знала, что мне следовало испытывать к миссис Гвинеа чувство благодарности, но на самом деле не чувствовала ничего. Да и если бы миссис Гвинеа вместо частной клиники устроила мне путешествие в Европу или какой-нибудь кругосветный круиз, это тоже ровным счетом ничего не меняло бы, потому что, где бы я ни очутилась — на палубе теплохода или в уличном кафе Парижа или Бангкока, — я и там пребывала бы под все тем же стеклянным колпаком и дышала бы только отравленным мною самой воздухом.
Синее небо безмятежно вздымало соборный купол над рекой, гладь которой была усеяна парусами. Я изготовилась было рвануться наружу, но именно в это мгновение мать и брат ухватились каждый за свою дверную ручку.
Колеса быстро прокатились по металлической решетке моста. Вода, паруса, синее небо и чайки с распростертыми крыльями промелькнули мимо, как открытка с каким-нибудь фантастическим пейзажем, и мы проехали.
Я откинулась на спинку серого плюшевого сиденья и закрыла глаза. Воздух, скопившийся под стеклянным колпаком, душил меня, и я не могла пошевелиться.
* * *
У меня опять была отдельная палата.
Она напомнила мне палату в клинике доктора Гордона: кровать, письменный стол, шкаф, столик и кресло. Окно с тяжелой шторой, но без решетки. Моя палата помещалась на первом этаже, и окно, расположенное низко от крашенного в елочку пола, открывало вид на поросший деревьями дворик, окруженный красной кирпичной стеной. Если я выброшусь отсюда, я даже коленок не ушибу. Высокая стена казалась гладкою, как зеркало.
Поездка по мосту вывела меня из душевного равновесия.
Я упустила великолепный шанс. Речная гладь осталась в моей памяти, как бокал с напитком, которого не удалось попробовать. И я подозревала себя в том, что, даже не будь рядом со мною матери и брата, у меня все равно не хватило бы решимости на то, чтобы прыгнуть.
Когда мы оказались в административном корпусе клиники, ко всей компании подошла стройная женщина и представилась нам:
— Меня зовут доктор Нолан. Я лечащий врач Эстер.
Это явилось для меня сюрпризом. Я и не подозревала, что психиатрами бывают и женщины. А эта особа представляла собой нечто среднее между Мирной Лой и моей матерью. На ней была белая блузка и широкая юбка, схваченная в талии широким кожаным ремнем. Докторша носила большие очки модной формы.
Но после того, как сиделка отвела меня через сад в мрачное кирпичное здание, которое здесь почему-то называлось «Капланом» и в котором мне предстояло жить, доктор Нолан не пришла проведать меня. Зато вместо нее пришла уйма какого-то странного народу.
Я лежала на кровати под толстым белым одеялом, а они заходили в палату один за другим и знакомились со мною. Я не могла понять, почему их должно быть так много и почему им так хотелось со мной познакомиться, и заподозрила, что они проверяют меня, испытывают, чтобы выяснить, замечу ли я, что их чересчур много. И от всего этого я изрядно устала.
Самым последним зашел приятной внешности седой человек и сообщил мне, что он директор клиники. Затем он пустился в рассуждения о паломниках, и индейцах, и о том, к кому перешли здешние края от индейцев, и что за реки текут поблизости, и кто основал эту клинику, и как она сгорела, и кто отстроил ее после пожара, и так далее, — и в конце концов мне пришло в голову, что он провоцирует меня на то, чтобы я прервала его россказни и объявила, будто считаю эту ерунду о паломниках и реках именно ерундой.
Но потом я подумала, что кое-какие детали из его истории могут оказаться подлинными, и решила поэтому попытаться определить сама, что в них было правдой, а что нет, но прежде чем успела сделать это, он со мною простился.
Я подождала, пока голоса всех докторов не замерли вдалеке. А потом скинула одеяло, вылезла из постели, обулась и вышла в холл. Никто не останавливал меня, так что я свернула за угол, пошла по одному коридору, потом по другому, более длинному, причем миновала открытую больничную столовую.
Девица в зеленом фартуке сервировала обед. Столы были покрыты чистыми скатертями, на них стояли бокалы и лежали салфетки. Тот факт, что здесь были настоящие бокалы, я отложила в своем сознании про запас — примерно так, как белка откладывает орехи. В городской больнице мы пили из бумажных стаканчиков и вынуждены были управляться с едой без помощи ножа. Правда, мясо вечно было настолько переварено, что его можно было разламывать вилкой.
В конце концов я очутилась в довольно просторном помещении с обшарпанной мебелью и с ковровой дорожкой на полу. В кресле передо мной сидела какая-то девица с круглым здоровым личиком и коротко стриженными черными волосами. Она читала журнал и показалась мне похожей на вожатую гёрлскаутов. Причем на ту вожатую, которая была когда-то у нас в отряде. Я посмотрела ей на ноги и, конечно же, обнаружила плоские коричневые тенниски с высунутыми наружу белыми язычками, которые почему-то слывут ужасно спортивными, а концы шнурков были увенчаны какими-то украшеньицами.
Девица подняла голову, посмотрела на меня и улыбнулась:
— Меня зовут Валерия. А тебя?
Я сделала вид, будто не расслышала ее вопроса, и проследовала по холлу в другое крыло здания. По дороге я прошла мимо двери с окошечком. За дверью сидело несколько медсестер.
— А куда все делись?
— Ушли.
Сестра писала что-то на клочках пластыря, напоминающих по виду рецепты. Я просунулась в окно, чтобы разобрать, что она пишет, и обнаружила, что это моя фамилия: Э. Гринвуд, Э. Гринвуд, Э. Гринвуд.
— Куда ушли?
— Да кто куда. На общую терапию, на гольф, на бадминтон.
На стуле, стоявшем рядом с тем, на котором сидела медсестра, я заметила ворох одежды. Это были те же самые наряды, которые сиделка в той больнице, где я была раньше, укладывала в кожаный чемодан, когда я грохнула наземь зеркало. Сестра принялась пришивать метки к предметам туалета.
Я вернулась в то помещение, где сидела девица с журналом. Я не могла взять в толк, что тут за пациентки такие, если они играют в гольф и бадминтон. Их, наверно, и больными-то по-настоящему назвать нельзя.
Я села в кресло рядом с Валерией и пытливо посмотрела на нее. Да, сидит, ни дать ни взять, как будто и впрямь в скаутском лагере. И с откровенным интересом читает затрепанный номер журнала «Вог».
«Какого черта она здесь сидит? — подумала я. — Ей-то уж точно в дурдоме делать нечего».
* * *
— Не возражаете, если я закурю?
Доктор Нолан откинулась в кресле. Кресло стояло у изголовья моей кровати.
Я ответила, что не возражаю, мне нарвится запах дыма. Я подумала, что, если доктор Нолан закурит, она, очевидно, задержится у меня подольше. Сейчас она впервые пришла сюда, чтобы поговорить со мной. А когда уйдет, я вновь впаду в свое бессмысленное и пустое безмолвие.
— Расскажите мне о докторе Гордоне, — неожиданно произнесла она. — Он вам понравился?
Я искоса посмотрела на нее. Я была убеждена в том, что все доктора всегда заодно и к тому же один другого стоят и что где-то здесь, в больнице, в каком-нибудь потаенном месте наверняка есть какая-нибудь страшная электроштука вроде той, что у доктора Гордона, и меня в любой момент могут к ней подключить.
— Нет. Абсолютно не понравился.
— Вот как! Это интересно. А почему же?
— Мне не понравилось то, что он со мной сделал.
— Сделал?..
Я рассказала доктору Нолан об этой электроштуке, и о синих вспышках, и о проводах, и о грохоте. Все время, пока я рассказывала, она просидела, не шелохнувшись.
— Произошла ошибка, — объявила она затем. — Ничего подобного не должно было быть.
Я в недоумении уставилась на нее.
— Когда шоковую терапию проводят надлежащим образом, весь процесс похож на спокойное погружение в сон.
— Если со мной еще раз такое проделают, я покончу с собой.
Доктор Нолан уверила меня:
— Здесь вам шоковую терапию не пропишут. — И тут же добавила: — А если и пропишут, то я объявлю вам об этом заранее и, ручаюсь, вы не испытаете неприятных ощущений типа тех, что вам довелось претерпеть. Да что там, — объявила она, — некоторым это даже приходится по вкусу.
После того как доктор Нолан ушла, я обнаружила на подоконнике спичечный коробок. Этот коробок не был похож на те, что мне попадались до тех пор, — он был совершенно плоским. Я открыла его и увидела частокол маленьких белых спичек с алыми головками. Я попыталась чиркнуть спичкой, но она скрутилась у меня в руке.
Я не могла понять, с какой стати доктор Нолан вздумала оставить мне такую дурацкую штуковину. Может, она решила выяснить, верну ли я ей свою находку. Я аккуратно спрятала спички в карман моего нового шерстяного халата. Я решила, что, если доктор Нолан спросит о них, я скажу, что приняла их за конфеты и съела.
* * *
В соседней палате появилась новая пациентка.
Я решила, что, поскольку она единственная прибыла сюда позже меня, еще никто не успел разболтать ей, в каком скверном состоянии я пребываю. У остальных не было на этот счет уже никаких сомнений. Поэтому я решила пойти с ней познакомиться и, может быть, подружиться.
Женщина лежала на постели в ярко-красном платье, заколотом на груди брошью и доходившем ей примерно до щиколоток. Ее рыжие волосы были стянуты в пучок, как у школьницы, а из нагрудного кармана платья торчали очки в тонкой серебряной оправе.
— Привет, — сказала я для знакомства и присела на краешек ее кровати. — Меня зовут Эстер. А тебя?
Женщина не шевельнулась. Она продолжала тупо смотреть в потолок. Я почувствовала себя задетой. И решила, что, должно быть, Валерия или еще кто-нибудь все-таки сообщил ей, что я совершенная идиотка.
В дверь просунула голову медсестра:
— Ах, вот вы где! Зашли в гости к мисс Норрис. Как это мило с вашей стороны!
И она исчезла.
Не знаю, как долго я просидела в этой палате, наблюдая за женщиной в ярко-красном платье и размышляя над тем, разожмутся ли наконец ее пурпурные губки и если да, то какое слово из них вырвется.
В конце концов, не заговорив со мной и даже на меня не взглянув, мисс Норрис высоко закинула ноги в черных шнурованных сапожках, как при этом выяснилось, выше колен, перекинула их через противоположный борт кровати, встала и вышла из комнаты. Я решила, что таким деликатным образом она захотела от меня избавиться. Не говоря ни слова и держась от нее на некотором расстоянии, я проследовала за ней в холл.
Мисс Норрис дошла до столовой и застыла у двери в нее. Весь путь до столовой она проделала чрезвычайно четко, на каждом шагу ставя ногу в самый центр капустного кочана, орнаментом из которых был украшен ковер. Немного выждав, она подняла одну ногу, затем вторую и вошла в столовую, словно переступив при этом через не видимое мне, но довольно высокое препятствие.
Она села за один из круглых, покрытых скатертями столов и разложила на коленях салфетку.
— До обеда еще целый час, — прокричала ей из кухни повариха.
Но мисс Норрис никак не отреагировала на это. Она довольно кротко и с совершенно отсутствующим видом глядела вдаль.
Я села за тот же стол, придвинулась к ней поближе и тоже разложила на коленях салфетку. Мы с ней так и не сказали друг другу ни слова, но просидели рядышком, в глубоком, замкнутом на нас обеих и на самом себе молчании, пока не зазвенел гонг, созывая больных к обеду.
* * *
— Ложитесь, — произнесла медсестра. — Нам предстоит еще один укол.
Я перевернулась на живот и задрала юбку. Затем приспустила штаны моей шелковой пижамы.
— Господи Боже мой, что же это вы такое надели?
— Пижаму. Чтобы не переодеваться все время. А то, знаете, не успеешь раздеться, как опять одевайся.
Сестра коротко хмыкнула:
— Ну, а в какой бочок?
Это была старая здешняя шутка.
Я подняла голову, обернулась и посмотрела на свои обнаженные ягодицы. Обе цвели красными, синими и зелеными пятнами от предыдущих уколов. Левая казалась еще более настрадавшейся, чем правая.
— В правую.
— Как вам угодно.
Сестра воткнула в меня иглу, и я затрепетала, испытывая легкую боль. Трижды в день они кололи меня, а примерно через час после каждой инъекции давали мне стакан подслащенного фруктового сока и следили за тем, чтобы я его выпила.
— Везет тебе, — сказала Валерия. — Тебя посадили на инсулин.
— Я ничего не чувствую.
— Погоди, почувствуешь. Со мной такое было. Потом смотри расскажи.
Но я так вроде бы ничего и не почувствовала. Но зато начала толстеть. Все сильнее и сильнее. Новые просторные, чересчур просторные, вещи, купленные матерью, уже приходились мне впору, и, когда я рассматривала свой рыхлый живот и разбухшие бедра, я радовалась, что миссис Гвинеа не видит меня в таком состоянии, а то бы она, чего доброго, решила, что я беременна.
* * *
— Видела мои шрамы?
Валерия сдвинула со лба черную повязку и указала мне на две бледные отметины у обоих висков. Как будто какое-то время назад у нее начали расти рога, но затем она их срезала.
Мы с ней прогуливались по больничному саду в той его части, где размещались снаряды спортивной терапии. В последнее время меня все чаще и чаще удостаивали права на прогулку. А мисс Норрис не выпускали ни разу.
Валерия сказала, что мисс Норрис место не в «Каплане», а в корпусе для больных в куда худшем состоянии. Аборигены называли этот корпус «Уимарком».
— А знаешь, откуда у меня эти шрамы?
— Нет, не знаю. А откуда они?
— Мне сделали лоботомию.
Я не без почтения поглядела на Валерию, впервые обратив внимание на неизменную матовую бледность ее лица.
— Ну, и как ты себя чувствуешь?
— Превосходно. Я больше ни на кого не сержусь. Раньше я постоянно на всех сердилась. И меня держали в «Уимарке». А теперь я в «Каплане», и меня даже выпускают в город, за покупками или в кино, в сопровождении всего лишь одной медсестры.
— А чем ты собираешься заняться, когда выйдешь отсюда?
— А я не выйду, — рассмеялась Валерия. — Мне здесь нравится.
* * *
— На выход!
— С какой это стати на выход?
Сестра занималась своим делом: выдвигала и опустошала ящики моего письменного стола, извлекала содержимое из шкафа и укладывала мои вещи в черный чемодан.
Я решила, что меня в конце концов намерены перевести в «Уимарк».
— Да нет же, вас просто переводят в другое крыло. Ближе к главному входу. Вам там понравится. Там гораздо больше солнца.
Когда мы с ней вышли в холл, я обнаружила, что мисс Норрис тоже переезжает. Медсестра, такая же молодая и привлекательная, как и та, что управлялась со мной, стояла в дверях ее палаты, помогая мисс Норрис влезть в ярко-красное пальто с потрепанным беличьим воротником.
Долгие часы мне довелось провести возле постели мисс Норрис, жертвуя ради этого общей терапией, прогулками, игрой в бадминтон и даже еженедельными киносеансами, которые мне так нравились и на которые мисс Норрис не водили ни разу. Мне было интересно задумчиво смотреть на бледный и безгласный кружок ее губ. Я думала о том, как замечательно это будет, если она вдруг разверзнет уста и заговорит, а я брошусь в холл и оповещу об этом медсестер. Они похвалят меня за самоотверженность и моральную поддержку, оказанную несчастной, и тогда, возможно, и меня удостоят права отправляться в город за покупками или же в кинотеатр — вследствие чего мне проще станет сбежать отсюда.
Но за все часы моей одинокой вигилии мисс Норрис не проронила ни слова.
— Куда это тебя переводят? — спросила я у нее на этот раз.
Медсестра тронула мисс Норрис за локоть — и та сдвинулась с места и покатилась вперед, как кукла на колесиках.
— Ее переводят в «Уимарк», — понизив голос, поведала мне хлопочущая обо мне медсестра. — К сожалению, мисс Норрис не идет на поправку. В отличие от вас.
Я увидела, как мисс Норрис поднимает одну ногу, потом вторую, словно переступая через невидимое препятствие.
— А у меня для вас сюрприз, — сказала мне медсестра, помогая обосноваться в солнечной комнате в передней части здания, из окна которой была видна лужайка для игры в гольф. — У вас тут будут друзья.
— Кто-нибудь, кого я знаю?
Медсестра рассмеялась:
— Только не глядите на меня так. Во всяком случае, это не полиция. — А затем, поскольку я ничего не отвечала, она добавила: — Это вроде бы ваша давнишняя приятельница. Ее поместили в соседней палате. Да почему бы вам самой к ней не зайти?
Я решила, что сестра шутит и что если я постучу в соседнюю дверь, то не услышу ответа, а войдя, обнаружу в палате мисс Норрис, лежащую на постели в ярко-красном с беличьим воротником пальто, с круглым ртом, помещенным в безмятежную вазу ее тела, как бутон бледной розы.
Так или иначе, я подошла к соседней двери и постучала в нее.
— Войдите! — Голос пациентки был резок и насмешлив.
Я приоткрыла дверь и сунула голову в щелку. Огромная, сильно смахивающая на лошадь деваха сидела у окна, повернув голову к двери. На лице ее играла широченная улыбка.
— Эстер! — Ее голос звучал так, как будто она только что на предельной скорости пробежала добрую милю и остановилась всего мгновение назад. — Как приятно видеть тебя! Мне сказали, что ты тут живешь.
— Джоан, — сказала я чуть ли не автоматически. И затем, смутясь и не веря собственным глазам, повторила: — Джоан?
Джоан улыбнулась еще шире, явив миру свои огромные сверкающие зубы, которые невозможно ни забыть, ни с чем-нибудь другим спутать.
— Она самая. Я так и думала, что это будет для тебя самым настоящим сюрпризом.
