Глава 10
Танец Саломеи
Виктор Афанасьевич проводил дневную тренировку. Он только успел уложить на татами ученика, показывая вариант броска через спину после захвата сзади, как увидел Власика, скромно стоявшего у входа в зал.
Быстро раздав задания, Виктор Афанасьевич покинул татами и, не обуваясь, подошел к бывшему ученику и заключил его в объятия.
– Ты ко мне просто так или по делу? – спросил он, поздоровавшись.
– По делу, – ответил Власик. – У вас сегодня еще занятия есть?
– Вечерняя группа, – ответил Спиридонов, присаживаясь на скамейку и обуваясь. – А что?
– Отменить никак нельзя? – спросил Власик. – К вам нарком собирался, хочет посидеть, назначение отметить.
– Какой нарком? – не понял Спиридонов. – Чье назначение?
– Новый нарком, – весело сказал Власик. – Нарком внутренних дел Ягода, знаете такого?
– Первый раз слышу, – в тон ему ответил Спиридонов. – Назначили все же Генриха Григорьевича?
– Да еще позавчера, неужто не слышали? – удивился Власик. – У вас же сплошные огэпэушники тренируются…
– Верно, слухи до меня давно доходили, – кивнул Спиридонов. – То-то я смотрю, все так оживились, переговариваются о чем-то в раздевалке.
Честно говоря, последние три дня Виктор Афанасьевич был несколько оторван от реальности и больше углублен в себя. Он все еще переживал то, что произошло. Впрочем, ничего особенного пока не произошло: все оставалось по-прежнему, но в их с Варей отношениях возникла какая-то… Он не знал, как назвать. Словно они были объединены некой тайной, общим секретом…
Внешне все оставалось по-прежнему, но уже с другим чувством Спиридонов возвращался домой. Теперь это действительно был дом, а не место для сна и работы над бумагами, как раньше. И Варя… у него язык не поворачивался назвать ее помощницей. Возможно, их отношения приближались к тем, что связывали старых большевиков с их боевыми подругами. И даже когда Варя в который раз сказала, что с удовольствием бы выучилась его борьбе, он не стал ее отговаривать, что-де борьба не женское дело, а впервые задумался, не набрать ли ему еще и женскую группу.
В рядах РККМ и ОГПУ женщин было немало. И рисковали они подчас не меньше мужчин. Может быть, им тоже следовало бы дать в руки оружие, которое он давал мужчинам? Может быть, они даже больше в этом нуждаются? Для применения приемов самоза вовсе не обязательно быть крепким мужчиной. Как и в дзюудо, обороняющийся здесь использует силу того, кто на него нападает. Не это ли нужно женщинам, если на них нападают?..
А пока он сдержал обещание и купил Варе флакончик «Красной Москвы». Он вез духи домой и то и дело доставал из кармана френча красную с золотым изящно-геометрическим рисунком коробочку, чтобы понюхать. Это был запах его воспоминаний, запах Клавушки и Акэбоно. А теперь еще и запах Вари.
Власик понимающе подмигнул ему:
– Кажется, я понимаю, почему вы это выпустили из виду, – заговорщически приглушив голос, сказал он. – Я ж вас в театре видел, с одной весьма милой особой. Кстати, почему вы нас не познакомили?
– Да чего там… скажешь тоже, – отмахнулся Спиридонов, но в душе его слова Власика отозвались теплой волной. – Это помощница моя, Варя.
– Ага, вижу я, какая помощница, – весело хохотнул Власик. – То-то у вас и голос меняется, как вы ее по имени называете…
– Коля, будешь много разговаривать – я тебя сейчас на татами вытащу да и выбью из тебя дух, – пригрозил Спиридонов, отворачивая лицо. – Я хоть и болезный еще, а дух из тебя, прости, легко вышибу. Или не веришь?
– Верю, – вздохнул Власик. – Мой шеф несколько раз уж закидывал, что неплохо было бы и вас в штат взять. Вы бы подумали, Виктор Афанасьевич. Если согласитесь – я место вам свое уступлю!
– Да на кой оно мне, – задумчиво отозвался Спиридонов, а затем, словно приняв некоторое решение, добавил: – Коль, у меня к тебе личная просьбочка будет, не уважишь?
– Вы ж знаете, Виктор Афанасьевич, для вас что угодно…
– Варю мне главк сосватал… Думаю, не только как помощницу. Мне-то скрывать нечего, я по этому поводу не менжуюсь. Да вот недолга: кого-то она мне напоминает, а кого, не пойму. Можешь про нее по максимуму все разузнать? Сам я к кадровикам не пойду, а тебе как раз вполне.
– Не извольте беспокоиться, Виктор Афанасьевич, – посерьезнев, ответил Власик. – Сделаем. Только, думается мне, тут не только тот интерес, что она вам «кого-то напоминает».
– Не только, – проворчал Спиридонов. – Доволен? Ну и хватит об этом. Когда Генрих Григорьевич нагрянуть-то собирался?
– Да они с Молчановым уже выехали, – ответил Власик. – Только сначала собирались заехать в «Советский», прихватить чего-нибудь из закуски.
– Какой еще «Советский»? – не включился сперва Спиридонов, жестом подзывая Ваню и Яшу, чтобы дать указания. Ваня, подойдя, поздоровался с Власиком, который не так давно был его непосредственным шефом. Теперь Ваня готовился у Спиридонова стать одним из его инструкторов.
– При старом режиме этот гастроном звали «Яром», – со смешком напомнил Власик, поздоровавшись с братьями. – Генрих Григорьевич на свежем воздухе хочет посидеть, не то бы он вас в ресторан затащил. У вас здесь есть какое-нибудь укромное место?
Спиридонов кивнул (как раз закончилось благоустройство территории у прудов, ставших «Водно-моторной станцией Динамо», и на набережной появилось несколько беседок – точнее, были они там и раньше, еще со времен Императорского яхт-клуба, но за годы военного коммунизма и НЭПа пришли в запустение; сейчас их привели в порядок) – и стал давать подопечным инструкции по тренировке вечерней группы.
* * *
Ягода с Молчановым подъехали примерно через полчаса; с ними был водитель Ягоды, который нес пару корзинок со снедью и бутылками.
– Да тут хватит роту накормить и напоить, – заметил Спиридонов, показывавший дорогу.
– М-да… нельзя тебе, Виктор Афанасьевич, роту доверять, – заметил Ягода. – Они у тебя с голоду перемрут.
Ягода был в хорошем расположении духа, несмотря даже на то, что у «Советского»-«Яра» их подрезал двухэтажный автобус, едва не спровоцировав столкновение.
– Когда он увидел, кого подрезал, я думал, его удар хватит, – со смехом рассказывал новоназначенный нарком. – Особенно с учетом того, что у него как раз газетка лежала с моим портретом и сообщением о назначении.
Они расположились в беседке, выпили по маленькой, закусили, и лишь тогда Ягода перешел к делу:
– У нас, Виктор Афанасьевич, как всегда – планов громадье, – сообщил он. – В стране пора навести революционный порядок, ну и стройки индустриализации требуют рабочей силы. Ты, может, и не знаешь, но мы создаем войска наркомата.
– Это как? – не понял его Спиридонов. – Со своим народом воевать?
– Да что ты такое удумал, – поморщился Ягода. – Не с народом, а с внутренним врагом. Эх, Виктор Афанасьевич, доложу я тебе: не так страшен враг внешний, как страшен внутренний. Они и Вячеслава Рудольфовича в могилу свели скоропостижно, да и на меня покушаются. В общем, – резюмировал он, – кадровая работа пойдет по всем фронтам: и подготовка специалистов по охране партгосактива, и в войсках энкавэдэ тоже. Расширять будем твое хозяйство.
– Еще расширять? – не сдержал удивления Спиридонов. – И так двести кружков по динамовским клубам, без учета специализированных секций по округам.
– А надо больше, – не терпящим возражения тоном подхватил Ягода. – Начнем вот с чего: придется тебе поездить с инспекциями по культурно-спортивным объектам наркомата.
– Зачем? – Спиридонов стал очень серьезным.
– Чтобы привести все к единообразию, – терпеливо стал объяснять Ягода. – В секциях и кружках борьбы наркомата все должны заниматься исключительно по твоей системе. Поскольку она самая лучшая, и это не только мое мнение. Так считают в Политбюро, – и Ягода бросил быстрый взгляд на Власика. Тот кивнул.
«Значит, Сталин», – сообразил Спиридонов, но на всякий случай решил прояснить все до конца:
– А разве сейчас не так?
– Нет, – ответил за Ягоду Молчанов. – Увы, но у нас в ведомстве в этом вопросе царит полный разброд. Кто в лес, кто по дрова: учат и по Лебедеву, и по Солоневичу, и по Ощепкову, и по Ознобишину…
– Ну, с Ознобишиным мы, положим, разобрались, – заметил Ягода и фыркнул: – Клоун, а туда же. Я вот о чем хотел поговорить… погоди, только выпьем, между первой и второй муха пролететь не должна.
Наливал Молчанов; наливал всем по полной, и все, кроме Спиридонова, выпивали.
– Чего-то ты слабо пьешь, – заметил Ягода, закусывая форшмаком. – Кстати, вот какая досада: в «Яре»-то рыбный день сегодня. Что за напасть! Даже и для наркома нет у них мяса! Не положено, говорят. Кому не положено, наркому?
– Не пойму, на что вы жалуетесь, – возразил ему Власик, с аппетитом поедавший запеченную осетрину. – Рыба-то, чай, не тюлька в томате, да и готовят они ее хорошо.
Спиридонов смотрел и думал. Как-то уж очень быстро «слуги народа» от народа все более отдаляются, даже подальше от него нынче стоят, чем былое дворянство. И года не прошло, как в стране отменили карточки, а им уж и рыба не мясо. А ведь в неурожайные годы в Российской империи царская семья переходила на постное в скоромное время, питаясь пустыми щами да кашей с сушеной треской. И государь, которого они называют теперь Николай Кровавый, во время Великой войны сам с наследником питался по солдатской норме. А тут форшмак «слуге народа» в горло не лезет…
Вслух, понятно, он всего этого говорить не стал.
– Что задумался? – Ягода заметил, что Спиридонов несколько отстранен. После второй рюмки глаза его нездорово поблескивали.
– Не пью, потому что еще от болезни не отошел, – вздохнул Спиридонов. – Да и не любитель я. В здоровом теле здоровый дух, как там у древних сказано…
– Да-да… здоровый… держи карман шире… смалишь, как труба паровозная, – не упустил упрекнуть Ягода. – Кстати, если курить охота, не стесняйся, смали. Мы ж на вольном воздухе…
Заладили что один, что другой… Спиридонов мысленно чертыхнулся, но стесняться не стал и с наслаждением закурил, глубоко затянувшись. Власик последовал его примеру, к ним присоединился Молчанов. Ягода с аппетитом уничтожал неугодный ему форшмак.
Покончив с ним, нарком дал команду Молчанову, и тот разлил по третьей и подновил Спиридонову.
– Теперь вот что, – сказал нарком, вытирая салфеткой жирные губы. – У нас тут всесоюзные состязания на носу…
Спиридонов мотнул головой и лаконично отреагировал, выпустив в сторону дым:
– Подготовка в самом разгаре.
– Хорошо, – сыто кивнул Ягода. – Но ты увари умной своей головой – «Динамо» должно быть впереди всех. Соревнования – это не только спорт. Так мы всему Союзу покажем: с НКВД шутки шутить не стоит, надерем, как котят.
– А с кем шутить стоит? – наивно спросил Спиридонов.
– А это уж тебе самому виднее, – загадочно ответил Ягода. – Конкурентами-то кого считаешь?
– Столичный ЦСКА, – начал перечислять Спиридонов, – и «Авиахим», но они зеленые еще. На Дальневостоке неплохая команда, но нам не чета.
– А краснофлотцы? – быстро спросил Ягода.
– Нет, – уверенно отвечал Спиридонов. – Это не их профиль. На Черноморском команда плохонькая, на Балтике была крепкая, да вся вышла.
– То есть основное сражение будет между тобой и Ощепковым? – бросив на него взгляд исподлобья, уточнил Ягода.
– И Харлампиевым, – согласно кивнул Спиридонов. – Хотя не думаю, что авиахимовцы чем-то удивят в этот раз. Команда, повторю, крепкая, но молодая совсем.
Нарком задумчиво постучал пальцами по столу. Молчанов отодвинул бутылку, в которой оставалось еще немного водки, и поспешил откупорить новую.
– Продукт переводишь, – подал голос Власик.
– Ты, что ли, приметы не знаешь? – зябко поежился тот.
– Ты ж коммунист, какие приметы, – подзуживал Власик, но Молчанов, откупорив бутылку, стал разливать по стопкам, не отвечая.
– Вот как раз об Ощепкове мне и хотелось бы поговорить, – сказал вдруг Ягода.
* * *
Спиридонов непонимающе посмотрел на наркома:
– Кажется, мы об этом уже говорили. Ничего больше добавить я не смогу.
– Виктор Афанасьевич, – вкрадчиво начал Ягода, – знаете, что мне больше всего не нравится в моей профессии? Стрелять. Правда, сам-то я не стреляю. И приговоров не выношу. Однако подвести под расстрельную статью очень даже могу. А не люблю. В старину говорили: мертвые сраму не имут. Добавлю, мертвый угля не нарубит. Но, знаете ли, иногда этого просто не избежать. В смысле, высшей и исключительной меры наказания. Особенно в отношении вредителей.
Он положил на колени портфель, который до того поставил на пол, прислонив к ножке стула, и стал возиться с ремешками-застежками.
– С врагами все просто, – продолжал он пространную речь, расстегивая замочки. – Лицом к стенке и пулю в затылок, тут ясно, что заслужили. А с вредителями не так. Вредитель на словах всем сердцем за новый мир, да и не только, увы, на словах. Он верит в то, что делает хорошо. И гадит при этом. Верит и гадит, верит – и вредит хуже любого диверсанта. И бьет, собака, в самое больное место – по индустриализации, по развивающемуся, растущему организму государства рабочих и крестьян.
Наконец он откинул клапан и достал из портфеля несколько листов бумаги.
– Так вот, Виктор Афанасьевич, ваш Ощепков – самый что ни на есть вредитель. Вот, казалось бы, какое нужное дело – комплекс ГТО, но что говорит Ощепков?
И он стал зачитывать:
«Разве не плохо было бы, если бы все, от мала до велика, овладели нашей системой самообороны? Я мечтаю, чтобы ее проходили в школах на уроках физического воспитания. Чтобы подростки, вместо того чтобы хулиганить, устраивали поединки – в клубах, во дворах, на пустырях».
Спиридонов не мог не узнать манеру Ощепкова, образ его мыслей. Все это было ему ох как знакомо.
– И что здесь плохого? – невозмутимо спросил он. Он, разумеется, понимал, что именно плохо в этих высказываниях, но сейчас ему ни в коем случае нельзя было соглашаться с Ягодой. В пролетарской стране вредительство было куда более опасным преступлением, нежели любой криминал. Кража, убийство, изнасилование – преступления против личности; плохо, но можно списать на несознательность. Вредительство – преступление против общества. А это уже не плохо, это просто недопустимо. – Несколько идеалистично, конечно, но…
– Вы послушайте дальше, – продолжил Ягода.
И зачитал:
«И зачем органам рабоче-крестьянской милиции что-то кроме общепринятой системы? Ведь они сражаются не с народом, а с его отщепенцами, отбросами. Вряд ли можно встретить преступника со значком ГТО на груди…»
– Можно, – невольно вырвалось у Спиридонова. – И перевоспитать такого можно как раз только в том случае, если у государства есть что-то посильнее. Доказано на практике.
Ягода расплылся в довольной улыбке:
– Вот видите…
– Что я вижу? – спохватился Спиридонов. – Да, Ощепков неправ, и что с того? Это только его мысли, и они ими останутся. Пусть себе балуется, занимается своим ГТО, развивает дзюудо. Это необходимо. С новобранцами, занимавшимися по системе Ощепкова, работать проще, чем с «уличными», из которых улицу приходится выбивать… С этим Ощепков справляется. Валит лес, а я его на доску распускаю.
– Виктор Афанасьевич, – терпеливо вздохнул Ягода. – Я и не говорю, что ощепковская система совсем бесполезна, что вы… Я о другом. Иногда случается, что человек, создавший что-то полезное, зацикливается на этом, перестает играть прогрессивную роль, превращается в ретрограда. И тогда он становится в деле помехой, а помеху следует устранять…
Ягода встал и стал с бумагами в руках прохаживаться туда-сюда. Поскольку Спиридонов и прочие как раз опять закурили, возможно, он просто так спасался от дыма. Портфель он небрежно оставил открытым на лавке.
– Не хотите сами заняться работой в системе РККА и ГТО – не страшно. Поставьте туда кого-то из своих инструкторов. Да бы хоть и ощепковских, у него есть перспективные кадры вроде Харлампиева, Волкова…
– Ощепков лучше, – упрямо возразил Спиридонов.
Ягода остановился и посмотрел на него со странной улыбкой, почти сочувственной:
– Вы его так защищаете!.. Интересно, стал бы он защищать так же – вас?
– Да, – без колебаний ответил ему Спиридонов. – Мир боевых искусств – это братство. Особое братство. Каждый готов прийти друг другу на помощь и поддержать…
Ягода молча достал из пачки бумажку и протянул ее Спиридонову:
– А ну, почитайте-ка вот…
* * *
Это был листок бюварной бумаги, исписанный простым карандашом тесными строчками. Текста было много, на обеих сторонах листка, так что читать пришлось долго. Послание представляло собой классический донос на Ощепкова, и Спиридонов быстро определил вдохновенного автора: составляла его либо та самая сплетница-соседка, с которой он имел сомнительное удовольствие познакомиться год назад на свадьбе Ощепкова, либо ее приятельница, с кем общительная старая дама упоенно обсуждала мотивы женитьбы Ощепкова. Определил отчасти по стилю и смыслу изложенного, отчасти – по неуловимому аромату пудры, весьма характерному и запомнившемуся ему как раз по тому вечеру. После контузии обоняние его обострилось настолько, что теперь он мог с уверенностью опознать человека по оставленному им запаху. Даже и курил он так много теперь в том числе для того, чтобы заглушить поток воспринимаемых нюхом запахов…
«Контрреволюционер Ощепков», значилось в пахучем доносе, дескать, женился на Анне Ивановне Казембек, мещанского происхождения, исключительно с мелкобуржуазными целями въехать в принадлежащую ей комнату бывшей ее же квартиры, а сейчас-де ходатайствует о расширении жилплощади для их семьи, хотя сам живет в комнате только втроем с женой и дочерью. С соседями обращается вызывающе грубо (это Ощепков-то! Спиридонов, прочитав это, еле сдержал себя, чтобы тут же не возмутиться), не считает их за людей. К советской власти враждебен и наедине с женой позволяет себе критиковать «неразбериху и чехарду в политике: сегодня одно, завтра другое».
Но особенно враждебно «контрреволюционер Ощепков» относится к ОГПУ в лице «ответственного работника Спиридонова», которого в личных разговорах поносит, утверждая, что его подход к воспитанию совслужащих – костный и имеет признаки формализма!
То, что Спиридонов сейчас прочитал, наполнило его ощущением такой мерзости, словно он, отпив чаю, обнаружил на дне стакана дохлого таракана.
На миг он вообразил, что все это правда. Неужели Вася Ощепков, которого он, Спиридонов, перетащил в Москву, чью жену пытался спасти, мог такое сказать? Ощепков всегда говорит то, что думает. В нем нет ни на йоту лукавства. Возможно, когда-нибудь сгоряча он именно так и сказал, например, жене, а их подслушали…
– …и вот тут, Виктор Афанасьевич, мы подходим к главному вопросу, – жестко ответил на его мысли Ягода, присев за стол и жадно глядя на Спиридонова. – Видите ли, вредительствовать можно по-разному. Можно быть убежденным контрреволюционером, а можно – вредителем по недомыслию. Мне деятельность Ощепкова кажется как раз прекрасным примером второго. Вы утверждаете, что он компетентен, он же – критикует вашу методику, которую мы признаем объективно лучшей.
Ягода нервно побарабанил пальцами по столу.
– Спрошу прямо: не лучше ли вредителя Ощепкова… просто… убрать?
Спиридонов поднял взгляд от бумаги и взглянул наркому в глаза:
– В каком это смысле… убрать?
– В самом простом, – нарком вытянул руку, изобразив, что держит наган, и имитировал спуск курка. – Девять грамм целительного свинца излечивают все – и вредительство, и измену.
– Ну нет, – ответил Спиридонов твердо и медленно. – Такое решение считаю неправильным.
Ягода тяжело вздохнул:
– И это после того, что он вот так говорит о вас?
– Я не склонен верить слухам и сплетням, – подобрался весь Спиридонов, – и предпочитаю, чтобы решение о преимуществе той или иной школы единоборств принималось на основе результатов соревнований. Возможно, ему следует поставить на вид, что его подход неверен, но убирать…
Видя разочарование на лице наркома, Виктор Афанасьевич пояснил:
– Генрих Григорьевич, партия и правительство поставили перед нами по-настоящему грандиозную задачу. Страна живет во враждебном ей окружении, и вопрос подготовки максимального количества бойцов актуален, как никогда. Но, как выражался покойный товарищ Менжинский, на этой жатве слишком мало делателей. Неразумно избавляться от одного из них, очень талантливого, как бы мы ни относились к плодам его труда.
Ягода молчал и изучающе смотрел на Спиридонова. Тот не отводил взгляда. Наконец нарком протянул руку, отобрал у него злополучный, пахнущий пудрой донос, аккуратно свернул его вчетверо и сунул в портфель вместе с другими бумагами.
– Что ж… В ваших словах есть резон, – сухо подвел он итог. – Хорошо, отложим пока этот вопрос, хотя мое революционное чутье меня ни разу не подводило. Попомните мое слово – с этим Ощепковым еще будут проблемы.
Он откинулся на спинку скамейки.
– Утомился я… ох, не легка ты, шапка Мономаха… Георгий Андреевич, налейте-ка нам…
Молчанов налил, и Спиридонов впервые осушил свою рюмку до дна.
* * *
У каждого человека бывают минуты слабости, хоть у самого сильного. Крепкая с виду стальная балка железнодорожного моста, пропускающего многотонные составы, испытывает усталостные напряжения. Внешне она остается такой же надежной, как и раньше, но эти усталостные напряжения постепенно разрушают ее изнутри, и через какое-то время, если балку вовремя не заменить, она разрушается, а вместе с ней разрушается и вся конструкция.
Конечно, человек – не балка, не мост, но тем хуже. Сильный человек, стойко переносящий удары судьбы, испытывает те же усталостные напряжения. Эмоции, которые слабый человек выплескивает на окружающих, у сильного накапливаются внутри. Потому пышущие здоровьем, крепкие физически, не старые еще мужчины так часто умирают в расцвете лет от инфаркта или инсульта, потому некоторые, о ком никто из знакомых не скажет ничего дурного, порой срываются, хватают охотничьи ружья и идут охотиться на своих обидчиков, фигурально.
По той же причине одаренные люди зачастую скатываются к нравственному разложению, пьянству, наркотикам. Но никакие стимуляторы никогда не решают проблем, чаще они их только усугубляют.
Но тяжелее всего сильные люди воспринимают предательство или то, что им кажется таковым. По-настоящему сильные люди не предают, предательство – всегда оружие слабого. В спину бьют тогда, когда страшно ударить в лицо. Если ты привык встречать врага лицом к лицу, удар в спину для тебя вдвойне опасен.
Спиридонов понимал: Ощепков на прямое предательство не способен. Возможно, в сердцах он мог сказать о нем что-то нелицеприятное, тут же подхваченное бдительными старушками.
Однако жестокая несправедливость слов Ощепкова сразила его наповал, и в голове его неотвязно крутились фразы из цидулки Ягоды: «излишне косный»… «имеет признаки формализма»…
Проводив гостей, Спиридонов кинулся в душевую спортклуба, где принял контрастный душ. Он чувствовал себя слегка захмелевшим и хотел избавиться от этого хмеля, к тому же очень хотелось смыть с себя налет какой-то вдруг налипшей на него гадости. Увы, ни того ни другого он не добился. Не помогла и прогулка до дома пешком. По дороге он думал и думал, все с тою же замутненной спиртным головой и тем же чувством гадливости. Очевидно ведь: доносчицы легко могли обвинить в квартирной корысти Ощепкова как поводе для женитьбы, но не придумали же они ход с «формализмом»! Значит, Ощепков действительно что-то такое сказал, пусть и сгоряча. Сгоряча тоже говорят то, что доподлинно и искренне думают…
Придя домой, он застал Варю в эркере со стопкой бумаги – она что-то пыталась из нее мастерить. Спохватилась Варя только тогда, когда он вошел в комнату. Обычно, приходя раньше, он старался производить какой-нибудь естественный шум, чтобы ненароком не смутить Варю, но в тот день забыл, однако смутил ее не тем, что застал в ночной сорочке.
– Ой, а я еще не готовила ничего, – вскочив на ноги при его появлении, всплеснула руками Варя. – Не ждала вас еще… Думала, вы позже будете, у вас же вечерняя группа сегодня, а я хотела, чтобы потом горяченького… – засуетилась она.
– Ничего страшного, я пообедал, – ответил Спиридонов задумчиво. – А вот кофе бы выпил…
– Сейчас, Виктор Афанасьевич, сейчас… Это я мигом…
И она скрылась в кухне. А Спиридонов уселся в эркере и закурил, перебирая оставленные Варей скомканные листики. На душе у него кошки скребли. Конечно, они с Ощепковым давно не общались и сильно разошлись во взглядах на единоборства, но…
Что было бы, если б их поменяли местами? Стал бы Ощепков перед Ягодой выгораживать «костного формалиста» Спиридонова?
Разумеется, вряд ли Ощепков, окажись тот на его месте, согласился бы с предложением «убрать» его, Спиридонова. Это было совершеннейшей чушью и дичью… Мало ли, что человек мог в запале высказать дома жене… Но не перед лицом жизни и смерти. Сам он тоже критиковал ощепковские методики и в выражениях не стеснялся. Даже на трезвую голову.
Он почесал в затылке. Сумятица в мозгу мешала правильно оценить ситуацию. В нем боролись обида и здравый смысл. Тем и страшен алкоголь, что «раскрепощает» – высвобождает то, что мы сдерживаем. Все то, что называют страстью, пороком. И если человек обидчив, то в состоянии самого легкого опьянения он становится еще обидчивее, если горд – еще заносчивее, если агрессивен – еще агрессивнее. Отсюда и все преступления, совершаемые «по пьяной лавочке». До преступления Спиридонову было весьма далеко, а вот до того, чтобы воспринять нечто безобидное как смертельное оскорбление, небольшого количества выпитого вполне хватило.
Варя вошла тихо, неся поднос с кофейником, чашками и сахарницей, полной кубиков рафинада. Она знала, что с кофе Спиридонов не ест ничего, потому не предлагала ему ничего к кофе. Она чувствовала, что ему понадобится ее компания, потому чашек на подносе было две.
Потихоньку она села напротив, осторожно поставив поднос на столик. Спиридонов поднял на нее взгляд. Его глаза были красноваты – лопнула пара сосудиков.
– Вы чем-то расстроены, – констатировала Варя. Спиридонов кивнул. – Может, немножечко коньяку в кофе?
Спиридонов снова кивнул. Варя отошла к шифоньеру, служившему книжным шкафом, сервантом и баром, и принесла бутылку молдавского коньяка из «оздоровительных» запасов. Пока он болел, его подопечные, да и просто знакомцы наносили ему «для поправки» немало спиртного, а поскольку ученики у него были со всего Союза, в шифоньере стояла внушительная батарея грузинских, крымских и армянских вин, армянских и молдавских коньяков, не говоря уж о водках, наливках и настойках. Куда все это богатство девать, Спиридонов положительно не имел представления.
Варя разлила кофе по чашечкам, добавила по чайной ложке коньяка, положила себе кубик рафинаду. Спиридонов положил три.
– Я могу чем-то помочь? – спросила Варя просто, пробуя кофе.
– Вы мне уже помогли, – ответил ей Спиридонов. – Вы вообще мне так помогли…
Он пригубил кофе, чуть скривившись, отставил чашку и, достав очередную папироску, неожиданно для себя сказал:
– Без вас, Варенька, я был бы совсем одинок…
– Что вы такое говорите! – всполошилась Варя. – У вас ведь и друзья, и ученики… да и женщины на вас засматриваются, – тихо добавила она.
Спиридонов последнюю фразу пропустил мимо ушей.
– Друзья, – невесело улыбнулся он. – Тоже мне, друзья. Делаешь человеку добро, а потом, оказывается, ты косный формалист!..
Варя побледнела. Губы ее задрожали:
– Это что же… это такое сказали про вас?
На улице стало смеркаться, хотя было еще светло. Западный ветер, как и предсказывало Центральное бюро погоды, притащил откуда-то тучи. В общем, погода начала соответствовать настроению Спиридонова.
Он кивнул:
– Ага. И человек, которому я ничего не сделал дурного, только и того, что не соглашался с некоторыми его безумными идеями…
Варя протянула руку и несмело коснулась его. У нее была небольшая ладошка («совсем как у Клавушки») и неровные, обкусанные ногти, хотя он ни разу не замечал, чтобы она их грызла. Бледная и веснушчатая Варина кожа на фоне его – загорелой до цвета молочного шоколада – казалась слегка желтоватой.
– У вас большое сердце, – пробормотала Варя. – Вы слишком много прощаете.
Он хотел возразить ей, но затем согласно кивнул. Зачем прикидываться? Так и есть – он слишком много прощает. Излишне он снисходительный…
Он погладил ее пальцы, очень быстро и машинально, взял чашку с кофе и отпил глоток.
– Знаете что, – предложил он, – давайте-ка сходим куда-нибудь. Например, в ресторан. К «Яру».
У Вари загорелись глаза, но, как на грех, в этот момент по окну застучали первые капли дождя.
– Ну вот… – разочарованно уронил Спиридонов. – В кои-то веки захотел сводить девушку в ресторан… Вам, должно быть, со мной совсем скучно.
– Ну что вы! – горячо возразила Варя. – Ни в коем случае! И не надо мне никаких ресторанов. Довольно и того, что вы дома. Хотите, я могу сама что-нибудь сообразить? Не хуже получится, чем в ресторане!
– Да не надо уж беспокоиться… Просто попьем кофе. Или коньяку. Хотите коньяку?
Варя смущенно кивнула. Ему не пришло в голову, что, предложи он ей цикуты, выпила бы с улыбкой на устах.
– Я сейчас… У нас там еще кусочек сыру есть, и колбаски советской немного, и хлеба…
– Только побыстрей возвращайтесь, – напутствовал ее Спиридонов, с неохотой выпуская девичью руку, которая непонятно каким образом задержалась в его ладони.
* * *
Дождь превратился в грозу. На улице стало темнее, появились дальние молниевые зарницы, которые приближались, гром грохотал все сильнее. Спиридонов помнил, что Варя боится грозы, поэтому они переместились из эркера на диван, забрав с собой столик с нехитрой снедью. Они сидели на маленьком диванчике (к слову, лежа Спиридонов на нем не вмещался) очень близко друг к другу, почти прижавшись.
– Ну что, все еще страшно? – спросил Спиридонов, и Варя смущенно призналась, что да, ей страшно.
Тогда он неловко обнял ее:
– Не бойся.
Вечер получился долгим. Спиридонов рассказал Варе все про Ощепкова. Про их первую встречу, когда он поверил, что встретил единомышленника, про последующие разочарования. С Ощепкова разговор перешел на него; он давно обещал Варе рассказать о себе, но случай представился только сейчас. Конечно, он не рассказывал ей всего, только в общих чертах, но и этого было довольно.
– Вы столько пережили, – проникновенно сказала Варя, не высвобождаясь из-под его руки, а с каждым раскатом грома прижимаясь к нему теснее. – И почему-то совершенно не хотите стать счастливым. А я уверена, что не затем человек приходит на землю, чтобы только мучиться. Оставьте это попам с их юдолью скорби. Человек рожден для счастья, как птица для полета!
«Где-то я это уже слышал…» – подумал Спиридонов. Странное дело, в Вариной речи проскакивали книжные фразы – видимо, она усваивала их намеренно, однако звучали они абсолютно к месту, без нарочитости.
В этот момент ему показалось, что единственный человек на земле, который его понимает, это прильнувшая к нему Варя, едва уловимо пахнущая «Красной Москвой». Он сказал ей, что совсем не знает о ней ничего. Та смутилась, она искренне полагала, что Виктор Афанасьевич ознакомился с ее личным делом. Он отрицательно покачал головой, тогда она сама рассказала – об отце, сгинувшем где-то в полесских болотах в самом начале Империалистической в окруженной армии Самсонова, о матери, в одиночку вытягивавшей восьмерых детей, о вечном чувстве голода, только усилившемся в период военного коммунизма. Ее семья ничего не могла дать продразверстке, но от этого было не легче. Однажды Варя проснулась от запаха дыма. В доме был пожар, вероятно, ослабевшая от голода мать не сумела уследить за огнем. Она пыталась растормошить мать, братьев, сестер, но те, видно, успели уже наглотаться дыму, спали они на полу, и лишь Варя – выше их, на печи, потому угар дошел до нее не сразу. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Варя из последних сил выбежала на улицу и потом смотрела, как ее дом обращается в груду тлеющих углей…
После смерти родни Варя отправилась в Москву в надежде, что в городе найдется хоть какое-то пропитание. Она мыкалась по монастырям, ночлежкам и приютам, пока не оказалась в коммуне девочек-беспризорниц имени Клары Цеткин.
О своих злоключениях Варя рассказывала спокойно, лишь в моментах, когда умирал кто-то из близких, ее голос едва заметно дрожал. Жестокий век ломал ее так и эдак; но одни люди от ударов становятся сильнее, другие гибнут. Варя выстояла, а значит, оказалась сильнее, но для Виктора Афанасьевича эта ситуация все равно выглядела неправильной. Быть сильным, переносить тяготы – это удел мужчин. Женщины созданы совсем для другого.
В какой-то момент он ощутил особенно остро, насколько одинокой была эта хрупкая девушка, насколько холодным к ней и безрадостным был окружающий ее мир. В его душе появилась какая-то неизвестная ему нежность, почти родительские чувства к Варе. Но она ожидала от него не этого. День плавно перешел в вечер, и на подсвеченное закатом и огнями небо высыпали первые, самые яркие звезды. Варя оказалась в его объятиях, но на том все и закончилось: возможно, всему виной был алкоголь, к которому она тоже была непривычна, возможно – физическая или эмоциональная усталость, но она просто заснула, тихо, как засыпают дети, устав от игры. Спиридонов дождался, пока она заснет крепче, и аккуратно уложил ее на диванчике.
Он вышел в эркер, глядя на дождь, подсвечиваемый зарницами молний, и закурил – он не курил уже часа три, не меньше. Хмель выветрился, голова была ясная, как ставшее ясным ночное московское небо. Куря, он передумал о многом. О Варе, полусонно признавшейся ему в своей любви, которую он не мог и не вправе был разделить; об Ощепкове, которого он защищал, хоть тот и злословил у него за спиной; о самом себе, безупречном внешне, но внутри наполненном далеко не безупречными чувствами.
Он, к своему стыду, понял, что не желал добра Васе Ощепкову и не хотел, чтобы тот его превзошел. И не только потому, что не разделял его подход к обучению самообороне – он слишком долго привык считать дзюудо, самоз и все, что с ними связано, безраздельно своим.
Он не мог ответить на чувства Вари, чтобы не порочить Клавиной памяти; он пытался относиться к Варе как к ребенку, прекрасно понимая при том, что она его интересует не только как человек, но и как женщина. Конечно, в этом он никогда никому не признается. Тайны он не просто хранил, он хоронил их и воздвигал сверху надгробия помассивнее, дабы тайны, не дай бог, не вышли наружу, но сам-то он знал про них и помнил каждую пришедшую к нему предательскую мысль: а почему бы и нет?
Почему не сделать Варю своею любовницей? А то и женой, сейчас с этим просто. Вон милиционер Окороков сколько раз женился, и никто ему словечка не сказал кривого.
Почему бы не проучить наглого Васю Ощепкова? Ведь он презлейшим заплатил за предоброе! Разве не искренне старался он, Спиридонов, спасти его больную жену, которая ему оказалась, видимо, не больно-то и нужна? Разве мешал ему в его продвижении по служебной лестнице, разве ставил палки в колеса, разве вмешивался в процесс его преподавания? Что в результате? «Излишне косный», «имеет признаки формализма»… Кто б говорил! Тот, кто, по простоте, которая, как в народе говорят, хуже воровства, стремится дать навыки боевого искусства всем этим михеевым, заравняевым, сафоновым, былинкиным, плотницыным! Молодежь он готовить собрался! А он знает ее, молодежь эту? Он думает, что вся молодежь такая, как те тщательно подобранные ребята, которые изучают единоборства у него в секции?
Но он, Спиридонов, знает, как на самом деле выглядит лицо московской шпаны. Он знал, какими глазами смотрит эта шпана на советского гражданина. Заравняев сделал себе стальную перчатку с лезвиями, куда более опасную, чем нож или кастет. Иванов – Поросятник раз зарезал мужчину только лишь потому, что тот был в очках. При этом оставив сиротами четырех детей, старшему из которых было шесть. Когда вдову этого бедолаги полгода спустя обокрал в трамвае какой-то щипач, она повесилась. И что, Заравняев да Поросятник – это те, кто «готов к труду и обороне»?
Проснувшаяся и тихо, как луна над Москвой-рекой, вышедшая на балкон Варя прижалась к его спине грудью, обняв руками. Было прохладно, она вся дрожала. Спиридонов обернулся и обнял ее, прижав к себе. Еще не превратившаяся в мегаполис, еще сохраняющая часть старой провинциальности Москва спала, и здесь, на Пресне, было тихо, словно весь мир погрузился в сон.
Кожа у Вари была прохладной и гладкой, как у Акэбоно, и тонкий, теплый запах, такой знакомый, тоже отчасти принадлежал ей. А отчасти – Клавушке. Сам не понимая, как это произошло, Спиридонов слегка коснулся губами прохладной девичьей щеки. Варина кожа была сладковата, напомнив ему вкус белил из рисовой муки, долго остававшийся у него на губах после визита в Талиенвань.
Акэбоно, Клавушка, Варя… совсем разные, но как они были похожи одна на другую!
Три женских образа слились для него в одну безымянную, хрупкую женскую фигурку, похожую на фарфоровую статуэтку, и будто струна, туго натянутая в его душе, лопнула с тихим звоном… Осторожно, словно Варя действительно была из фарфора, он подхватил ее на руки и скрылся в темноте комнаты.
