Глава 11
Захват судьбы

Многие люди не совершают плохих поступков, потому что боятся. Кто-то боится кары небесной, кто-то кармического ответа, кто-то потери общественного положения, кто-то возможной мести от пострадавших. Человек кажется нам добрым, а на деле он просто трус.

Парадоксально, но по-настоящему страшно совсем не то, чего обычно боятся все. Самое страшное – возмездие не наступает сразу после того, как человек в чем-то преступил божественную, кармическую или человеческую правду. Возмездие медлит, чтобы настигнуть внезапно, когда его не ждут. Потому никто не может уверенно утверждать, что оно существует, что несчастья происходят с людьми именно благодаря… точнее сказать, в результате их же поступков. Так это или нет – каждый волен сам решать для себя.

После того как мы, заглушив голос совести, поступаем предосудительно, небеса не разверзаются и земля не проваливается у нас под ногами. Жизнь продолжается, мир на первый взгляд остается таким же, каким он был. Вот только изменились мы сами. Цветная сказка ушла, ее место заняла серая, будничная быль. Быль, с которой теперь придется жить всю жизнь.

Спиридонов остался самим собой – честным, принципиальным, ответственным и надежным. Он по-прежнему носил на пальце простенькое серебряное кольцо с именами его и Клавы на внутренней стороне. Но теперь в его жизни была и Варя. Она ничего у него не требовала и не просила, ничего от него не ждала. Ей было достаточно быть рядом с ним. Хватало той молчаливой нежности, которую он ей дарил.

Виктор Афанасьевич не изменился – или почти не изменился. Возможно, кто-то внимательный и заметил бы в нем перемены – другой взгляд, другие интонации в голосе… – но никого не нашлось.

На первых межведомственных соревнованиях по «вольной борьбе без оружия», как окончательно это стало называться, спиридоновцы одержали уверенную победу. И это несмотря на то, что с августа Спиридонов появлялся в клубе спорадически – часто уезжал в командировки то в один конец страны, то в другой. Иногда брал с собой Варю, официально она помогала ему в работе над очередной брошюрой по самозу. Неофициально же…

Это было очень романтично – мчащийся с высокой скоростью куда-то курьерский поезд, практически всегда пустой прицепной пассажирский вагон с ненавязчивыми проводниками, пролетающие за окном незнакомые пейзажи… долгие разговоры, чтение книг, чай с чем-то сладким и нежные, но жаркие объятия перед сном. Она была почти вдвое моложе его, и они любили друг друга так, словно в последний раз, словно их каждый миг могли разлучить. Их любовь имела какой-то преступный оттенок, хотя общество не осудило бы их, наоборот. Но что-то было такое, что заставляло их оглядываться, прежде чем упасть друг другу в объятия…

В странствиях Спиридонов много работал – не только подгонял чужие программы под свою методику, но и обогащал ее увиденными у других приемами. За новаторство он никого не ругал, но просил ему сообщать о находках, продолжая совершенствовать комплекс. Даже в самом начале эта работа дала ощутимые результаты, выбив самый сильный козырь из рук противников – самоз оказался не таким уж косным; те, кто им занимался, могли удивить противников.

После окончания межведомственных соревнований Спиридонов на радостях пообещал Варе, что начнет ее тренировать. Более того – он принял решение создать специальную женскую группу сначала у себя на тренировочной базе, а затем распространить эту практику на все динамовские клубы.

Чтобы не тянуть кота за хвост, Спиридонов записался на прием к Ягоде. В тот же вечер Генрих Григорьевич позвонил ему сам:

– Ты там у меня на завтра записан, – сообщил он так, словно Спиридонов того не знал. – Хорошо, а то я уж хотел за тобой посылать…

– По какому поводу? – поспешил уточнить Спиридонов.

– Есть повод, – уклончиво ответил Ягода. – В общем, подходи, буду тебя ждать.

Зима еще не наступила, но с неба уже сыпал мелкий снежок.

Спиридонов скучал в приемной Ягоды, вспоминая все, что было связано с этим местом. В основном вспоминались чаепития – пустой чай с Дзержинским, сладкий чай то с вареньем, то с пастилой у Менжинского. Странно, но после таких угощений у Спиридонова всегда начинался какой-то подъем сил, какая-то бодрость…

Дверь открылась, и на пороге появился Власик с папочкой под мышкой. Он тепло поздоровался с учителем:

– Виктор Афанасьевич! Жаль, не знал, что вы сюда собираетесь…

– Я экспромтом, – ответил Спиридонов. – А ты здесь какими судьбами?

– Плохими, – честно ответил Власик. – Боюсь, на моего покушаться намерены троцкисты недобитые. У Генриха Георгиевича есть информация, что троцкистское подполье думает ухлопать кого-то из ЦК. Кого – не знают, потому всех поставили в известность. Эх, думаю, до Нового года некогда будет спину разогнуть.

– Плохо, – посочувствовал Спиридонов. – Но за твоего я спокоен. Не думаю, что на него кто-то будет покушаться, у него охрана самая лучшая.

– Спасибо на добром слове, – просиял Власик. – А я вам информацию-то накопал, что вы просили.

Спиридонов внутренне сжался, стараясь внешне оставаться спокойным.

– И что там?

– Понятия не имею, – пожал плечами Власик. – Я не смотрел. И нарочного с такой папкой послать вам некого. Вы могли бы подскочить к «Астории», завтра, скажем?

– Не знаю еще, – честно сказал Спиридонов. – Посмотрим, как сложится разговор с Генрихом Григорьевичем. Позвони мне, лады?

– Уговор, – ответил Власик, и они попрощались.

В кабинете Ягоды, кроме его хозяина, никого не было. Пока Спиридонов ждал, за окнами повалил мягкий мокрый снег. Ягода стоял у окна и смотрел на снегопад. На столе не было ничего, кроме одинокого полупустого стакана в подстаканнике.

– Скажи мне, Виктор Афанасьевич, – елейным тоном начал нарком, и Виктор Афанасьевич сразу почувствовал неладное, – что отличает верного ленинца от врага народа?

– Ну вы и вопросы задаете, Генрих Григорьевич, – недоуменно ответил Спиридонов. – А чем гвоздь отличается от партсобрания?

– Уточню, – сказал Ягода, возвращаясь за стол, – какие качества врага народа отличают его от верного ленинца?

Подумав, Спиридонов ответил:

– Полагаю, основной чертой поведения врага народа является ненависть к советской власти.

– А зима – это время года, когда холодно и снег, – вздохнул нарком. – Хотя снег вот пошел, а до зимы еще два дня…

Он отхлебнул чаю из стакана и поморщился.

– Лана, будьте добры, сообразите нам с товарищем чаю. Тот, что вы сделали, уж простыл совсем, – попросил он.

Тут же, словно призрак, в дверях возникла юная девушка с подносом. На подносе парили две чашки, рафинад в широкой хрустальной сахарнице. Традиция поить гостя чаем сохранялась, несмотря на то что Чрезвычайная комиссия, довольно долго пробыв управлением, выросла в наркомат.

– Запомните, Виктор Афанасьевич, – сказал Ягода, накладывая рафинад себе в чай и размешивая ложечкой, – основными качествами врага народа являются его подлость, коварство и готовность к предательству.

– Логично, – согласился с ним Спиридонов, отхлебнув чаю, чтобы скрыть замешательство. Он не понимал, к чему клонит нарком. Хорошо, что чай успел подсластить.

Ягода вздохнул и вытащил из стопки бумаг на столе газету «Рабоче-крестьянская милиция» с портретом Сталина, пожимающего руку наркому связи товарищу Рыкову на первой странице. Впрочем, ему нужна была фотография на последней странице газеты. С фотографии на Спиридонова, блаженно улыбаясь, смотрел наголо бритый Вася Ощепков в окружении восхищенно глядящих на него милиционеров. За их спинами виднелась часть транспаранта с каким-то лозунгом о мировой революции.

– Почитаешь статью или лучше я перескажу? – спросил Ягода.

– Перескажите, если вас не затруднит… – Спиридонов напрягся.

– Вкратце так… – Нарком сложил газетку вчетверо. – Твой дорогой друг Ощепков решил, что подготовки красноармейцев ему мало. Он провел у себя инструкторские курсы, на которых присутствовал некий Александр Рубанчик из Ростова-на-Дону, милиционер. Тот был так восхищен, что договорился с руководителем Центральной высшей школы милиции, где проходил курсы повышения квалификации, чтобы тот… Ощепков наш… провел там показательные выступления. Ощепков упрашивать себя не заставил, прибыл со всем своим армейским кагалом.

Неожиданно Ягода хряснул кулаком по столу, так что чашки подпрыгнули, звякнув о подстаканники.

– Разрази его гром, это просто похабщина! – вырвалось у него злобное. – Такое впечатление, что у нас нет своей системы подготовки! Давно пора распространять самоз и среди курсантов ОГПУ, в массовом порядке! Конечно, после принятия ими присяги, – спешно добавил он, глядя на недобро прищурившегося Спиридонова. – Виктор Афанасьевич, вы как хотите, но я считаю, что это попросту возмутительно…

Спиридонов был с ним согласен.

– …и думаю, что этого выскочку все-таки стоит окоротить… Как вам будет угодно, а я дал указания товарищу Лившицу, чтобы он разобрался, что это за гусь.

Спиридонов почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. Кто его знает, что это за Лившиц, сам Виктор Афанасьевич с ним не сталкивался, а в ОГПУ… то есть НКВД, по слухам, работали отнюдь не одни ангелы с крылышками. А если быть точным, согласно слухам, среди чекистов немало таких, кому просто нравится властвовать над чужой жизнью и смертью. Дай им волю – они и на Христа нароют расстрельную статью…

И самое страшное – Спиридонову иной раз казалось, что и Ягода из их числа.

– Генрих Григорьевич… – Он кашлянул, уткнув губы в кулак. – Прошу вас, не рубите с плеча. Ощепков, возможно, не сознавал, что идет на нарушение революционной субординации. Он увлекающийся, мечтательный, одержим идеей внедрения навыков самообороны в массы. Мне кажется, в его действиях нет злого умысла…

– Да что ж ты за человек такой! – вспылил нарком. – Тоже блаженный, что ли, как твой Ощепков? Спиридонов, времена изменились, революции блаженные не нужны. Мы в окружении врага, нам нужны суровые, беспощадные солдаты, беспощадные прежде всего к себе!

– К себе – да, – ответил ему Спиридонов спокойно. – А к другим? О каком пролетарском товариществе можно говорить, если мы в каждом чихе будем видеть уклонизм, а в каждом товарище – потенциального врага народа?

– И что ты предлагаешь? – тихо спросил Ягода. – Оставить все как есть? Пусть он вместо тебя готовит милицейские кадры, так, что ли? А тебя тогда куда, в Наркомат связи к товарищу Рыкову?

– Я сам выговорю ему, – твердо пообещал Спиридонов. – Лично поставлю на вид. Полагаю, этого будет достаточно, а до того времени попрошу вас, Генрих Григорьевич, никаких действий против Ощепкова не принимать. Снять с человека голову легко, а вот пришить на место…

– Не так легко, как ты думаешь, – перебил его Ягода. – А если он упрется рогом?

Спиридонов задумался. Такой риск, конечно, существовал. Ну что ж, он приложит все силы, чтобы этого не случилось.

– Тогда вам и карты в руки, товарищ нарком, – ответил он.

Ягода устало откинулся в кресле:

– Ну и пес с тобой. Давай уж, выговаривай, но, если я хоть полслова еще про этого Ощепкова услышу, я его из «маузера» пристрелю! Понял?

– Так точно, товарищ нарком! – браво отвечал Спиридонов.

– Итогами межведомственных соревнований я доволен… – Ягода стал успокаиваться. – Иначе твой Ощепков до нашей встречи и не дожил бы, а если бы и дожил, все равно бы ты меня не уломал, гуманист. Но не забывай, Виктор Афанасьевич, что в следующем году у нас опять будут межведомственные соревнования по самообороне, сам знаешь. Будут армейцы, краснофлотцы, авиахимовцы, железнодорожники… команд будет еще больше. И они весь этот год будут готовиться.

– Знаю, товарищ нарком, – кивнул Спиридонов. – Готовлю ребят с того момента, как закончились эти. По семь потов за тренировку сгоняю.

– Что ты заладил, «товарищ нарком» да «товарищ нарком», – проворчал Ягода. – Ты у меня смотри – твои ребята всегда должны быть самыми лучшими. Чтобы ни у кого вопросов не возникло, чья система сильнее, понял?

– Так точно, Генрих Григорьевич…

Тем же вечером Спиридонов позвонил в Ивановский монастырь, где располагалась Центральная высшая школа милиции, непосредственно ее начальнику майору Аударину.

– Вольдемар Матвеевич, вас беспокоит майор госбезопасности Спиридонов, – сказал он ровным тоном.

Голос его собеседника был встревоженным:

– Добрый день, Виктор Афанасьевич. Мне звонили уже… от наркома.

– Вот что, Вольдемар Матвеевич, – неторопливо проговорил Спиридонов. – Я считаю, нам следует обсудить проблему в узком кругу. Не хотелось бы выносить сор из избы, да и с нашей стороны есть большая недоработка в том, что вам своевременно не дали нашу, чекистскую программу подготовки. Я завтра подъеду к вам в школу, а вы, будьте любезны, свяжитесь с вашим Ощепковым и обеспечьте его прибытие по месту.

Майор прокашлялся:

– Виктор Афанасьевич, разрешите обратиться?

– Обращайтесь, – разрешил Спиридонов.

– Понимаете, ситуация возникла по моему недосмотру, и мне не хотелось бы…

– Если вы насчет Ощепкова беспокоитесь, то ему ничего не угрожает, – сухо ответил Спиридонов. – Он хороший специалист, а его система вполне пригодна для первоначальной подготовки неквалифицированных кадров. Но рабоче-крестьянская милиция нуждается в чем-то большем, чем ГТО. Вы меня поняли, товарищ?

– Так точно, – ответил Аударин, и они распрощались.

Спиридонов положил трубку на рычаги, но спокойствия в душе не ощутил. Предстоял серьезный разговор. Да что греха таить – предстоял настоящий поединок. Ощепков мог не согласиться с его доводами. У него могли быть свои аргументы. Ощепков не понимал, что Москва – это не Кодокан. Что нельзя идти против Системы. Не его системы. Против той Системы, что в мучительных судорогах рождалась из послереволюционного хаоса.

Варя подошла тихонечко и осторожно обняла его за плечи:

– У вас опять проблемы?

Она, как и Клавушка, называла его только на «вы», и порой Спиридонову казалось, что, дай ей волю, она звала бы его своим господином, как Акэбоно. Она ничуть не изменила манеры своего с ним общения после того, как между ними произошла близость. Словно это не давало ей никаких прав на него. Словно она по-прежнему была не больше, чем его помощником. Причем у нее, как и у Клавушки, и как до того у Акэбоно, не было в этом даже тени раболепия. Только преданность и любовь.

– Есть немного, – ответил Спиридонов. – Завтра придется ехать в Ивановский монастырь.

О том, какое заведение размещается в бывшей обители, знала вся Москва. А Варюшка, как оказалось, знала и того больше.

– Там не так давно ваш приятель осел, – сказала она. – Ведет «общедоступные курсы самообороны для курсантов». И девушек, кстати, принимает.

Спиридонов вспомнил, что так и не согласовал с Ягодой идею женских курсов. Впрочем, это не страшно. Успеется.

– Знаю, – ответил он. – Опять он перешел мне дорогу, а я его выгораживаю!

– Зачем? – с детской непосредственностью откликнулась Варя. – Вот пусть бы и набивал свои шишки самостоятельно.

Она обошла его стул и присела на корточки рядом. Варя часто сидела так, когда он работал, обосновавшись в эркере. Она говорила, что ей так удобнее, чем на стуле.

Спиридонов вздохнул:

– Если бы дело было в одних только шишках! Он ведь и лоб расшибить может.

Варя серьезно на него посмотрела:

– И пусть бы, – сказала она тихо. – И не жаль.

– Да как ты можешь! – возмутился Спиридонов. Впервые за все время Варя сказала что-то абсолютно для него неприемлемое.

– Да просто, – ответила Варя. – Что вы видели от него хорошего? Все у вас проблемы только с ним. Вы его выгораживаете, а он вам то и дело подгаживает.

– Он не нарочно, – вступился за Ощепкова Спиридонов. – От незнания лишь.

– А ругал он вас тоже от незнания? – спросила Варя. – Виктор Афанасьевич, порой люди только кажутся добрыми и хорошими. Порой они снаружи белые, а внутри черные, как сажа.

– Не Ощепков, – убежденно сказал Спиридонов. – Я в это не верю.

Варя пожала плечами:

– Вы-то его лучше знаете… Сготовить вам чаю? Или кофе? Или покушать?

Ее голос стал серым, что бюварная бумага.

Подчиняясь неожиданному порыву, он обнял Варю и привлек к себе:

– Не сердись на меня… Я не хочу тебя обижать. Больше всего на свете я хочу, чтобы у тебя было все хорошо.

– Вы меня не обидели, – ответила Варя, и голос ее прозвучал как-то жалобно. – Я за вас переживаю, понимаете? Если с вами что-то случится, я… я… Если вас не будет, то и меня не будет, Виктор Афанасьевич.

В назначенное время Спиридонов приехал в Ивановский монастырь. Настроение у него было, прямо скажем, негодное, но не столько из-за художеств Ощепкова, сколько из-за Вариных переживаний. Удивительно, но за такое короткое время его помощница заняла в его жизни столь важное место, что ее печаль печалила и самого Спиридонова.

Встречал его начальник школы. И было видно, что он волнуется. Да, Аударин был не на шутку встревожен. Можно даже сказать – был в панике. Как сотрудник НКВД он имел хорошее представление о субординации и понимал, что майор Спиридонов и майор Аударин, при абсолютном тождестве званий, различаются примерно как ферзь и пешка.

– Виктор Афанасьевич, это всецело моя недоработка, – виновато повторил он. – Я и не знал об утвержденных планах централизованной подготовки по самообороне. Года полтора тому назад я обращался в главк с рапортом… о предоставлении мне плана занятий… но ответственный работник дал резолюцию, что каждый руководитель имеет право сам выбирать соответствующий учебный план, а потому, когда товарищ Рубанчик…

– С самоуправством гражданина Рубанчика мы разберемся, – остановил его Спиридонов, – а вот не подскажете ли мне фамилию того уполномоченного, что резолюцию вынес?

– Конечно! – Аударин заметно обрадовался, смекнув, что свой недосмотр можно спихнуть на кого-то другого. – Как закончите, пройдем ко мне в кабинет, и я подниму документы…

Спиридонов поспешил осадить его:

– Однако вопрос о вашей халатности не снимается. Моя система принята в НКВД в качестве базовой, и это не только доводилось до сведения нижестоящих организаций многочисленными циркулярами, но и об этом неоднократно писалось в ведомственных изданиях. Вам достаточно было хотя бы обратиться в «Динамо»…

Аударин побледнел, затем залился нездоровым румянцем:

– Ва… Ви… товарищ майор, но этих циркуляров в день по десятку приходит! И половина касается процесса подготовки кадров! Партия и правительство уделяют этому вопросу повышенное внимание, а…

– А вы – недостаточное, – отрезал Спиридонов. – Считайте, что получили выговор без занесения. Я знаком со многими из ваших выпускников и ценю работу вашего учреждения. Потому уверен, что вы исправите свою оплошность и все это не будет иметь последствий. Надеюсь, вы смогли договориться о присутствии здесь Ощепкова?

– Так точно! – ответил Аударин. По его лбу катились бисеринки пота. – Он попросил провести последнюю тренировку. Сейчас он с учениками в зале.

– Вот и отлично, – подвел итог Спиридонов, – проведите меня туда.

Увидев Спиридонова, Ощепков прервал объяснения двум курсантам и, хлопнув их по плечам, устремился ему навстречу.

– Витя, рад тебя видеть! – Он протянул Спиридонову руку. Тому очень хотелось пожать ее, но он демонстративно скрестил руки за спиной. Он должен быть строгим, не поддаваться ощепковскому обаянию.

– Василий Сергеевич, – мягко проговорил он, – мы профессионалы. Я прекрасно вас понимаю. Вы целиком отдаетесь работе и не обращаете внимания на то, что считаете мелочами. Но я вынужден поставить вам на вид: у ОГПУ есть собственный, утвержденный план подготовки специалистов, и подготовку следует проводить в соответствии с ним.

Вид у Ощепкова стал детски обиженным, вид ребенка, столкнувшегося с вопиющей несправедливостью. Отчего-то у Спиридонова защемило сердце. В Васином взгляде было что-то такое, что не могло оставить никого равнодушным, даже странно. Зря он, конечно, не подал Васе руки. Сыграл большого начальника, стратег ошпаренный…

– Витя, мы уже говорили с тобой об этом, – ответил Ощепков растерянно. – Конечно, я не хотел бы тебе мешать, но ведь РККМ…

– …является частью ОГПУ, – хмуро договорил за него Спиридонов. – То есть, разумеется, НКВД. Вася, мы только выстраиваем нашу систему подготовки… Управление расширили до наркомата, работы непочатый край.

– Вот я ж и хотел помочь! – с горячностью воскликнул Ощепков. – Сам понимаешь, у меня работы не меньше, но если мы не станем помогать друг другу…

Спиридонов вздохнул:

– Василий Сергеевич, вы и так мне помогли, – проговорил он с оттенком иронии, все еще сохраняя начальственный тон. – Ваше ГТО делает молодежь более подготовленной. Увы, не только к труду и обороне. Вы не понимаете, что бойцам Красной милиции нужны более специальные знания и умения?

– Это еще зачем? – Ощепков знал, но принял свою тактику разговора.

– Чтобы они могли справиться с хулиганами, сдавшими нормы твоего ГТО, – Спиридонов сказал, как хлестнул. – Вася, я тебе говорил, чем это закончится? Прогуляйся ночью возле своего дома на Страстной площади…

– Я переехал… – невпопад сообщил Ощепков. – Нам дали сдвоенную комнату.

– Рад за тебя, – пробормотал Спиридонов. – Так вот, в этом парке меня попыталась ограбить шпана. И один из них уже успел сдать на третью степень.

– Подготовка по дзюудо начинается со второй, – уточнил Ощепков.

– Да какая разница! – взорвался Спиридонов. – Как же ты не поймешь…

– А вот так, – ответил Ощепков спокойно. – Может, Витя, я просто глупый. От природы такой упертый болван. А?.. Но знаешь, я думаю, что тот, кто по-настоящему посвятит себя дзюудо, не станет хулиганить на улицах. И я думаю, что никакие «специальные системы» тут не нужны. А нужны энтузиасты, те, кто посвящает себя дзюудо без остатка. И границы эти – искусственные, – Ощепков показал на стену спортзала, некогда бывшего трапезной; под слоем небрежной побелки все еще можно было разглядеть лики святых, – границы эти тоже совсем ни к чему. Как многого бы мы достигли, если бы работали вместе! Если бы СНК не спускало НКО циркуляры о недопустимости того-то и того-то в системе подготовки бойцов РККА, твои циркуляры, Витя.

– Первый раз о них слышу, – честно признался Спиридонов.

Но Ощепков не останавливался:

– Ведь мы делаем одно дело! И ты, и я – мы создаем наше, российское дзюудо! Как и завещал нам наш с тобой общий учитель.

Упоминание Фудзиюки больно кольнуло Спиридонова.

Спиридонов прочитал дневник – не без труда, на это у него ушло три года. Зато он обрел ответы на все свои вопросы. Фудзиюки действительно пытался приехать в Россию, но после Русско-японской войны для японца визит в «побежденную» страну стал делом весьма затруднительным. Он вернулся в Кодокан, но в Кодокане ему были совсем не рады. Дзигоро Кано ожидал «возвращения блудного сына» – в покаянном рубище, с признанием собственной неправоты. Но Фудзиюки вернулся как триумфатор.

«Моя правота доказана на практике, – писал он. – Я не говорил этого Викторо-сан, только намекнул. Сказал, что у него будут свои ученики. Не сказал только сколько.

В Библии, которую я сейчас читаю в прекрасном переводе Никорай-сама, есть история про Авраама-сама, угодившего Богу. Бог сказал: потомство твое будет многочисленно, как звезды в небе. У моего ученика будет столько же учеников; придет время, и они заполнят небосвод и засияют ярко, ярче, чем звезды Кодокана!»

На страницах дневника Спиридонов знакомился с совершенно другим Фудзиюки, с Фудзиюки, которого он не знал. Он знал реалиста, почти циника, знал уставшего, пожилого искателя истины, не нашедшего того, что он искал всю жизнь. Фудзиюки из дневника был молодым, пламенным, мечтающим и, кажется, молодел с каждым годом. С каждым выпавшим на его долю испытанием.

Фудзиюки не сдавался, какие бы препятствия перед ним ни возникали. Его друг и ученик Окамото рассказал ему про «русский дом», дом Николая. Сказал, что там преподают дзюудзюцу, но преподаватель свои обязанности исполняет абы как. Фудзиюки загорелся желанием попасть в Никорай-до. Тогда он уже был болен желтухой.

В доме Николая Фудзиюки, по его словам, нашел то, что искал.

«Я как ловец жемчужин, видевший на дне самую прекрасную раковину; я готов задержать дыхание до разрыва легких, лишь бы заполучить ту жемчужину, что она скрывает», – писал он. Он проводит долгие часы в беседах с владыкой Николаем и другими наставниками школы. Вначале он считает их истину лишь частью большей, всеобъемлющей истины, русской истиной; он приводит такие параллели: православие – это русская истина, а его ученик, Викторо-сан, должен создать «русский путь борьбы», русское дзюудо. Но в православном мировосприятии он находит так много общего с той философией, которая, по его пониманию, лежит в основе «мягкого пути», что со временем начинает сомневаться, действительно ли это лишь часть великой истины – или все-таки вся великая истина, пусть увиденная с русской колокольни. Чтобы понять это, он сосредотачивается на тренировке русских учеников.

«Я хочу русского, православного мальчика сделать дзюудоку, – пишет Фудзиюки. – Хочу увидеть православное дзюудо. Уже не просто русское, а именно православное. Однажды я уже оказался прав. Не ошибусь ли на этот раз?»

Болезнь начинает медленно отступать, и Фудзиюки не может понять причин этого; все, что он знает о своей болезни, свидетельствует о том, что ему должно становиться хуже. И он делает сам себе анализы, даже берет пробы печени с помощью иглы из китового уса, чтобы понять, что происходит в его организме.

Результаты проб его удивили. В его организме не оказалось инфекций. Печень разрушается по другой причине. Вскоре он ее выясняет: в организм попало некое постороннее вещество, по косвенным признакам сходное с ядом фугу. Но Фудзиюки не ел фугу очень давно, он не может вспомнить, когда это было в последний раз, однако после того случая он остался здоров. Значит?

Значит, кто-то его травил. А затем бросил. Почему? Если его хотели убить – почему не довели начатое до конца? Возможно, целью было совсем не убийство?

Спиридонов знал, что острый ум Фудзиюки найдет разгадку. Сам он не мог нащупать ее, хотя, говорят, со стороны виднее. Но Фудзиюки все-таки эту разгадку нашел – его просто хотели выдавить из Кодокана. Убрать. Убить. Но, когда он уехал сам, решили не продолжать отравление. Незачем. Пусть себе учит бака гайцзынов усеченной версии дзюудо. Такова, видимо, была логика Дзигоро Кано.

Фудзиюки прекрасно понимал, что не сможет ничего никому доказать. А обвинить кого-то без доказательств означало потерять лицо, что было никак не возможно. И тогда он решил отомстить Кано иначе. У него не было времени дожидаться, когда взойдет посеянное им семя, когда Спиридонов сделает свое «русское дзюудо». Но, к счастью, у него был запасной вариант – его новые русские ученики, особенно один, делавший особенно выразительные успехи, но не понимавший этого из особой врожденной скромности. Вася Ощепков.

Об Ощепкове Фудзиюки отзывался почти с тою же теплотой, с какой писал о нем, Спиридонове:

«Он вернется в свою холодную северную страну, и их будет двое. Сколько звезд они зажгут! Об одном я молю Силы Света – чтобы никогда они не поссорились друг с другом, не стали считать друг друга врагами. Пусть они лучше вовсе не узнают друг друга, лишь бы не было между ними распрей. Пусть все их возможное противостояние будет только лишь на татами и всегда заканчивается поклоном уважения».

Читать эти слова Спиридонову было отчего-то неловко. Но не из-за хвалебных слов в адрес Ощепкова. У него возникало чувство, что он в чем-то подвел Учителя…

Фудзиюки долго сомневался, стоит ли посылать русских мальчиков в Кодокан.

«Я научил их многому, но этого мало, чтобы противостоять всей школе, – писал он в дневнике. – Но без Кодокана все, что я делал, лишено смысла. Им нужны поединки с другими дзюудоку. Но Дзигоро Кано не даст им равных партнеров. Он постарается сразу подавить их. Выбить из них желание учиться дальше или попросту уничтожить».

Фудзиюки даже скорбит о своем учителе:

«Боже, какой великий ум и какой ограниченный! Я могу его понять, когда думаю, как он, в рамках представлений японской нации. Но дзюудо и его философия больше, намного больше, чем маленькая Япония. И Россия для дзюудо может дать самую плодородную почву!»

Несмотря на отказ ему во въездной визе, Фудзиюки с теплотой отзывается о родине Спиридонова и Ощепкова. Рассуждая о России, он пишет о судьбах мира: «Россия – это мир в миниатюре. Она не единственная страна, где живут люди разных рас, разных национальностей и вероисповеданий, но единственная, где одна раса не доминирует над остальными. Если мечте гуманистов суждено сбыться и человечество объединится, то только по образу России, и именно с России начнется такое объединение. Потому что в России создана единственная дееспособная концепция гармоничного сосуществования абсолютно разных людей».

Спиридонов был удивлен, насколько его учитель полюбил его Родину. Вдвойне он удивился причине такой любви:

«Этому научил меня мой ученик, Викторо-сан. Он не кричал о своем патриотизме. Его любовь к Отчизне была безмолвна, но притом абсолютно истинна».

Уже умирающий, Фудзиюки писал, что очень хотел бы перед смертью хоть раз увидеть своего сына – так Учитель назвал его в первый и последний раз…

Фудзиюки постепенно все больше склонялся к православию:

«Нет отдельной японской или русской правды, правда одна для всего человечества. Если разобраться, Будда учил тому же, что и Христос. Но, в отличие от Будды, Христос не только учил – ради своей Правды он пошел на мучительную смерть. Красивые слова и добрые дела сами по себе ничто, они лишь тогда имеют цену, когда ты жизнь готов отдать за них». И Фудзиюки не просто писал это – он подтвердил это на деле.

«Если бы у них было немного времени, чтобы окрепнуть!» – писал он о своих учениках и постепенно приходил к мысли, которую и выразил незадолго до того, как отвезти ребят в Кодокан:

«Им нужно время, и я дам им это время. Дзигоро Кано думает, что загнал меня в тупик; я загоню в тупик его самого. Пока я буду рядом, он не сможет ничего сделать моим детям. А у меня хватит сил, чтобы быть рядом достаточно долго, чтобы они перестали во мне нуждаться».

Прочитав эти слова, Спиридонов похолодел. Выходит, Фудзиюки пожертвовал собой, чтобы Ощепков мог довести до конца свое обучение в Кодокане? Учитель знал, что каждый визит в Кодокан – это порция яда в его организм…

«Яд можно дать десятками способов, – писал Фудзиюки. – Не обязательно в пище, от которой я не могу отказаться. В сакэ, в воде, чтобы омыть руки, в полотенцах, чтобы вытереть лицо. Ядом можно смазать ладонь и дотронуться до меня – сильный яд способен проникнуть через одежду и кожу…»

…и все-таки шел на смерть, чтобы выиграть немного времени – для кого?

Для Ощепкова.

То есть Ощепков отчасти был виноват в смерти Учителя, констатировал Спиридонов. Читать Фудзиюки ему было тяжко, но вовсе не потому, что тот писал на эсперанто. С языком Спиридонов освоился быстро. Тяжко ему было, ибо до хруста в пальцах хотелось оказаться рядом с Учителем, помочь ему. Хотелось выйти с Учителем на белый квадрат в Кодокане, бросить вызов заносчивому Дзигоро Кано. Швырнуть его на татами, зажать в уммэй-джимэ и смотреть, как его жизнь уходит из него вместе с непоколебимой уверенностью в превосходстве японцев как нации.

А потом отпустить его, чтобы он жадно хватал воздух немеющими губами. Но Спиридонов – русский. Это не значит, что он лучше японца – или наоборот. Это значит, что в нашем характере есть одна роковая черта – сострадание, сочувствие к слабым, к побежденным, к несчастным. К инвалидам, дуракам, иностранцам, как говорил Дзигоро Кано.

Фудзиюки сохранял ясность мысли до последнего вздоха. Как врач он скрупулезно записывал все симптомы разрушения печени и отравления организма. Он писал о своей боли так, словно это была не его, а чужая боль. Он описывал слабость, тошноту, обмороки так, словно наблюдал их со стороны. В последние дни боль не отпускала его. Она, казалось, проникала во все суставы и жилы, забиралась в каждую клеточку организма.

Но не о боли и не о страданиях думал Фудзиюки, умирая. Он думал о том, достаточно ли сделал он для Ощепкова. О том, достаточно ли сделал для Спиридонова. Он думал о них и на смертном одре.

В последний день своей жизни он решил креститься и объяснил это желание так:

«Если Бог Викторо и Васы есть, возможно, то, что я сделал, Ему будет угодно. А еще, если Викторо или Васа, скорее Васа, захочет помолиться за своего Учителя, он будет молиться не за язычника, а за христианина».

Девятнадцатого декабря Фудзиюки Токицукадзэ был крещен владыкой Николаем. Согласно празднику того дня, он был наречен Николаем. В тот же вечер его соборовали. Об этом Фудзиюки уже не писал: кто-то вложил в дневник короткую записку, написанную хорошим каллиграфическим почерком на русском языке. По свидетельству этого неизвестного, перед смертью Фудзиюки прошептал несколько фраз. Фразы были библейскими. Незадолго до полуночи он сказал: «Зачем ты меня оставил?» – но не со скорбью, отмечал очевидец, а с грустью. Ближе к полуночи прошептал: «Прости им. Всем им прости». Говорил он это все по-японски. Это были не единственные его слова, но все, которые смог разобрать бывший рядом с ним человек. Пополуночи Фудзиюки сказал: «Любите…» – а перед рассветом: «Ну, наконец-то…»

Умер Фудзиюки Токицукадзэ около двух часов следующего дня.

Фудзиюки шел на смерть лишь для того, чтобы Ощепков получил свой пояс. И для того, чтобы он стал Спиридонову другом, соратником, товарищем. А Ощепков с его идеализмом предал его идею. Так думал Спиридонов.

Какую страшную власть имеет над человеком гнев! Он превращает разумное существо в настоящее чудовище. Под влиянием гнева мы готовы на все, лишь бы сделать больно тому, на кого он направлен. Солгать – запросто; разгласить чужую тайну – пожалуйста! Лишь бы объект нашей ненависти испытал как можно более сильную боль.

Кто же мы, если так поступаем? Достойны ли мы того, чтобы называться людьми? Есть ли на свете мыло, которое может отмыть от такой грязи, которой мы добровольно вымазываемся, поливая грязью другого?

– Не говори мне об Учителе, – сказал Спиридонов. – Не тебе о нем говорить. Без него ты никогда не стал бы дзюудоку. Он заплатил за это слишком большую цену.

– Я знаю, – покорно ответил Ощепков. – Я очень обязан ему. И тебе, Витя, очень обязан. Вы сделали меня тем, кем я стал. Так зачем же ты мне мешаешь? Почему все время останавливаешь?

– Потому что ты сам того захотел! – вспылил Спиридонов. – Надо было тебе раздавать дар кому попало?

– А для чего он тогда нужен? Ведь и Фудзиюки, по твоим словам, раздавал свой дар. Если бы он думал, как ты – ни ты, ни я здесь бы не стояли… – Лицо Ощепкова порозовело.

– Фудзиюки не давал свои знания кому попало! – повторил Спиридонов.

– Да-да, только русскому пленному и русскому же беспризорнику, сыну каторжницы, – ответил Ощепков с улыбкой. – Витя, с точки зрения его круга мы были самыми настоящими отбросами – гайцзын, бака и шийо кинши.

На миг Спиридонов понял, что в словах Ощепкова есть смысл. Но гнев владел им, и это понимание было слишком слабым средством, чтобы его погасить.

– Раздавая дар, ты его разбазариваешь! – почти выкрикнул он.

– Раздавая дар, я его приумножаю, – спокойно возразил Ощепков. – Хочешь, покажу?

И он кивнул на татами. Спиридонову не надо было ничего объяснять, он присел и стал расшнуровывать ботинки.

Белый квадрат решит их спор. Любой спор дзюудоку можно решить только там, в их мире. В мире, который по-прежнему, несмотря ни на что, принадлежал и ему, и Ощепкову.

Это было правильно.

В дзюудо все решает не сила. И не умение. Конечно, более умелый боец победит менее обученного, но не обязательно будет так. Как ни странно, в дзюудо побеждает тот, кто имеет больше прав на победу.

Их силы были равны. Их знания, их умения, их навыки были равны. Равными были их воля к победе и преданность «мягкому пути». Должно было произойти еще что-то, чтобы нарушить это равновесие, чтобы один из них оказался на татами, доказав другому его правоту.

Это случилось к исходу сороковой минуты противоборства, за которым с замиранием сердца следил весь зал, куда, кажется, набилась вся школа – и курсанты, и преподаватели. Оторваться от происходящего было невозможно. Этот поединок был сагой о дзюудзюцу, балладой о борьбе, гимном самообороне. Симфонией противостояния.

И вот в этой симфонии наступило крещендо. От подсечки Ощепков кувыркнулся, упав на одно колено, и, прежде чем успел выпрямиться, оказался в болевом захвате. Уммэй-джимэ, захват судьбы. Спиридонов, пусть поздно, но вспомнил, чем закончился подобный сценарий без малого двадцать лет тому назад в Кодокане. Он даже почти успел принять меры. Почти.

Увы – его меры сработали против него же. Он сильно сопротивлялся, и оттого бросок оказался еще опаснее. Удар был почти таким же сильным, как после знаменитого броска Фудзиюки, но с тою лишь разницей, что Спиридонов был к нему готов. Превозмогая боль в ребрах, спине и голове, он перевернулся на бок, чтобы, оттолкнувшись от татами, вскочить на ноги. Сознание мутилось; с запозданием, но он понял, что может сам оказаться в уммэй-джимэ. И очень удивился, когда понял, что этого не произошло.

Он посмотрел на противника. Таким он Ощепкова еще не видел. Кожа его посерела, глаза словно потухли, губы же, наоборот, потемнели. С ним было что-то не так.

– Вася, что с тобой? – бросился он к Ощепкову. Это могла быть и уловка, его можно сейчас взять врасплох, но он не думал об этом, кожей ощущая: что-то не так. И черт с ним, если это уловка. Пес с ним, если в результате он окажется на татами.

Он едва успел подхватить Васю под руки. Бережно опустил на ковер и заорал не своим голосом:

– Доктора! Что вылупились, как бараны, врача, скорее!!!