Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
О повести этой мы скажем вначале,
Что люди ее в старину рассказали.
Одни и поныне хранят ее слово,
Другие придут и поведают снова.
Вторично рожден приобщенный к познанью:
Становится дваждырожденным по званью,
А кто пребывает в незнанье дремотном,
Среди человечества равен животным.
Читайте же это старинное чтенье,
И вы обретете второе рожденье!
Послушайте суту, он – царский возница,
В душе его правда преданий хранится.
Спросите у суты, у суты спросите
О повести давней великих событий,
Спросите о птице, спросите о змее,
О том, кто сильнее, о том, кто мудрее,
Спросите об Áстике дваждырожденном,
В делах милосердия непревзойденном!
Как масло жирнее всей пищи молочной,
Как море сильнее всей влаги проточной,
Как мудрый в сравнении с темным, убогим,
Корова в сравнении с четвероногим,
Как все превосходит, бессмертных питая,
Блаженная áмрита, влага святая,
Так слово предания – лучшее слово,
Источник познания, правды основа.
Спросите у суты, почтенные люди,
О Вáсуки-змее, о птице Гару́де,
О подвигах славных, о старых законах,
О Кашьяпе мудром, о двух его женах,
О Кадру прекрасной, о чистой Винáте,
О том, как сражались небесные рати,
Спросите у суты, – расскажет о многом
Красивым, певучим, размеренным слогом.
Певец и подвижник божественноликий,
Был Кашьяпа мудрый всех тварей владыкой.
Святому дана была свыше награда:
Лекарство он знал от змеиного яда.
С красавицей Кадру, с прелестной Винатой
Делился он счастьем, на сестрах женатый, –
На двух тонкостанных, на двух богоравных,
На двух дивнобедрых, на двух благонравных.
Он жаждал потомства, сгорал он от жажды,
И жертву решил принести он однажды.
Потребовал он от всесильных подмоги, –
Пришли мудрецы, полубоги и боги.
Он Индре сказал, повелителю молний:
«Дрова принеси мне, приказ мой исполни».
Подобно горе возвышались поленья,
Но Индра, неся их, не знал утомленья.
Тогда мудрецы, ростом с маленький палец,
Свирепому богу навстречу попались.
Духовные подвиги их истощили,
С трудом стебелек они вместе тащили.
Преграду поставил им жребий суровый:
Вошли они в след от копыта коровы,
И в ямке, наполненной мутной водою,
Боролись подвижники с грозной бедою.
Ревущий громами, гоняющий тучи,
Над ними тогда посмеялся могучий.
Они показались ничтожными богу,
Над ними занес он огромную ногу.
Но в пламени гнева, но в муках печали
Отшельники мудрые слово сказали.
Они совершили огню возлиянье,
Они возгласили свое заклинанье:
«Во имя того, что тверды мы в законах,
Суровы в обетах своих непреклонных,
Пусть явится Индра второй во вселенной,
Стократно сильнее, чем Индра надменный.
Отважный, стремительной мысли подобный,
Менять свою силу и облик способный,
Пусть первого доблестью он превосходит
И ужас на властного Индру наводит».
Ушел Громовержец от слабых и малых
В тоске, ибо гнев справедливый познал их.
Он Кашьяпу, в страхе, отвлек от занятья:
«Избавиться мне помоги от заклятья».
О том, что случилось, всех тварей властитель
Спросил у премудрых, войдя в их обитель.
Они отвечали: «Как скажешь, так будет.
Согласны мы с тем, что подвижник присудит».
И Кашьяпа так успокоил безгрешных,
Им счастья желая в деяньях успешных:
«Сей Индра, исполненный молний блистанья, –
Он Брахмою создан, творцом мирозданья.
Не делайте ложным создателя слово,
Не делайте, мудрые, Индру второго!
Но пусть ваша дума не будет напрасной,
Согласен и я с этой думой прекрасной.
Пусть Индра второй средь пернатых родится –
Отважная, сильная, славная птица.
Даруйте же Индре, о мудрые, милость,
Душа его с просьбою к вам устремилась».
Сказали отшельники: «Действуй умело.
Замыслили мы наше доброе дело,
Чтоб Индра явился, но Индра пернатый,
Чтоб цели достиг ты, потомством богатый».
Вината, жена мудреца, в это время
Под сердцем почуяла милое бремя.
Подвижник сказал дивнобедрой богине:
«Двум детям ты матерью станешь отныне.
Родишь ты мне двух сыновей наилучших,
Воителей смелых, счастливых, могучих.
Один из них, птиц повелитель крылатый,
Прославится в мире, как Индра пернатый,
Отважный, стремительной мысли подобный,
Менять свою силу и облик способный».
И молвил он Индре: «Не бойся заклятья.
Мои сыновья тебе будут как братья.
Ты, Индра, на свет сотворен миродержцем,
Навеки останешься ты Громовержцем.
Но впредь никогда не чини ты обиду
Премудрым подвижникам, крохотным с виду.
Почтенны и слабые телом творенья,
Никто твоего не достоин презренья».
Ушел Громовержец на небо с рассветом…
Главу «Махабхáраты» кончим на этом.
Два круглых яйца от Винаты-богини
В сосуды с водой положили рабыни.
Смотрел и на Кадру подвижник любовно:
Яиц принесла она тысячу ровно.
Их тоже на пять положили столетий
В сосуды с водой, чтобы вызрели дети.
Пять полных столетий прошли над вселенной,
И змеи родились у Кадру блаженной.
Их тысяча было – и смирных, и злобных,
И молниевидных, и тучеподобных,
Прекрасных, блиставших жемчужным нарядом,
Ужасных, грозивших губительным ядом,
Прелестных, с покрытыми чернью серьгами,
Уродливых, скользких, с пятью головами,
Коротких и длинных, спокойных и шумных,
И полных премудрости, и скудоумных,
Но грозных и слабых друг с другом сближало
С губительным ядом смертельное жало!
Был Шéша сначала, шел Вáсуки следом,
Стал каждому также и Тáкшака ведом.
Считать их? Но всех невозможно исчислить,
А сколько их стало, нельзя и помыслить!
А двойни Винаты все не было видно,
И сделалось будущей матери стыдно,
Детей она жаждала сильно, глубоко,
Яйцо, не дождавшись, разбила до срока.
Разбила яйцо – и увидела сына,
Но верхняя лишь развилась половина,
В зачатке была половина вторая,
И молвил ей первенец, гневом пылая:
«О жадная мать, не достигла ты цели,
Меня создала незаконченным в теле.
За это рабынею станешь ты вскоре,
Пять полных столетий прослужишь ты в горе.
Но брат мой родится и крылья расправит,
Несчастную мать от неволи избавит.
Однако яйцо разбивать не спеши ты,
Смиренная, жадностью впредь не греши ты,
Не надобно впредь поддаваться соблазнам.
Чтоб сын твой не вышел, как я, безобразным.
С тем сыном никто не сравнится на свете,
Но жди, чтобы пять миновало столетий».
Так молвил ей, верхней созрев половиной,
Сын Áруна, в горе своем неповинный.
Сказал и поднялся к небесным просторам.
Теперь по утрам он является взорам:
Когда разгорается в небе денница,
Мы Аруну видим: он – солнца возница…
И стала Вината, – глаголет преданье, –
Полтысячи лет проводить в ожиданье.
В то время к двум сестрам приблизился белый
Божественный конь, горделивый и смелый,
Скакун вечно юный, скакун быстроногий, –
Его почитали и славили боги.
А был он подобен, скакун драгоценный,
Потоку нагорному с белою пеной.
Он вышел из влаги молочной, из масла,
Его красота не старела, не гасла.
Потом вы узнаете важные вести:
На свет появился он с амритой вместе…
Воскликнула Кадру, вкушавшая счастье:
«Скажи мне, какой он, по-твоему, масти?»
«Он – белый, – Вината промолвила слово, –
С тобой об заклад я побиться готова».
«О, мило смеющаяся, дорогая
Сестра, ошибаешься ты, полагая,
Что масти он белой. Ответ мой бесспорен;
Я вижу, я знаю, что хвост его – чёрен.
Давай об заклад мы побьемся с тобою,
А кто проиграет, пусть будет рабою
У той госпожи, что окажется правой!» –
Воскликнула Кадру с улыбкой лукавой.
Они разошлись по домам со словами:
«Мы завтра увидим, исследуем сами».
Но Кадру, сказав: «Победить мы сумеем!» –
Велела тогда сыновьям своим – змеям:
«О дети, должна я прибегнуть к обману,
Не то у Винаты рабынею стану.
Сейчас предо мной волосками предстаньте,
К хвосту скакуна черной краской пристаньте».
Но змеи не приняли слов криводушных,
И мать прокляла сыновей непослушных:
«Придет Джанамéджая, змей уничтожит,
Змеиному роду конец он положит.
Придет властелин в заповедное время,
Предаст он огню ядовитое племя».
Такой приговор, и жестокий и строгий,
Одобрили Брахма-создатель и боги:
Воистину, всем существам угрожало
Губительным ядом змеиное жало!
Вот солнце явилось, проснулись Вината
И Кадру-красавица, гневом объята.
Они полетели быстрей урагана
Взглянуть на коня посреди океана.
Увидели тот океан необъятный,
Ужасный для смертных, бессмертным приятный,
Чудесный, бушующий, неукротимый,
И неизмеримый, и непостижимый;
То солнцу подвластный, то мраку покорный,
Он амритой – влагой владел животворной.
Колеблемый ветром, метался он дико,
Подземного пламени вечный владыка;
Вместилище вод многошумных, священных,
И всяких щедрот, и камней драгоценных;
Вместилище змей и подводных чудовищ,
И демонов черных, и светлых сокровищ;
В нем были киты, крокодилы и рыбы,
В нем воды рождались и рушились глыбы;
Порою, веселья безумного полный,
Плясал он: как руки, он вскидывал волны;
Порою был мрачен и страшен от рева,
От хохота, воя всего водяного;
Его приводило всегда в исступленье
Луны прибавленье, луны убавленье;
Он смертью грозил и растеньям и тварям,
Над реками был он царем-государем;
Обширный, подобно небесному своду,
Вздымал он и гнал он извечную воду!
Над влагой безмерною Кадру с Винатой
Промчались, исполнены силы крылатой.
Пред ними божественный конь показался,
Рожденный из пены, он пены касался.
Взглянули на хвост и увидели сами,
Что черными он испещрен волосами:
То змеи, страшась материнского гнева,
Чернели в средине, и справа, и слева.
И, Кадру-сестрой побежденная в споре,
Ей стала Вината рабыней. О, горе!
Настала пора и тоски и терзанья…
На этом главу мы кончаем сказанья.
Теперь поведем стародавние были,
Расскажем, как амриту боги добыли.
Есть в мире гора, крутохолмная Меру,
Нельзя ей найти ни сравненье, ни меру.
В надмирной красе, в недоступном пространстве,
Сверкает она в золотистом убранстве.
Блистанием солнца горят ее главы.
Живут на ней звери, цветут на ней травы.
Там древо соседствует с лиственным древом,
Там птицы звенят многозвучным напевом.
Повсюду озера и светлые реки,
Кто грешен, горы не достигнет вовеки.
Презревшие совесть, забывшие веру,
И в мыслях своих не взберутся на Меру!
Одета вершина ее жемчугами.
Сокрыта вершина ее облаками.
На этой вершине, в жемчужном чертоге,
Уселись однажды небесные боги.
Беседу о важном вели они деле:
Напиток бессмертья добыть захотели.
Нарáяна молвил: «Начнем неустанно
Сбивать многоводный простор океана,
Пусть боги и демоны, движимы к благу,
Как сливки, собьют океанскую влагу.
Мы амриту, этот напиток волшебный.
Получим совместно с травою лечебной.
Давайте же пахтать волну океана!» –
Нараяна молвил, вселенной охрана.
Есть в мире гора, над горами царица.
С ее высотою ничто не сравнится.
На Мáндаре птицы живут и растенья,
На Мандаре – диких животных владенья.
Ее оглашает напев стоголосый,
Зубчатым венцом украшают утесы.
И вырвать хотели в начальную пору
Небесные боги великую гору,
Чтоб Мандарой гордой сбивать неустанно
Безмерную синюю ширь океана.
Но гору не вырвали, как ни трудились.
К Нараяне, к вечному Брахме явились:
«Хотя домогаемся амриты чудной,
Одни мы с работой не справимся трудной».
Всесущие боги, к добру тяготея,
Тут кликнули Шешу, могучего змея.
И встал он, и вырвал он гору из лона
С цветами, зверями, травою зеленой.
Направились боги с горою великой
И речь повели с океаном-владыкой:
«Сбивать твою воду горою мы будем,
Мы амриту, влагу бессмертья, добудем».
Сказал океан: «Не страшусь я тревоги,
Но дайте мне амриты долю, о боги!»
Тогда-то к царю черепах, на котором
Стоит мирозданье, пришли с разговором
И боги и демоны: «Сделай нам милость,
Чтоб эта гора на тебе утвердилась».
Тогда черепаха подставила спину,
Подняв и подножье горы и вершину.
Могучие сделали гору мутовкой,
А Васуки, длинного змея, – веревкой,
И стали, желая воды животворной,
Сбивать океан, беспредельно просторный.
Сбивали, как масло хозяйки-подружки
Из сливок отменных сбивают в кадушке.
И стали совместно растягивать змея,
Конец у премудрых, у демонов – шея,
Вздымал его голову бог непрестанно
И вновь опускал в глубину океана.
Из пасти змеиной, шумя над волнами,
Взметались и ветры, и дымы, и пламя,
И делались дымы громадой летучей,
Обширной, пронизанной молнией, тучей.
На демонов, мучимых жаром жестоким,
Она низвергалась кипящим потоком,
Из горной вершины, во время вращенья,
Как ливень, струились цветы и растенья,
Сплетались цветы в вышине лепестками,
На светлых богов ниспадали венками.
Вращалась гора, – обреченные смерти,
Тонули насельники вод в круговерти,
Земля сотрясалась, и влага, и воздух,
Валились деревья с пернатыми в гнездах,
И древо о древо, и камень о камень,
Столкнувшись, рождали неистовый пламень,
Как синее облако – молнийным жаром,
Он искрами прыскал, он мчался пожаром.
В том пламени гибли неправый и правый,
И хищные звери, и кроткие травы.
Но Индра, играя громами, с отвагой
Огонь погасил бурнохлещущей влагой.
Тогда в океан устремились глубокий
И трав и деревьев душистые соки.
Вода в молоко превратилась сначала,
Затем благодатные соки впитала
И в сбитое масло затем превратилась, –
На время работа богов прекратилась.
Взмолились премудрые: «Дароподатель,
Смотри, как устали мы, Брахма-создатель!
Мы силы лишились, нам больно, обидно,
Что все еще амриты дивной не видно!»
Нараяне Брахма сказал первозданный:
«Дай силу свершающим труд неустанный».
В них силу вдохнул небожитель безгневный,
И месяц возник, словно друг задушевный.
Излил он лучи над простором безбрежным,
Он светом зажегся прохладным и нежным.
Явилась богиня вина в океане,
Затем, в белоснежном своем одеянье,
Любви, красоты появилась богиня,
За чудной богиней, могуч, как твердыня,
Божественно белый скакун показался,
Рожденный из пены, он пены касался.
Явился врачующий бог, поднимая
Сосуд: это – амрита, влага живая!
Все демоны ринулись жадно к сосуду.
«Мое!», «Нет, мое!» – раздавалось повсюду.
Тогда-то Нараяна, вечный, всевластный,
Предстал перед ними женою прекрасной.
Увидев красавицу, демоны разом
От вспыхнувшей страсти утратили разум.
Вручили сосуд появившейся чудом –
Нараяна скрылся с желанным сосудом,
И амриты дивной испили впервые
Премудрые боги, созданья благие,
Испили впервые – и стали бессмертны,
А демоны двинулись, грозны, несметны,
Рубили мечами, дрались кулаками, –
Так начали демоны битву с богами.
И в гуле проклятий, вблизи океана,
Столкнулись две рати, боролись два стана,
О палицу меч и копье о дубину
Сгибались, и падала кровь на долину.
Тела без голов на долине скоплялись,
А мертвые головы рядом валялись.
Пусть не было демонской рати предела,
Нечистые гибли, их войско редело,
И падали наземь в крови исполины,
Как яркие, красные кряжей вершины.
Багровое солнце меж тем восходило,
Скопления демонов таяла сила,
Но бой продолжался ужасный, великий,
Повсюду гремели свирепые клики:
«Руби! Нападай! Бей наотмашь и в спину!
Коли! Налетай! Заходи в середину!»
И демоны злые, теснимы богами,
Построили воинство за облаками,
Бросали с небес и утесы и кручи, –
Казалось, что дождь низвергался из тучи, –
Громадные горы бросали в смятенье,
Вершины срывались при этом паденье.
Земля содрогалась: такого обвала,
С тех пор как возникла, она не знавала!
Встал к месту сраженья Нараяна близко,
В небесные своды из грозного диска
Метнул заостренные золотом стрелы,
Огонь охватил небосвода пределы,
Вершины, дробясь, исчезали во прахе,
И полчище демонов ринулось в страхе,
С протяжными воплями, с криком и стоном,
Сокрылись в земле, в океане соленом.
А боги, когда торжество засияло,
Поставили Мандару там, где стояла,
И, амриту спрятав в надежном сосуде,
Пошли, говоря о неслыханном чуде.
Пошли они, силы познав преизбыток,
Хвалили бессмертья волшебный напиток.
Пошли они, преданы твердым обетам…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
Пять полных столетий с тех пор миновало.
Вината рабыней сестры пребывала.
Но срок наступил, и родился Гаруда,
Разбил он яйцо и взлетел из сосуда.
Сверкал он, исполненный силы великой,
Громадою пламени многоязыкой.
Казалось, он рос без предела и края,
Пылая и ужас в живое вселяя.
Все твари пред Агни предстали с мольбою:
«Владыка огня, мы сгорим под тобою!
Ты в каждом земном существе обитаешь,
Миров разрушитель, ты всех очищаешь.
Чего ты огнем ни коснешься лучистым,
Становится светлым, становится чистым.
О жертв пожиратель, всевидящим взглядом
Следишь ты за жертвенным каждым обрядом.
О бог семипламенный, силы ты множишь, –
Ужели ты все существа уничтожишь?
Расширилось тело твое огневое, –
Ужели ты хочешь пожрать все живое?»
Ответил им Агни: «Ошиблись вы, твари,
Не я виноват в этом грозном пожаре.
Есть новое в мире, мне равное чудо –
Отважная, сильная птица Гаруда».
Собранье богов, мудрецы-ясновидцы
Явились тогда к обиталищу птицы,
Сказали Гаруде: «Владеешь ты славой,
Душою премудрый и видом кудрявый.
Пернатого царства ты царь благородный,
Ты – света источник, от мрака свободный.
Ты – мысли паренье, ты – мысли пыланье,
Причина и действие, подвиг и знанье.
Ты – длительность мира, его быстротечность,
Мгновенье и тленье, нетленность и вечность!
Ты – ужас вселенной, ты – жизни защита,
Гаруда, тебе наше сердце открыто!»
Так мир потрясенный пернатого славил,
И мощь свою гордый Гаруда убавил.
Гаруда, стремительной мысли подобный,
Менять свою силу и облик способный,
Помчался над влагой безмерной и синей
Туда, где Вината служила рабыней…
Однажды Винате, покорной всецело,
Чтоб слышал Гаруда, сестра повелела;
«Среди океана, во чреве пучины,
Есть остров прекрасный, есть остров змеиный.
Неси меня к змеям, сестра дорогая!» –
Воскликнула Кадру, глазами сверкая.
Вината взяла себе Кадру на плечи
И с матерью змей полетела далече,
А тысячу змей, по приказу Винаты,
Гаруда понес, повелитель пернатый,
И к солнцу поднялся он, мысли быстрее,
И впали от жара в бесчувствие змеи.
Но Кадру к властителю грома взмолилась: –
«О Индра, даруй мне великую милость!
Ты – лето и осень, ты – зимы и вёсны,
Ты – ливень свирепый, ты – дождь плодоносный.
Ты – горькая участь, ты – радостный жребий,
Ты – молния в тучах, ты – радуга в небе.
То громом бушуешь, то ветром холодным, –
Пролейся же, Индра, дождем полноводным!»
Мгновенно разверзлись небесные своды,
На землю низверглись несметные воды.
Казалось: неслись по всему мирозданью,
Друг друга осыпав отборною бранью,
Гремящие тучи одна за другою;
Как чаша, земля наполнялась водою,
Дождил Громовержец из неба-громады,
А змеи смеялись, довольны и рады.
На остров прекрасный Гаруда принес их,
Где слышалось пение птиц стоголосых,
Где травы цвели на широких просторах,
Где лотосы были в прудах и озерах,
Деревья водой упивались проточной
И змей обдавали струею цветочной.
Воскликнули змеи: «Неси нас отсюда
На более дивное место, Гаруда!
Неси нас на остров другой, сокровенный,
Ты сам насладишься красою вселенной!»
Подумав, Гаруда спросил у Винаты:
«О милая мать, объяснить мне должна ты,
Скажи, почему отказаться не смеем,
Во всем подчиняться обязаны змеям?»
«О сын мой, – сказала Гаруде Вината, –
Я в нашей неволе сама виновата.
Обманом сестрой побежденная в споре,
У Кадру живу я рабыней в позоре».
И стала Гаруды печаль тяжелее.
Он молвил: «Всю правду скажите мне, змеи!
Разведать мне тверди, разведать мне воды
Иль подвиг свершить, чтоб добиться свободы?»
Сказали: «От рабства себя ты избавишь,
Как только ты амриту змеям доставишь».
«О мать, – услыхала Вината Гаруду, –
Я голоден. Амриту ныне добуду».
Уверившись в силе его исполинской,
Но все же тревоги полна материнской,
Вината, взволнована в это мгновенье,
Гаруде промолвила благословенье:
«Лети по пути многотрудному смело,
Лети и сверши благородное дело.
Возьми себе Солнце и Месяц в охрану,
Тебя ожидать я с надеждою стану».
На небо, где темные тучи нависли,
Поднялся Гаруда со скоростью мысли,
Поднялся и вспыхнул невиданным светом…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
В то время, исполнены смутной тревоги,
Увидели страшные знаменья боги:
Громов громыханье, и веянье бури,
И пламя таинственных молний в лазури;
Кровавые ливни и рек наводненье,
Средь ясного дня метеоров паденье;
Величье богов приходило в упадок,
Венки их поблекли, настал беспорядок,
И сам Громовержец, с душевною раной,
Дождил не дождями, а кровью багряной.
Явился он к Брахме, сказал властелину:
«Внезапной беды назови мне причину».
Ответствовал Брахма: «Причина смятенья –
Подвижников малых дела и моленья.
Над кроткими ты посмеялся в гордыне, –
Отсюда явились и бедствия ныне.
От Кашьяпы мудрого, чистой Винаты
Рожден исполин, повелитель пернатый,
Отважный, стремительной мысли подобный,
Менять свою силу и облик способный,
Он взял себе Солнце и Месяц в охрану,
Задумал он: «Амриту ныне достану».
Отвагой с Гарудой никто не сравнится.
Свершит невозможное мощная птица!»
К богам, охранявшим напиток, с приказом
Пришел Громовержец, и мудрые разом,
С мечами из остро отточенной стали,
В кольчугах, готовые к битве, предстали.
Огнем пламенели их светлые лики,
Рождали огонь их трезубцы и пики.
Железные копья прижались к секирам,
Крылатые стрелы сверкали над миром,
И поле сражения сделалось тесным,
И плавилось, мнилось, на своде небесном.
На войско бессмертных, что высилось в латах,
Нагрянул внезапно владыка пернатых.
Гаруда могучие крылья расправил
И крыльями ветер подняться заставил,
Вселенную черною пылью одел он,
Незримый во тьме, над богами взлетел он.
Когтями терзал он богов без пощады,
Он клювом долбил их, ломая преграды.
Обрушились ливнем и копья и стрелы,
Но грозный Гаруда, могучий и смелый,
Ударов не чувствовал копий железных.
А боги бежали и падали в безднах.
Бежали премудрые, страхом объяты, –
Волшебной воды домогался пернатый.
Увидел он: пламя неслось отовсюду,
Казалось, – сожжет оно мир и Гаруду!
Гаруде служили крыла колесницей.
Он стал восьмитысячеклювою птицей.
На реки текучие взор обратил он,
И восемь раз тысячу рек поглотил он.
Он реками залил огромное пламя,
Свой путь продолжая, взмахнул он крылами,
За труд принимаясь великий и тяжкий,
Помчался он в облике маленькой пташки.
Живая вода колесом охранялась,
И то колесо непрестанно вращалось,
Могуче, как пламя, ужасно, как битва,
А каждая спица – двуострая бритва.
Меж грозными спицами был промежуток,
А вход в промежуток и труден и жуток.
Но где тут преграда для маленькой птицы?
Ее не задели двуострые спицы!
На страже сосуда, в глубинах подводных,
Увидел Гаруда двух змей превосходных.
Они подчинялись божественной власти.
Огонь извергали их жадные пасти.
Глаза их, наполнены гневом и ядом,
Смотрели на всех немигающим взглядом:
Такая змея на кого-нибудь взглянет, –
И пеплом несчастный немедленно станет!
Гаруда расправил могучие крылья.
Змеиные очи засыпал он пылью.
Незримый для змей, он рассек их на части,
Сомкнулись огонь извергавшие пасти.
Тогда колесá прекратилось вращенье,
Разрушилось крепкое сооруженье.
Похитил он амриту, взмыл он оттуда,
И блеском соперничал с солнцем Гаруда.
Настиг его Индра за тучей широкой,
Стрелою пронзил его, тысячеокий.
Но тот улыбнулся властителю грома:
«Мне боль от стрелы громовой незнакома.
С почтеньем к тебе обращаюсь теперь я,
Но грома и молний сильней мои перья».
Пришла Громовержцу пора убедиться,
Что это великая, мощная птица!
«Но в чем твоя сила? – спросил он Гаруду, –
Скажи мне, и другом твоим я пребуду».
Гаруда ответил: «Да будем дружны мы.
Отвага и мощь моя – неодолимы.
Хотя похвальбы добронравному чужды
И речь о себе не заводят без нужды,
Но если ты друг мне, то другу я внемлю.
Узнай же: вот эту обширную землю,
Со всеми живыми ее существами,
С морями, горами, лугами, лесами,
На каждом из перьев своих пронесу я,
Усталости в теле своем не почуя».
Сказал Громовержец Гаруде с испугом:
«Похитивший амриту, будь моим другом,
Но влагу бессмертья верни мне скорее,
Чтоб недруги наши не стали сильнее».
Воскликнул Гаруда: «Желанную влагу
Теперь уношу я, к всеобщему благу.
Вовеки ее никому не отдам я,
Верну ее скоро премудрым богам я».
Сказал Громовержец: «Я рад нашей встрече,
Твои принимаю разумные речи.
За амриту дам все, что хочешь, о птица!»
Гаруда промолвил: «Хотя не годится
На то соглашаться владыке пернатых,
Но знай, что я змей ненавижу проклятых,
Да станут мне змеи отныне едою!»
Ответствовал бог: «Я согласен с тобою».
Помчался Гаруда к Винате-рабыне,
И змеям сказал он: «Принес я вам ныне
Напиток бессмертья, что радует душу,
Сосуд на траву я поставлю, на кушу.
Вкушайте же, змеи, желанную воду,
Но бедной Винате верните свободу!»
«Согласны!» – ответили змеи Гаруде,
Они устремились, ликуя, к запруде,
Хотели они совершить омовенье,
Но Индра низринулся в это мгновенье,
Схватил он бессмертья напиток чудесный
И сразу в обители скрылся небесной.
Увидели змеи, исполнив обряды:
Похищена амрита, нет им отрады!
Но куша-трава стала чище, светлее,
Лизать ее начали тихие змеи,
И змеи, траву облизав, поразились,
Тогда-то у них языки раздвоились.
А куша травою священною стала,
А слава Гаруды росла и блистала.
Винату он радовал, змей пожирая,
Свободу вернула ей влага живая.
Блаженны познавшие волю созданья…
На этом главу мы кончаем сказанья.
В то время был царь, повелитель державы,
Чьи жители так назывались: пандавы.
Пари́кшитом звали царя над царями,
Любил он охоту, борьбу со зверями.
Когда он в лесные заглядывал дебри,
Боялись его антилопы и вепри.
Однажды, пронзив антилопу стрелою,
За жертвой помчался он чащей лесною,
Забрел на глухие звериные тропы,
Но в темной глуши не нашел антилопы.
Еще не бывало, чтоб грозный и дикий,
Чтоб раненый зверь ускользал от владыки,
И царь, неудачей своей огорченный,
Блуждал, антилопою в лес увлеченный.
Страдая от жажды и долгих блужданий,
Отшельника царь увидал на поляне.
Отшельник сидел, молчаливый, суровый,
В загоне, в котором стояли коровы.
Сидел он, облитый сияньем заката;
К сосцам материнским припали телята.
Властитель приблизился к мужу седому.
Свой лук подымая, сказал он святому:
«Я – царь, я – Парикшит, я правлю страною.
Охотясь, пронзил антилопу стрелою.
Ищу я добычу, усталый, голодный.
Ее ты не видел ли, муж превосходный?»
Но старец в ответ не промолвил ни слова,
Молчанья обет соблюдая сурово.
Молчальник привел повелителя в ярость.
Презрел повелитель почтенную старость.
Отшельника мудрого предал он мукам:
Змею, что издохла, приподнял он луком,
Ее положил он святому на плечи,
Но царь не услышал от мудрого речи,
Отшельник царю не промолвил ни слова,
Ни доброго слова, ни слова дурного.
И выбрался царь пристыженный из чащи,
Сидел неподвижно отшельник молчащий.
Был сын у святого, он звался Шринги́ном.
Он был добронравным, почтительным сыном.
Могучею силой, умом наделенный,
Добра и любви соблюдал он законы,
Но, в гневе неистов, он вспыхивал разом,
И долго не мог успокоиться разум.
К познанию блага питая влеченье,
Он в доме жреца проходил обученье.
Трудясь неустанно, себя просвещал он.
Отца с дозволенья жреца посещал он.
Учась, обретал он покой наивысший.
Вот слышит он речь от ровесника, Криши:
«Как ты, от жрецов родились мы сынами,
Так чем же гордиться тебе перед нами?
Мы знаньем священным, как ты, овладели,
Исполнив обеты, достигли мы цели.
Не смей говорить нам, безгрешным, ни слова,
Ведь ты от отца происходишь такого,
Который питается пищей лесною,
Увенчан издохшей, зловонной змеею.
Ужели себя ты причислишь к мужчинам,
Ты, отпрыск отшельника с трупом змеиным!
Не смей перед нами кичиться отныне,
У жалкого поводов нет для гордыни!»
Смеялся над юношей друг и ровесник,
Нежданного горя ликующий вестник.
Шрингин от обиды пришел в исступленье,
Вскипела душа, услыхав оскорбленье,
Но все же сдержал себя, глянул на Кришу
И молвил: «Впервые об этом я слышу!
Змея, говоришь ты, издохла, скончалась?
Но как же она у отца оказалась?
Кто старца решился подвергнуть мытарствам?
Ответствовал Криша: «Владеющий царством
Подвижника предал неслыханным мукам,
Змею, что издохла, приподнял он луком,
Змеиное тело, при первой же встрече,
Седому жрецу положил он на плечи».
«О друг мой! – Шрингин произнес негодуя, –
Чтоб выслушать истину, силы найду я.
Открой мне всю правду, поведай мне слово:
Что сделал царю мой родитель дурного?»
И Крита поведал о трупе змеином,
О старце, что был оскорблен властелином.
Ровесника слушая повествованье,
Как бы превратился Шрингин в изваянье,
Стоял он, как бы небеса подпирая,
В глазах его ярость пылала живая.
Стоял он, поступком царя оскорбленный,
Обидой разгневанный и воспаленный.
Коснувшись воды посредине дубравы,
Он предал проклятью владыку державы:
«Владыка преступный, владыка греховный,
Повинный в злодействе, в коварстве виновный!
Владыка, не смыслящий в правых законах,
Владыка, позорящий дваждырожденных!
За то, что жреца оскорбил ты святого,
За то, что отца ты унизил седого,
За то, что, о царь, тяжело согрешил ты,
За то, что на плечи отца положил ты
Издохшей змеи непотребное тело,
Чтоб старца душа молчаливо скорбела, –
Пусть Такшака-змей властелина отравит,
Тебя в обиталище смерти отправит.
Ослушаться слов моих вещих не смея,
Придет он, – и гибель найдешь ты от змея!»
Так проклял владыку он в гневе и в горе,
Пошел – и с родителем встретился вскоре.
Отца он увидел в коровьем загоне:
Сидел он, смиренно сложивши ладони.
Сидел он, облитый сияньем заката.
К сосцам матерей прижимались телята.
На слабых плечах у святого темнело
Змеиное тело, издохшее тело!
Несчастье отца есть несчастье для сына…
Вновь яростью вспыхнуло сердце Шрингина.
Заплакал он в гневе, воскликнул он в горе:
«Когда о твоем услыхал я позоре,
Я проклял Парикшита, словом владея, –
Да гибель найдет он от гнусного змея!
Пусть Такшака мощный, для злобы рожденный,
Могучим заклятьем моим побужденный,
Придет и змеиную хитрость проявит,
Царя в обиталище смерти отправит!»
Отшельник Шрингину ответил печально:
«О сын мой, деянье твое не похвально.
Парикшит для нас – и закон и защита.
Пусть грубость его будет нами забыта!
Не нравится мне, что ты предал проклятью
Того, кто к державному склонен занятью.
Прощать мы обязаны без промедленья
Царей, стерегущих людские селенья.
Закон, если попран, виновных карает.
Сильнее он тех, кто его попирает.
Без царской защиты, без царской охраны
Мы знали бы горе и страх непрестанный.
Когда охраняет нас царь просвещенный,
Легко мы свои исполняем законы.
Народы закон созидают великий,
Участвуют в этом труде и владыки.
А мудрый Парикшит, как сам прародитель, –
Наш ревностный страж, неусыпный хранитель.
Меня он увидел в коровьем загоне,
Усталый, свое совершил беззаконье.
Молчал я, а путник нуждался в ответе:
Не знал о моем он суровом обете.
О сын мой, по младости лет согрешил ты,
Поступок дурной сотворить поспешил ты.
Твой нынешний грех не могу оправдать я,
Поступок царя не достоин проклятья!»
Ответил Шрингин: «Что свершил, то свершил я.
Пускай поспешил я, пускай согрешил я,
Одобришь ли гнев мой, отвергнешь ли властно,
Но то, что сказал я, сказал не напрасно.
Я молод? Согласен. Горяч я? Возможно.
Но то, что сказал я, сказал я не ложно!»
«О сын мой, – промолвил отшельник Шрингину, –
Я слово твое никогда не отрину.
Я знаю, ты правду во всем соблюдаешь,
Великим могуществом ты обладаешь,
Я знаю, что слово твое непреложно,
И если ты проклял – проклятье не ложно.
Отца наставленья в любую годину
Полезны и зрелому, взрослому сыну,
А ты еще горя не видел на свете,
Нуждаешься ты, о могучий, в совете!
От гнева и мудрость бывает незрячей,
А ты еще мальчик незрелый, горячий.
Я должен тебя наставлять неуклонно,
Хотя ты и мощный блюститель закона.
Живи же и пищей питайся лесною,
Беззлобно красой наслаждайся земною.
Кто любит людей, тот владеет вселенной.
Жестокий – силен, но сильнее – смиренный.
Пребудь милосерд и обуздывай страсти,
Тогда обретешь ты бессмертное счастье».
Так пылкого сына отшельник наставил,
К Парикшиту с вестью посланца отправил, –
То был ученик его, чистый и строгий.
Пришел он к царю и воскликнул в чертоге:
«О царь над царями, о тигр среди смелых!
В твоих, о властитель, обширных пределах
Отшельник живет, добронравный, спокойный,
Суровый подвижник, молчальник достойный.
О царь, положил ты при первой же встрече
Змею, что издохла, святому на плечи.
Простил он тебя, осенен благодатью,
Но сын его предал владыку проклятью.
Отец его старый не слышал, не ведал,
Когда он проклятью Парикшита предал:
«Пусть Такшака-змей властелина отравит,
Царя в обиталище смерти отправит!»
Отцу не под силу препятствовать сыну,
И вот он велел мне пойти к властелину.
Желая добра тебе, муж светлоликий
Велел мне поспешно явиться к владыке».
Когда повелитель услышал об этом
Подвижнике, преданном строгим обетам,
В отчаянье впал он, поник он в печали,
Раскаянья муки владыку терзали.
Не столь ему смерти страшна была близость,
Сколь мучила дела недоброго низость.
Сказал он посланнику: «Душа истомилась.
Иди, да подвижник дарует мне милость».
Чтоб сердце свое от тревог успокоить,
Дворец на столбе приказал он построить.
Собрал он бойцов, поседевших в сраженьях,
Собрал он жрецов, преуспевших в моленьях,
Собрал во дворце и врачей и лекарства,
Сидел и вершил он дела государства,
Собрал мудрецов и внимал их советам…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
А змей между тем умножалось потомство.
Обычаем было у змей вероломство.
Плодились они, размножались бессчетно,
Хотя пожирал их Гаруда охотно.
Но были и добрые, чистые змеи,
А всех благонравней, сильнее, мудрее
Был Шеша, в обетах своих неизменный,
Усердный паломник, подвижник смиренный.
Покинул он змей и молитвам предался,
Одним только воздухом Шеша питался.
Твердил он: «Голодная смерть мне милее,
Чем жить, как живут вредоносные змеи».
Рвались его мышцы, его сухожилья,
И высохла кожа его от бессилья.
Спросил его Брахма, великий деяньем:
«Зачем ты бичуешь себя покаяньем?
Чего ты желаешь? И в чем твое бремя?
Зачем ты покинул змеиное племя?»
«О Брахма, всю правду обязан сказать я:
Противны мне змеи, противны мне братья!
Жестоки, трусливы, сильны и коварны,
Они ненавидят наш мир светозарный.
Один перед силой другого трепещет,
Один, озлобясь, на другого клевещет,
И дни провожу я в посте, в покаянье,
Чтоб даже в посмертном своем состоянье,
Когда я покину змеиное тело,
Вовек не имел я со змеями дела!»
Всесущий ответствовал, выслушав Шешу:
«Доволен тобою, тебя я утешу.
Я знаю, о змей, каковы твои братья,
Над ними нависла угроза проклятья,
Но также, о Шеша, я знаю о средстве,
Которое может спасти их от бедствий.
Ты, лучший из змей, от коварства избавлен
Твой разум к деяниям добрым направлен,
В одной справедливости ищешь отраду, –
О Шеша, чего же ты хочешь в награду?»
Ответствовал змей: «Ничего мне не надо,
Добро и любовь – правдолюбца награда».
Сказал ему Брахма: «О змей наилучший,
Смиренный, себя покаяньем не мучай.
Твою добродетель с любовью приемлю.
Отныне поддерживай шаткую землю
С ее городами, лесами, горами,
С ее рудниками, полями, морями.
О змей, потрудись для всеобщего блага,
Да станут устойчивы суша и влага!»
Был Шеша обрадован светлым уделом,
И стал он поддерживать собственным телом
Богиню Земли, что, на змее покоясь,
Моря́ повязала вкруг стана, как пояс.
Второй среди змей в государстве змеином
Был Васуки признан тогда властелином,
А с Такшакой, с третьим, во всем государстве
Никто не сравнялся во зле и коварстве.
Вот Кашьяпа, в царстве бывавший змеином,
Узнал, что, к тому побужденный Шрингином,
Змей Такшака ныне владыку отравит,
Его в обиталище смерти отправит.
Подумал подвижник, мудрец наилучший:
«Владыку от смерти спасу неминучей,
Царя исцелю от змеиного яда,
За доброе дело мне будет награда».
Он двинулся к цели, что в сердце наметил,
Но Такшака-змей на пути его встретил.
Постиг ядовитый и ложь и двуличье,
Он брахмана старого принял обличье.
Спросил у подвижника жрец престарелый:
«О бык средь отшельников, кроткий и смелый,
Куда ты спешишь? Для какого деянья?»
И Кашьяпа молвил: «Спасти от страданья
Парикшита мудрого: Такшака ныне
Ужалит его и приблизит к кончине.
Затем и спешу я, о жрец седоглавый,
Чтоб ныне царя не лишились пандавы.
Нависла беда. Торопиться мне надо,
Царя исцелить от змеиного яда».
«Я – Такшака, – змей отвечал, – я тот самый,
Кто ввергнет царя в обиталище Ямы,
Властителя смерти. Парикшита ныне
Ужалю я жалом в его же твердыне.
Сегодня владыки лишатся пандавы;
Царя не спасешь от змеиной отравы!»
Воскликнул подвижник: «Тобою отравлен,
Он мною от гибели будет избавлен.
Я верю, всесильно мое врачеванье:
Могущество знанья – его основанье!»
Ответствовал Кашьяпе змей непотребный:
«О, если владеешь ты силой целебной, –
Смоковницу, друг мой, тогда оживи ты:
Сейчас я кору укушу, ядовитый.
Ужалю, повергну я дерево в пламя, –
Погибнет с ветвями, листами, плодами!»
Подвижник сказал: «О пылающий злобой,
Со мною помериться силой попробуй!»
Змей Такшака мощный, блестя, пресмыкаясь,
Тогда по дороге пополз, усмехаясь,
Вонзил он в кору ядовитое жало,
Смоковница, яда вкусив, запылала.
Она отгорела и стала золою.
Змей Такшака крикнул с улыбкою злою:
«Ты можешь ли дерево сделать из пепла,
Чтоб снова оно зеленело и крепло?»
Весь пепел подвижник собрал и ответил:
«От знанья – могуч я, от разума – светел.
Владычицу этих лесов оживлю я,
Своим врачеваньем ее исцелю я».
Премудрость сильнее змеиного жала.
Из пепла он создал отросток сначала,
Затем деревцо, неумело, несмело,
Листочками тонкими зазеленело,
Затем зашумело великой листвою,
Затем налилось оно силой живою,
Затем заиграло густыми плодами, –
Мудрец был доволен своими трудами.
И, ствол увидав плодоносный, зеленый,
Тем Кашьяпой, мудрым врачом, оживленный,
Змей молвил: «Уменье твое мне открыло,
Что знанье сильней, чем змеиная сила.
Но что ты получишь, мудрец величавый,
Царя исцелив от змеиной отравы?
Ты знаешь, что проклят людей повелитель.
Зачем обреченному нужен целитель?
Достигнешь ли цели, о жалком радея?
Что даст тебе царь, то получишь от змея.
О мудрый, успех твой сомнителен, право,
Померкнет твоя громкогласная слава.
А я, чтобы сердцем познал ты отраду,
Вручу тебе все, что захочешь, в награду».
«Мечтаю, – подвижник сказал, – о богатстве,
Иду я к царю, не чини мне препятствий».
«Я дам тебе больше, чем хочешь, стократно,
Но, Кашьяпа, только вернись ты обратно».
Услышав подобные речи от змея,
Подвижник, движение дней разумея,
Постигнув, что в следствии скрыта причина,
Увидел, что дни сочтены властелина.
Поскольку проклятье должно совершиться,
Подвижник домой порешил возвратиться,
И, змеем богатством большим награжденный,
Обратно отправился дваждырожденный,
А змей, преисполненный злобной гордыни,
Поспешно направился к царской твердыне.
Узнал он, что царь, опасаясь коварства,
Собрал во дворце лекарей и лекарства,
Собрал храбрецов, поседевших в сраженьях,
Собрал мудрецов, преуспевших в моленьях.
А Такшака-змей не любил заклинаний:
Отраву они обезвредят заране!
Решил он: «Мне сильные средства потребны, –
Обман, и коварство, и морок волшебный…»
Есть в мире нетленная, мощная сила,
Она-то, великая, мир сотворила.
Она существует, творить продолжая.
Но в мире есть также и сила другая:
Обман осязанья, и выдумка зренья,
И видимость мощи, и призрак творенья,
Над истинной силой порой торжествует,
И кажется всем, что она существует.
Случается так, что и тот ее хвалит,
Кого она режет, и рубит, и жалит.
Влечет она многих, свой облик скрывая,
Зовут ее майя, обманная майя!
Смотрите на хитрость жестокого змея:
Он змей своих вызвал и, майей владея,
В подвижников праведных он превратил их,
Плодами, листами, водою снабдил их.
Потом приказал им: «К царю над царями
Ступайте спокойно с благими дарами».
Кто б мог догадаться, что лживы растенья,
Вода – наважденье, плоды – привиденья!
С плодами, листами, водой светлоликой
Предстали отшельники перед владыкой.
Он принял дары, мудрецам благодарный.
Не знал он, что странники эти коварны.
И стала душа у царя веселее.
Когда удалились отшельники-змеи,
Друзей и вельмож удостоил он чести,
Сказал им: «Со мною отведайте вместе
Плодов этих сладких, красивых, душистых,
Полученных мной от подвижников чистых».
И вот на плоде, что владыке достался,
Чуть видный, безвредный червяк показался.
Черны были узкие, томные глазки,
А скользкая кожица – медной окраски.
Советникам молвил властитель державы:
«Теперь ни к чему опасаться отравы.
День гаснет, и нечего больше страшиться.
Но так как проклятье должно совершиться,
То мы червяка возвеличить сумеем,
То мы наречем его Такшакой-змеем.
Меня он укусит, и в это мгновенье
Свершится греха моего искупленье!»
Советники, движимы роком всевластным,
Владыке ответили словом согласным,
А царь засмеялся и с вызовом змею
Себе червяка положил он на шею.
В беспамятство впал он, а все же смеялся,
Смеялся, а к смерти меж тем приближался.
Меж тем из плода, извиваясь кругами,
Змей Такшака вышел, прожорлив, как пламя.
Обвил он царя, смертным ужасом вея, –
Советники в страхе увидели змея!
Они разрыдались в безмерной печали,
От шипа змеиного прочь убежали.
В Парикшита жало вонзил ядовитый,
И царь задохнулся, кругами обвитый.
Тут нá небо Такшака взвился могучий,
Подобный живой, огнедышащей туче,
И, лотос окраскою напоминая,
За ним полоса протянулась прямая,
Подобная женской прически пробору.
И рухнул дворец, потерявший опору,
Упал, словно молнией быстрой сожженный:
Сожрал его пламень, из яда рожденный.
А в груде развалин, с обломками рядом,
Лежал повелитель, отравленный ядом.
Суровей никто не видал наказанья…
На этом главу мы кончаем сказанья.
Войти с помощью соц. сетей: