Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Затем совершили обряд погребальный.
Жрецы и вельможи, весь город печальный,
Простились навеки с царем знаменитым,
Коварной, змеиною силой убитым.
Замолкли унылые звуки рыданий, –
Другого избрали царя горожане.
То был Джанамéджая, отрок незрелый,
Парикшита сын благородный и смелый.
Вы помните матери змей предсказанье?
Сказала она сыновьям в наказанье:
«Придет властелин в заповедное время,
Предаст он огню ядовитое племя.
Придет Джанамеджая, змей уничтожит,
Змеиному роду конец он положит».
Не знал о заклятии отрок-властитель,
И царствовал мудро державы блюститель.
Однажды, питая к богам уваженье,
Он жертвенное совершал приношенье.
Молитвы не молкли, и пламя не гасло,
Горело, шипело топлёное масло.
Рожден от Сарáмы, божественной суки,
Щенок прибежал на веселые звуки.
Смотрел он, как масло лилось в изобилье.
Тут братья царя его крепко избили.
Он ринулся к матери с визгом и лаем.
Сарама, – из сказа правдивого знаем, –
Считалась одним из творений почетных,
Являлась праматерью диких животных.
Спросила: «Сынок, кто побил тебя, милый?
Кто горя причина, обидчик постылый?»
«Царя Джанамеджаи старшие братья
Побили меня. Заслужил он проклятья!»
«Но ты пред царем виноват, очевидно?»
«Вины за мной нет, потому и обидно.
Спокойно стоял я, не пел, не плясал я,
И масла топленого там не лизал я».
Сарама, разгневана горестью сына,
Помчалась, предстала глазам властелина,
Предстала с обидой, с такими словами:
«Ни в чем не виновен мой сын перед вами,
А так как, ни в чем не повинный, избит он,
То будешь ты роком всевластным испытан,
Узнаешь ты мощь рокового удара,
Настигнет владыку нежданная кара».
Впервые в печали, впервые в тревоге,
Сидел Джанамеджая в царском чертоге.
Он думал: «Жреца мне домашнего надо,
От слов его чистых мне будет отрада,
Грехов моих действие он уничтожит,
Советом утешит, молитвой поможет».
В то время жил некий подвижник в покое.
Учились у мудрого юношей трое,
Учились его совершенному знанью
И Вéда, и Áруни, и Упамáнью.
Вот Аруни кликнул мудрец поседелый:
«Ступай и отверстье в запруде заделай».
Отправился Аруни, начал трудиться,
Но это не ладится, то не годится,
И что ни предпримет и что ни построит,
Отверстье в запруде никак не закроет.
Хорошее средство искал он, горюя,
Нашел – и подумал: «Вот так поступлю я».
К воде наклонился он, широкогрудый,
Закрыл своим телом отверстье запруды.
Так несколько суток в воде пролежал он,
И собственным телом поток задержал он.
Наставник давно его ждал, волновался:
«Куда это Аруни верный девался?»
Он юношам молвил: «Что делать нам ныне?
Давайте все трое пойдемте к плотине».
Пришли – и воскликнул дающий обеты:
«Эй, Аруни, сын мой, мы ждем тебя, где ты?»
Поняв, что друзья у реки появились,
Тотчас из отверстия Аруни вылез.
Сказал он, представ пред учителем: «Вот я!
Работал весь день и всю ночь напролет я,
Не смог я заделать отверстье в плотине,
И в реку вошел я по этой причине.
Хотел я с порученным справиться делом,
Поток задержал своим собственным телом.
Услышав твой голос, я выпустил воду
И встал, твоему благодарный приходу.
Приказывай: видишь, стою пред тобою,
Доволен я буду работой любою».
Ответил учитель: «За это смиренье,
За то, что исполнил мое повеленье,
Ты вечное счастье получишь в награду,
От гимнов священных познаешь усладу,
Сердца озаришь просвещенной беседой, –
Ступай же и людям закон проповедуй».
…Другой ученик, молодой Упаманью,
Однажды учителя внял приказанью:
«Иди, Упаманью, мой сын, по долине,
Смотреть за коровами будешь отныне».
Весь день проведя за работою мирной,
Пастух возвратился – румяный и жирный.
Увидев, что, полный, веселый, стоит он,
Воскликнул учитель: «Ты слишком упитан!
Но где ты источник нашел пропитанья?»
А тот: «Я прошу у людей подаянья».
Наставник ответил: «Со мною ты связан,
Ты жертвовать мне пропитанье обязан».
Сказал мудрецу Упаманью: «Понятно».
Послушный, он к стаду вернулся обратно.
Домой на закате пришел он однажды:
Ни голода, видно, не знал он, ни жажды!
Опять перед старцем, румяный, стоит он.
Воскликнул учитель: «Ты слишком упитан!
А я-то считал, что живешь ты не сладко,
Добытое – мне отдаешь без остатка!
Но где ты теперь достаешь пропитанье?»
А тот: «Отдаю тебе все подаянье,
Но я на Судьбу не ропщу, не горюю:
Я милостыню собираю вторую».
Воскликнул наставник: «Ты честь попираешь,
Ты жаден, мой сын, ты людей обираешь.
Притом ты и мне оскорбленье наносишь,
Когда подаянье вторично ты просишь».
Сказал Упаманью святому: «Понятно».
Послушный, он к стаду вернулся обратно.
Вот вскоре на время покинул он стадо:
Вручить подаянье учителю надо.
Опять перед старцем, румяный, стоит он.
Воскликнул наставник: «Ты слишком упитан!
Ты все подаянье сполна мне приносишь,
Вторично ты к людям не ходишь, не просишь,
Живешь ты, моим подчиняясь условьям, –
Но чем?» – «Молоком я питаюсь коровьим», –
Сказал Упаманью с глубоким поклоном.
А старец: «Пошел ты путем незаконным.
Тебе дозволенья на это я нé дал,
Чтоб вкус моего молока ты изведал».
Сказал мудрецу Упаманью: «Понятно».
Послушный, он к стаду вернулся обратно.
С коровами побыл их друг неразлучный,
Пришел на закате по-прежнему тучный.
И вот пред учителем робко стоит он.
Воскликнул мудрец: «Ты все так же упитан!
Ты все подаянье сполна мне приносишь.
Вторично ты к людям не ходишь, не просишь,
Живешь, молоком не питаясь коровьим, –
Скажи, почему же ты пышешь здоровьем?»
Сказал ученик: «О наставник почтенный!
Теперь я питаюсь обильною пеной:
Ее подают мне губами своими
Телята, сося материнское вымя».
Наставник сказал: «Благородны телята.
Добру, состраданью верны они свято.
Тебя сожалея, – узнай же им цену! –
Они испускают обильную пену.
Страдают они от своей благостыни.
Не смей же и пеной питаться отныне!»
Святому ответив послушливым словом,
Опять Упаманью вернулся к коровам.
Жрецу отдавал он суму с пропитаньем,
А после не шел за вторым подаяньем,
Не пил молока и не трогал он пены.
Почувствовал голод страдалец смиренный!
Однажды, унылой дорогой блуждая,
Четвертые сутки в лесу голодая,
Увидел он листья растения арки,
Что были, увы, непригодны для варки,
На вкус отвратительны, горьки и едки,
Но листья сорвал он, в отчаянье, с ветки,
Поел их – и вздрогнул от боли великой:
Ослеп он, калекою стал, горемыкой.
Он долго скитался, не зная удачи,
И в яму внезапно свалился, незрячий…
Воскликнул учитель, подвластный обетам:
«Отныне для юноши – все под запретом,
Он крепко теперь на меня рассердился,
Надолго теперь он со мной разлучился!»
Учитель пришел на дорогу лесную.
Он крикнул, приблизившись к яме вплотную:
«Да будет успех твоему упованью!
Ответствуй мне, где ты, мой сын Упаманью?»
«Я здесь! – загудело с травой и листами, –
Учитель, я здесь, оказался я в яме!»
Наставник спросил: «Как ты в яму свалился?»
«Затем и свалился, что зренья лишился.
Прельстился я листьями арки-растенья,
Поел их и сразу лишился я зренья».
Наставник сказал: «Помолись двуединым,
Дневной и вечерней зари властелинам,
Восславь близнецов – и вернешь себе зренье:
Даруют они и богам исцеленье».
Незрячий воскликнул, восстав на дороге:
«Я славлю вас, перворожденные боги!
Томительно яркие, вы лучезарны,
Живое поет вам напев благодарный.
Вы – светлые птицы, могучи в полете,
Две ткани на дивном станке вы прядете.
День белою тканью блестит мирозданью,
А ночь опускается черною тканью.
Есть в стойбищах ваших, обильных, прекрасных,
Двенадцать раз тридцать коров ярко-красных.
Все вместе приносят теленка с восходом,
Теленок такой именуется годом.
У вас – колесо, что вращается вечно,
Окружность того колеса бесконечна,
Вращается быстро, не зная износа,
И в том колесе – все земные колеса.
Оно обладает покоем и сменой,
Двенадцатью спицами, осью бесценной,
Дает оно возраст и землям и водам,
И то колесо именуется годом.
Вы – всадники света, вы – первые ласки,
И вестники цвета, и пестрые краски.
Пьют амриту боги, бессмертья напиток,
Я знаю, вы – амриты этой избыток.
Младенцы к груди материнской припали,
Вы – то молоко, что возникло вначале.
Ашви́ны, для вас облака – изголовье,
Лишь вы, близнецы, мне вернете здоровье.
Лишь вас почитая, мы будем здоровы.
Недаром расцвечены вами коровы.
И я, обездоленный, жалкий и нищий,
Прошу вас: небесной подайте мне пищи!»
Воспеты незрячим, отведавшим арки,
Явились два бога, томительно ярки.
«Лепешки поешь, – предложили с любовью, –
Мы рады, слепой, твоему славословью».
«Нельзя мне поесть, так как буду наказан:
Наставнику пищу отдать я обязан».
Владыки восхода, владыки заката
Сказали: «Наставник твой тоже когда-то
Вознес нам хваленья, источникам света,
Лепешку от нас получил он за это,
Он съел ее сам, чтобы сделаться чище,
Он тоже не отдал наставнику пищи.
Весьма мы довольны тобой, Упаманью,
Да будет награда смиренью, страданью.
И ты поступи, как наставник твой прежде,
Свой путь продолжая к добру и надежде!»
Поел он лепешки – и зренье обрел он.
Явился к наставнику, радости полон.
Наставник сказал: «Я доволен тобою.
Ты будешь обласкан счастливой Судьбою».
Так был он испытан большим испытаньем,
Но радость пришла к нему вслед за страданьем.
Учился у старца и юноша третий,
Чьи силы тогда находились в расцвете.
«О Веда, – наставник сказал, – поработай
Ты в доме моем, послужи мне с охотой,
Придут к тебе благо, и свет, и победа».
«Согласен», – ответил учителю Веда.
Так Веда занялся работой домашней,
А также и садом, и лугом, и пашней.
Сушил его зной, и терзал его холод,
Изведал он жажду, познал он и голод,
Но, вечно приветливый, кроткий, веселый,
Влачил он без ропота жребий тяжелый,
Тащил он, как вол, непомерное бремя.
Провел у наставника долгое время.
Сказал ему жрец: «Я доволен тобою.
Пошел ты прямой, справедливой тропою.
Нужна и в труде терпеливом отвага.
Теперь ты достиг совершенного блага».
Простился наставник с послушливым Ведой:
«О Веда, ступай и закон проповедуй».
Он стал проповедовать, знанью причастный.
Услышал о нем Джанамеджая властный.
Сказал ему: «Стань моим другом всегдашним,
Жрецом и наставником стань мне домашним.
Грехов моих действие ты уничтожишь,
Советом утешишь, молитвой поможешь».
И юноши стали учиться у Веды,
К нему собираясь для мудрой беседы,
Но, помня житья подневольного тягость,
Он к ним проявлял снисхожденье и благость,
Они познавали отраду ученья,
Не зная в учительском доме лишенья,
Не зная трудов ни зимою, ни летом…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
Учился у Веды подвижник прилежный,
Уттáнка по имени, юноша нежный.
Сказал ему Веда: «Пора мне в дорогу,
Пойду совершать приношения богу.
Останься, мой дом содержи ты в порядке,
Чего недостанет, пусть будет в достатке».
Тот юноша с Ведой на время расстался,
Он старшим в учительском доме остался.
Пришли к нему женщины, жившие в доме:
«Смотри, госпожа пребывает в истоме,
Супруг совершает сейчас приношенья,
А месячные у нее очищенья.
Чтоб не было время такое бесплодным,
Утешь ее делом, семейству угодным».
Ответствовал женщинам юноша чистый;
«Мне Веда велел: «По хозяйству трудись ты,
Уйду я, – мой дом содержи ты в порядке,
Чего недостанет, пусть будет в достатке».
Но мне не велел он, прощаясь приветно:
«Ты сделай и то, что грешно и запретно».
О том, что случилось, вернувшись обратно,
Учитель узнал ото всех многократно.
Восторгом душа мудреца озарилась:
Сказал он: «Какую желаешь ты милость,
О сын мой Уттанка? За верную службу
Прими от меня задушевную дружбу.
Ступай же, другим проповедуй ученье,
На это тебе я даю разрешенье».
Уттанка ответствовал, радость почуя:
«Тебе удовольствие сделать хочу я.
Постиг я ученье, что мудро и свято.
За это учителю следует плата».
Учитель доволен был речью прямою.
Сказал: «Оставайся покуда со мною».
Минуло короткое время, и снова
Уттанка промолвил наставнику слово:
«Приказывай мне, разуменьем богатый:
Что сделать взамен, коль не хочешь ты платы?»
А тот: «Видно, жаждешь со мной распроститься,
Поэтому хочешь скорей расплатиться.
Ну что же, мою ты послушай супругу.
Какую прикажет, исполни услугу».
Пришел он к супруге учителя сразу,
Сказал: «Твоему подчинюсь я приказу.
Твой муж мне позволил домой возвратиться,
Но я за ученье хочу расплатиться.
Какое желанье в душе сберегла ты
И что принести тебе в качестве платы?»
Ответила та госпожа: «Знаменитый
Есть Пáушья-царь; у него и возьми ты
Те серьги, которые носит царица;
Серьгами ты сможешь со мной расплатиться.
Четыре даю тебе дня, а на пятый
Вернись: я тотчас же потребую платы.
Наш праздник священный мы праздновать будем.
Я серьги надену, и выйду я к людям.
На серьги свой взор устремив восхищенный,
Исполнятся зависти брахманов жены!»
Уттанка отправился в путь и нежданно
Увидел быка, не быка – великана!
Был всадник на нем исполинского роста.
«Уттанка! – он крикнул подвижнику просто. –
Испробуй быка моего испражненья!»
Уттанка не принял его предложенья.
Тогда обратился он к юноше снова:
«Не медли. Тебе не желаю дурного.
Наставник твой, Веда, отведал того же.
Последуй учителю, юный прохожий!»
У юноши спорить пропала охота,
Испил он мочи и поел он помета.
Свой путь он продолжил и прибыл, спокоен,
В тот город, где царствовал Паушья-воин.
Сказал он царю: «Благоденствуй, властитель.
К тебе во дворец я пришел как проситель».
А царь: «Лицезренье святого – отрада.
Скажи, господин мой, что сделать мне надо?»
Ответствовал Паушье гость юнолицый:
«О царь, подари ты мне серьги царицы.
Хочу, если ты не жалеешь утраты,
Отдать их учителю в качестве платы».
Царь молвил: «Войди ты к царице в покои,
Быть может, исполнит желанье такое».
В покои царицы ввели его слуги,
Но там не увидел он царской супруги.
Он Паушье крикнул: «Владыка и воин!
Там нет никого, твой обман непристоен!»
А царь: «Ну-ка, вспомни: ты чист? Не сердись ты,
Но видеть царицу не может нечистый.
Вовеки не смеет к царице в жилище
Войти оскверненный остатками пищи.
Погрязший в пороке ее не увидит:
Жена благонравная к гостю не выйдет».
Услышав ответ непреклонный и строгий,
Уттанка воскликнул: «Я вспомнил: в дороге
Я пищи отведал, но так утомился,
Что после еды второпях я умылся».
Ответствовал Паушья: «В том-то и дело!
Лица омовенье, а также и тела,
Нельзя совершать на ходу или стоя,
Когда ты не хочешь лишаться покоя!»
Греха своего ученик устыдился,
Уселся, лицом на восток обратился,
Он вымыл лицо свое, руки и ноги,
Омылся от скверны, от пыли дороги,
Затем, приближаясь к желанному благу,
По грудь погрузился в беззвучную влагу,
Испил ее трижды в предчувствии жажды,
Лицо свое чистое вытер он дважды,
В покои вошел и увидел: царица
Спокойно сидит, от него не таится.
Тогда поднялась она гостю навстречу,
Уттанку приветствуя нежною речью:
«Входи, господин. Говори: что ты просишь?»
«Те серьги прошу я, которые носишь:
Хочу, если ты не жалеешь утраты,
Отдать их учителю в качестве платы».
Был юноша чист, и прекрасен, и строен.
Решила царица: «Он дара достоин.
Заслужена юношей радость большая!»
Сняла она серьги, сказала, вручая:
«Змей Такшака жаждет их, злобный, могучий.
Ты будь осторожен и спрячь их получше».
Ответствовал гость: «Будь покойна, царица,
Змей Такшака биться со мной побоится!»
Взяв серьги, обратно пошел он без страха.
Вдали он увидел святого монаха.
Едва лишь возникнув, терялся он сразу,
То зримый очам, то невидимый глазу.
Вдруг встретился юноша с бурным потоком.
Он серьги оставил на камне широком,
Пошел он к воде, чтобы сделаться чище,
А странник подкрался, приблизился нищий,
Он серьги схватил – и умчался, но скоро
Хозяин поймал двоедушного вора.
Тут выскользнул нищий монах, изогнулся
И Такшакой-змеем тотчас обернулся.
Проворно вошел он в отверстье долины,
В ту область, где род обитает змеиный.
В отверстье, прорытое алчным злодеем,
Спустился и юноша следом за змеем.
За Такшакой долго блуждал он во прахе.
Возникли пред ним две чудесные пряхи.
Сидели и пряли, и снова, и снова
Сливались в станке и утóк и основа,
И черные нити и белые нити
Сплетались единою тканью событий.
Шесть мальчиков около женщин сидели,
Они колесо непрерывно вертели.
И мужа увидел он с пряхами рядом,
С челом необычным, с пронзительным взглядом.
Стоял возле мужа, источника власти,
Огромный скакун дымно-огненной масти.
Уттанка приблизился, плечи расправил,
И всех он такими стихами восславил:
«Хвала и привет шестерым юнолицым,
Привет колесу и двенадцати спицам!
О женщины-пряхи, пребудьте в почете,
Я вижу, что ткань вы все время прядете,
При этом миры, существа создавая,
И ткань ваша движется вечно живая!
Хвала и тому, чье лицо мне знакомо,
Хранителю мира, властителю грома!
Хвала: ты душой обладаешь великой,
Ты сделался трех мирозданий владыкой –
Подземной, земной и заоблачной шири,
Ты отпрыском вод почитаешься в мире.
Воссев на коня, ты его возвеличил.
Ты грозен, ты правду и ложь разграничил!»
Ответствовал муж: «Я доволен тобою.
Доволен я также твоею хвалою.
Какой же ты ждешь от меня благостыни?»
«Да будут мне змеи подвластны отныне!»
«Ты видишь коня? На него посильнее
Подуй – и тогда испугаются змеи».
Тут начал он дуть на коня до отказу.
Дым, смешанный с пламенем, вырвался сразу
Из пасти коня, из раздутого тела.
Змеиное племя, дрожа, зашипело,
Кругами виясь, заметалось в испуге,
Окурены были вельможи и слуги.
Змей Такшака выполз, охваченный страхом,
Окутанный дымом, осыпанный прахом.
Казалось, что змея трясла лихоманка,
Взмолился он: «Серьги возьми же, Уттанка!»
Уттанка, вернув себе дар драгоценный,
Подумал: «Сегодня ведь праздник священный,
Конец наступает мне данного срока,
А я нахожусь от хозяйки далёко!»
Утешил подвижника муж величавый:
«На этом коне из змеиной державы
Домчишься ты мигом, достигнешь ты цели.
Ступай же к супруге святого отселе».
Уттанка вскочил на коня огневого,
И конь, словно ветер, понес верхового.
Тот прибыл к хозяйке своей во мгновенье.
Жена мудреца, совершив омовенье,
Причесывать влажные косы уселась.
Ей серьги царицы надеть не терпелось,
Но видя: подвижника нет молодого, –
Сердилась, проклясть нерадивца готова.
Вот прибыл Уттанка со скоростью птицы,
Вошел к ней и подал ей серьги царицы.
Сказала в ответ госпожа: «Мне приятно,
Что вовремя ты возвратился обратно.
О сын мой, тебя собиралась проклясть я,
Но, славный, ты сделался спутником счастья!»
К наставнику также пришел он с приветом.
Тот молвил: «Я ждал тебя, сын мой, с рассветом.
Скажи, по какой задержался причине?»
Сказал ученик: «Я спешил по долине
И Такшаку встретил. Он, полон коварства,
Завел меня в пропасть, в змеиное царство.
В такие завел меня дальние дали,
Где пряхи, две женщины дивные, пряли,
Их белые нити, их черные нити
Сплетались единою тканью событий.
Учитель, ты многое видел на свете,
Скажи мне, кто дивные женщины эти?
Шесть мальчиков около женщин сидели,
Они колесо непрерывно вертели.
Вращаясь, мелькала за спицею спица.
Их было двенадцать, я мог убедиться.
Немало дорог исходил ты на свете,
Скажи мне, учитель: кто мальчики эти?
Увидел я мужа с пронзительным взглядом,
Увидел коня необычного рядом.
Но кто этот муж? Кто скакун быстроногий?
Когда еще раньше я шел по дороге,
Мне встретился муж на широкой долине,
Сидел он верхом на быке-исполине.
Сказал он мне с лаской: «Веленью последуй,
Быка моего испражненья отведай».
Поел я помет, чтобы не было бедствий.
Но что это значит? Учитель, ответствуй!»
«Две пряхи, – учитель сказал вдохновенно, –
Закон и Творенье, Недвижность и Смена.
Прядут они дни, и прядут они ночи,
Вовек не становятся нити короче.
Шесть раз изменяется наша природа,
Шесть мальчиков – шесть разновидностей года,
В году – колесе – будут вечно кружиться
За месяцем месяц, за спицею спица.
Тот муж – это Индра, громами гремящий.
Тот конь – это Агни, огнями горящий.
Тот бык – первосозданный слон Айравата,
Сидел на нем Индра, чья сила крылата.
Не бычьим пометом, не бычьей мочою, –
Нет, амритой ты подкрепился святою!
От амриты дивно пришла к тебе сила,
Змеиная злоба тебя не сломила!
А Индра – мой друг. Он явил тебе милость,
И счастьем дорога твоя осветилась.
Ты Индре признателен будь за участье.
Ступай же, мой милый, найди свое счастье».
Уттанка отправился в путь, пламенея
Враждой против Такшаки, гнусного змея.
Увидел он в городе толпы народа:
Пришел Джанамеджая-царь из похода.
Почтил его царь-победитель беседой.
Поздравив сначала владыку с победой,
Уттанка сказал ему: «Царь над царями!
Как мальчик, ты занят пустыми делами,
Ты подвигам битвы предался всецело,
Забыл про другое, про главное дело!»
Сказал Джанамеджая, царь знаменитый:
«Для собственных подданных стал я защитой,
Я делаю все, что я сделать во власти,
Храню я приверженность воинской касте, –
Какого же дела не сделал иного?
Хочу твоего я послушаться слова».
Уттанка ответствовал прямо и смело:
«Твое это дело, сыновнее дело!
О царь, что над всеми царями прославлен!
Отец твой был Такшакой-змеем отравлен.
Душою великий, деяньем невинный,
Он умер, отведав отравы змеиной.
Как древо, сраженное громом в ненастье,
Отец твой от яда распался на части.
Всю землю подлейший из змей опечалил,
Когда богоравного жалом ужалил.
Заставил он Кашьяпу хитрым коварством
Вернуться обратно с целебным лекарством
И гнусно отца твоего уничтожил,
Царя, что людей благоденствие множил!
Ступай, отомсти за отца лиходею,
Ступай, отомсти многомерзкому змею!
О царь, ты пришел в заповедное время,
Сожги же в огне ядовитое племя!
Святому огню вознеси ты моленье,
Змеиного рода начни истребленье.
Всех змей ты сожги ради праведной мести,
А Такшаку злобного – с прочими вместе.
Тем самым и мне ты окажешь услугу:
Мне Такшака – враг. Помоги мне как другу».
От слов этих сделался царь воспаленным,
Как пламя, слиянное с маслом топленым.
Он крикнул советникам, крикнул вельможам:
«Змеиное племя дотла уничтожим!
Мы жертвенное совершим приношенье,
Змеиного рода устроим сожженье!
Идемте же, следуя мудрым заветам!..»
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
В то время владыкой змеиной державы
Был Васуки, опытный, сильный, лукавый.
Ему причиняло печаль и терзанье
Ужасное матери змей предсказанье:
«Придет властелин в заповедное время,
Придет – и сожжет он змеиное племя».
Чтоб как-нибудь сердце свое успокоить,
Решил он совет государства устроить.
Пришли на совет всевозможные змеи:
Монахи, врачи, мастера, чародеи,
Гуляки, ученые, стражи, вельможи
И воины с пышной раскраскою кожи.
Их множество было – усердных и праздных,
С красивой наружностью и безобразных,
Но, разных, не схожих, – друг с другом сближало
С губительным ядом жестокое жало!
Так Васуки начал: «Вы знаете, братья:
Над нами нависла угроза проклятья.
Быть может, найти избавленье сумеем
От ужаса, ныне грозящего змеям.
Ломая преграды, с опасностью споря,
Мы средство находим от всякого горя,
Но это несчастье с другим несравнимо:
Проклятие матери неотвратимо!
Поныне, как вспомню я слово проклятья,
В испуге, в тоске начинаю дрожать я.
Я слышал, как вскрикнула мать на рассвете:
«Да будьте вы прокляты, злобные дети!»
При этом присутствовал Брахма извечный,
Творец изначальный, творец бесконечный.
Одобрил он матери каждое слово,
И стали мы жертвами жребия злого.
Да, гибель грозит поголовная змеям,
Проклятие матери мы не развеем,
Но, может быть, меры предпримем поспешно,
Чтоб месть властелина была безуспешна,
Чтоб с нами бороться Судьба побоялась,
Чтоб месть Джанамеджаи не состоялась».
Так начали змеи совет многошумный.
Одни зашипели, весьма скудоумны:
«Мы примем подвижников мудрых обличье,
Являющих кротость, добро и величье,
Царю Джанамеджае скажем веленье:
«Ты праведных змей отмени истребленье».
Но им возразили ученые змеи:
«Вы глупы. Нам действовать надо хитрее.
К царю мы придем как советники, слуги.
Окажем его государству услуги.
От нас он захочет услышать сужденье:
Как надобно змей совершить всесожженье?
Тогда-то придумаем сотни препятствий.
Его мудрецов обвиним в святотатстве.
Царю мы свои приведем толкованья,
Примеры, и доводы, и основанья,
Докажем, что гибель змеиного рода
Для мира – несчастье, напасть и невзгода.
А если он хитрых речей не оценит,
А если сожжения змей не отменит,
То мы позовем остроумного змея,
Который, как бы о владыке радея,
Предстанет как жрец, с ним согласный во взглядах
И сведущий в жертвенных сложных обрядах.
Войдя к властелину в доверье сначала,
Вонзит в Джанамеджаю грозное жало.
Когда же царя он смертельно отравит,
То змей от погибели страшной избавит».
Но добрые змеи тогда возразили
Ученым: «О нет, не желаем насилий!
Должны мы о деле судить без пристрастия:
Не даст нам убийство покоя и счастья.
В опору возьмем, если беды нависли,
Невинность души, целомудрие мысли!
Убийство – ужаснее всех беззаконий.
Чем будете жаждать его исступленней,
Тем раньше погибнете смертью презренной:
В убийстве заложена гибель вселенной!»
«Ошиблись равно, – изрекли чародеи, –
Ученые змеи и добрые змеи!
Мы тучами станем и ливнем зловещим,
Как молнии, мы, извиваясь, заблещем.
Мы жертвенный пламень водою потушим,
Тем самым и замысел царский разрушим».
«О братья! – воскликнули змеи-святоши, –
Давайте мы вспомним обычай хороший.
Чем эти пустые вести разговоры,
Пусть ловкие змеи, умелые воры,
Похитят и ковш и сосуд для обряда
У спящих жрецов. Так возникнет преграда.
Возможна, друзья, и другая помеха,
Чтоб дело царя не имело успеха.
Прикажем бесчисленным двинуться змеям,
Народ искусаем и ужас посеем.
А то мы вползем в человечьи жилища,
И змеями будет испорчена пища.
Окажутся в пище моча, испражненья, –
Откажется царь от обряда сожженья!»
«Мы станем жрецами, – сказали вельможи, –
К владыке придем, с многомудрыми схожи,
Огромной потребуем жертвенной платы,
И царь Джанамеджая, страхом объятый,
Тогда-то в змеиной окажется власти,
И змей мы избавим от страшной напасти.
Услышал ты, Васуки, наши сужденья,
Скажи, как избавиться нам от сожженья?»
Сказал повелитель змеиной державы:
«И вы, и другие, и третьи – не правы.
А что предпринять – я не знаю, о змеи,
От этого боль моя только острее!»
Тогда Элапáтра сказал осторожный:
«Сужденья, которые сказаны, – ложны.
Должно состояться огню приношенье,
Судьбы отменить невозможно решенье.
А так как от вечной Судьбы мы зависим,
То с просьбою к ней голоса мы возвысим.
Я нечто скажу вам на этом совете:
Когда были прокляты матерью дети,
От страха взобрался я к ней на колени.
Премудрых услышал я стоны и пени.
Затем они к Брахме явились в тревоге,
«О бог-прародитель! – промолвили боги. –
Лишь то существо, что безумно и злобно,
Проклясть сыновей своих кровных способно.
Зачем же ты Кадру одобрил проклятье?
Скажи, прародитель, даруй нам понятье!»
Ответствовал Брахма всесущий, всеправый:
«Увы, изобилуют змеи отравой,
Несметны, коварны, сильны и жестоки,
Они, расплодясь, умножают пороки.
Одобрил я Кадру слова роковые,
Чтоб стали счастливее твари живые.
Огонь уничтожит свирепых, кусливых,
Зловредных, злокозненных, втайне трусливых,
В предательстве ловких, в обмане искусных
И всех ядовитых, презренных и гнусных,
Но те, что правдивы, добры, справедливы,
Честны и смиренны, – останутся живы.
От них отвращу беспощадную кару:
Родится великий мудрец Джараткáру,
Свои обуздавший стремленья и страсти,
В смиренье познавший блаженное счастье.
Придет его сын, чистотой наделенный,
По имени Áстика дваждырожденный.
Придет он в назначенный день приношенья,
Спасет добродетельных змей от сожженья».
Тут боги спросили творца-властелина:
«Кто матерью будет великого сына?»
«Узнайте, о боги, что дваждырожденный
Подвижник возьмет соименницу в жены.
Возьмет он, причастный высокому дару,
Супруг Джараткару – жену Джараткару.
Родит ему тезка могучего сына,
То будет любви, милосердья вершина».
Так Брахма промолвил в небесном чертоге.
Одобрили речь прародителя боги.
О Васуки, есть у тебя молодая
Сестра, что цветет, красотою блистая.
Недаром зовется она Джараткару:
Они образуют желанную пару.
Как только попросит себе подаянья
Мудрец, что свершает благие деянья, –
Как дань милосердия, лепту простую,
Отдашь ему в жены сестру молодую.
Ты облик людской навсегда ей присвоишь,
Змеиное царство навек успокоишь.
Тем браком счастливым беду мы развеем!»
Слова Элапатры понравились змеям.
Они восклицали: «Прекрасно! Прекрасно!»
На сердце у Васуки сделалось ясно.
Сказал ему Брахма: «Не бойся напасти.
Ты принял в труде благородном участье.
Я помню, мы сделали гору мутовкой,
А Васуки, длинного змея, – веревкой
И стали, желая воды животворной,
Сбивать океан, беспредельно просторный.
За это сниму я с души твоей бремя.
Узнай же: пришло заповедное время.
Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи,
Но живы останутся добрые змеи.
Живет уже мудрый подвижник на свете,
Безгрешный в законе, суровый в обете.
Чтоб не было то наказанье жестоко,
О Васуки, жди надлежащего срока,
Сестру молодую подвижнику выдай.
Судьба не обидит невинных обидой,
Но только исполни мои приказанья!..»
На этом главу мы кончаем сказанья.
В то время скитался паломник и нищий,
Суровый подвижник, умеренный в пище.
Томленья и страсти свои обуздал он,
Обет воздержанья давно соблюдал он.
Все дни проводил он в трудах покаянья,
И только добра совершал он деянья.
У мудрого было огромное тело,
Но, предан посту и молитвам всецело,
Уменьшил он тело, большое вначале, –
За это его Джараткáру прозвали:
Ты, «Джара» услышав, – скажи: уменьшенье,
А «Кару» – суровость, суровость в решенье.
В обете суров, он удерживал семя.
Он с радостью нес непомерное бремя.
Покажется тяжким – он бремя утроит,
Где вечер застигнет – там ложе устроит.
В болотах лежал, по оврагам, в ухабах,
Свой подвиг свершал, непосильный для слабых,
В священных стихах обретал вдохновенье,
В священных местах совершал омовенье,
Ища совершенства, по свету скитался,
Одним только воздухом странник питался,
Он чахнул, сося только листики с ветки…
Однажды подвижнику встретились предки.
К виране-траве прикрепленные, в яме
Висели те праотцы вниз головами.
От стебля одно волокно лишь осталось,
Которым спокойная крыса питалась.
Приблизившись к праотцам с видом печальным,
Он молвил беспомощным, многострадальным:
«Вы держитесь только за слабый и рваный,
Изглоданный крысою стебель вираны.
Сгрызет его крыса, что сбудется с вами,
О в яме висящие вниз головами?
Скажите мне: кто вы? Ответьте, как другу,
Какую могу оказать вам услугу?
Могу ли спасти вас от бедствий, от бездны?
Да будут молитвы мои вам полезны!
Чтоб вызволить вас – мне поверьте, как сыну, –
Отдам своих подвигов треть, половину!»
Ответили предки: «Подвижник блаженный,
Быть может, поступки твои совершенны,
Быть может, спасенье несчастным несешь ты,
Но с помощью подвигов нас не спасешь ты,
На поприще этом и мы подвизались,
Но мы без потомства, увы, оказались,
Поэтому горя познали мы жгучесть,
О мудрый, чья блещет великая участь!
С тех пор как над бездною адской повисли,
Утратили мы озарение мысли,
Тебя мы не можем узнать, но недаром
Скорбящим сочувствуешь с болью и жаром:
Достоин ты славы, любви, почитанья
За то, что исполнился к нам состраданья.
Услышь угнетенных мученья и стоны,
Узнай же ты, кто мы, о дваждырожденный!
Когда-то монахи, святые скитальцы,
Ты видишь, мы жалкие ныне страдальцы.
Умеренны в пище, не ведая крова,
Мы строгий обет соблюдали сурово,
Но так как мы не дали миру потомства,
То с бездною адской свели мы знакомство.
Добро мы творили, забыв о досуге,
Не полностью наши иссякли заслуги,
Осталось у нас лишь одно волоконце,
Еще не совсем нас покинуло солнце,
Но стебель порвется – мы рухнем в потемки,
Затем что от нас не родились потомки.
У нашего рода, что прежде был громок,
Есть, правда, единственный в мире потомок,
Мудрец Джараткару, великий подвижник,
Хранитель преданий, отшельник и книжник.
Несчастный живет, не питая желанья,
Усердно блюдет он обет воздержанья,
Не зная любви, наслаждений взаимных,
Зато разбираясь в молитвах и гимнах.
Великий душою, бичует он тело,
Духовным делам предаваясь всецело.
Хотя и огромны святого заслуги,
У жалкого нет ни детей, ни супруги.
Он к подвигам, он к воздержанию жаден,
Поэтому жребий отцов безотраден.
В его голове – только глупые бредни,
Поэтому он в нашем роде – последний.
А мы, из-за глупого родича, в яме
Повисли, унылые, вниз головами.
Быть может, ты встретишь его на дороге,
Тогда ты скажи ему: «Праведник строгий,
Отшельник, мудрец, чьи достоинства редки!
На стебле вираны висят твои предки.
От стебля осталась им самая малость,
И ты – эта малость, что предкам осталась.
Как можешь ты предкам являть вероломство?
Супругу возьми, чтоб оставить потомство!»
На стебле вираны висим, не виновны.
Тот стебель непрочный – наш ствол родословный.
Изгрызана крысой вирана-растенье,
То – временем съедено все поколенье.
Висим на одном волоконце до срока, –
На сыне висим, что живет одиноко.
А крыса, которую видишь ты в яме,
То – время, что властно от века над нами.
Оно Джараткару съедает неспешно,
А тот, возомнив, что живет он безгрешно,
Гордясь, что обет соблюдает сурово,
Идет, отрешенный от горя людского.
Смотри, как бесчувственен, как малодушен
Мудрец, что одним лишь уставам послушен!
Нам подвигов мужа святого не надо,
Не ими спасемся от страшного ада!
О путник, услышал ты наше стенанье.
Разрушено временем наше сознанье,
Мы терпим душевные муки, болезни,
Как грешники, мы устремляемся к бездне.
Но будет и правнук наш временем скошен,
Как праотцы, в бездну мучения брошен.
Пойми ты, что подвиги, жертв приношенье,
Преданий, молений святых изученье,
Твое устремленье к делам превосходным –
Ничто, если ты оказался бесплодным!
Тебе говорим, как надежному другу:
Скажи Джараткару, чтоб взял он супругу,
Чтоб нам он помог, сострадания полон,
Чтоб с милой женой сыновей произвел он!»
Сказал Джараткару в тоске безутешной:
«Я – сам Джараткару, я правнук ваш грешный.
Я делал дурное, умом недалекий.
Меня вы подвергните каре жестокой!»
Воскликнули праотцы: «Славой богатый,
Скажи, почему ты живешь неженатый?»
Сказал Джараткару: «Я думал, о деды,
Путем воздержанья добиться победы.
Грехов уменьшенье, суровость в решенье –
Вот имя мое, вот мое назначенье.
Не мне, у которого нет достоянья,
Жену содержать – и просить подаянья.
В душе моей мысль утвердилась такая:
Невинности твердый обет соблюдая,
Себя от греха наслажденья избавлю
И тело свое в небеса переправлю.
Но ваши увидел я тяжкие беды,
Теперь прекращу воздержанье, о деды.
Угодное вам совершу, без сомненья:
Женюсь я для вашего, деды, спасенья.
Но знайте: для подвигов трудных рожденный,
Возьму лишь одну соименницу в жены.
Да будет мне имя ее в утешенье:
Грехов уменьшенье, суровость в решенье.
Пускай мне дадут ее как подаянье,
Я сам содержать ее не в состоянье.
Как только найдется такая девица,
Что лептою стать для меня согласится, –
Возьму ее в жены, но только такую,
И знайте: отвергну любую другую».
Промолвил он праотцам твердое слово,
Простился, и начал он странствовать снова.
Не мог отыскать себе девушку в жены
Затем, что состарился дваждырожденный.
В отчаянье впал он от долгих блужданий.
Он в лес удалился для громких рыданий:
«О вы, что недвижны, о вы, что подвижны,
И те, что сокрыты, уму непостижны,
И те, что увидели солнце впервые, –
Услышьте мой голос, о твари живые!
Я – бедный отшельник, суровый в обете,
Скитаясь, давно пребываю на свете.
Себе воздержанье избрал я оплотом,
Но предки мои, истомленные гнетом,
Велят мне: «Женись, чтобы чистая дева
Продлила с тобой родословное древо».
Скитаньям не зная предела и края,
Приятное праотцам сделать желая,
Брожу я по свету, надеясь жениться,
Но только такая нужна мне девица,
Что будет мне выдана как подаянье,
Затем, что живу я в посте, в покаянье.
Подвижные твари, недвижные твари!
Когда о подобном услышите даре,
О девушке, стать подаяньем готовой
Несчастному нищему с долей суровой,
Которому брак против воли навязан,
Который ее содержать не обязан,
О той, что моей назовется женою,
Что носит единое имя со мною, –
Живет она в близкой ли, в дальней округе, –
Отдайте мне девушку эту в супруги!»
О том, что подвижник задумал жениться,
Услышали зверь, насекомое, птица,
Каменья, и рыбы, и реки, и травы,
А также и племя змеиной державы.
За брахманом Васуки вслед их отправил,
Своих соглядатаев всюду расставил.
Услышав подвижника стоны и клики,
Те змеи с известьем примчались к владыке,
А тот повелел, возбужденный и бодрый,
Послать за сестрою своей дивнобедрой.
Невесту-змею, незнакомую с ядом,
Украсили ярким, веселым нарядом,
И в лес, где блуждал Джараткару с тоскою,
Отправился Васуки с юной сестрою.
Встречали их ветви плодами и цветом…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
Подвижнику Васуки молвил при встрече:
«Твои услыхал я призывные речи.
О странник, не шел ты по странам впустую:
Прими подаянье – жену молодую».
Спросил его праведник, радуясь дару:
«Как звать ее?» Змей отвечал: «Джараткару».
Но праведник, все еще не убежденный,
Колеблясь, не взял дивнобедрую в жены.
Сказал: «Содержать я супругу не стану».
Ответствовал Васуки, чуждый обману:
«Красавица эта – сестра мне родная.
Стезей добродетели твердо ступая,
Подвижнику сделаться хочет супругой,
Возлюбленной чистой и верной подругой.
Свою соименницу в жены возьми ты,
О славный отшельник, мудрец знаменитый,
А я содержать ее стану и всюду
Ей твердой защитой, охраной пребуду!»
Услышав слова: «Содержать ее стану,
Я дам ей защиту, я дам ей охрану», –
Взял за руку мудрый подвижник невесту,
Отправились оба к священному месту.
Пришлась ему девушка эта по праву,
Они поженились согласно уставу.
Змеиный властитель отвел им покои,
Где странник убранство нашел дорогое,
Где были ковры в жемчугах, покрывала,
Которыми дивное ложе сверкало.
Супруге промолвил подвижник женатый:
«Лишь то, что угодно мне, делать должна ты,
А будет мне дело твое неприятно –
Уйду я, покину твой дом безвозвратно.
Коль хочешь ты быть мне хорошей женою,
Запомни слова, изреченные мною».
Услышав приказ, непреклонный и мрачный,
Затмилась печалью душа новобрачной.
Супруга, чтоб горе не вышло наружу,
«Да будет по-твоему», – молвила мужу.
И стала – стыдлива, нежна, величава –
Прислуживать мужу столь тяжкого нрава.
Пред ним трепетала жена молодая,
Малейшую прихоть его исполняя.
Свои продолжал он святые занятья.
Вот время благое пришло для зачатья.
Тогда, совершив омовенье заране,
К супругу приблизилась тонкая в стане.
Зародыш возник в ее чреве мгновенно,
Зажегся, как луч, засверкал сокровенно.
Как пламя, блестящий, как пламя, всесильный,
Он вспыхнул, духовною мощью обильный.
Как месяц в его полнолунное время,
Блистая, росло благородное семя.
А муж становился суровей и строже.
Однажды, с женой пребывая на ложе,
Он голову ей положил на колени,
Заснул, утомлен от трудов и молений.
Заснул величайший подвижник в ту пору,
Как солнце уже заходило за гору.
Жена, с мудрецом возлежавшая рядом,
С младенчества верная чистым обрядам,
Подумала: «Мужу, согласно обету,
Пора поклониться вечернему свету.
Будить мне его или будет пристойно
Не трогать его, чтобы спал он спокойно?
Будить? Но тогда его сон я нарушу!
Не трогать? Заставлю страдать его душу!
Так что же мне делать? Не ведаю, право:
Супруг мой крутого, сурового нрава!
Будить? На меня он обрушится гневно!
Не трогать? Но будет скорбеть он душевно:
Не видя, как солнце сошло с небосклона,
Допустит мой муж нарушенье закона!
Я знаю, что гнев мудреца – прегрешенье,
Но все же закона страшней нарушенье!»
Змея Джараткару, жена молодая,
Так мудро о благе и зле рассуждая,
Решилась – и мужу сказала учтиво,
Пленительно, ласково, сладкоречиво:
«Безгрешный в законе, могучий в ученье,
Услышь, господин мой, служанки реченье!
Как бог семипламенный, семиязыкий,
Ты спишь, наделенный судьбою великой.
О, встань, господин, ибо день на исходе
И скоро стемнеет на всем небосводе.
К воде прикоснувшись и верен уставу,
Воздай ты вечернему сумраку славу!
Есть в этом мгновенье и страх и отрада.
Начни, господин, совершенье обряда.
Пора приниматься за доброе дело,
На западе, муж мой, уже потемнело!»
Подвижник ответил супруге сурово, –
От гнева дрожали уста у святого:
«Жена, про свое ты забыла служенье,
Ко мне проявила ты пренебреженье.
Я верил, я черпал в той вере опору,
Что солнце не сможет в обычную пору
Зайти, если сплю я: сильней моя сила!
Меня разбудив, ты меня оскорбила.
Змея дивнобедрая, тонкая в стане!
Отныне уйду я для новых скитаний
Затем, что мудрец покидает обитель,
Где с ним обитает его оскорбитель!»
Змея Джараткару, дрожа от испуга,
Сказала, покорная воле супруга:
«К тебе не явила я пренебреженье,
Невольное ты мне прости прегрешенье.
К тому я стремилась, о верный обету,
Чтоб ты поклонился вечернему свету».
Сказал Джараткару, смягчившись немного;
«Я слово изрек непреложно и строго.
Уйду, как пришел я. Тебе это трудно,
Но так мы решили с тобой обоюдно:
Свершишь неугодное мне, господину, –
Уйду я, твой дом безвозвратно покину.
О милая, жил я счастливо с тобою,
Скитальческой снова пойду я тропою.
Служила ты мне терпеливым служеньем,
Прощай, о змея с безупречным сложеньем!
Ты брату скажи, что ушел я отныне.
Иди, не скорби о своем господине».
Лицо у жены потемнело от муки.
С мольбою сложила бессильные руки.
На мужа она посмотрела глазами,
Омытыми нежного сердца слезами.
Душа у стыдливой жены загорелась.
Не зная, откуда взялась ее смелость,
Прелестная, робкая, тонкая в стане,
Ответила голосом, полным рыданий:
«Супруг, соблюдающий свято законы,
Яви милосердие мне, благосклонный!
Я тоже закон исповедую свято,
Пред мужем возлюбленным не виновата.
О благе твоем я пекусь каждодневно,
Взгляни ж на меня, господин мой, безгневно.
Ужели, великий, уйдешь ты отселе,
Покинув меня, не достигшую цели?
Что скажет мне Васуки, жалкой, несчастной,
Чья брачная жизнь оказалась напрасной?
Я стала твоей, домогаясь зачатья
Во имя спасения змей от проклятья.
Еще не созрело желанное семя,
Которым спасется змеиное племя,
Оно еще только зародыш безликий,
А ты меня хочешь покинуть, великий!
Прошу я для блага породы змеиной:
Останься со мной, пред тобой неповинной!»
Ответил подвижник супруге стыдливой:
«Отныне себя почитай ты счастливой.
Зародыш, который в тебе возрастает,
Умом и великой душой заблистает.
Как бог вековечный, как пламя и влага,
Он явится в мир для всеобщего блага.
Он будет подвижником, мудрым ученым,
В преданьях, в священных стихах искушенным.
Могуч, как гроза, и, как воздух, целебен,
Всему человечеству будет потребен.
Он есть! – Джараткару сказал на прощанье. –
Исполнит он Брахмы-творца обещанье!»
Сказав, удалился подвижник блаженный,
Душой справедливый, умом совершенный.
Забыл о дворце, о блестящем убранстве,
Ушел он для нищенства, подвигов, странствий.
Жена молодая, грустна, безутешна,
Отправилась к Васуки-змею поспешно.
О том, что случилось, поведала брату,
Оплакала горько живую утрату.
Сказал он, печалью сестры огорченный
И сам еще больше судьбой удрученный:
«Ты с детства услышала вещие речи.
Ты облик навек приняла человечий.
Была в твоем браке и цель и причина.
Должна ты родить несравненного сына.
Вершины постигнув законоученья,
Избавит он родичей-змей от сожженья.
Не должен твой брак с мудрецом благородным,
Пойми же, сестра, оказаться бесплодным.
Скажи мне всю правду: могучий ученый,
Подвижник и праведник дваждырожденный,
Тебя одарил ли зародышем сына?
Я знаю, об этом не смеет мужчина
Расспрашивать, – мне же нужда повелела;
Спросил только вследствие важности дела!
Теперь Джараткару блуждает повсюду.
Преследовать мужа сестры я не буду:
Он может проклясть меня, в гневе горячий,
И нашему делу не будет удачи.
Но что нам до мужа, сурового в гневе?
Поведай, сестра: есть дитя в твоем чреве?»
Тогда, повелителя змей утешая,
Сказала сестра: «Ждет нас радость большая.
Сказал мне супруг, разуменьем богатый:
«Теперь, о змея, тосковать не должна ты.
Подобный палящему солнцу блистаньем,
Твой сын удивительным будет созданьем,
Чей жар будет равен полдневному жару.
Он есть! – на прощанье сказал Джараткару. –
Он есть!» – удаляясь, промолвил он снова,
А слово подвижника – верное слово!»
И змей, осчастливлен подобным ответом,
Сестру подношеньем почтил и приветом.
И все исполняли ее указанья…
На этом главу мы кончаем сказанья.
Как месяц в свое полнолунное время,
Блистая, росло драгоценное семя.
Росло, чтоб исполнить свое назначенье,
От солнца в нем были и мощь и свеченье.
Пылал и сверкал он, безликий покуда, –
Зародыш той силы, что сделает чудо.
Змея дождалась надлежащего срока,
Чтоб сын засиял и вблизи и далёко.
Младенец как солнечный отблеск явился, –
Казалось, божественный отпрыск родился.
От блага рождения принял он бремя:
Избавить от страха змеиное племя.
Он рос, изучая закон многоправый,
В чертоге владыки змеиной державы.
Изведал он гимны, узнал он преданья,
Которые были древней мирозданья.
От знанья он сделался дваждырожденным,
Святым правдолюбцем, премудрым ученым.
Он понял, что есть у творений бессчетных,
У птиц, у людей, у растений, животных, –
Единый язык и закон соучастья
В деяниях правды, сочувствия, счастья.
Он понял, великим умом озаренный,
Что все подчиняются наши законы
Закону тому, что рожден в человеке:
Живущему зла ты не делай вовеки,
Живи, никому не внушая боязни,
Исполненный к тварям добра и приязни,
Не смей убивать ни растенье, ни зверя,
Единою мерой себя с ними меря.
Отмеченный кротостью и бескорыстьем,
Будь милостив к людям, и птицам, и листьям,
Прощенье и правда в деянье и в речи, –
Вот высший закон, вот закон человечий!
Он рос, величайший закон постигая,
Дорога пред ним открывалась благая.
О нем, что в утробе лежал, не рожденный,
«Он есть!» – Джараткару сказал убежденный,
«Он есть! – повторяли все твари сердечно, –
Он – Астика, он – Существующий Вечно,
Затем, что всегда существует познанье!»
Прославленным сделалось это прозванье,
Оно прославлялось, подобное чуду,
И рос мальчуган, почитаем повсюду.
Возмездье меж тем приближалось к виновным,
Грозя истреблением змей поголовным.
Змей Васуки молвил сестре Джараткару:
«Предчувствую, милая, грозную кару.
Но сын твой мужает, растет мой племянник,
В грядущем – великий подвижник и странник.
Открой мальчугану его назначенье:
Несчастных спасти, отвратить всесожженье».
Послушалась добрая женщина змея
И молвила Астике, близких жалея:
«Мой сын, не стремясь к наслажденью, к веселью,
Я замуж пошла с предначертанной целью.
Узнай же замужества цель и причину,
Змеиного племени страх и кручину.
Решила красавица Кадру когда-то, –
Об этом, о сын, я узнала от брата, –
«Он черный!» – сказать о коне беломастном,
Как свежее, сбитое масло, прекрасном.
Промолвила змеям: «Коня перекрасим», –
Надеясь, что дети ответят согласьем.
Но змеи не приняли слов криводушных,
И мать прокляла сыновей непослушных:
«Придет Джанамéджая, змей уничтожит,
Змеиному роду конец он положит.
Придет властелин в заповедное время,
Придет и сожжет он змеиное племя».
Но Брахма, создавший творенья живые,
Ответил на эти слова роковые:
«Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи,
Спасутся невинные, добрые змеи.
Лишенные жала останутся живы.
Придет Джараткару, безгрешный, правдивый,
Придет и возьмет соименницу в жены.
Родится их сын, чистотой наделенный,
По имени Астика, правды блюститель, –
То будет змеиного рода спаситель».
Теперь ты узнал, о взлелеянный мною,
Зачем я подвижнику стала женою.
Тебя родила я с великою целью.
О сын мой, нельзя предаваться безделью,
К царю Джанамеджае двинуться надо:
Готовы уже и алтарь для обряда,
И жертвенный ковш, и сосуд, и поленья, –
Вот-вот загорится огонь истребленья!
О сын мой, рожденный для нашего блага,
В чьем сердце – добро, справедливость, отвага
Скажи мне, могу ли спасения ждать я,
Скажи мне, избавишь ли змей от проклятья?»
Ответствовал Астика: «Правду восславлю,
Живые творенья от смерти избавлю».
Чтоб чудо свершить, порешил он сначала
О змеях узнать, не имеющих жала,
Узнал он подъявшего море и сушу, –
Он Шеши узнал справедливую душу,
Узнал он о змеях, лишенных отравы,
Узнал их поступки, и мысли, и нравы,
Услышал в правдивом преданье старинном
О добрых подвижниках в царстве змеином,
Стремящихся к благу, не склонных к наветам…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
Так сказано в древнем преданье известном:
Есть разные твари на своде небесном,
Там есть полудемоны, есть полубоги,
Проходят порой по земле их дороги.
Там есть песнопевцы, чьи звонки напевы,
Там есть дивнобедрые, стройные девы.
Однажды с небесною девой прекрасной
Сошелся один полубог сладкогласный.
От бремени срок наступил разрешиться,
Дитя подарила земле чаровница.
В прибрежных кустарниках, в месте безлюдном,
Оставила девочку с обликом чудным.
К реке приближался подвижник в ту пору.
Предстало дитя изумленному взору.
Увидев прелестное это созданье,
Почувствовал странник любовь, состраданье.
Он девочку взял, и взрастил, и взлелеял,
В душе у нее добродетель посеял.
Она ему дочерью стала приемной,
Росла, расцветая, в обители скромной.
Красавица лучшей из девушек стала,
И прелестью и благочестьем блистала.
Однажды чудесную, как сновиденье,
Подобную лотосу в нежном цветенье,
Увидел красавицу брахман красивый,
По имени Руру, подвижник правдивый.
Посватался к девушке дваждырожденный,
Стремительным богом любви побежденный.
Приемный родитель ответил согласьем,
Воскликнул: «Мы свадьбою землю украсим!»
Назначил он день по особенным знакам,
Который счастливым способствует бракам.
За несколько суток до свадьбы невеста,
С подругами выбрав прелестное место,
Играла, плясала в одежде блестящей,
Играя, змеи не заметила спящей,
Которая в скользкие кольца свернулась,
От песен и смеха подруг не проснулась.
Как вдруг наступила, влекомая роком,
Невеста на эту змею ненароком.
Змея, в состоянье еще полусонном,
К тому побужденная властным законом,
Вонзила в красавицу гнусное жало, –
Невеста, отравлена ядом, упала.
Но даже мертва, холодна, бездыханна,
Была она взору мила и желанна,
Лежала на теплой земле без движенья,
Подобная лотосу в пору цветенья.
От яда змеиного, ярко блистая,
Сильней расцвела красота молодая.
Взглянув на нее, испугались подруги,
И стон по лесной покатился округе.
Приемный отец и жених закричали,
Друзья зарыдали в безмерной печали,
Отшельники, чуждые горю доселе,
Подвижники, странники, плача, сидели
Вокруг бездыханного юного тела,
И все, что цвело, об усопшей скорбело,
И Руру смотрел обезумевшим взглядом
На юность, убитую мерзостным ядом.
Снедаемый скорбью великой и жгучей,
Оттуда он в лес удалился дремучий.
Он жалобно сетовал, горем палимый.
Он плакал о ней, он рыдал о любимой:
«Лежит без движенья жена дорогая,
Безмолвно страданье мое умножая,
Лежит на земле бездыханною тенью,
Как лотос, который стремился к цветенью.
Но все возрастает ее обаянье,
И если я всем раздавал подаянье,
И если обет исполнял я сурово,
И если трудился для блага людского,
И если познал я духовное счастье,
Затем, что с рожденья обуздывал страсти,
И если не тщетно мое благочестье,
То жизнь да вернется к любимой невесте,
И если дана моим подвигам сила, –
Хочу, чтоб невесту она оживила!»
Внезапно богов появился посланник.
Сказал он: «О Руру, подвижник и странник!
К чему твои речи? От бренного слова
Нельзя мертвецу превратиться в живого,
И если от смертного жизнь отлетела, –
Не слово ему помогает, а дело!»
«Какое же дело судили мне боги?
Поведай, о путник с небесной дороги!»
«Змеею отравленной в злую годину
Ты собственной жизни отдай половину.
Зачтется подвижнику эта заслуга,
Отдашь – и воспрянет из мертвых подруга!»
Ответствовал Руру небесному сыну:
«Я жизни своей отдаю половину!
Пускай же, змеиным отравлена ядом,
Украшена прелести юной нарядом,
Любовью увенчана, счастьем сверкая,
Воспрянет невеста моя дорогая!»
Небесный посол, снаряженный богами,
Явился тогда к правосудному Яме,
К властителю смерти, к владыке закона.
Сказал ему: «Просьбе внемли благосклонно!
Есть Руру, подвижник, познавший кручину,
Он жизни своей отдает половину,
Чтоб жизнь ты вернул его мертвой невесте.
Какие страдальцу поведать мне вести?»
Ответствовал вестнику бог правосудный:
«Да жизнь возвратится к красавице чудной!
Пусть тот, кто сильнее отравы змеиной,
Пожертвует жизни своей половиной.
Воспрянет красавица этой ценою,
Подвижнику доброму станет женою».
Так сказано было владыкой закона,
И мертвая дева, без боли, без стона,
Как будто от сна для блаженного бденья,
Как лотос, взлелеянный силой цветенья,
Воспрянула, заново жить начиная,
И сделалась ярче краса молодая.
Так праведной жизни своей половиной
Пожертвовал Руру подруге невинной.
Счастливый жених устремился к невесте,
И свадьбу сыграли, и зажили вместе
Две жизни, – супруг, отыскавший супругу, –
Добра и отрады желая друг другу.
А Руру поклялся, исполненный гнева:
«Пойду ли я вправо, пойду ли я влево,
В лесу или в поле, вблизи иль далёко,
Но змей истреблю я повсюду жестоко!»
Он палицей змей убивал повсеместно:
Святому пощада была неизвестна.
Однажды в лесу, у прогнившей колоды,
Он змея узрел незнакомой породы:
На солнышке грелся он, вытянув тело,
Бессильная старость его одолела.
Как будто орудьем Судьбы, свирепея,
Подвижник ударил дубиною змея.
Тот молвил: «Отшельник, услышь мое слово!
Тебе я вреда не нанес никакого,
Зачем же пришел ты, о праведник, в ярость?
Ты бьешь меня палкой, презрев мою старость!»
«О змей, я не внемлю твоей укоризне!
Супругу мою, что милее мне жизни,
Змея отравила смертельной отравой.
Поклялся я клятвою грозной и правой:
«Куда ни пойду я, всегда и повсюду
Я змей убивать многомерзостных буду».
Поэтому я и тебя уничтожу,
Убью, разорву непотребную кожу!»
Ответствовал змей: «О мудрец знаменитый!
Не все мы свирепы, не все ядовиты,
Не все мы жестоки и втайне трусливы,
Не все мы коварны и алчно кусливы,
Не все мы злодействуем, жалим, клевещем,
Не все мы в сообществе слиты зловещем!
Вот наша порода – людей не кусает
И даже порою от яда спасает.
Мы многих творений добрее, честнее,
О странник, мы только по запаху змеи,
Мы обликом схожи, окраскою кожи, –
Зато мы душою и сердцем не схожи.
Мы связаны с ними названием общим,
Но разное любим, по-разному ропщем.
Мы связаны с ними несчастьем единым,
Но счастьем не схожи со счастьем змеиным.
Не схожи по нашим делам и стремленьям,
Хоть нас презирают единым презреньем.
Иного мы жаждем, иное провидим,
И змей мы не меньше, чем вы, ненавидим».
Смутился, подумал испуганный Руру:
«На жизнь мудреца покусился я сдуру».
Сказал он тому необычному змею:
«Тебя убивать не желаю, не смею.
Но кто ты, кому даровал я прощенье?
Ты, может быть, змей, испытал превращенье?»
Ответствовал змей: «Был я праведник строгий,
Известный под именем Тысяченогий.
Но, проклятый брахманом, злом обуянным,
Стал змеем неведомым и безымянным».
Подвижник спросил: «По какой же причине
Ты проклят и ползаешь змеем поныне?
Ты в облике этом пребудешь доколе?
Ответь мне, причастный страдальческой доле!»
Сказал ему змей незлобивой породы:
«Был дружен я с брахманом в давние годы.
Однажды, огню исполняя служенье,
Он жертвенное совершал приношенье,
А я развлекался, как мальчик лукавый, –
Я сделал змею из травы для забавы.
Увидев змею, что ползла среди праха,
Подвижник сознанья лишился от страха.
Богатый молитвами, правдоречивый,
Взыскующий истины, благочестивый,
Обетам и подвигам предан сурово,
Не сразу пришел он в сознание снова.
Сказал он, меня точно гневом сжигая:
«Твоя ненавистна мне выдумка злая!
Змею из травы ты сработал недаром:
Решил посмеяться над брахманом старым!
Подобие сделал ты – мне в устрашенье,
Когда я огню совершал приношенье.
Ты был образцом, но подобием станешь,
Ты был мудрецом, – ныне к змеям пристанешь,
Ты будешь змеею, такой же бессильной!» –
Он крикнул, духовною мощью обильный.
Склонившись пред мужем, могучим в законе,
Смущенный, смиренно сложил я ладони,
Сказал я, свой жребий предчувствуя жуткий:
«Мой друг, я змею сотворил ради шутки,
Поверь же, мудрец, что совсем не по злобе
Я создал одно из противных подобий.
Ты строг, но для друга ты сделай изъятье.
Прости же меня, отмени ты проклятье!»
Так плакал, молил я, Судьбой удрученный.
Подвижник, раскаяньем чистым смягченный,
Ко мне обратился с таким заклинаньем, –
Дышал он горячим и частым дыханьем:
«Я слово сказал, и оно – непреложно.
Проклятье мое отменить невозможно.
Но так как с тобою дружили мы прежде,
То в сердце ты выбери место надежде.
Ты жди, о мудрец, надлежащего срока.
Родится подвижник, мудрец без порока.
Придет он к тебе, милосердье проявит,
Тебя от проклятия Руру избавит».
Жреца поразив этой мудрою речью,
Он принял и облик и стать человечью,
Подобьем он был – в образец превратился,
Исчезла змея, и мудрец возродился!
Сказал он: «Ты видишь, о твердый в обете,
Что есть и хорошие змеи на свете.
Поведал нам тот, кто творения множит:
«Придет Джанамеджая, змей уничтожит,
Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи,
Спасутся невинные, честные змеи,
Которые жаждут добра и познанья!..»
На этом главу мы кончаем сказанья.
Сказал Джанамеджая, твердый в решенье:
«Устрою великое жертв приношенье,
Но прежде чем род уничтожу змеиный,
Хочу я узнать злодеяний причины,
Хочу я узнать о царе-государе,
В чьей смерти повинны коварные твари, –
За что он убит, незнакомый с пороком?
Каков его путь, предначертанный роком?
Узнав обо всем, предприму я отмщенье,
Иначе свершить откажусь я сожженье».
В ответ он услышал от мудрых ученых,
Суровых в обетах, безгрешных в законах:
«Отец твой, властитель с душою открытой,
Народу служил справедливой защитой.
Не знал он таких, кто б его ненавидел,
Он сам никого никогда не обидел.
Он царствовал правильно, радостно, властно,
Богиню Земли охранял ежечасно.
Стремился он к благу, чтоб зажили в мире,
Закон соблюдая, все касты четыре.
Хвалили его и слуга и владелец;
И жрец, и боец, и купец, и умелец
Трудились, блюдя вековые законы,
И царствовал царь, как закон воплощенный.
Любили его бедняки и калеки,
О каждом заботился он человеке,
Великий деянием, праведный словом,
Защитником был он сиротам и вдовам.
Луной, что плывет по небесному своду,
Он людям казался, любезный народу.
Сражался Парикшит, ведомый богами,
С шестью обитавшими в сердце врагами:
То были Гордыня, Стяжание, Чванство,
Алкание, Гнев и Безумие Пьянства.
Он жил, побеждая презренные страсти,
Он жил, утверждая бесценное счастье,
Пока не достиг рокового предела
И змей не свершил беззаконного дела.
Царя не спасли ни мольбы, ни ограда,
Отец твой погиб от змеиного яда,
И ты воцарился на этом престоле,
Защитник народного блага и воли».
Ответил им царь, над царями поставлен:
«Был Такшакой-змеем отец мой отравлен.
Но Кашьяпа, знавший от яда лекарство,
На помощь спешил к повелителю царства,
Я знаю, что, змеем к тому побужденный,
Обратно отправился дваждырожденный.
А было в лесу и безлюдно и глухо.
Так кто же, скажите, до вашего слуха
Довел о беседе святого со змеем?
Ответьте, и в сердце отмщенье взлелеем».
Советники молвили мудрые речи:
«Узнай же, о царь справедливый, о встрече
Коварного змея с подвижником славным,
С великим жрецом, с мудрецом богоравным.
Сказал исцелителю змей непотребный:
«О, если ты силой владеешь целебной,
То дерево, друг мой, тогда оживи ты:
Сейчас я кору укушу, ядовитый».
Не знали ни лекарь, ни змей пестрокожий,
Что был на смоковнице некий прохожий.
Он сучья ломал, на верхушку забрался:
Он жертвенным топливом там запасался.
Сожженный отравой змеиною, злою,
Он сделался с деревом вместе золою,
Но с деревом вместе его оживила
Премудрого Кашьяпы светлая сила.
Сей пепел, и тело и душу обретший,
Как дерево, снова для жизни расцветший,
В наш город пришел и поведал нам слово
О том, что от змея узнал и святого.
О царь, опечаленный этим рассказом,
Ты действуй теперь, как велит тебе разум».
Познал Джанамеджая горькие муки,
Снедаемый скорбью, ломал себе руки,
А лотосы – очи – росой заблистали…
Советникам славным сказал он в печали:
«Предам я сожжению Такшаку-змея,
За гибель отца уничтожу злодея.
Змеиного рода начну истребленье:
Я вижу, что змей велико преступленье.
Сгорел мой отец, повелитель державы,
Сожгло его пламя змеиной отравы.
Врагам уготовлю такую ж кончину:
Я в пламя змеиное племя низрину.
Теперь совершу я земли очищенье,
Теперь принесу я огню приношенье,
Согласно заветам, что мира древнее,
Огню будут преданы злобные змеи».
Сказал он жрецам: «Для такого обряда
Все то, что потребно, устроить вам надо».
Тогда-то пришли, как велел повелитель,
И жрец-охранитель, и жрец-исполнитель.
Избрали равнину под радостным небом,
Обильную солнцем, плодами и хлебом.
Воздвигли, чтоб род уничтожить змеиный,
Огромный алтарь посредине равнины.
Затем, после долгих трудов и усилий,
Они Джанамеджаю благословили:
«Да будет угодно твое приношенье –
Змеиного, злобного рода сожженье».
Явились в числе неисчетном святые,
Подвижники мудрые, старцы седые,
Они разместились удобно, в прохладе,
И речь повели о великом обряде.
Приблизился день, для него наилучший.
Случился тогда непредвиденный случай.
От главного зодчего, старца благого,
Услышал властитель правдивое слово:
«То место, что выбрано вами, прекрасно,
Но жертвенник здесь возвели вы напрасно.
Такое назначив ему положенье,
Не сможете змей завершить всесожженье.
Подвижник придет, неизвестный доселе,
Не даст вам достигнуть задуманной цели».
Сказал Джанамеджая в сильной тревоге:
«О стражи, приказ мой исполните строгий,
Сюда, к мудрецам, искушенным в законе,
Не должен пройти ни один посторонний».
Меж тем, в одеяниях черного цвета,
Жрецы приготовились к делу обета.
Явились прислужники с маслом топленым.
Тотчас на равнине запахло паленым.
Пылание вспыхнуло неотвратимо.
Глаза у жрецов покраснели от дыма.
Они совершили огню возлиянье,
Они возгласили свое заклинанье:
«Летите, как ветер, ползите, как тучи,
Как яркие молнии, станьте летучи,
Сюда, на алтарь, устремитесь быстрее,
О злобные змеи, кусливые змеи!
Спешите лесами, лугами, полями,
Сегодня сожрет вас великое пламя.
Вы будете пожраны Агни-владыкой,
Он – бог семипламенный, семиязыкий!»
В садах, где возвысился жертвенник дымный,
Тогда зазвенели молитвы и гимны.
Жрецы повторяли свои заклинанья,
Подняв в государстве змеином стенанья,
Заставив спокойно дремавших проснуться,
А самых жестоких и злых – содрогнуться.
И змеи, своим побужденные роком,
На гибель, на смерть устремились потоком.
Ползли, не желая, ползли они в страхе,
Вельможи, ученые, стражи, монахи,
Врачи, палачи, песнопевцы, гуляки,
Творившие зло на свету и во мраке.
Единые в счастье, различные в горе,
Добычею пламени сделались вскоре.
Одни, умирая, тоскливо взвывали,
Иные друг друга хвостом обвивали,
Одни извивались и падали с треском,
Другие исполнились молнийным блеском,
Там с телом сплеталось горящее тело,
Казалось, что в пламени пламя горело.
Пугаясь, они издавали шипенье,
А те низвергались в огонь в нетерпенье,
Одни уцепиться за камень старалась,
Другие растеньями там притворялись,
А третьи как нить растянулись тугая,
Беспомощных, дряхлых вперед пропуская.
Четвертые в скользкие кольца скрутились,
От зла отрешились, в длине сократились,
А пятые, страхом объятые жгучим,
Самих себя жалили жалом могучим.
Шестые бороться хотели с Судьбою,
Но были не властны уже над собою.
Огонь полыхал, становился суровей,
Иные белели, как хобот слоновий,
Другие, как черные крысы, чернели,
Как молнии, третьи, блестя, пламенели.
Различные силой, окраскою кожи,
Одни – со слонами безумными схожи,
А те оказались породою мелкой,
А те – как дубины с железной наделкой,
А те, еле видные, в травке сокрыты,
Но все двоедушны, но все ядовиты!
Так двигались к пламени змеи любые,
Зеленые, черные и голубые,
Их множество было – усердных и праздных,
С красивой наружностью и безобразных,
Но сильных и слабых друг с другом сближало
С губительным ядом смертельное жало!
Ползли, и ползли, и ползли миллионы, –
Поток бесконечный, огнем поглощенный.
Они, материнскою прокляты властью,
Ползли, пожираемы огненной пастью.
Что было для чистого сердца страшнее,
Чем гнусные змеи, коварные змеи?
А ныне смотрели живые творенья,
Как топливом стали они для горенья.
Те самые змеи, сообщество злое,
Что ужас на все наводило живое, –
Бессильны, безвольны, покорны, трусливы,
Теперь устремлялись в огонь справедливый.
А пламя забыло про отдых и роздых,
Наполнился запахом тления воздух,
И реки змеиного мозга и жира
Текли по дорогам смятенного мира,
И змеи стонали, и твари живые
Преступников плач услыхали впервые.
Огонь бушевал, полный силы смертельной.
Почувствовал Такшака страх беспредельный.
Стонал он, метался, покоя не зная.
Он думал: «Как прежде, поможет мне майя.
Я брахманом стану, прибегнув к обману.
О нет, червяком я безвредным предстану!»
Но Такшаки сила ушла без остатка.
Уже душегуба трясла лихорадка.
Беспомощным он становился в обмане,
Как раб, он внимал голосам заклинаний,
Он видел, что скоро утратит он волю
И сам изберет себе страшную долю.
Тогда поднатужился змей ядовитый
И двинулся к Индре, желая защиты.
«О Индра, – сказал он властителю влаги, –
Прошу я, прибежище дай мне, бедняге,
От Агни спаси меня, Индра великий, –
Он хочет пожрать меня, многоязыкий!»
Сказал Громовержец дрожащему змею:
«Не бойся, тебя защитить я сумею.
В чертоге моем, в многовлажном тумане,
Спасешься от пламени и заклинаний!»
Был змей осчастливлен подобным ответом…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
Меж тем не смолкали заклятья, моленья,
Так жертвы стремились в огонь истребленья.
Алтарь справедливое пламя возвысил,
Чтоб змей сосчитать, не хватило бы чисел,
Ползли, и ползли, и ползли миллионы, –
Сменялся потоком поток истребленный.
Он корчился в пламени, род ядовитый,
И Васуки вскоре остался без свиты.
Унынье змеиным царем овладело.
«Сестра! – застонал он. – Горит мое тело,
Трепещет душа, и колеблется разум,
Я гибну, покорный священным приказам,
Весь мир говорит о конце моем скором,
Не вижу я света блуждающим взором,
Уже разрывается сердце на части,
И сам над собою не чувствую власти,
Готов я, с моими подвластными вместе,
Низринуться в пламя пылающей мести.
Ты видишь, я гасну, дрожа и стеная.
Поведай же милому сыну, родная,
Что он упованье мое и спасенье,
Что он, только он прекратит всесожженье!»
И сыну сказала тогда Джараткару:
«Иди, отврати беспощадную кару».
Воззвал к нему Васуки: «Астика милый,
Ты видишь, лишился я воли и силы,
Не вижу, не знаю, где стороны света,
Молюсь я творцу – и не слышу ответа».
Племянник ответил несчастному змею:
«Теперь успокойся. Твой страх я развею.
Спасу я от пламени пышущей мести
Творенья, что преданы правде и чести.
Да будет погибель одним лишь виновным,
Не должно возмездию быть поголовным.
Иду я, борьбу объявляя насилью,
Огонь задушу я водою и пылью».
Отправился Астика, юный годами,
Туда, где огонь пламенел над садами.
Увидел он дивное место обряда,
Вокруг широко простиралась ограда,
Увидел жрецов и скопленье народа,
Увидел он издали, стоя у входа,
Как змей обреченных ползли миллионы, –
Алтарь привлекал их, огнем озаренный,
Единые в счастье, различны в несчастье,
Ползли и в огне распадались на части.
Впилось в его сердце страдания жало,
Но мальчика стража тогда задержала.
Стремясь Джанамеджаи дело исправить,
Решил он сожженье стихами восславить.
Дошел до народа, жрецов и владыки,
Услышал алтарь и огонь грозноликий,
Который горел средь равнины безбрежной,
Мальчишеский голос, могучий и нежный:
«О царь, чья прославлена всюду отвага,
Жрецы, что живут для всемирного блага,
Огонь, что блестит, как луна и созвездья, –
Творите вы славное дело возмездья.
Но знайте, существ совершая сожженье,
Что жизнь есть несчастье, что жизнь есть мученье.
Возможно ль злодейство убить самовластьем?
Возможно ли горем бороться с несчастьем?»
«Сей мальчик, – сказал властелин удивленный, –
Умен, как мудрец, сединой убеленный.
Быть может, не мальчика слышим призывы,
Быть может, то старец пришел прозорливый.
У брахманов ныне прошу разрешенья:
Его допустите к обряду сожженья.
Он мальчик, но знанием равен он старым.
Его одарю я каким-нибудь даром».
Ответили брахманы словом единым:
«Жрецов почитать надлежит властелинам.
Хотя он и мальчик, познал он законы.
Почета и славы достоин ученый.
За мудрость его мы допустим к обряду.
Пусть примет, какую захочет, награду.
Чудесного мальчика, царь, одари ты,
Лишь явится Такшака, змей ядовитый».
Хотел было царь молвить мальчику слово:
«Не жаль для тебя мне подарка любого», –
Но жрец-возглашатель, в душе недовольный,
Сказал: «Не спеши ты, о царь своевольный!
Еще в наше пламя, живому враждебный,
Не ринулся Такшака, змей непотребный».
Сказал Джанамеджая: «Гимны возвысьте,
К погибели Такшаку-змея приблизьте».
Жрецы отвечали: «Открылось нам в гимнах,
В сверкании пламени, в угольях дымных,
Что прячется Такшака гнусный вне дома,
В обители Индры, властителя грома».
И брахманы, сильные мощью познанья,
Усилили гимны, мольбы, заклинанья,
И пламя, хранимое вечным законом,
Почтили, насытили маслом топленым.
Внезапно увидели: по небу мчится,
Сверкая, громами гремя, колесница.
То Индра летел, окружен облаками,
Небесными девами, полубогами.
Летел он, жрецов услыхав призыванья,
Летел он, а в складках его одеянья,
Где тучи простерлись могучим размахом,
Змей Такшака прятался, мучимый страхом.
Сказал повелитель, о правде радея:
«Жрецы, если Индра скрывает злодея,
То в чистое пламя пылающей мести
Вы Индру низвергните с Такшакой вместе».
Жрецы отвечали: «О царь, погляди-ка,
Внимает нам грома и молний владыка.
Святых заклинаний и он побоится!
Смотри, удалилась его колесница,
Он выпустил змея, тобой устрашенный.
Ты слышишь ли Такшаки вздохи и стоны?
Лишился он силы от наших заклятий,
Он в пламя летит, что гудит о расплате.
Ты видишь ли змея предсмертные корчи?
Он крутится в воздухе, будто от порчи,
По тучам он катится, как по ступеням,
Шипит он могучим и страшным шипеньем,
Сейчас он погибнет, сгорит в униженье, –
Как должно, проходит злодеев сожженье,
Теперь, повелитель, сдержи свое слово
И брахмана ты одари молодого».
Сказал Джанамеджая: «Гость безобидный,
По-детски невинен твой лик миловидный!
Чего ты желаешь? Мне будет нетрудно
Отдать даже то, что отдать безрассудно.
Что выбрал ты сердцем, мудрец несравненный?
Скажи мне, я дам тебе дар вожделенный».
Над жертвенным пламенем Такшаки тело,
Как пламя, уже извивалось, блестело,
Уже нечестивец, покинут сознаньем,
Готов был упасть, побежден заклинаньем,
Но Астика вскрикнул с мальчишеским жаром:
«О царь, лишь одним одари меня даром, –
Сожженья обряд прекрати поскорее,
И пусть в это пламя не падают змеи!»
Сказал повелитель, весьма огорченный:
«Огонь да не гаснет, для блага зажженный!
О праведник, просьба твоя тяжела мне.
Возьми серебро, драгоценные камни,
Тебе, может, золота множество надо,
Священных коров я отдам тебе стадо,
Но только для змей ты не требуй прощенья,
Не требуй святого огня прекращенья!»
Слова мальчугана в ответ зазвенели:
«О царь, золотых не хочу я изделий,
Камней, серебра и коров мне не надо,
Хочу одного: прекращенья обряда.
Ты видишь: заклятьям всесильным подвластны,
Уже устремляются в пламень ужасный
Не только убийцы, лжецы, лиходеи,
Но также и добрые, честные змеи».
Взглянули жрецы и властитель державы,
Увидели: змеи – двуглавы, треглавы,
Одни – о семи головах, а другие –
Безглавые, пестрые кольца тугие,
Одни – словно гордые горные цепи,
А те – словно долгие, душные степи,
Свиваясь хвостами, сплетаясь телами,
Шипя, низвергались в безгрешное пламя.
Различны они становились в несчастье,
Пылающий яд источали их пасти,
Пылал он, вливаясь в огонь справедливый,
Где меркли горящего яда извивы.
За этими гнусными змеями следом,
За сыном отец и внучонок за дедом –
Невинные змеи стекались в печали,
Лишенные жала, гореть начинали!
А в воздухе ясном над жаркой равниной,
Над этой великою смертью змеиной,
Змей Такшака, мучимый страхом сожженья,
Не падая в пламя, повис без движенья.
Хотя беспрерывно лилось возлиянье,
Хотя бушевало святое пыланье,
Хотя он и был у заклятья во власти,
Хотя и стремился он к огненной пасти, –
Застыл он без воли, застыл он в безумье,
И вот властелин погрузился в раздумье.
Спросил он, могучий в деяниях битвы:
«Ужель недостаточны ваши молитвы,
Ужель недостаточны ваши стремленья,
Чтоб Такшаку ввергнуть в огонь истребленья?»
Сказали жрецы: «Это Астики сила
Падение Такшаки остановила,
«Стой, стой!» – он сказал, повторив троекратно:
Заклятье жреца стало Такшаке внятно.
Боязнь охватила безумного змея,
Он в воздухе ясном застыл, каменея,
Как путник, которому всюду преграда,
Когда он стоит средь коровьего стада».
Сказал Джанамеджая, царства блюститель:
«Друзья мои, местью насытился мститель.
Да будет исполнено Астики слово,
Оно – милосердного дела основа.
Отныне мы змеям даруем прощенье,
Великое мы прекращаем сожженье.
Но в память о пламени, нами зажженном,
Но в память об Астике дваждырожденном,
Который нам путь указал к милосердью, –
Пусть в воздухе ясном, под синею твердью,
Змей Такшака злобный до сумрака стынет,
Пока его ветер полночный не сдвинет!»
Когда раздалось повеленье владыки,
Восторга и счастья послышались клики,
Послышались громкие рукоплесканья
Всего озаренного благом собранья.
Жрецы, насладившись деянием правым,
Огонь прекратили согласно уставам.
Сказали: «Ты, Астика, твердый в решенье,
Свершил величайшее в мире свершенье,
Свершенье любви, милосердия, блага,
И в этом и сила твоя и отвага,
Ты – Астика, ты – Существующий Вечно,
Затем, что свершенье твое – человечно!»
Все были довольны: жрецы, и правитель,
И Астика праведный, змей избавитель.
Пришел он домой, завершив свое дело.
Змеиное племя теперь поредело.
Объятые страхом легли, цепенея,
Вкруг Васуки – скорбного, дряхлого змея.
Пришел избавитель, настало волненье,
И радость разрушила оцепененье.
Подвижника Васуки мудрый восславил:
«О ты, кто от гибели близких избавил,
О ты, кто пришел, чтобы кончилась кара, –
Скажи нам, какого желаешь ты дара?»
Подвижник ответил такими словами:
«Хочу я, чтоб страха не знали пред вами.
Хочу, чтобы в память о радостном чуде
Познали веселье великое люди.
Да будет в сердцах человечьих отрада,
И пусть не боятся змеиного яда!»
Ответили Астике змеи согласно:
«О праведник, то, что сказал ты, прекрасно.
Пусть люди запомнят одно изреченье
И скажут потомкам своим в поученье.
Кто скажет заклятье, тот станет сильнее,
Чем самые злые, кусливые змеи:
«Подвижник с душою, для блага раскрытой,
Да будет мне Астика верной защитой,
Несчастных, страдающих друг постоянный,
Да будет мне Астика верной охраной,
Он – Астика, он – Существующий Вечно,
Затем, что деянье его – человечно!»
О добрые люди, пусть этим рассказом
Насытятся чистое сердце и разум.
Кто выслушал этот рассказ от начала,
Не будет бояться змеиного жала.
Начнем его снова рассказывать людям
И страха пред змеями ведать не будем.
Сожжения змей вы прочли описанье,
На этом кончается наше сказанье.
Войти с помощью соц. сетей: