Любезный… кузен, – просипел Локк. – Я не могу… Мне…

– О да, извольте уведомить меня о своих нуждах, – фыркнул Булидаци.

– Воздуха!

– Ах вот оно что! – Пальцы, железной хваткой сдавившие шею Локка, чуть разжались.

– Вы не так поняли…

– Может, я и был дураком, но оставаться им не желаю, и не надейтесь! – прорычал Булидаци.

– Барон! – Тон Сабеты остановил бы коня на скаку.

– Верена… Я… Простите, но ваше поведение… – Булидаци торопливо спрятал нож.

– Это ваше поведение требует объяснений, любезный кузен.

– Я услышал ваш разговор и…

– Вы по темным углам шныряете, как мелкий воришка?!

– А вы в любви друг другу объясняетесь! Я своими ушами слышал! – завопил Булидаци и запоздало сообразил, что сам еще не признавался Верене в своих чувствах; он смущенно умолк, а стыд, будто краска, пролитая на чистый холст, запятнал его щеки багрянцем.

– Мы сцену из спектакля повторяли, невежда вы эдакий! Импровизировали. И вообще, какое вам дело, даже если бы все это было всерьез?

– Импровизировали? – переспросил Булидаци.

– Мне нужно было войти в роль, и я попросила Лукацо мне подыграть, только и всего! – Она спихнула руку Булидаци с горла Локка. – А вы нас прервали! И пусть мы притворяемся простолюдинами, но вы, барон, ведете себя как самый настоящий мужлан! Низко и недостойно.

– Но…

Локк, восхищенный хитроумной уловкой Сабеты, решил, что слишком далеко заходить все-таки не стоит, – Булидаци надо приструнить, но при этом не лишать надежды. Локк потер саднящую шею, кашлянул и вкрадчиво произнес:

– Любезная кузина… Верена… Видишь ли, я рассказал Дженнаро о своей помолвке, поэтому когда он ненароком нас подслушал, то заподозрил обман…

– И посмел к тебе прикоснуться?! Какая немыслимая дерзость!

– Верена, будь благоразумна! Помнишь, прежде чем отправиться в Эспару, мы с тобой обсуждали возможные трудности… Мы путешествуем инкогнито, а значит, добровольно отказываемся от некоторых привилегий своего положения.

– Да-да, конечно. Но…

– А коль скоро все произошло без свидетелей, то, пожалуй, требовать удовлетворения я не стану, – с напускным пренебрежением произнес Локк, справедливо полагая, что возможная дуэль доставит Булидаци немногим больше хлопот, чем своевременное опорожнение кишечника, а вот настроить против себя Верену барон не решится.

– Любезная кузина, прошу простить меня великодушно, – произнес Булидаци; клинок спрятался в ножны, холодная ярость исчезла. – Верена, умоляю, давайте забудем об этом досадном недоразумении. Как мне вернуть ваше доброе расположение?

Локк недоуменно заморгал, – судя по всему, барон счел нужным просить прощения только у Верены, а «любезному кузену» Лукацо уделял внимание лишь в той мере, в какой он мог стать подспорьем в достижении грандиозных матримониальных устремлений Булидаци. Локк сообразил, что ошибся, считая барона доверчивым и прямодушным простаком: резкая смена настроений и стремительный переход от гнева и угроз к заискивающему, обходительному обращению свидетельствовали о скрытых глубинах характера Булидаци.

– Во-первых, – надменно изрекла Сабета, – прошу вас, прекратите шастать по углам. Такое поведение недостойно эспарского вельможи и покровителя театральной труппы. Ваши визиты должны проходить в манере, подобающей отпрыску славного древнего рода.

– Да-да, безусловно.

– А во-вторых, пора подыскать нам место для репетиций. Постоялый двор госпожи Глориано меня больше не вдохновляет.

– И куда бы вы хотели перебраться? Скажите слово – и я все тотчас улажу.

– Говорят, в Эспаре есть пустующий театр под названием «Старая жемчужина»…

– О да! Это легко устроить… Я обращусь к церемониймейстеру графини Антонии и…

– Чем быстрее, тем лучше, барон, – холодно промолвила Сабета и, чуть смягчившись, добавила: – Для вас это не составит особого труда, а все в труппе будут вам бесконечно признательны за возможность проводить репетиции на настоящей сцене. А я снова начну звать вас по имени, – с милой улыбкой заключила она.

– Ради вас, любезная кузина, я готов на все. – Булидаци отвесил церемонный поклон, рассеянно потрепал Локка по плечу и торопливо удалился.

Звук его шагов стих, хлопнула дверь второго этажа.

– Фу, пронесло, – прошептал Локк.

– Наш покровитель весьма ревниво относится к своим благородным кузенам. Я его недооценила.

– Моя шея придерживается такого же мнения, – вздохнул Локк; теперь, когда угроза миновала, мысли его вернулись к разговору с Сабетой, так некстати прерванному бароном. – Слушай… мы с тобой тут…

– Все, замяли, – процедила Сабета. – Мне не стоило об этом упоминать. И злиться на тебя тоже не стоило. Нам с тобой говорить больше не о чем.

– Неправда! – Локк, до глубины души уязвленный ее словами, забыл о немилосердно саднящей шее и, сам того не ожидая, схватил Сабету за руку и вытолкнул на балкон. – Нет, раз уж я снова в дерьмо вляпался, будь добра, объясни, что к чему. После всего, что мы тут друг другу наговорили, я твои придирки больше терпеть не намерен. Чем я виноват, что у тебя вдруг настроение испортилось?

– Ах, у меня настроение испортилось?!

– Знаешь, когда ты не в духе, даже братья Санца кажутся не козлищами, а кроткими овечками. Чего ты хочешь? Чтобы я Булидаци догнал и снова ссору затеял? Лучше объясни, с чего ты взбеленилась?!

– Ты и правда такой наивный или дурачком прикидываешься? Не знаешь, что ли, какие деньги в Джереме за рыжеволосых девственниц платят? А что с ними делают, тебе тоже неведомо? А вот Воровской наставник об этом знал – но даже он, козел хренов, ценой не соблазнился. Ему, видите ли, совесть не позволила! Представляешь? Этому старому развратнику, который за медяк не побрезговал бы дохлую крысу языком ублажить, совестно было рыжих девчонок в рабство продавать. Он-то мне и присоветовал волосы красить и под косынку прятать.

– Ну я кое-что слышал, – смущенно признался Локк, – но о тебе никогда так не…

– Сначала девичью усладу вырезают, – продолжила Сабета, будто не слыша его. – Ну, бугорок такой… Да ты наверняка от братьев Санца слыхал, как у женщин между ног все устроено. А потом, пока из раны кровь хлещет, какой-нибудь пенек гнилой девчонку трахает, потому что, видите ли, чудотворная кровь девственницы с волосами цвета крови все недуги и хвори исцеляет.

– Сабета…

– А потом, когда первый жаждущий чуда с бедняжкой вдосталь натешится, ее еще сотня похотливых скотов отымеет – на удачу. А под кем она дух испустит, тому самое большое счастье выпадет.

– О боги…

– Вот так-то. Чтоб им всем в преисподней десять тысяч лет дерьмо хлебать, гадам! – Сабета обессиленно привалилась к балконной стене, невидящим взглядом уставившись на разбросанные книги и крýжки. – Тьфу ты. Я и впрямь взбеленилась.

– Есть с чего.

Сабета сухо, презрительно хмыкнула.

– Но я же всего этого не знал, когда тебя впервые увидел! – воскликнул Локк. – И волосы твои на всю жизнь запомнил. И знаешь, если честно, я не только о волосах думаю… ну если тебя это так огорчает…

– Мои волосы меня нисколечко не огорчают. В отличие от мерзавцев, которые меня из-за цвета волос готовы в кандалы заковать. Как только я на Сумеречный холм попала, так каждый день и мазалась всякой алхимической дрянью, лишь бы никто не приметил, что я рыжая. Все хотела поскорее вырасти, лишь бы об этом больше не думать…

– А как ты до Сумеречного холма жила?

– А это не важно. Сначала было кому меня оберегать, а потом я стала сиротой, вот и все.

– Как скажешь… – Локк осторожно присел под стену рядом с Сабетой.

В синюшном вечернем небе загорались первые звезды, на балкон долетали знакомые шепотки сумерек: жужжание мошкары, перестук тележных колес, взрывы смеха и веселые голоса посетителей таверны.

– Извини, Локк. Зря я на тебя осерчала. И обидела тоже напрасно.

– Вовсе нет… – Он робко коснулся ее руки и втайне обрадовался – Сабета не поморщилась и не отшатнулась. – Хорошо, что ты мне обо всем рассказала. Потому что все твои беды и заботы должны быть нашими, общими бедами и заботами. А то ты вообще никогда и ничего не объясняешь. Знаешь, как это тяжело?

– Я? Не объясняю? Ничего подобного! Все ты выдумываешь…

– Это не выдумки, а правда. В проклятых Древних легче разобраться, чем тебя понять. А сейчас, когда кое-что прояснилось, даже страшно становится.

– По-твоему, это похвала?

– Ага. Нам обоим, – вздохнул Локк, впервые осознавая, чем вызваны частые перемены в настроении Сабеты, ее упрямство и настойчивость, стремление к самостоятельности и независимости, ее желание продумывать и просчитывать все наперед. – Мне плевать, какого цвета твои волосы, лишь бы ты была рядом.

– А ты простишь мое… безрассудство?

– Ну ты же мое прощаешь!

– Похоже, нам грозит опасность достичь взаимопонимания. – Сабета улыбнулась, и у Локка лихорадочно забилось сердце.

Они поглядели друг на друга, словно соревнуясь, кто первым, незаметно для соперника, подставит губы для…

С лестницы донесся громкий топот. Локк с Сабетой смущенно отпрянули друг от друга. Дверь на балкон распахнулась, на пороге возник раскрасневшийся, взъерошенный Алондо Раци, нетвердо стоявший на ногах.

– Алондо, а ты готов к встрече с богами? – умильно осведомилась Сабета.

– Ох, прошу прощения, – заплетающимся языком пробормотал он. – Я Жованно ищу. Там с братьями Асино беда…

– Они что, драку затеяли? – спросил Локк, с неимоверной ясностью представив себе барона Булидаци и неминуемое столкновение острого клинка и бренной плоти, вызванное оскорбительной выходкой одного или обоих близнецов.

– Нет-нет, хвала богам! Они с Сильваном поспорили… ну, что Пепельник до дна выхлебают. Мы их отговаривали, мол, это никому не под силу, а они уперлись и ни в какую… Ну, вот и… Ха!

Локк, на миг забыв, что Алондо лет на пять старше, ухватил его за ворот взмокшей от пота рубахи и прорычал:

– Раци, какой еще на хрен Пепельник?

– Ох, долго объяснять! Да вы спускайтесь, сами все увидите.

Локк и Сабета бросились по лестнице на первый этаж таверны, где предавались необузданному разгулу актеры труппы Монкрейна и подвыпившие посетители. На полу, посреди маслянистой багряно-черной лужи в одинаковых позах растянулись недвижные Кало и Галдо. В таверне отчаянно воняло мокрой псиной и пыточным застенком, что нисколько не мешало веселью присутствующих – всех, кроме госпожи Глориано.

– Я же просила во двор его вынести! Охламоны! Бледнозадые теринские межеумки! – Заметив в дверях Локка и Сабету, госпожа Глориано вперила в них гневный взор. – Эти болваны додумались Пепельник прямо здесь выхлебать!

– Кто-нибудь может объяснить, что происходит?! – сказал Локк, присев на корточки рядом с Кало.

Судя по всему, близнецы напились вдрызг и, не выдержав жестокого натиска двух могучих противников – тошноты и силы тяготения, – сдались на милость победителей.

– Пепельник – это вон та вонючая плевательница, – пояснил Джасмер, осоловело привалившись к мертвецки пьяному Сильвану.

Локк перевел взгляд на валявшийся на полу просмоленный бочонок фута два высотой, из которого лениво выползала мерзкая густая жижа, похожая на золу залитого дождем костра.

– У нас традиция такая, – ухмыльнулся Джасмер.

– Вот и ступали бы с ней во двор! – завопила госпожа Глориано.

– Да, там привольнее, – согласно кивнул Джасмер. – Так вот, Лукацо, в Пепельник, как следует из его названия, собирают табачный пепел и плевки – ну, когда на полу места не остается. А как храбрые юные пьянчужки начинают своей выносливостью бахвалиться, вот как ваши приятели, мы им устраиваем проверку на прочность: наполняем Пепельник до краев черным можжевеловым вином, которое госпожа Глориано в преисподней по дешевке покупает, размешиваем хорошенько и предлагаем осушить до дна.

– Дурацкое развлечение, – вздохнула Сабета, озабоченно вглядываясь в Галдо.

– Верно подмечено, – рассмеялся Джасмер. – На моей памяти еще никто Пепельник не осушил без того, чтобы все тут же не выблевать. Вот и сейчас Пепельник вышел победителем!

– Джасмер, – понизив голос, сказала Сабета, – вы не забыли, что нам надо репетировать? А вы все перепились до беспамятства. Может, хватит уже дурака валять?

Сильван, до тех пор не подававший признаков жизни, трубно всхрапнул.

– Настоящие актеры любой спектакль даже в хмельном угаре отыграют, голубушка, – заявил Джасмер. – Разве ж это пьянка? По нашим меркам, мы еще не разгулялись. Кто ж виноват, что ваши приятели пить не умеют?

– Прошу прощения, – пробормотал Алондо, обмякнув на стуле, – но хорошо бы здесь прибраться, а братьев Асино на свежий воздух выволочь… Только нам это сейчас не под силу, а Жованно куда-то запропал… и Дженора тоже. Ой, а еще к нам барон Булидаци заходил, видели?

– Видели, видели, – отмахнулась Сабета. – Госпожа Глориано, где тут у вас ведра? Лукацо, надо этих придурков отсюда поскорее вытащить, а то прилипнут к полу, не отдерешь потом.

– Я хотел тебя еще раз поблагодарить за чудесное спасение, – прошептал Локк, – но теперь понимаю, что лучше оставить это на потом. Кто знает, чем сегодняшний день завершится…

– Разумное решение. – Сабета коснулась его руки и одарила тенью улыбки, как глотком воды в пустыне. – Ну, ты за ноги берешься или за руки? Первый пошел…

– И куда это Жованно подевался? – пробормотал Локк.

Локк, сжимая в руках бурдюк вина, направился к лестнице. Жан проводил приятеля взглядом, в котором облегчение смешалось с досадой, и тяжело вздохнул: либо Локк с Сабетой разберутся в своих чувствах, либо друг друга с балкона скинут. Как бы то ни было, на некоторое время покой Жану будет обеспечен.

Он закрыл глаза, запрокинул голову и уперся затылком в стену – пусть подержит. Какое невероятное блаженство: сидеть в одиночестве и не притворяться, что синяки его ничуть не беспокоят!

Немного погодя он открыл глаза и увидел в двух шагах от себя улыбающуюся Дженору.

– О, а я тут несколько помятого юношу обнаружила! Давай-ка я тебя в спальню отведу.

– А… как… уже в спальню?

– Поверь мне, – с чувством произнесла Дженора, – пока вся труппа в лежку не перепилась, засыпать в их присутствии опасно – никогда не знаешь, где и в каком виде проснешься.

Она приподняла его со стула, и щеки Жана обожгло странным жаром, словно от чрезмерной выпивки. Дженора как ни в чем не бывало обняла его и быстро вывела из таверны.

– Ну, рассказывай, какие еще тайны ты от меня скрываешь? – Дженора легонько прикрыла дверь в спальню, отведенную Жану и Локку, и, встав за спиной Жана, положила руки ему на плечи.

– Тайны?

– Ну конечно… – Ее пальцы умело разминали онемевшие узлы мышц между Жановых лопаток. – Ты грамоте обучен и счету, но переписчики такими мускулами похвастаться не могут. Знаешь не только теринский, но и вадранский. Умеешь шить. Взрослого мужчину в честном поединке едва не сборол… и не кого-нибудь, а самого Берта, завзятого кулачника.

– Я… я получил весьма странное образование, – сказал Жан, чувствуя, как напряжение отпускает, а от прикосновений Дженоры по всему телу разливается истома.

– Вы, каморрцы, все странные. И образование у вас странное.

– Ничего плохого в этом нет. Мы просто…

– Вы просто прибедняетесь? Кажется, так говорят, когда богатые бездельники, переодевшись в одежду похуже, прикидываются простолюдинами…

– Дженора! – Жан обернулся и схватил ее за руки; рассудок встревоженно подсказывал, что если она за ними следила, то отрицать все бесполезно. – Ох, что хочешь, то и думай, но… для всех будет лучше, если просто принять нас такими, как есть.

– А что, любопытство чревато осложнениями?

– Скажем так: отсутствие любопытства не чревато осложнениями.

– Успокойся, Жованно, я просто решила поделиться с тобой некоторыми догадками. Вот, к примеру, твой кузен Лукацо – он приходит в недоумение всякий раз, как осознает, что он не средоточие мироздания. А Верена – не простая судомойка: говорит как по писаному, держится уверенно, с достоинством. Опять же, грамоте обучена и наукам всяким. А у тебя на ладонях – мозоли фехтовальщика. – Она нежно погладила его ладони, и Жан внезапно ощутил жар в самых неожиданных местах. – Вас всех, таких странных, не случайно боги вместе свели. Потому я и думаю, что тебе наверняка есть что рассказать.

– Да нечего мне рассказывать! Я не могу… чужие тайны выдать. Дженора, умоляю…

– Ладно, – вздохнула она. – Так даже интереснее. А теперь давай-ка посмотрим, что тебя беспокоит.

– Меня ничего не… а-а-а-х-х…

Ее руки, скользнув ему под рубаху, ласково погладили спину, сильные пальцы ловко размяли ноющие мышцы, будто расставляя их по местам. Это движение самым естественным образом приблизило Жана к Дженоре; он чувствовал тепло ее груди, а полураскрытые улыбчивые губы Дженоры оказались прямо перед его носом.

Она насмешливо дохнула на Жановы очки; стекла запотели.

– Ты не боишься женщин, которые не только выше, но и старше тебя?

– Ну… я, вообще-то, не знаю, чего надо бояться.

– Ах, так ты еще… мм… неопробованный?

– Дженора, я… понимаешь, я не из тех, кто… ну, ты сама знаешь…

– А знаешь, чего я не люблю, Жованно? – Она провела пальцами по тонкой полоске волос на его животе. – Глупцов, слабаков и невежд, тех, кто не отличает рукопись от растопки.

Их губы встретились. Дженора медленно подвела ладонь Жана к своей груди, накрыла пальцами и сжала. Сознание Жана полностью сосредоточилось на неимоверном жаре, который неожиданно обволок их тела.

– А если Лукацо… – шепотом начал он.

– Не волнуйся, твои друзья на балконе надолго засели, – ответила она.

В ходе непродолжительной борьбы и посредством невероятной ловкости рук им удалось избавиться от одежды и повалиться на кровать. Жан, окутанный дразнящей пеленой жаркого аромата Дженоры и дымным облаком ее волос, уже не разбирал, где чья кожа, – тела, бледное и темное, сплелись воедино. Главная роль в пленительном действе принадлежала Дженоре, которая, уложив Жана на спину, склонилась над ним, то замедляя, то ускоряя темп соития. Вскоре, не в силах больше сдерживаться, он содрогнулся и восторженно застонал. Так в жизни Жана Таннена стало одной тайной меньше.

Обессиленный и приятно изумленный, он притянул Дженору к себе и замер. Лихорадочное биение сердца постепенно стихло, будто лошадь, перешедшая с галопа на рысь, ноющая боль в намятых Бертраном боках исчезла.

Дженора нашла на полу свой камзол, вытащила из кармана изящную курительную трубку и набила ее пряно пахнущим табаком. Набросив какой-то лоскут на тусклый алхимический светильник, Дженора раскурила трубку и, передав ее Жану, негромко произнесла:

– Хм, я и правда у тебя первая…

– А что, так заметно? А если бы я ничего не сказал?

– Воодушевление похвально, но это только первый шаг. Настоящее мастерство приходит со временем.

– Надеюсь, я тебя не разочаровал.

– Жованно, я всем довольна. Неискушенного любовника можно всему научить. За пару ночей все и освоишь.

– А вот братья Асино… они меня с собой все время приглашали… ну, за деньги постельными утехами наслаждаться.

– Ничего постыдного в этом нет. И в том, что ты не согласился, – тоже. Но близнецы ваши – пара кобелей, это тебе любая женщина скажет. Нет, бывает, конечно, когда хочется вот с такими перепихнуться, но добра от этого не жди – в грязи вываляет и в углу насрет, как кобелю и положено.

– Ну они иногда послушные – раз в месяц, в первое полнолуние. Будто волколаки наоборот.

– Как по мне, так, кроме мужского достоинства, еще и мозги надобны. Мне с межеумками ложе делить неинтересно.

– Рад слышать… Ох, Дженора… под тобой вся простыня мокрая…

– Мой прилежный ученик, позволь познакомить тебя с осязаемыми последствиями совокупления…

– Так неприятно же…

– Ну, не самое соблазнительное ощущение, но… Эй, погоди, ты чего?

Жан, притворно рассвирепев, переволок хихикающую и отбивающуюся Дженору на сухие простыни, а сам занял ее место.

– Какой учтивый воздыхатель мне попался, – вздохнула Дженора. – Еще покурим?

– Обязательно.

Едва они раскурили вторую трубку, как дверь спальни распахнулась.

– Жованно! – крикнул Локк с порога. – Братья Асино там такое устроили… о всевышние боги, ты… – Он ошеломленно вытаращил глаза, потом стремительно повернулся спиной. – Извини, ох, прости, пожалуйста… Я не…

– Что, баламуты-близнецы снова во что-то вляпались? Спасать надо? – спросил Жан.

– Нет-нет, – с притворной поспешностью ответил Локк. – Ничего страшного. Мы сами во всем разберемся. Ты… в общем, ты тут… Я в таверне прикорну. Все в порядке. И вообще забудьте о моем существовании. Извините. Э-э-э… Желаю приятно провести время!

– Спасибо, – невозмутимо ответила Дженора, выдувая струйку дыма.

– А, ну ладно… Так я пошел… счастливо оставаться.

Когда дверь за Локком закрылась, Дженора заметила:

– Что-то он быстро с балкона спустился.

– Ага, – поморщился Жан. – Наверное, что-то стряслось. Уж не знаю, что там близнецы вытворили…

– А твои приятели, когда в беду попадают, всегда у тебя защиты просят, верно?

– Мне, конечно, лестно это слышать, но…

– Ничего, одну ночь они без тебя как-нибудь обойдутся, – прошептала Дженора. – А нам сейчас никто больше не помешает. А Верена, если захочет с Лукацо разобраться, может его в мою спальню отвести.

– Она может, – вздохнул Жан. – Еще как может. А вот кстати, ты не хочешь мне еще один урок преподать…

– О благословенная пора, долгое лето Теринского престола, – провозгласил Кало, широким жестом обводя двор, – время созидать и приумножать невиданное изобилие, время наслаждаться щедрыми дарами земли и небес. Увы, для царственного Аурина благостные времена пустынны, как заброшенная пашня, бесплодные бразды коей лишены зерен доблести и сла-а-а-а-… – Он упал на колени, и высокопарный монолог завершился отчаянным приступом рвоты.

Локк, сидевший в тени под стеной, закрыл лицо руками и застонал.

– О боги, – вздохнул Монкрейн. – У певчих птах желудки крепче, чем у каморрцев. Один-единственный раз к Пепельнику приложились, а ведете себя так, будто вас в сражении насмерть мечом зарубили. Дублер!

Галдо, тоже бледный до прозелени, впервые в жизни не воспользовался возможностью посмеяться над страданиями брата, а подошел к нему и придержал его за плечи.

– Все в порядке, – пробормотал Кало. – Я сейчас… Я готов продолжать. – Он прерывисто вздохнул и, шатаясь, поднялся на ноги.

– Ага, размечтался, межеумок! – сказал Галдо. – О, а давай вдвоем попробуем?

– Как это?

– Да как обычно! – Галдо обернулся к Монкрейну и произнес голосом, неотличимым от голоса брата: – Клинки, не познавшие вкуса крови, дремлют в пыльных ножнах, а сияющее величие императорского двора солнцем озаряет необъятную державу.

– О благословенная пора, долгое лето Теринского престола, – без запинки продолжил Кало, справившись с дрожащими коленями и хрипом в горле. – В этой превознесенной империи даже бедняки, что просят милостыню на ее улицах, брезгают жить в довольстве и роскоши за ее пределами и носят краденый венец, похваляясь им с воистину царским достоинством. В темных закоулках и в подземельях, лишенных благодатного света имперского солнца, властвуют лиходеи, душегубы и проходимцы.

– В эту приснопамятную эпоху, – подхватил Галдо, – даже воры притязают на величие и сбираются несметной ратью, презрев закон и императорскую власть. К Теринскому престолу, омытому бездонными морями благоденствия, приносят драгоценные дары, а преступники создают его тайное подобие и с равновеликой дерзостью…

– С равновеликой дерзостью – это о вас, братья Асино, – вздохнул Монкрейн. – Достаточно. Все, хватит. Какая прелесть! Может, нам вообще о ролях забыть? Давайте вместе выйдем на сцену и начнем хором все реплики подряд декламировать. И за руки держаться, чтобы никто не сбежал, когда в нас камни и гнилые плоды полетят.

– А мне понравилось, – возразила Шанталь.

– Мало ли что тебе… – начал Монкрейн.

– Между прочим, она права, – заметил Сильван, выходя из тени – и из обычного утреннего ступора. – Среди актеров близнецы редко встречаются, надо бы этим воспользоваться. Все-таки впечатляющее зрелище.

– Если тебе хочется впечатляющего зрелища, Андрассий, я могу штаны снять, – фыркнул Монкрейн.

– Ты, болван сиринийский, подумал бы, прежде чем отказываться! Такого на сцене еще не бывало – близнецы в роли Хора, представляешь? Дай этим остолопам-зрителям понять, что их ждет не дурацкая, всем надоевшая тягомотина, а великолепный спектакль прославленной труппы Монкрейна!

– Не Монкрейна, а Монкрейна-Булидаци, – напомнила Шанталь.

– Если тебя больше прельщает карьера статистки, возвращайся к Басанти, – может, у него в камеристках нужда еще есть, будешь на сцене сиськами трясти, – рявкнул Монкрейн.

Впрочем, Локк заметил, что поза сиринийца утратила былое достоинство, – похоже, старый пьяница Сильван, мишень бесконечных насмешек Джасмера, все же смог чувствительно его поддеть.

– О боги, да зрители дальше третьего ряда вообще не разберут, близнецы это или нет! – воскликнул Монкрейн.

– Тут главное – не лица, а голоса, – объяснил Алондо. – У них здорово выходит – особенно если блевотину фонтаном не извергают.

– Тогда с их прическами надо что-то делать, – буркнул Монкрейн.

– Наклеим на лысого парик, – предложил Кало.

– Завалим лохматого и голову ему обреем, – проворчал Галдо.

– Наденем им шляпы, – повелительным тоном изрекла Сабета. – Одинаковые. Их найти нетрудно.

– Шляпами заведует костюмерша, – буркнул Монкрейн. – Которая сейчас наверняка платьем и занята, вот только непонятно, снимает она его или надевает.

– Монкрейн! – Во двор вошел пожилой дородный теринец со скошенным подбородком и длинными спутанными волосами, – казалось, в затылок ему вцепился ястреб, да там и сдох. – Джасмер, стервец ты этакий, ну и повезло же тебе! Я как услышал, не поверил. Сколько жоп тебе пришлось вылизать для того, чтобы тебя отпустили?

– Господин Калабаци, – сказал Монкрейн. – Как вам известно, благородные особы грязной работой себя не утруждают. Я просто кое-кого заверил, что с этим прекрасно справятся ваши дочери… или сыновья – ну их все равно друг от друга отличить невозможно.

– Если ты – благородная особа, то моя жопа источает благовония. Ладно, главное, что тебя выпустили. Кстати, по городу ходят невероятные слухи: говорят, что ты в «Старой жемчужине» собрался представление давать. Вот с этой горсткой актеров?

– Мы берем не числом, а умением, – прорычал Монкрейн, утратив напускное добродушие. – Ты зачем пришел?

– Ну, ты же знаешь, что нам с ребятами надо.

– Поговори с Дженорой, она все дела ведет.

– Я тут слышал, что у вас новый владелец объявился, хотел задаток попросить…

– Не владелец, а покровитель, Калабаци! Знатный покровитель. А задатка тебе не видать, даже если сам император Салерий из гроба восстанет и свои кости на наш спектакль приволочет. Заплатят тебе, как всем, после представления, из вырученных денег.

– Видишь ли, поскольку положение у тебя шаткое, то хотелось бы заручиться не твоими искренними уверениями, а чем-то более осязаемым…

– Болван! Я два дня в тюрьме просидел, а не Призрачного камня надышался. Мозги у меня пока еще не отсохли! Хочешь, чтоб я тебя нанял, – соглашайся на обычные условия, а не нравится – вали отсюда. Межеумков, желающих дерьмо вычерпывать, найти нетрудно.

Грозно набычившись, Монкрейн и Калабаци продолжали переругиваться.

Локк подозвал Алондо и шепотом спросил:

– А это кто?

– Золотари, – ответил Алондо и сладко зевнул. – Графиня «Старую жемчужину» внаем сдает, а вот содержать театр в чистоте – обязанность труппы. Отхожими местами сотни зрителей на каждом представлении пользуются, а по ночам вот такие уроды, как Калабаци, дерьмо оттуда выгребают.

– Я и не думал, что в театре все так сложно устроено.

– Сложно – не то слово. А Джасмер побочных дел терпеть не может, для него это хуже, чем яйца ободрать.

Джасмер драматическим жестом поднес раскрытые ладони к лицу золотаря, что-то пробормотал и отступил на шаг.

– Господин Монкрейн! – окликнул его еще один человек, выходя из-за угла конюшни.

Монкрейн резко обернулся:

– А ты, мудак залупный, чего суешься куда не просят… О всевышние боги, барон Булидаци, я вас сразу не признал в скромном платье…

– А я вот решил внести свою скромную лепту в наши совместные усилия. – Булидаци сдвинул со лба потрепанную широкополую шляпу, скрывавшую его лицо. – Разумеется, без вмешательства в сферы высокого искусства.

– Да-да, разумеется, – процедил Монкрейн.

Локку почудилось, что до него донесся скрип зубов.

– А это еще кто? Важная птица? – осведомился Булидаци у Монкрейна, разглядывая золотаря.

– Гм… Сударь, меня зовут Пацо Калабаци, я…

– Нет, совершенно не важная… а то бы знал, что ко мне следует обращаться «милорд». Пшел вон.

– А… слушаюсь, милорд, – запинаясь, ответил Калабаци и торопливо удалился.

Локк недовольно поморщился, еще раз убеждаясь, что у него сложилось совершенно неправильное представление о Булидаци.

– Ну что, Монкрейн… – Барон хлопнул Джасмера по плечу. – Спору нет, дворик здесь очаровательный, хоть и запущенный. Вот я и подыскал для вас местечко попригляднее.

– «Старую жемчужину»? – уточнил Монкрейн, изо всех сил стараясь не выказать своего презрения. – Вы сняли для нас театр?

– С завтрашнего дня там можно начинать репетиции, и я договорился о двух днях спектаклей. Видите ли, церемониймейстер графини Антонии – старый друг моей семьи. А чтобы всякие Пацы Калабаци не отвлекали вас от творческой деятельности, вход в театр будет охранять мой человек.

– Какая… какая щедрость, милорд! Благодарю вас.

– Не стоит благодарности. В конце концов, я просто забочусь о своих интересах. И какую же сцену вы сейчас репетировали?

– Милорд, я хотел объявить перерыв… Переговоры с Калабаци меня вымотали…

– Глупости! Пустяковая размолвка вас не остановит, Монкрейн! – Булидаци притворно поднес кулак к своей скуле.

Монкрейн скривился.

– Так что же вы репетировали? – не унимался барон.

– Мы пока не пробовали…

– О боги, да скажите же наконец, какую сцену.

– Шестую. Из первого акта. Решали, что делать с Хором.

– А! «В темных закоулках и в подземельях, лишенных благодатного света имперского солнца, властвуют лиходеи, душегубы и проходимцы…» – продекламировал Булидаци. – Моя любимая сцена, первое появление Амадины. Прошу вас, продолжайте.

– Ну, пожалуй, мы можем…

– Да-да, можете. – Булидаци уселся на стул, который обычно занимал Монкрейн. – Госпожа Верена, вы позволите мне взглянуть на вашу Царицу Сумерек?

– Ах, барон Булидаци, мне всегда лестно ваше внимание! – Сабета присела в церемонном реверансе.

Локк, у которого кровь стыла в жилах, с некоторым усилием придал своему лицу выражение глуповатой беспечности.

– Сцена шестая. Воры, на выход! – крикнул Монкрейн.

Берт Несметный вышел на середину двора, где его встретили Кало и Галдо. Когда присутствия Хора на сцене не требовалось, братья участвовали статистами в массовых сценах; Монкрейн обещал нанять для этого еще людей, но не хотел делать этого заранее, чтобы попусту денег не тратить.

– Добро пожаловать, дорогие друзья-прощелыги! Двор Босяков для вас всегда открыт, хоть вы здесь гости редкие… – Из угла двора выступила Шанталь, покачивая бедрами и призывно раскинув руки. – В чем дело на этот раз? И что вас отвлекло от пьянства, карт и потаскушек?

– Преданность, любезная Пентра, – сказал Бертран. – Преданность той, к кому мы питаем безграничное уважение, заставила нас забыть о разгульной жизни.

– О Валедон, сладкоголосый демон! Твои речи были грубее войлока, а сейчас стелются гладкими шелками. Кто в этом повинен? – Шанталь игриво потрепала мужа по щеке.

– Моя и твоя госпожа, – ответил Бертран. – Совесть моя уязвлена ее великодушием. К стыду своему, я давно не подносил ей даров, а потому жажду заверить ее в моем почтении.

– Как и мы все, – сказал Кало. – Пентра, допусти нас к ней. Она дала нам приют и скрепила узами товарищества, за что ей все премного благодарны, даже такие негодяи, как мы.

– При Дворе Босяков все негодяи равны, нет среди нас ни лучших, ни худших, – царственно промолвила Сабета, выступая из тени.

Даже присутствие Булидаци не помешало Локку с восхищением следить, как Сабета примеряет на себя личину трагической героини.

– Ах, твое благоволение согревает, как жар костра! О, как мне стыдно за свой скромный дар… Ты – Амадина, та, кого величают Владычицей подземелий. Прими мое ничтожное подношение, хоть оно и меркнет в сравнении с твоей прелестью, – промолвил Кало, падая на колени. – Умоляю, позволь мне украсть для тебя дар получше.

– И правда, подношение его так же незначительно, как мимолетное заигрывание. О Амадина, светоч красоты, прими мой дар первым – он вечен, как моя любовь к тебе, – воскликнул Берт.

– О злоязыкий Валедон, среди нас нет ни первых, ни последних, здесь наперегонки никто не мчится, – остановила его Сабета. – Погоди, придет и твой черед.

Бертран поклонился и отступил.

– Да, я Амадина, а величают меня по-всякому, – милостиво изрекла Сабета, жестом позволяя Кало подняться. – Принять дружеский дар – великая честь. Похоже, тебе среди нас внове.

– Я старый вор, госпожа, но лишь недавно удача привела меня к вам. Я жажду заменить мой скромный дар другим, роскошней и богаче. Я непременно украду его, пусть даже мне петля грозит.

– Ш-ш-ш! Долю злую здесь не поминай! Тебе стыдиться нечего, друг мой: всяк дарит, что имеет.

Кало робко вручил ей какую-то воображаемую вещицу. Сабета, зажав большим и указательным пальцем невидимую безделушку, пристально посмотрела на нее.

– Колечко дутого серебра, – презрительно объявил Бертран. – Потертое, как руки судомойки.

– Мне больше чести от нищего принять медяк последний, чем драгоценный дар от богача, чьи сундуки набиты золотом. А эта безделушка – дар сердечный, что можно превратить в вино, наряды и острые клинки. Но ценней всего то, что она залогом дружбы нашей станет, – возвестила Сабета. – Мы будем рады назвать тебя своим собратом, друг!

– О, милостью богов я наше братство не отрину вовек!

– Да, милостью богов… – Он протянула Кало руку для поцелуя, а потом обернулась к Бертрану. – Любезный Валедон, раскрой нам сердце. Ты много месяцев средь нас провел, а до сих пор держишься наособицу, в гордом уединении.

– Как и ты, искусница Амадина! Да, я повинен в том, что дружеских даров не приносил. Позволь же немедленно исправить промах мой: я расстарался и добыл редкостное подношение… – Бертран торжественно раскрыл ладонь.

– Ах, браслет бесценный! – воскликнула Шанталь. – Черные сапфиры в богатой золотой оправе.

– Черные сапфиры в самый раз для Царицы Сумерек, – гордо заявил Бертран. – Надеюсь, тебе понравится. Прошу, примерь его хотя бы раз, прежде чем обратить в груды монет.

– Весомый дар для тонкого запястья… Благодарю тебя, о Валедон. Теперь твой нрав мне совершенно ясен. Как ты умудрился украсть такое сокровище?

– Три ночи и три дня я беспрестанно следил за дворцом знатного вельможи, и наконец удача мне улыбнулась.

– Вначале примерь его сам, любезный Валедон. Мне хочется взглянуть…

– О Амадина, застежка здесь проста. Дай руку, я ее почтительно браслетом обовью…

– Нет, я сперва желаю увидеть сокровище на его добытчике. Или твое безграничное уважение этого не позволяет?

– Я, презренный вор, не достоин такой великой чести, госпожа!

– И правда не достоин…

По знаку Сабеты Шанталь схватила Бертрана и приставила к его горлу воображаемый клинок.

– О прекраснодушная госпожа, чем я тебя оскорбил?

– Лицо твое – как пергаментный свиток, покрытый затейливыми письменами предательства. Тебя страшит само прикосновенье проклятой безделушки, ведь в ее застежке скрыта отравленная смертоносная игла! – Она выхватила воображаемый браслет из рук Бертрана и выставила всем напоказ. – Мои соглядатаи давно об этом предупреждали. А ты, Валедон, счел меня наивной простушкой!

– Клянусь, браслет я украл, не подозревая о его тайном предназначении…

– Украл? Да я любого вора всегда признаю по натруженным мозолям и по шрамам – меткам его благородного занятия, знакомым мне сыздетства. Твои ж ладони, Валедон, мягки, как тесто, а жилы твои не ведают упорного труда… Браслет тебе хозяева вручили.

Кало и Галдо, по мере сил изображая смятение встревоженной толпы, схватили Бертрана за руки.

– Мой вероломный замысел раскрыт! – прошептал он. – Вот мое запястье. Замкни на нем браслет, пусть за обман меня постигнет справедливая кара…

– Нет, легкой смерти ты не заслужил, убийца незадачливый! Однако браслет тебе вернут, не сомневайся. Свяжите предателя! Огонь в кузнечном горне разведите, чтобы презренный дар расплавить в нем, а после пылающий металл залейте в горло сладкоречивое. Позолотите язык льстецу! И пусть проклятое сокровище мерзавцу все внутренности напитает ядом. А гнусный труп подбросьте на улицу, в назидание его хозяевам.

– Молю о…

Мольбу несчастного Валедона заглушил очередной приступ рвоты, постигший Кало. Бертран и Шанталь отскочили в стороны, а Галдо зажал рот ладонью и побледнел еще больше.

Булидаци расхохотался:

– Монкрейн, похоже, твои близнецы тоже в чем-то провинились!

– Прошу прощения, милорд, – простонал Кало.

– Придется вам, друзья мои, пару дней вести добродетельный образ жизни. – Булидаци встал и потянулся. – Концовка оказалась неожиданной, но в целом великолепно! Особенно удались женские роли. Мне очень понравилось. Пожалуй, я стану постоянным гостем на ваших репетициях в «Старой жемчужине».

Неожиданная боль, сдавившая виски Локку, не уступала боли, написанной на лице Монкрейна.

– У нас еще будет случай побыть наедине, – не раз шептала Сабета Локку в последующие дни, но, как нарочно, чем дольше шли репетиции, тем изворотливее становились проклятые случаи.

Эспарцы по праву гордились театром «Старая жемчужина», построенным на деньги какого-то давно умершего графа. Роскошное здание, хотя и не сравнимое с долговечными постройками Древних, вполне могло простоять сотни лет. Время уже покрыло серо-сизой патиной белый мрамор стен и галерей, но деревянные подмостки, пропитанные алхимическими составами, были по-прежнему крепки и прочны.

Круглый зрительный зал находился под открытым небом; над галереями торчали шесты, на которых обычно крепили полотняные навесы для защиты от дождя и солнца, но самих полотнищ сейчас не было. Заботиться о подобных удобствах зрителей, равно как и об отхожих местах, надлежало труппе, дающей представления в театре, – графиня Антония сдавала внаем только помещение, не желая брать на себя лишние расходы.

Несомненно, настоящая сцена куда больше подходила для репетиций, чем тесный дворик госпожи Глориано. Старинные мраморные стены, преисполненные благородного достоинства, с готовностью ссужали его исполнителям, а то, что в двадцати шагах от конюшни выглядело дурацкой пантомимой, превращалось в завораживающее действо под сенью величественных безмолвных галерей.

Однако же эти неоспоримые преимущества сопровождались тенью их незримых родственников – затруднений. На рассвете актеры, мучаясь похмельем, грузили в телегу каморрцев недошитые костюмы, бутафорский реквизит и прочие неотъемлемые принадлежности любой театральной постановки, пешком проделывали двухмильный путь от постоялого двора госпожи Глориано до «Старой жемчужины», а вечером, по окончании репетиций, возвращались обратно. По условиям договора в театре им позволялось только репетировать и давать спектакли, а вот жить они должны были в другом месте; городская стража строго пресекала любые попытки расположиться на ночлег в самом театре. К сожалению, ежедневно приходилось тратить драгоценное время на дорогу.

Госпожа Глориано хотя и громогласно выражала свое недовольство ежевечерними попойками, но с готовностью обслуживала любого выпивоху, способного расплатиться звонкой монетой. Локк и Сабета по большей части не принимали участия в общем веселье, но свободного времени все равно не оставалось: после четырехмильной прогулки и целого дня изнурительных репетиций отчаянно хотелось спать. Вдобавок уединению мешало постоянное присутствие Булидаци.

Барон, наряженный простолюдином, оставался верен своему слову и все время проводил в обществе актеров. Каждый вечер Локк обессиленно валился в постель (такой усталости он не испытывал даже в селе, где трудился в полях под видом послушника Домы Эллизы), но Булидаци, похоже, обладал выносливостью десятка мулов. Вскоре все в Эспаре, к вящему раздражению Монкрейна, прознали о том, что труппа обзавелась благородным покровителем, и в таверну госпожи Глориано зачастили безработные актеры, зеваки, льстецы и подхалимы, надеясь привлечь внимание барона.

Барон Булидаци, однако же, не обращал внимания ни на кого, кроме Сабеты.

– О Каламакс, советник верный мой! – изрек Сильван Оливиос Андрассий, грузно опускаясь на складной табурет, временно служивший троном его сиятельного величества императора Салерия II, владыки всех теринцев. – Ужель на беспорочный небосвод, залитый лучезарным светом нашей славы, ты вновь наводишь грозовую тень?

– Мой государь… – Монкрейн отвесил поклон – не столько почтительный, сколько церемонный. – Нам надлежит поговорить о сыне вашем. Аурин, как подобает отпрыску царственного рода, ищет достойного занятия.

– Какого еще занятия ему надобно? Он наш преемник, тем и знаменит. Ему нет другого дела, как наследовать отеческий престол.

– Ваше величество, Аурин подобен клинку, что томится в пыльных ножнах, не окропленный свежей кровью. Он жаждет покрыть свое имя неувядаемой славой.

– Ты забываешься, дерзкий чародей! По-твоему, юноша, в жилах которого течет императорская кровь, лишен величия, принадлежащего ему по праву родства?!

– Смиренно прошу простить меня, мой государь! Аурин – достойный сын своего царственного родителя и потому желает подвигов, дабы славными делами подтвердить священное право наследия и своими триумфами пробудить восторг в сердцах вельмож и простолюдинов.

– Он – и его честолюбивый друг, Феррин, – задумчиво произнес Сильван.

– Феррин всецело предан своему господину и честолюбив в меру. Вам, государь, с таким же честолюбием служили друзья и полководцы…

– И чародеи…

– Ваше величество!

– И все же мы неповинны в бесславной немощи былых врагов…

– О государь, их пораженье – дело ваших рук!

– Змеи сперва пленяют лестью, а потом вонзают жало. Что ж, я стерплю укус змеиный, чародей!

– Мой повелитель, в Терим-Пеле смута гложет имперские устои, будто крысы подтачивают основанье дома. Позвольте мне напомнить о ворах…

– О всевышние боги! В битвах твои заклятья колдовские противника безжалостно косили, как спелые колосья в пору жатвы! Твое искусство молнию и гром с небес призвало, дабы поразить врагов! Так почему сейчас ты убоялся проделок жалких и затей убогих презренных проходимцев? И нас страшишь без меры для чего?

– Нет, мой государь, я не страшу, а лишь предупреждаю, что смута, как любой недуг заразный, распространяется быстрей пожара на сухостое. Мои осведомители доносят о великой рати воров, о дерзновенных преступлениях и о глумлении над царственным престолом.

– Все воры попирают закон, на то они и воры. Твои нелепые разоблаченья стары как мир.

– Мой повелитель, в сумрачных подземельях блистательного Терим-Пеля воры основали свою державу и избрали в ней мнимого государя!

– Наверняка забавы глупой ради. Нашего царственного внимания эти ребяческие шалости не заслуживают – слишком много чести.

– Ваше величество, ежели вы позволите простолюдинам безнаказанно глумиться над властью, то это послужит дурным примером для знатных господ. Я вполне допускаю, что вы вольны…

– Ты допускаешь?!

– Прошу прощения, мой государь, я оговорился. Но умоляю, внемлите моему смиренному искреннему совету. Несомненно, по сути своей эти дерзостные поползновения ничтожны, но ради благоденствия империи, завоеванного дорогой ценой, истребите их в зародыше, пока они, разрастаясь, не обуяли тех, чей мятежный дух способен восстать против вас.

– По-твоему, чародей, если немедленно не уничтожить мелких воришек, то впоследствии придется воевать с вельможами? И кто же этот мнимый государь, от которого исходит угроза нашему престолу? И как он приобрел такую власть, что твои люди не в силах с ним справиться?

– Мой повелитель, это женщина. Она славится неукротимым нравом и хитроумием, а ее подданные величают ее Царицей Сумерек. Я не раз подсылал к ней своих людей, однако никому не под силу с ней сладить. Вот и вчера в городе обнаружили труп одного из моих лазутчиков, дерзко оставленный у всех на виду, нам в назидание.

– А как же колдовские чары? – спросил Сильван и выдержал многозначительную паузу. – Неужели и они бессильны? Неужто по нашему повелению неумолимые студеные ветра твоих колдовских заклятий не разметают ее прах во все концы империи?

– По вашему повелению, государь, – неохотно признал Джасмер, – мои заклятия мгновенно насмерть поразят ее. Однако этим я убью счастливый случай.

– И каков же твой смиренный искренний совет?

– Пусть вашу волю исполнят Аурин с Феррином. Их облик преступникам неведом. Пусть они отыщут путь в логово воришек, войдут в доверие к этой злодейке, а затем суд праведный свершат.

– Смертельный хлад еще не обуял труп твоего лазутчика, а ты уж сына нашего намерен подослать к врагам жестокосердным?

– Мой повелитель, доблесть Аурина себе не знает равных. Он любым оружием владеет в совершенстве, а Феррин и вовсе несокрушим, как тот металл, в честь коего он назван. Вдобавок от всяких бед наследника престола уберегут заклятья колдовские, хотя о них ему мы не расскажем. Клянусь, для Аурина вертеп разбойный будет не страшнее дворцовой опочивальни. Зато свершит он подвиг благородный и славой облечет себя навек!

– Какая странная причуда: императорского сына сделать наемным убийцей…

– Тем самым доказать, что лев младой не только силой славен, но и острым умом блистает, и кощунственных надругательств над честью и достоинством не допустит.

– По-твоему, Аурин на это согласится? – негромко спросил Сильван.

– Он горит желанием испробовать свои силы, государь. И боги в своей милости даровали нам подходящий случай. Нет, Аурин не откажется.

– Ты, Каламакс, искуснейший из наших чародеев, мудрец наипервейший и советник ревностный и верный. За службу добрую тебе мы благодарны, но знай заранее – коль Аурина не убережешь, то злую участь с ним разделишь и в силах колдовских спасенья не найдешь.

– О государь, когда б мой замысел неверен был, я с жизнью сам расстался бы охотно.

– Тогда готовь защитные заклятья и приведи к нам Аурина с Феррином.

Локк выступил из-за колонн. Западные галереи театра скрывались за масками теней, но беспощадные лучи полуденного солнца заливали подмостки жаром. Алондо вышел с противоположной стороны сцены и встретил Локка посредине, перед Джасмером и Сильваном. Репетиция продолжалась.

День за днем, действие за действием, на сцене разворачивалась трагедия, в которой своевластные боги управляли жизнью Салерия II и его придворных. Джасмер Монкрейн, придавая спектаклю нужную, ему одному ведомую форму, то забегал вперед, то возвращался в прошлое, менял роли и актеров, место действия и обстановку, ко всеобщему недовольству, заставлял бесконечно повторять одно и то же и наконец, удовлетворенный достигнутым, объявил, что пора наносить последние штрихи.

Для Локка дни слились в бесконечную полосу раздражения. Булидаци неотступно следовал по пятам за Сабетой, а Локку приходилось играть роль, не приносившую ему ни малейшего удовлетворения. Впрочем, актерское мастерство оказалось весьма схожим с лицедейством, которому Благородных Каналий учил Цеппи. Сложись обстоятельства иначе, Локк с удовольствием осваивал бы новое искусство, но теперь, глядя, как Алондо берет Сабету за руку, или приобнимает ее за плечи, или сливается с ней в притворном поцелуе, он накрепко затвердил лишь одно: для тех, кто несчастен, время ползет медленнее улитки.

– Лукацо, вы не в духе, – негромко заметил Булидаци однажды вечером, когда утомленные актеры возвращались домой; барон, хоть и старательно изображал простолюдина, предпочитал ездить верхом. Вот и сейчас он спешился и, ведя коня в поводу, пошел рядом с Локком. – Сегодня вы свои реплики перепутали… В чем дело?

– Видите ли, Дженнаро… – Локк, донельзя утомленный и бесконечными репетициями, и безоблачным эспарским небом, и вездесущей пылью, неожиданно признался Булидаци: – Я надеялся сыграть Аурина. – Впрочем, он тут же опомнился и, чтобы барон не заподозрил его в желании быть поближе к Сабете, поспешно добавил: – Я к этой роли всю дорогу готовился. Она мне гораздо больше нравится. В роли Феррина мне… неловко.

– Похоже, у нас с вами вкусы совпадают, – с наглой ухмылкой заявил Булидаци.

«Только в одном», – мрачно подумал Локк, отгоняя назойливые мысли о кровавой расправе со знатными особами.

– Нет, правда, роль Аурина вам больше подходит, – продолжил барон. – Феррин должен быть старше и сильнее, держать себя с большей уверенностью, вот как Алондо… Уж простите за откровенность. Хотя, должен признать, он бы с радостью обменял свой рост и силу на ваше состояние и знатность рода.

– Да уж, – пробормотал Локк.

– Не огорчайтесь, любезный кузен. Как говорят в народе, выше нос, а? – Булидаци огляделся и, убедившись, что их никто не подслушивает, сказал: – Удача переменчива. Взять вот хоть вашего лакея, Жованно. Одним богам ведомо, чем он эту темнокожую красотку зацепил, костюмершу вашу. Я ее давно приметил – ну, разумеется, не для серьезных отношений, но в постели она, должно быть, горячая штучка.

– Жованно только с виду прост, – с притворной небрежностью произнес Локк.

– А, видно, у него клинок знатный, – понимающе промолвил Булидаци. – Правду говорят, что такие увальни немалые достоинства в штанах прячут… Но, в общем, я не об этом. Как там наша любезная Верена?

– Вы же сами видели ее на сцене.

Действительно, Сабету невозможно было не заметить: ее актерское мастерство превосходило ограниченные способности остальных Благородных Каналий, а вдобавок она блистала красотой и чувственностью. Даже Шанталь была вынуждена признать, что с ролью Верена справилась великолепно.

– О да, безусловно. Меня другое больше беспокоит – вечером, в редкие часы отдыха, ей наверняка прискучило прозябать на постоялом дворе. Видите ли, прибедняться я и сам не прочь, но при первой возможности возвращаюсь к привычной роскоши. А Верене давно пора нежиться на пуховых перинах под шелковыми простынями. Ванну принять. Поужинать как полагается. Да и вообще… Вы не могли бы ей намекнуть, что мой особняк – целиком и полностью в ее распоряжении?

– Мог бы.

– А я мог бы замолвить словечко Монкрейну… о необходимости изменить распределение ролей.

– Нет, Дженнаро, это бесполезно… По-моему, Монкрейна уже не переубедить.

– Гм, не ожидал, друг мой, что вы, знатные каморрцы, позволяете такие вольности в обращении. Вот я, к примеру, никого и никогда не убеждаю. Я повелеваю. Ну если речь не идет о руке и сердце прекрасной дамы, – хохотнул Булидаци и серьезно добавил: – Так вы с ней поговорите?

– Я сделаю все возможное, – пообещал Локк, прекрасно сознавая, что это его совершенно ни к чему не обязывает: барон не подозревал, что Сабету невозможно соблазнить даже самым заманчивым предложением, однако же возможность заполучить роль Аурина согревала Локку душу. – Верена обожает покой и негу и с превеликим удовольствием согласится нанести вам еще один визит.

– Вы меня очень обяжете, Лукацо! – воскликнул Булидаци, с силой хлопнув Локка по плечу.

Локк умильно улыбнулся, словно получив напутственное благословление священника.

– И объясните ей, что волноваться не о чем, – добавил барон. – Ее визит останется тайной для всех. Мои люди свое дело знают, я им не раз доверял поручения подобного рода.

«Кто бы сомневался», – подумал Локк.

– Нет, мне все равно, что перешивать, – сказал Жан на следующее утро, протыкая железной иглой кусок холста. – Я просто не понимаю, почему нельзя вытряхнуть еще пару монет из толстого кошелька нашего щедрого покровителя и купить что-нибудь поновее.

– Потому что за каждую монету он стрясет с нас вдвойне, – ответила Дженора, разглаживая отрез ветхого кружева.

Они сидели в тени за сценой, окруженные грудами костюмов и театрального реквизита, с завидным упорством превращая жалкие обноски, оставшиеся от прошлых постановок, в роскошные новые наряды. Сейчас Жан и Дженора готовили костюмы фантазмов.

В теринском театре погибших персонажей, называемых фантазмами, изображали актеры в особых нарядах – белых посмертных масках и саванах. Эти безмолвные призраки появлялись на сцене и, внушая священный ужас зрителям, следили за действием, как бесстрастные судьи.

– Покровители разные бывают, – продолжила Дженора. – Некоторые сорят деньгами, как сластями в праздничный день, для них главное – не прибыль, а представление. Ну, такие обычно богатством кичатся и щедрую благотворительность напоказ выставляют. А вот другие – и таких намного больше – требуют возврата вложенных капиталов и своего не упустят. Вот, к примеру, наш покровитель… На первый взгляд денег он не считает, а на самом деле его слуги за этим строго следят. Монкрейн с Булидаци договор подписали, я его досконально изучила, знаю, что в нем говорится. Да, расходы на постановку ничем не ограничены, но если выручка от спектакля их не покроет, то мы, простолюдины, никаких денег не увидим – Булидаци все себе заберет.

– Но ты же сама говорила, что те, у кого есть доля в труппе…

– Ну да, нам положена определенная доля прибыли, вот только прибыль имеет свойство чудесным образом улетучиваться, когда дело касается ее распределения. По эспарским законам деньги, вложенные благородными господами в любое предприятие, возвращаются им сполна. А нам достаются жалкие медяки. Вот и получается, что, беря деньги у нашего знатного покровителя, мы сами себя обделяем.

– Хитро придумано, – задумчиво сказал Жан, вспомнив, что каморрская знать подобными привилегиями не обладала; похоже, простому люду Эспары было чему поучиться у ростовщиков и златохватов Каморра. – Теперь понятно, чем вызвана твоя бережливость.

– Ну, от натруженных рук не убавится, зато в кошельке, глядишь, и прибавится, – вздохнула Дженора.

Их неторопливые занятия прервал какой-то странный шум. На сцену выбежал разгневанный Джасмер Монкрейн, велел остановить репетицию. Булидаци неторопливо вышел следом. Обычно Жан не обращал внимания на их споры, но сейчас явно происходило что-то необычное.

– Вы не имеете права вмешиваться в решения постановщика! – вопил Монкрейн. – Творческий процесс не терпит…

– Наш договор не дает вам единоличного права на принятие каких-либо решений, в том числе и творческих, – оборвал его Булидаци.

– Но это же основная заповедь…

– Заповеди свои в храме поминайте, меня они не касаются.

– Лопни твои змеиные глаза, проклятый выскочка! Тоже мне, знаток выискался…

– Вот-вот, оскорби меня похлеще! – Булидаци подступил вплотную к Монкрейну. – Забудь, что ты презренный чернокожий холуй. Скажи что-нибудь непростительное. А еще лучше – ударь. Тогда стрелой в Плакучую Башню улетишь, а труппа твоя мне достанется. Думаешь, тебя заменить некем? Ты всего в пяти сценах занят, так что на роль Каламакса я кого-нибудь от Басанти переманю и спектакль без тебя поставлю. А вот ты без руки останешься.

Джасмер напряженно расправил плечи; морщины на темном лице прорезались четче, челюсти сжались, зубы заскрежетали. Он едва не принял брошенный вызов, однако сдержался, отступил на шаг, резко выдохнул и заорал:

– Алондо! Лукацо!

Локк и Алондо подбежали к нему.

– Поменяйтесь ролями, – прохрипел Монкрейн. – Лукацо, будешь Аурином, а ты, Алондо, – Феррином. А если вам это не по нраву, обсудите это с нашим досточтимым проклятым покровителем.

– Но мы же только вчера костюм Аурина для Алондо подогнали, – неосмотрительно напомнила Дженора.

Монкрейн направился к ней, горя желанием переложить на чужие плечи хотя бы малую толику унижений, которые пришлось стерпеть ему самому.

– Как подогнали, так и распорете! – выкрикнул он. – Или вздерните Лукацо на дыбу, может, растянете его дюйма на четыре. Мне все равно!

Дженора и Жан вскочили, но Монкрейн стремительно покинул сцену. Булидаци ухмыльнулся, покачал головой и небрежным жестом велел актерам продолжать.

Жан, недоуменно распахнув глаза, медленно вернулся на место. Зачем барон при всех оскорбил и унизил своего несчастного партнера и совладельца труппы? Хотя Булидаци не блистал изяществом манер, его поступки обычно преследовали какую-то цель – но какую?

– Ох, извини, Алондо, – вздохнул Локк.

– Да ладно, – отмахнулся актер. – Твоей вины в этом нет. И вообще, если Джасмер велит мне играть крольчонка, то буду играть крольчонка. А у Феррина много замечательных сцен. Не к Басанти же на поклон идти! У него, наверное, уже давным-давно все роли разобрали, даже сисястых камеристок не осталось.

Локку и Сабете удалось улучить краткий миг уединения – но лишь для того, чтобы обсудить перемену в ожиданиях Булидаци. К сожалению, привычки эспарского барона остались прежними, а потому искать уединения на постоялом дворе госпожи Глориано было небезопасно: в любую минуту из-за угла или на лестнице мог появиться Булидаци или кто-то из его слуг.

Однако же стараниями барона Локк получил желанную роль, а значит, Булидаци надо было поддерживать в заблуждении, что Лукацо де Барра – его верный союзник. Ради этого Сабета начала осторожно заигрывать с бароном и хотя уклончиво встречала его приглашения тайно посетить особняк, тем не менее разговаривала с ним ласково, устремляла на него томные взоры и улыбалась его неуклюжим шуткам. Использовала она и кокетливые женские уловки – распускала ворот сорочки чуть больше обычного, сменила сапоги на туфельки, чтобы распалить воображение Булидаци видом точеных лодыжек и изящных икр. Все это вкупе с тем, как непринужденно Жан и Дженора каждый вечер уходили в спальню, подпитывало костры ревности и отчаяния, полыхавшие в груди Локка.

Даже некогда желанная роль Аурина особой радости не доставляла. Локка охватывала сладостная дрожь при любой возможности пылко признаваться в любви Сабете, пусть даже и выспренним, витиеватым слогом Лукарно, однако он сдерживал себя изо всех сил, опасаясь, что от орлиного взора Булидаци не ускользнут проявления истинных чувств. Объятья любовников на сцене выглядели такими неловкими и благонравными, что Монкрейн пришел в бешенство, – впрочем, его терпение и без того выгорело дотла, а золу ветром развеяло.

– Эй, сопляк ссыкливый! Ты что, до сих пор не понял, что мы ставим пиесу о любви, трагической и страстной?! За то, что ты со своей возлюбленной носишься, как с драгоценной фарфоровой вазой, зрители денег не заплатят! Берт, Шанталь! Идите сюда! Покажите этому болвану, что такое пылкая страсть!

Супруги, обрадованные тем, что гнев Монкрейна к ним не относится, с готовностью вышли на середину сцены, и Шанталь картинно упала в объятия Берта.

– Ты, главное, утрируй и наклоняй порезче, – пояснил Берт Локку. – Для объятий это первое дело. Сценические поцелуи у тебя хорошо получаются. А вот как заключишь ее в объятия – сразу наклоняй. И приподними – зрителям это нравится. Тогда даже выпивохам в задних рядах понятно, что речь идет о буйстве страстей. Правда, любимая?

– Берт, твои объяснения даже рыбу плавать не научат. Ты, душа моя, человек не слова, а дела, – хихикнула Шанталь.

Впрочем, шутя, перемигиваясь и притворно переругиваясь, они все-таки умудрились объяснить Локку, в чем заключаются его ошибки. Вскоре Монкрейн одобрительно хмыкнул: Локку удалось вполне убедительно изобразить страстные объятья и пылко прижать Сабету к груди, не вызывая ни малейших подозрений у Булидаци. Однако же, как известно всем, кому доводилось притворно обнимать предмет своих мечтаний, это лишь усиливает желание отдаться во власть истинной страсти, так что настроение Локка нисколько не улучшилось.

И все же дело двигалось споро, неумолимо приближаясь к развязке, как возок, сталкиваемый с вершины холма. Каждый вечер таверну госпожи Глориано осаждали буйные толпы гуляк. Кало и Галдо увлеченно играли в карты и в кости – за близнецами приходилось следить, дабы они не забывали иногда проигрывать. Из жалких обрезков Жан и Дженора создавали настоящие чудеса и наводили последний лоск на бутафорское оружие. На репетициях актеры играли в костюмах персонажей, не глядя в текст пиесы. Наконец, однажды вечером, когда бронзовый диск солнца опустился к западному горизонту, Монкрейн собрал всех на сцене.

– Что ж, пожалуй, с трудностями мы как-то справились, и лучше уже не станет, – проворчал он. – Пора делать объявление. Милорд Булидаци и прочие компаньоны, прошу вашего согласия.

– Я согласен, – заявил барон.

Алондо, Дженора и Сильван кивнули.

– Да хранят нас боги, – вздохнул Монкрейн. – Итак, осталось только нанять статистов и объявить дни и время наших представлений. А если представлений не будет, то придется платить неустойку золотарям и лоточникам, пивоварам и пекарям, разносчикам подушек, графскому церемониймейстеру и самой графине Антонии.

– Будем афиши расклеивать? – спросил Жан.

– Зачем? Наши зрители в большинстве своем грамоте не обучены, афиши на подтирку пустят. Может, в торговых рядах и в кварталах богачей парочку афиш вывесим, а в кварталах победнее прибегнем к традиционному способу – глашатаев пошлем.

– Это как? – спросил Галдо.

– Устали от жизни? – завопил Галдо, взобравшись на шаткий бочонок и пытаясь принять драматическую позу. – Изнываете от скуки? Глухи к звонкому стиху бессмертного Целлия Лукарно, величайшего пиита эпохи Теринского престола?

Моросил теплый дождь, лужи на рыночной площади рябили от мелких капель, под навесами, рваными и не очень, эспарские торговцы на все лады расхваливали свои товары – еду, мелкие безделушки, нехитрую утварь и прочее.

«Ну, все как обычно, – рассеянно думал Галдо, – когда не надо, солнце в безоблачном небе вовсю жарит, а как пора делом заняться, так дождь стеной…»

– И все равно… – выкрикнул Кало, стоявший у бочки.

– Отвали, – рявкнул какой-то торговец.

– И ВСЕ РАВНО, – изо всех сил заорал Кало, – вы не устоите перед восхитительным, потрясающим, великолепным зрелищем! Труппа Монкрейна и Булидаци предлагает вашему вниманию легендарную…

– Блистательную… – поддержал его Галдо.

– Жестокую, кровавую и душераздирающую трагедию, именуемую «РЕСПУБЛИКА ВОРОВ»! Всего два представления! В Графов день и в Покаянный день!

Галдо с неохотой пришлось признать, что трезвость, хотя и лишена многих неоспоримых прелестей опьянения, служит неплохим подспорьем ловкости. Разгневанный торговец швырнул в близнецов подгнившую репу; Кало поймал ее на лету и с силой подбросил вверх; Галдо спрыгнул с бочки, кувыркнулся в воздухе, подхватил репу и, приземлившись, отвесил церемонный поклон.

– Репой труппу Монкрейна и Булидаци не забросаешь!

– У меня еще и картошка есть, – буркнул торговец.

– Всего два представления! В Графов день! В Покаянный день! – заголосил Кало. – В театре «Старая жемчужина». Не пропустите самое восхитительное событие в вашей жизни! Мертвецы восстанут из могил и заговорят со сцены! Любовь и страсть! Блеск клинков! Измена! Предательство! Тайны императорского двора! Приходите, не пожалеете! Другого случая не представится!

От очередной репы близнецы увернулись без труда.

– Не упустите исключительной возможности увидеть все своими глазами! – выкрикнул Галдо и, повернувшись к брату, понизил голос: – Пожалуй, этим и ограничимся. Нам еще в восемь мест надо успеть. А с этих придурков хватит.

– Точно, – кивнул Кало.

Поклонившись торговцам, которые утратили всякий интерес к близнецам, Кало и Галдо вышли с рыночной площади.

– А теперь куда? – спросил Кало.

– К Джаланским воротам, – сказал Галдо. – Там нас наверняка целая толпа дожидается, караваны в город пришли, путникам дорожная пыль в задницу набилась, небось, со скуки подыхают.

– Ага, – согласился Кало. – Вот интересно, что бы остальные Канальи без нас делали?

– Мы самые способные, потому нам и приходится больше всех ногами работать. Ну, все лучше, чем со счетными книгами разбираться.

– Не, это мимо. Хотя со счетоводшей я бы с удовольствием разобрался.

– Эй, полегче! На нее кое-кто уже лапу наложил.

– Да знаю я. Молодец пузан, лихо ее пристегнул. А то я за него уже волноваться начал, – ухмыльнулся Кало.

– Ты вот лучше поволнуйся за рыжую и за нашего умника.

– Можно подумать, у них соображалки не хватает: потискали бы друг друга, глядишь, и разобрались бы, что к чему.

– А когда им тискаться? Вон, наш проклятый покровитель с Сабеты глаз не сводит, чисто демон из преисподней.

– А давай им поможем?

– Ну, допустим, я этому мудаку горло перережу, а ты его в могилу закопаешь, – вздохнул Галдо. – И что? Кто потом петь и плясать будет?

– Ты чего, мозги вместе с волосами обстриг, плешивый? Я ж не про то, чтоб Булидаци замочить, а про то, чтоб Сабете на ушко кое-что полезное нашептать.

– Я и не ожидал такого наплыва, – заметил Джасмер, склонившись над щербатой кружкой бренди, щедро разбавленного дождевой водой.

– Не ожидал он, – проворчал Булидаци, сидевший напротив, за угловым столиком в таверне госпожи Глориано. – Да тебе вообще надеяться было не на что, придурок.

– Вполне возможно, милорд.

Локк с полупустой кружкой яблочного вина сидел чуть поодаль, старательно делая вид, что не прислушивается к беседе. Вечером, перед первым спектаклем в Графов день, труппа устроила традиционную пирушку, обычно начинавшуюся с того, что следовало выпить четырежды подряд: сначала за покровителя, то есть Булидаци, потом за Монкрейна, после этого – за всех актеров скопом и, наконец, за Морганте, Отца города, дабы заручиться его милостью и избежать гнева толпы. К счастью, уроки Цеппи не прошли даром: Локк всего лишь пригубил вино, тем самым сохранив ясность рассудка, хотя со стороны казалось, будто он лихо опустошает кружку за кружкой.

– Возможно? Да ты понимаешь, как я для тебя расстарался, Монкрейн?! – взволнованно заявил барон, подрастеряв привычное ухарство; четыре полных кружки крепкого вина сделали свое дело, и в нетвердом голосе Булидаци сквозила озабоченность. – Я всех своих друзей пригласил. На первый спектакль придут одиннадцать знатных особ, со свитами, – такого еще никогда не бывало. Обычно эспарская знать ждет, что другие о представлении скажут. Так что предупреждаю: провала я не потерплю.

– Вы же ни одной репетиции не пропустили, всю кровь из нас высосали, хуже пиявки. Сами знаете, спектакль удался.

– Надо, чтобы не просто удался, а чтобы прошел безукоризненно! – сказал барон. – Чтобы никто не запнулся, слова не перепутал, на сцену раньше времени не выскочил…

– Ну, безукоризненно не бывает, – вздохнул Монкрейн. – Всегда что-нибудь да пойдет наперекосяк, только если постановка хороша, то зрители этого не заметят. Никому нет дела до…

– А мне есть! – заплетающимся языком произнес барон. – Твоя труппа стала моей, и свою репутацию я порочить никому не позволю! Одно слово поперек – и я с тебя шкуру спущу, пожалеешь, что на свет народился.

– Мы всеми силами стараемся услужить благородным господам, – язвительно заметил Монкрейн, – однако же если бы настоящие произведения искусства можно было создавать по высочайшему повелению, то в мире не было бы ни одной дурной пиесы, картины или…

– Провалишь спектакль – ноги переломаю, – мрачно пообещал Булидаци. – Как тебе такое повеление?

– Я вполне проникся важностью поставленной задачи, милорд. – Монкрейн встал из-за стола. – А теперь позвольте откланяться – мои низменные устремления не поспевают за головокружительным полетом ваших возвышенных мыслей.

Джасмер отошел к Сильвану и Шанталь, и все вместе они затерялись в шумной толпе посетителей. В таверне собрались статисты, зеваки и подхалимы всех сортов, вино и пиво лилось рекой, а за стойкой деловито сновала госпожа Глориано, будто кочегар, подбрасывающий уголь в топку плавильной печи.

– Андрассий, козел безрогий! – рявкнул Монкрейн. – Как тебе вино?

– А фиг его знает. – Сильван рыгнул. – Если к восьмой кружке не распробую, придется искать чего-нибудь покрепче.

Барон Булидаци тяжело поднялся из-за стола, обвел таверну мутным взором, не обратил ни малейшего внимания на Локка, зато сразу же заметил Сабету, которая с милой улыбкой радушной хозяйки направлялась к ним, для виду сжимая в руках полупустую кружку вина.

– Верена, – пробасил барон, – у вас очень усталый вид. Надеюсь, вас больше никакие дела здесь не задерживают. Я буду счастлив дать вам приют и отдохновение в привычной для вас обстановке. Вы же не откажетесь от горячей ванны, охлажденного вина и пуховой перины? А может быть…

– Ах, Дженнаро, – прошептала она, ласково снимая руку Булидаци со своего локотка и нежно пожимая бароновы пальцы. – Вы так предусмотрительны… Увы, вечер перед спектаклем вся труппа проводит под одной крышей, иначе удачи не будет, примета такая. А вот после спектакля я с радостью приму ваше приглашение.

«Выкрутиться-то она выкрутилась, а вот что послезавтра делать?» – встревоженно подумал Локк. Действительно, Сабета только что пообещала барону свидание наедине, и после долгих недель бесплодных ухаживаний он вряд ли с пониманием отнесется к последующему отказу.

– Ах, поскорей бы! – раздраженно вздохнул Булидаци. – Мне так хочется увести вас отсюда, подальше от этой проклятой труппы, окружить подобающей роскошью и заботой… хотя бы на несколько дней! Я ведь здесь только из-за вас, милая Верена! Монкрейн мне и даром не нужен. А когда все закончится, я хочу, чтобы вы… Ну, в общем, подумайте, какую еще роль вам хочется сыграть, а я велю Монкрейну, он все устроит.

– Ах, Дженнаро, умеете же вы дамам угождать, – улыбнулась Сабета и приложила палец к его губам; Булидаци ошеломленно умолк. – Я подумаю о вашем предложении. Обо всех ваших предложениях. А пока удовольствуемся тем, что наши желания чудесным образом совпадают.

– А вы… – запинаясь, начал барон, у которого кровь явно отхлынула от головы и устремилась в место, менее способствующее продолжению остроумной беседы. – Вы… уверены, что сегодня не…

– Сегодня – нет, – твердо сказала она и с лукавой улыбкой добавила: – Сначала надо пережить два непростых дня, а вот потом у нас будет время для отдыха и развлечений. Давайте не будем впрягать телегу перед лошадью… точнее, перед жеребцом.

– Да-да, – закивал барон. – Безусловно. Как пожелаете… Ах, Верена…

Локку захотелось заткнуть уши, чтобы не слышать косноязычного потока любовных благоглупостей, исторгаемых Булидаци. Захмелевший барон вполне предсказуемо отказывался понимать вежливые намеки на то, что ему пора валить отсюда, а значит, Сабете снова придется весь вечер провести в его обществе и только после полуночи в полном изнеможении уйти спать. Локк подавил раздраженный вздох: все его робкие попытки сблизиться с Сабетой ни к чему не приводили, он делал один неверный шаг за другим, упускал драгоценное время… Он уныло уставился в кружку, раздумывая, не пора ли отбросить притворство и напиться всерьез.

– Эй, Лукацо! – заорал невесть откуда взявшийся Кало, хватая Локка за руки. – Нам тут одного не хватает! Пошли сыграем партию в «Отымей приятеля».

– Не хочу я с вами в кости играть!

– Не дури! – сказал Кало, уводя его от Сабеты и Булидаци. – Чем вздыхать попусту, пойдем монетами позвеним. По-настоящему, по-мужски.

– Но…

Сопротивляться было бесполезно. Кало отобрал у него кружку, в два глотка опустошил ее, вытолкал Локка из таверны в тесный коридор и проволок по узкой лесенке к дверям спальни Дженоры и Сабеты.

– Да куда ты меня…

– Делаю тебе величайшее в жизни одолжение, межеумок! – Кало ткнул в стену носком сапога.

Деревянная панель щелкнула и сдвинулась, открыв крохотную потайную комнату, фута четыре высотой и футов семь длиной. Кало втолкнул Локка внутрь и закрыл дверцу.

В углу комнатки, озаренной тусклым розоватым светом алхимического фонаря, высились винные бочки, а на полу лежала груда одеял.

– Ох, и вздрючу же я близнецов, – пробормотал Локк, недоуменно оглядываясь.

– Этого еще не хватало! – Сабета торопливо задвинула за собой потайную дверь и с довольным вздохом уселась на одеяла.

– О боги, это ты все подстроила… – запоздало сообразил Локк.

– Похоже, тут у госпожи Глориано схрон, – улыбнулась Сабета. – Кало недавно спьяну в стену врезался, и вот, обнаружил…

– И что нам теперь с проклятым бароном делать?

– А ничего. Считай, его нет.

– Да? Моя шея с этим не согласна.

Сабета схватила его за ворот рубахи и решительно прижала губы к ложбинке у Локкова горла.

– О твоей шее я сама позабочусь, – прошептала она. – А сейчас, кроме этой комнатенки, больше ничего на свете не существует.

– А как же Булидаци? Он же заметит, что тебя нет, такой крик поднимет, будто без штанов остался.

– Ну чтобы этого не произошло, я его еще одним бокалом вина угостила.

– Правда, что ли?

– Ага, – лукаво улыбнулась она, и Локк растаял. – Слабенькое такое зелье, от него мысли путаются и больше всего на свете хочется в кровать завалиться. Так что раз в кои-то веки у меня с этим мудаком желания совпадают.

– А если он…

– Я же тебе говорю, нет его! – Она запустила пальцы в Локкову шевелюру, взъерошила ему волосы. – Надоело мне так жить. Все что хотят, то и делают – куда угодно ходят, с кем угодно спят, а вот нам с тобой все время что-то мешает. – Она легко скользнула губами по Локковым губам, потом поцеловала крепче, а от третьего поцелуя Локк едва не забыл, как его зовут.

– Ты наконец решила поддаться моим чарам? – ошеломленно прошептал он.

– Нет, конечно. – Она игриво ткнула его пальцем в грудь. – Я здесь не потому, что ты меня очаровал, дурашка. Ты был прав тогда, на балконе: наши желания – это наше личное дело, и за них мы ни перед кем отчитываться не должны. Что хотим, то и берем. Вот я тебя хочу. И тебя беру.

Следующий поцелуй совершенно ясно дал понять, что разговор на этом окончен.

Таверна госпожи Глориано кружилась перед глазами Дженнаро Булидаци, будто установленная на огромном шарнире, все цвета и огни светильников расплывались, как акварель под дождем. Тупая боль в висках напоминала, что он сурово перебрал с выпивкой… Когда же он успел так надраться? «Ох, не надо было на дешевое пойло налегать», – с шутливой укоризной подумал Булидаци, не испытывая ни малейшей тревоги. Впрочем, барона вообще мало что тревожило.

А вот Верена… соблазнительная стерва, что и говорить! А как она с ним заигрывает! Будь она постарше и поопытнее, Булидаци решил бы, что она его нарочно дразнит, а так… Нет, она девушка юная, сил своих еще не понимает. Вся из себя невинная и целомудренная. Ну ничего, это легко исправить! О боги, с каким удовольствием он этим займется…

В воображении барона, распаленном вином и похотью, проносились соблазнительные образы: семнадцатилетняя девственница с телом упругим и гибким, как у танцовщицы, из древнего каморрского рода, наследница огромного состояния… Ха, он ее уговорит! После смерти родителей он себе единственный судья и советчик, вот сам и решит, кого в жены брать. Верена – желанная добыча, уж он-то своего ни за что не упустит. Подумаешь, в Каморре ей актрисой быть не позволяют! Ну и пусть! Хочет на сцене выступать – переберется в Эспару, будет развлекаться… пока детей рожать не начнет.

От приятных размышлений барона отвлек лакей с грубым, топорным лицом:

– Милорд? Подавать карету?

– Чего? Нет, Брего, ступай, – пробормотал Булидаци. – Боги мне благоволят… Прева меня обожает… вот, погляди, чем наградила…

Барон помотал головой, пытаясь разогнать туман перед глазами, обвел взглядом таверну: повсюду какие-то люди, пьяные актеры… его актеры! Его труппа! И эта костюмерша чернокожая, языкатая сука, у нее на все ответы заготовлены. Стерва! Возомнила о себе! И между прочим, не девушка, а женщина в соку. Черные кудри гладкие как шелк, груди пышные под сорочкой так и перекатываются, будто туго набитые кошельки… вот кто ноги расставит как миленькая, упираться не будет. Ха, кстати…

От этой мысли барон пришел в такое возбуждение, что удержался на ногах, лишь ухватившись за чье-то плечо. Под весом тяжелой руки барона нечаянный помощник и сам повалился на пол, но Булидаци этого уже не заметил.

Костюмерша! Вот с кем можно пару дней развлечься, иначе он с собой не совладает. Как там ее зовут… Дженора! Она все с этим каморрским юнцом по углам шушукается. С Жованно. Ублажает его… Наверняка прознала, кто такие Лукацо и Верена на самом деле, потому и решила с их слугой перепихнуться. Возвыситься захотела! Ха! Значит, и барону не откажет. Вот она как раз сейчас направилась к выходу из таверны – наверняка у них с Жованно уговор есть. Где этот толстяк очкастый? Вон, в углу с Алондо и близнецами в кости играет… ну это надолго. Сегодня барон его опередит.

Главное, чтобы Верена ни о чем не узнала… А это легко устроить! У Дженоры в кармане ни медяка, надо дать ей денег – и языком трепать не станет.

– Брего, ты подожди, я сейчас вернусь, – пробормотал Булидаци и неверным шагом устремился к лестнице, по которой поднялась Дженора.

Каждый следующий поцелуй был дольше и жарче предыдущего.

Локк, охваченный сладостным возбуждением и острым осознанием своей неопытности, не мог справиться с дрожью в руках; прерывистое дыхание сбивалось. В грезах, лишь отдаленно напоминающих действительность, девичье тело было легким и податливым, но выяснилось, что живые девушки обладают весомой, осязаемой плотью и желаниями, которые не так-то просто угадать. Кто же знал, что любовные утехи на самом деле – сложная штука?

Как ни странно, несколько утешало то, что Сабета вела себя с неменьшим нетерпением. Она на миг отстранилась и, едва ли не выдрав ленту из волос, распустила их по плечам. На ее щеках полыхал румянец, лоб покрылся испариной, а сама она словно бы утратила врожденную грацию движений, которая всегда приводила Локка в восхищение и заставляла чувствовать себя ничтожным и неуклюжим. Он с облегчением сообразил, что в тесной каморке об изяществе можно забыть.

В жаркой духоте крошечной комнатенки они наконец слились в крепком объятии, сплетя руки и ноги. Локк, переборов ошеломленное смущение, робко коснулся ее языка своим – и оба застенчиво расхохотались, а потом с нетерпеливым восторгом принялись исследовать новые, необычные ощущения. Руки, внезапно утратив скованность, обрели долгожданную свободу. Позабыв обо всем на свете, Локк уже не понимал, что и как делает, и лишь смутно отдавал себе отчет в происходящем. Одежды слетали с тел, будто сорванные призраками. Отчего-то больше всего это напоминало уличную драку – тот же упоительный страх, то же замирание сердца, те же ослепительные, жаркие, всепоглощающие вспышки остановившегося времени. Его руки на ее груди… ее губы на его напряженном животе… отчаянные попытки совершить то, о чем ни он, ни она не имели ни малейшего представления…

Эта странная, увлекательная борьба длилась какое-то время – именно что борьба, другого слова не подобрать. Ни пылкость их страсти, ни глубокое удовлетворение их единением не могли скрыть некоторой робости и неловкости, странной незавершенности их совокупления, будто бы требовалось совместить части какого-то сложного механизма, еще не притертые друг к другу. Наконец, обессиленные и выдохшиеся, они разжали объятья. Локк заметил, что Сабета пытается скрыть свое разочарование… или недовольство?

«И вот это – все?» – мелькнула непрошеная, удручающая мысль. Действительно, неужели вот это – все? Неужели из-за этого сходит с ума весь мир, и мужчины и женщины? Неужели вот это и есть то, из-за чего он терзался по ночам? То, что превратило братьев Санца в кобелей?

Отдышавшись, он приподнялся на локтях:

– Слушай… прости, я…

Сабета притянула его к себе, прижалась грудью к спине, крепко обхватила обеими руками и поцеловала в шею. Все мысли немедленно улетучились из Локковой головы.

– И за что ты прощения просить собрался? – прошептала она. – Решил, что вот это – все? И больше никогда не повторится?

– Ну, я подумал, что ты…

– Тебя прогоню? Что ты для меня – мимолетное увлечение? – Она игриво прикусила ему загривок, и Локк пискнул от неожиданности. – Ох, да поможет мне Прева! Я влюбилась в полудурка.

– А мы… а я… Тебе не больно?

– Ну не то чтобы больно… – Она снова обняла его. – Скорее, странно. Но не плохо.

Из соседней спальни донесся глухой стук, потом какие-то неразборчивые восклицания – и все снова стихло.

– Вот и мы передохнем – и продолжим, – сказала Сабета. – Пока не добьемся совершенства.

Они лежали, негромко перешептываясь, наслаждаясь ленивым течением времени. Руки Сабеты только-только возобновили свое изучение Локкова тела, как потайная дверца сдвинулась, впустив в полутемную каморку луч света, тут же заслоненный чей-то тенью. У Локка лихорадочно забилось сердце.

– Одевайтесь, – прошипел Кало.

– Ты что, спятил? Не смешно, – сказала Сабета.

– Ага, не смешно, а худо. Хуже не бывает.

– Да что происхо…

– Некогда вопросы задавать. Одевайтесь скорее и приходите. Мы без вас не разберемся.

Локк, поначалу обрадованный отсутствием Булидаци в коридоре, внезапно похолодел: серьезный Санца – дурное предзнаменование. Если Кало Санца говорит серьезно, то действительно случилось что-то страшное. Локк начал торопливо одеваться, но Сабета успела выскочить из каморки первой.

В коридоре второго этажа никого не было. Из таверны по-прежнему доносился шум веселой пирушки. Кало, испуганно озираясь, подвел их к дверям спальни Дженоры и негромко постучал условленным знаком: три-два-один. Локка обуял невольный страх.

На пороге возник Галдо, впустил их в спальню и быстро захлопнул дверь. Как только Локк понял, что произошло, колени у него затряслись, и он ухватился за Сабету.

В углу, близ перевернутой кровати, скорчилась дрожащая, насмерть перепуганная Дженора в разорванной сорочке; Жан, опустившись на корточки, обнимал Дженору за плечи.

К противоположной стене привалился Дженнаро Булидаци, бледный как смерть и какой-то сдувшийся. Под правой грудью барона торчали кольца больших портновских ножниц, по белой рубахе расплывалось алое пятно.

На глазах у ошеломленного Локка Булидаци негромко застонал, дернул ногами и отхаркнул кровавый сгусток на рубаху. Несмотря на смертельную рану, барон был все еще жив.