Глава 7. Первый урок

Он не заметил, как заснул. Сон его был продолжением воспоминаний. Спиридонову снилась большая белая фанза под крышей из рисовой соломы. Свет лился сквозь бойницы-окна меж крышей и стенами, но, хоть окна и были узкими, в помещении было всегда светло. До войны эта фанза была гумном, потом в ней разместили японских солдат, потом – пленных. Сейчас фанза вновь пустовала, лишь в центре просторного помещения был белый квадрат татами да одну из стен украшал простой, но наполненный глубоким смыслом древний символ…

– Иногда мне кажется, что для Японии было бы лучше, если бы это вы разбили нас, – сказал Фудзиюки, глядя в глаза ученику.

– Почему? – удивился тот. – Только не говорите мне, Фудзиюки-сама, что поражение лучше победы!

– Я просил вас, сударь, не называть меня так, – ответил его наставник строго, затем смягчился: – Победы и поражения должны приходить в свое время. Сейчас для Японии не время для побед, да и для России не время для поражений. Теперь мой народ возгордится, возгордятся те, кто спит и видит возвращение к эпохе Сэнгоку Дзидай, те, кому хотелось бы пересмотреть итоги Войны Босин. Те, кто свел все итоги преобразований Мэйдзи на нет.

– Но, учитель, вы говорили… – начал было Виктор… и тут же, сам не понимая как, оказался на полу – захват, бросок, с такой легкостью, словно он, двадцатитрехлетний поручик, некогда бывший украшением Кремлевского батальона, был легче пуха. – Вот незадача, и как вы все успеваете?

Подходил Никола Вешний; где-то на востоке вторая тихоокеанская эскадра восьмиузловым ходом приближалась к островам Тсушима, но ни один из тысяч матросов еще не знал, что эта дорога ведет на эшафот. Спиридонов говорил с Фудзиюки откровенно, но темы все еще не оконченной войны они не касались. У них хватало тем для разговора – почти два месяца Спиридонов был учеником Токицукадзэ, и за это непродолжительное время научился очень многому.

И не только самообороне. Фудзиюки давал ему много большее, он делился с ним своим мировоззрением, необычным даже для японца. Сын Нихона, учившийся в европейской Сорбонне, он знал жизнь Востока и Запада, но не так, как многие другие. Фудзиюки с ранней юности искал, он искал нечто неуловимое – искал учение, способное сделать человека счастливым. Не тем обывательским счастьем, которое заключается в лени, комфорте и набитом брюхе, не оглушенным счастьем алкоголика или опийного курильщика, не мимолетным счастьем порока. Он искал счастье для души. Когда-то, по его словам, на короткое мгновение его душа стала «как птица» – он чувствовал, что способен подняться высоко ввысь и увидеть всю землю, от края до края.

Это был день, когда он под руководством своего учителя Рюси Катагири получил свой первый дан в дзюудзюцу, и именно эту науку он передавал сейчас Виктору Афанасьевичу Спиридонову вместе со своей мудростью. Но мудрость Фудзиюки, по его собственному мнению, была несовершенна: он хотел стать просветленным, как некогда Сиддхартха Гаутама, но не мог достигнуть этого. Нигде – ни на Востоке, ни тем более на Западе, не нашел он той свободы, какую испытал один-единственный раз в жизни.

Некогда юный Фудзиюки был близким другом Дзигоро Кано, основателя школы Кодокан. Их дружба началась в Токийском университете; вместе они стали заниматься дзюудзюцу, вместе получили свой первый дан. Фудзиюки даже некоторое время был одним из преподавателей основанной Дзигоро Кано школы Кодокан, но потом пути их разошлись. Кано все больше скатывался к идее исключительности японского народа, его культуры и все больше разделял идею возвращения к «истокам», но на новом уровне.

– Теперь Япония стала сильнее, – говорил он. – Вот-вот наступит час показать наши интересы и говорить с гайцзынами на их языке – языке начиненных шимозой снарядов.

Тогда, в пику ему, Фудзиюки уехал на Запад и поступил в Сорбонну. Точнее, сделал он это по двум причинам: в знак несогласия с другом и по каким-то сугубо личным обстоятельствам, рассказывать о которых Спиридонову он не стал.

Фудзиюки оставил Кодокан более десяти лет назад, рассорившись с Дзигоро Кано. В этой ссоре он винил себя, но у Спиридонова сложилось впечатление, что в ссоре больше виноват Кано. Фудзиюки никогда ни в чем не обвинял своего друга, но из его рассказов у Спиридонова сложился образ человека жестокого, нетерпимого к критике, не признающего никаких новшеств. Он ловил себя на мысли, что рад, что его учителем стал Фудзиюки, а не Кано.

Так что до Спиридонова у Фудзиюки уже были ученики; некоторые из них сами уже преподавали в школе Дзигоро Кано, но Фудзиюки был недоволен, не ими, а собой. Он не видел в своих учениках той полноты восприятия дзюудзюцу, какую искал сам, но не их, а себя винил за это.

– Если твой ученик чего-то не умеет, ты, учитель, в этом виноват в большей мере, чем он, – говорил Фудзиюки, и Спиридонов, хоть и не соглашался с ним на словах, прекрасно понимал, о чем он говорит. Нет, в своих неудачах Виктор Афанасьевич не винил Фудзиюки, в них он укорял лишь себя, свое собственное несовершенство. Их с Фудзиюки недовольство собой, их стремление найти совершеннейшее и лучшее органично слились, и его учитель, сам того не ведая, нашел то, что ему было необходимо.

Пути совершенствования всегда лежат через недовольство собой. Человек, который полагает, что достиг чего-то, на самом деле не достиг ничего. В этом мире мы странники, и цель, к которой мы идем, далека. Чтобы дойти до нее, надо идти всю жизнь, и это путешествие и есть настоящее счастье. Как мало тех, кто понимает это! Но здесь, на квантунской земле, встретились две родственные души…

После ссоры с другом Фудзиюки не учил никого до тех пор, пока не стал учить Спиридонова. Он занялся его обучением потому, что увидел, сколь тот нуждается в этом. За внешним спокойствием поручика крылась поистине бездна, бездна разочарования, бездна крушения жизненных идеалов. Точнее, сам Виктор Афанасьевич считал, что его мировоззрение потерпело крах; Фудзиюки его в этом разубедил. По его мнению, корабль Спиридонова хоть и налетел на риф, но пока не пошел ко дну, и спасти его возможно. Для этого надо лишь понять несколько простых истин…

А потому согласился учить его и начал с того, что повесил на стену пустующего гумна непонятный знак в виде двух капель и стал объяснять.

– Всегда надо держать все под контролем, – ответил Фудзиюки, подавая руку Спиридонову, чтобы помочь ему встать. – Мы ведь не забываем дышать, как бы ни были увлечены чем-то еще. Поединок для воина – словно дыхание, он не прекращается никогда. Так что вы хотели спросить?

– Вы говорили, что революция Мэйдзи не принесла добра Ниппону… – Опираясь на руку Фудзиюки, Виктор проворно поднялся на ноги и тут же, несмотря на внезапно накатившее головокружение, ответил церемониальным поклоном на поклон учителя. Их поединок был завершен – этот поединок, не первый и еще далеко не последний.

– И я не отказываюсь от своих слов, – ответил наставник, указывая на символ на саманной стене. – Вы помните, как я рассказывал вам про этот символ и его значение?

Виктор кивнул; еще бы он не помнил! Ян и инь, вечная борьба и вечное единство. Как их дружба с Фудзиюки, дружба, проходящая строчкой поединков, дружба, состоящая из захватов, бросков и подсечек. Дружба, начавшаяся на войне между их народами и продолжающаяся в плену.

Но кто сказал, что дружба не может быть вот такой? Кто сказал, что твой противник – всегда враг? Тогда Спиридонов еще не знал, что десять лет тому назад барон де Кубертен уже сформулировал принципы олимпийского движения, несколько идеалистично надеясь на то, что когда-нибудь Олимпиады заменят своими состязаниями войны, а противостояния между народами будут происходить в форме спортивного fair play. Но здесь, под сухим, как кость мертвеца, небом Маньчжурии он пришел к похожему выводу – разве не лучше было бы, если бы вместо двух ощетинившихся ружьями и пушками армий политические проблемы решались на белом квадрате татами сильнейшими из бойцов?

Конечно, дзюудзюцу – тоже борьба, ее цель – поразить противника, и в этой борьбе есть свои четкие правила противостояния, но главное в ней не это, а то, что соперники по татами уважают друг друга, и все противостояние ограничивается рамками поединка! Они с Фудзиюки не щадили друг друга (точнее, в основном не щадил Фудзиюки, поскольку Спиридонов еще только делал первые шаги на этом поприще), но стоило им совершить церемониальный поклон друг другу – и все это уходило, уступая место крепчайшей дружбе. Вот бы и народы так умели!

– Любое несчастье содержит в себе частицу счастья. – Глаза Фудзиюки лучились, притом что на правом начинала зреть катаракта. Фудзиюки был почти вдвое старше Виктора, но это было самой меньшей из странностей их дружбы. – Точно так же как любая радость содержит зерно грядущей печали. Это колесо вращается много лет, с каждым годом ускоряя ход. Мы терпим поражения, и они ложатся в основу наших побед; но, одержав победу, мы уже находимся в тени надвигающегося поражения.

– То есть нет ни окончательной победы, ни окончательного поражения? – Этот вопрос Виктор уже задавал Фудзиюки; задаст он его еще не раз.

– Нет ничего окончательного, – спокойно отвечал тот. – Ничего определенного.

– А смерть? – не унимался Виктор.

– А что смерть? – невозмутимо спрашивал доктор.

– Смерть – конец всему, – говорил Виктор.

– Любой конец – это чье-то начало, – отвечал Фудзиюки, глядя куда-то за спину Виктору, хотя там не было ничего, кроме саманной стены. – Наша жизнь – это поле, на котором мы сеем рис. Крестьянин, посеявший рис, может не дожить до урожая, но рис все равно взойдет, и кто-то голодный его съест.

– Красиво сказано, – задумчиво произнес Виктор.

– Это Басё, – ответил Фудзиюки. – Жаль, что мне приходится вам переводить. На французском это звучит не так изящно, как на японском…

Японский давался Спиридонову с большим трудом. Он понемногу читал и даже пытался писать, вызывая своими корявыми иероглифами сдержанную улыбку учителя, но говорить у него решительно не получалось. Ни одного слова он не мог произнести правильно или хотя бы разборчиво и очень об этом сожалел. Однажды он поймал себя на мысли, что хотел бы написать для Акэбоно хайку, но не грустную, как хайку японцев, а жизнеутверждающую. Но, увы, его скудных познаний в японском для этого было мало. Приходилось довольствоваться стихами на французском.

На этом месте воспоминаний Виктор Афанасьевич проснулся – поезд затормозил, а затем, чуть сдав назад, встал. Виктор Афанасьевич не знал, как долго продлится остановка, поэтому решил воспользоваться оказией и без всякого промедления занялся короткой зарядкой. Для человека, регулярно занимающегося спортом, зарядка жизненно необходима, как, впрочем, и для любого, кто хочет держать себя в форме. На форму Виктор Афанасьевич не жаловался: как и двадцать лет назад, он был крепок, подтянут и физически закален. Женщины неизменно проявляли к нему интерес, а поскольку революция уравняла оба пола в правах и избавила граждан нового мира от «буржуазных предрассудков», порой они это делали совершенно прямолинейно и настойчиво, не считаясь даже с собственным семейным положением. Естественно, семейное положение самого Спиридонова, не говоря уж о каких-то иных нюансах, волновало их еще меньше, но все они неизменно удивлялись, получая от ворот поворот. Жил Виктор Афанасьевич бобылем, как монах, и на то были причины, те самые, о каковых он не желал вспоминать.

Поэтому, делая зарядку, Виктор Афанасьевич твердо решил, что если и будет сегодня предаваться воспоминаниям, то исключительно о том периоде, о Русско-японской войне и о своем учителе и друге, странном японце Фудзиюки Токицукадзэ, в крайнем случае об Акэбоно. Вспомнить было о чем, ведь Фудзиюки как минимум дважды спасал ему жизнь. В первый раз – как врач, во второй – как друг и учитель.

Но как часто мы даем себе несбыточные обещания! И вовсе не потому, что нам так нравится обманывать, себя в том числе. Есть то, над чем человек не властен, то, что, как говорят англичане, beyond my control – в частности, воспоминания.

В тот день Фудзиюки куда-то надолго отлучился, и Спиридонов был предоставлен фактически сам себе. При госпитале он пребывал уже не как военнопленный, а, по сути, как персонал, имел полную свободу передвижения и наслаждался, если можно так выразиться, отсутствием контроля со стороны японцев. Он мог даже бежать, мысли о побеге все еще посещали его порой. Но куда бежать? КВЖД работала только на участке от Артура до Талиенваня. Оба эти порта и Дальний были под полным надзором японцев, так же как и сама дорога. Можно было морем уйти в Китай на одной из джонок Печилийского залива, но вряд ли китайцы не выдали бы его японским властям: для хунхузов что русские, что японцы были все едино оккупанты, и на их помощь рассчитывать не приходилось. Столь же нереально было уйти на север к нерешительно топтавшемуся Куропаткину. Оставалось лишь, вверившись судьбе, дожидаться, пока эскадра Рожественского не всыплет чертей адмиралу Того или, наоборот, пока сама не будет избита настолько, чтобы в верхах согласились на мирные переговоры. Иными словами, перспективы будущего были туманны, однако Виктор Афанасьевич в глубине души все еще надеялся – на то, что генерал-адъютант Его Величества покажет непобедимому Хэйхатиро Того места зимовки раков в Японском море, а великий теоретик и ученик прославленного Скобелева, ободренный этим успехом русского оружия, решится-таки провести свое Бородино где-то между Харбином и злосчастным Мукденом.

Еще полгода назад Спиридонов при таких условиях бежал бы, не раздумывая, но, вероятно, уроки Фудзиюки что-то изменили в его характере. Ребячество и бесшабашность уступили место осмотрительности и рассудительности. «Умереть не штука, – думал тогда Спиридонов, – но умирать надо с пользой для Родины; а лучше вообще не умирать, а жить, дожидаясь нужной оказии. Да и не бросать же Акэбоно… Подождем; судьба изменчива, или, как говорит Фудзиюки, ян рано или поздно сменит инь. Авось выйдет и оказия». Для этой оказии у Спиридонова было все готово – он собрал небольшой тормозок с припасами на дорожку на двоих, по случаю раздобыл для себя и Акэбоно китайскую одежду и исхитрился аккуратно увести из арсенала револьвер системы «наган», доставшийся японцам в качестве трофея. Револьвер, правда, был неисправен, но Спиридонов, покумекав на досуге, довел его до ума. Труднее было обеспечить себя боеприпасами, но, когда он стал регулярно бывать в Талиенване, где у китайцев, кстати, был базар, то выменял себе на реквизированные у несколько пообросших запасами японцев продукты два десятка патронов и еще один «наган», порядочно раскуроченный. Его он использовал как источник запчастей. Масло для смазки стащил в зубоврачебном кабинете, какой, оказывается, был при госпитале. В российском полевом госпитале стоматолог был такой же дичью, как, к примеру, гаруспик. Оставалось лишь позавидовать вчерашним японским крестьянам – от зубной боли русский солдат лечился настоем черемши на водке, который помогал немного лучше, чем заговор деревенской бабки, и то в основном как средство обеззараживания и местной, а чаще всего общей анестезии.

То есть, имея средства для побега, с побегом Спиридонов не спешил, ожидая, что после успешного прорыва второй эскадры во Владивосток и активизации куропаткинской армии японский тыл придет в замешательство, и тогда бежать будет легче, даже с Акэбоно. Его удерживала еще одна мысль – сбежав, он потеряет возможность брать уроки у Фудзиюки. Не тащить же его с собой волоком, право слово? А добровольно на такую авантюру его учитель не согласился бы ни за какие коврижки – Фудзиюки Токицукадзэ был не меньшим патриотом Японии, чем Спиридонов – России. Поразительно, но людям, любящим Родину, намного легче понять друг друга, хоть бы и находясь по разные стороны баррикад, хоть бы и глядя один на другого в прорезь прицела.

Поэтому весь тот день Спиридонов слонялся по госпиталю, удивляясь внезапному отсутствию начальства, не только его непосредственного, но и всего госпиталя в целом. Шестым чувством он ощущал: произошло что-то важное. Впрочем, что именно – догадаться было несложно. Либо эскадра Рожественского прорвалась к Владивостоку, либо дала Того генеральное сражение. Значит, новости будут, и будут скоро.

И новости не заставили себя ждать. После ужина в госпитале возникло какое-то оживление. Спиридонов все еще плохо понимал по-японски, но он не мог не заметить радости, охватившей персонал. Из услышанного он понял лишь, что речь идет о Того и что войне скоро конец. Но чему японцы так радуются? Ведь наверняка у Того с Рожественским состоялось кровопролитное сражение. Конечно, флот Японии был у своих берегов, где ему могли помочь около сотни миноносцев, а эскадра Рожественского была вымучена и измотана тяжелейшим походом через весь мир, через три океана. Однако у Того после потери под Артуром первоклассных эскадренных броненосцев «Хацусэ» и «Яшима» оставалось лишь четыре полноценных линейных корабля, да и те потертые в предшествующих боях, тогда как у Рожественского их было вдвое больше, причем четыре из них только-только сошли на воду и относились к тому же типу, что и второй по силе броненосец Артурской эскадры, «Цесаревич».

Несмотря на все эти рассуждения, Спиридонова охватило дурное предчувствие. Появившийся наконец Фудзиюки не только не развеял его, но и, наоборот, укрепил. Увидев учителя, понуро несущего к его палатке уже известный ему кувшин и чашки, Спиридонов все понял. Понял, но признавать отказался.

– Будет лучше, если вы все узнаете от меня, – с порога объявил Фудзиюки, не поздоровавшись.

– Я уже догадался, о чем речь, – ответил Спиридонов, стараясь сохранять спокойствие. – Просто так вы саке меня не поите.

Фудзиюки тяжело опустился на циновку. Обычно доктор двигался проворно, хотя был как минимум вдвое старше его (тогда Спиридонов не знал, сколько лет учителю).

– На Западе это называют «стереотипами», – сказал он, ставя на столик кувшин. – Устоявшиеся представления о чем-то, как правило, неверные. Про вас, рюси, говорят, что вы пьяницы. Наблюдая за вашими пленными, ничего подобного я не заметил. Пьете вы не больше, чем японцы или европейцы, и куда меньше, чем китайцы. Но поговаривают, что в трудных обстоятельствах в вашем народе принято выпивать с горя.

– Иными словами, весть очень горькая, – сказал Спиридонов, пока Фудзиюки наполнял чаши. – Что ж, нетрудно догадаться: Того победил Рожественского?

– Вы выпейте, – посоветовал Фудзиюки. И, когда Спиридонов, поморщившись, опорожнил чашку теплого сладковатого саке, добавил: – Не просто победил. Разгромил.

Виктор побледнел.

– Как это? – спросил он тихо. – Как…

– Из двенадцати вымпелов первого ранга погибло семь, – объяснил доктор. – Еще пять капитулировало.

– Ка… – До этого момента Спиридонов искренне считал, что выражение «слова застряли в горле» – не более чем поэтическое преувеличение.

– Не осуждайте их, – мягко попросил Фудзиюки, догадавшись, какой вопрос Спиридонов так и не задал ему. – У них не было возможности продолжать сражение. Эскадре Рожественского не удалось выбить из линии ни одного нашего корабля. К концу дня новые корабли были на дне, а против четырех броненосцев и восьми крейсеров ваши уцелевшие старые и сильно поврежденные корабли ничего не могли сделать.

– Не может быть… – Спиридонов чувствовал себя оглушенным, словно на него обрушилась и придавила собой гора; но в недрах этой горы, как в вулкане, разгоралось невыносимо-жгучее пламя гнева. – Фудзиюки, если это шутка… если вы морочите меня…

– Хотел бы я, чтобы это была шутка, – с намеком на усмешку ответил доктор, вновь наполняя чаши, и по выражению его лица Спиридонов внезапно понял – нет, не шутит, не морочит. Более того, Фудзиюки был искренне огорчен произошедшим. Он сочувствовал ему, сочувствовал своему врагу! – Увы, это правда. Раненый Рожественский и адмирал Небогатов у нас в плену. Не знаю, удалось ли какому-нибудь из ваших кораблей уйти в нейтральные порты. Я сам не верю, что такое возможно, но…

Спиридонов ощутил, как оглушение, шок от известия уходят, уступая место новому чувству, неконтролируемой ярости. Ярость обжигала так, словно кто-то разверз ему грудную клетку и всыпал туда полпуда кайенской соли. «Он слишком спокойно говорит об этом, – думал в тот момент Спиридонов. – Конечно, ведь это его страна победила мою, а не наоборот!» И, залпом опрокинув в себя саке, он попросил хриплым, каким-то чужим голосом:

– Оставьте меня, Фудзиюки-сама. Мне нужно побыть одному.

К его удивлению, доктор, обычно являвший собой воплощение тактичности, решительно отказался:

– Не могу. Быть одному вам сейчас категорически противопоказано.

– Почему это? – запальчиво взвился Спиридонов.

Фудзиюки спокойно принялся наливать новую порцию.

– Вы стали слишком похожи на японца, Викторо-сан, – ответил он. – В такой ситуации вы можете взять свой «наган», который так тщательно прячете, что никто не догадывается о том, что вы вооружены, и с этим оружием наделать глупостей. В лучшем случае убьете себя, но я слишком хорошо вас знаю и уверен, что этим все не ограничится.

Спиридонов сел, обхватив колени руками и сцепив пальцы.

– Хотел бы я знать, что бы вы делали на моем месте, – глухо пробурчал он.

Фудзиюки отвернулся.

– Когда я узнал о гибели жены и сына, я два дня не сходил с татами, – ответил он в тон Спиридонову. – А потом уехал в Европу. Но никакой Европы не было бы, если бы не дзюудзюцу.

– Простите, я не… – начал было Спиридонов, ошарашенный этим новым известием, но доктор перебил его:

– Это был всего лишь тайфун, – проговорил он, по-прежнему не глядя на Спиридонова. – Непредсказуемая и неумолимая сила природы, по непонятной прихоти смывшая в океан небольшую прибрежную деревушку. Такие маленькие трагедии постоянно происходят там, откуда я родом. Пока они тебя не касаются, ты не слишком-то о них думаешь, не слишком переживаешь, узнав, что такое случилось где-нибудь в другом месте… Чужая беда не трогает душу… – Фудзиюки поджал тонкие губы, глядя в никуда отстраненным взглядом. – Уверен, большинство европейцев, узнав о разгроме вашей эскадры, даже не почешутся, и совершенно напрасно.

Виктор пружинисто вскочил на ноги.

– Идемте в зал, – твердо позвал он. – Я не смогу нормально здесь находиться. Вы правы – я убью себя или еще кого-нибудь.

– Пожалуй, пойти в зал – это самое верное решение, – согласился с ним доктор, вставая. – Кажется, наступило время для самого главного вашего урока.

– Почему? – в спину ему спросил Спиридонов, выходя из палатки. – Почему именно сейчас?

– Сейчас ваша душа открыта, – по-доброму объяснил Фудзиюки. – Раньше мое обучение проходило через ваш разум, не задевая вашу личность, но теперь ваш гнев сжег стену, которой вы отгородились от мира. А чтобы понять суть дзюудзюцу, нужно держать душу нараспашку открытой.

Спиридонов испытывал странную смесь ощущений – горечь, гнев, стыд, чувство несправедливости, обиду… От выпитого саке он слегка захмелел, и потому все эти эмоции еще более обострились.

– Вы и впрямь полагаете, что сейчас хорошее время для получения новых уроков? – горько улыбнулся он, выходя из своей не то палаты, не то камеры. – Сейчас, когда моя Родина попала в такое аховое положение…

– Трудные времена – самое лучшее время, чтобы учиться, – подтвердил Фудзиюки. – На сытый желудок урок не усваивается. Чем хуже, чем тяжелей обстоятельства – тем больше возможность чему-нибудь научиться. К сожалению, мало кто понимает эту в сущности очень простую истину. Человек склонен уходить в свое горе, топиться в нем, как нежная дева в пруду.

– Неужели у вас вовсе нет сердца? – От спиридоновской «квартиры» до их зала для тренировок было рукой подать, так что пока Фудзиюки проговаривал свою тираду, они одолели все расстояние. – Как можно думать о чем-то еще? Ведь случилась беда!

– Да, беда, трагедия, катастрофа… – спокойно уронил доктор, входя в фанзу. – К сожалению, беды, трагедии и катастрофы – неотъемлемая часть нашей жизни… особенно если мы ничему не учимся. Когда приходит беда, в слезах мало проку. Надо собрать себя в кучу и подумать, как сделать так, чтобы более не допускать подобного. Мы не можем повернуть вспять время, мы не в состоянии вернуть тех, кого у нас забирает смерть, но мы можем защитить тех, кто еще жив, можем сохранить то, что еще не потеряли.

На краткий миг Спиридонов вспомнил про Акэбоно, но с досадой отмахнулся от этого воспоминания. Умом он понимал, что Фудзиюки кругом прав, – умом, но только не сердцем. Сердце его восставало, когда он слушал резоны из уст наставника. Он был не согласен с ними. И безадресный гнев в душе его постепенно обретал направленность; объектом гнева неожиданно стал учитель.

– Вам легко говорить, – глухо сказал Спиридонов, сбрасывая с плеч китель (он носил или японское кимоно, или форму без знаков различия, выданную ему японцами взамен его собственной; то, что от нее осталось после боя, было безжалостно исполосовано в ходе операции, спасшей ему жизнь… зачем вот только?). – Это не ваша страна незаслуженно терпит оскорбительные унижения…

– Незаслуженно ли? – прищурился Фудзиюки. – Простите, но мы разбили ваш флот не на рейде Кронштадта; по всем международным законам Цусимский пролив – территориальные воды Японии. Не Того прошел полмира, чтобы угрожать Санкт-Петербургу; думаю, поступи он так, результат был бы аналогичен. Разве что в плен бы он не попал, совершил бы сэппуку. Но это вопрос разницы культур, а не…

Он не закончил фразы, поскольку они со Спиридоновым были уже на татами. Он церемониально поклонился, и Спиридонов ответил на этот поклон. Внезапно он ощутил странную и какую-то постыдную радость. Будет поединок? Отлично! Он ничем не мог изменить того, что произошло в Японском море, но он мог выместить свой праведный гнев на том японце, что стоял сейчас перед ним. И не важно, что Фудзиюки за это время стал для него учителем, другом – сейчас не было Фудзиюки Токицукадзэ, сейчас перед ним на белом квадрате татами стояла Япония.

– Порт-Артур вам не принадлежал, – пробурчал Спиридонов все так же глухо, примериваясь, как бы половчее схватить Фудзиюки для броска. Он неплохо знал своего учителя, знал, что есть у него один едва заметный физический недостаток – из-за какой-то давнишней травмы правая нога слушалась его чуть хуже, чем левая. В предыдущих поединках Спиридонов никогда этим не пользовался, но теперь почувствовал, что вправе учесть это и этим воспользоваться. – Мы арендовали его у Китая на законных основаниях. И нам плевать, что вы считаете Китай своим задним двором. Возможно, для нас вся Маньчжурия – овин, а Монголия – гумно. Вам до этого нет дела, с чего бы нам должно быть дело до вас?

– Все так, – спокойно согласился с ним Фудзиюки, хладнокровно ожидая атаки. – В этой войне и у нас, и у вас свои аргументы, свои желания. Войны вообще несправедливы по самой своей природе. Но знаете, почему вы проиграли? Вы рассказывали мне, что для вас значит присяга. Вы готовы умереть за каждую пядь своей земли, но Квантун – это не ваша земля. Не наша, но и не ваша. А потому вы и сражаетесь за нее по-другому, не так, как сражались бы за родную… – он слегка наморщил лоб, вспоминая, – за родную Вятку. Потому-то Япония никогда и не подумает отнять у вас, скажем, Владивосток, хотя от него до Хоккайдо в хорошую погоду доплюнуть можно. А если захочет, то потеряет больше, чем рассчитывает приобрести!

И опять Виктор понимал, что его учитель прав. Но от этой его правоты становилось только хуже. Улучив, как ему казалось, выгодный момент, он попытался сделать захват не так, как планировал, а по-другому. И едва устоял на ногах – Фудзиюки оказался готов к такому развитию событий и чуть было не отправил его на татами ловкой подсечкой.

– Когда враг демонстрирует тебе свою слабость, не пользуйся этим, – заметил он. Ученик отскочил в сторону и вновь занял исходную позицию. – Бей туда, где он более всего силен. Кажется, это самое элементарное правило из всего военного искусства.

– Вы не понимаете! – Виктор чувствовал раздражение. Фудзиюки во всем прав – и это разжигало его гнев, словно спирт, выплеснутый в огонь. – Мы не можем отступать, не можем жертвовать нашими интересами. Слабых бьют. Отдай мы вам Артур – кто знает, на что вы позаритесь послезавтра?

– Как я уже сказал, не на ваши земли, но отчасти вы правы, – улыбнулся ему Фудзиюки, а он в это время думал, как атаковать. На этот раз он твердо решил воспользоваться слабостью учителя. Ему было жизненно необходимо отправить доктора на татами. – И у нас есть головы пустые и горячие, как горшок для риса в печи бедняка. Но к чему было продолжать, когда Артур пал? Чего добивалась ваша вторая эскадра? Мстила?

– Мы просто обязаны были поставить вас на место, – медленно сказал Спиридонов, глядя, как Фудзиюки, словно нарочно, все больше и больше раскрывался под его атаку. Хотя, конечно, делал он это совсем не нарочно, а лишь потому, что Виктор подводил его к таким действиям. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что мужчины не сражаются, а танцуют какой-то замысловатый танец, столь синхронными и плавными были их движения, вот только закончиться этот танец должен был броском одного из них на татами. – Мы…

Он не закончил, поскольку момент, которого ожидал Виктор, настал. Казалось, все было идеально построено для атаки, и лишь в последний момент по глазам доктора Виктор понял, что что-то не так.

Фудзиюки знал его план и готов был к его атаке. Неведомая сила подняла Спиридонова в воздух, мир кувыркнулся и больно ударил его о татами.

Пришел в себя он от резкого, неприятного запаха нашатыря. Бок болел так, будто в него всадили трехдюймовую фугасную гранату.

– Простите меня, – сказал Фудзиюки, закрывая пузырек притертой пробкой. – Мне не удалось смягчить ваше падение. Вы слишком сильно хотели сокрушить меня, а я, как вам известно, всегда использую силу противника против него самого. Это основное правило дзюудзюцу. Удар, который вы получаете, вы наносите сами себе.

Виктор попытался подняться. Болел бок, болело бедро, голова тоже болела – должно быть, он знатно приложился о пол. А Фудзиюки остался целым и невредимым, как флот адмирала Того. В этом было что-то важное, что-то такое, на что следовало обратить внимание.

Что-то, что следовало понять. Обещанный Фудзиюки урок.

– Наши враги знали, что делали, когда столкнули между собой наши страны, – сказал Фудзиюки, убирая пузырек в рукав лежащего на полу кимоно. В рукавах доктора была целая переносная аптечка первой помощи, появление оттуда совершенно неожиданных предметов вроде острого британского скальпеля или пилки для кости Виктор наблюдал и раньше. И со всем этим арсеналом доктор ухитрялся порхать на татами, ни разу не выронив никакой мелочи. Это было на грани фантастики – Спиридонов, например, всегда сбрасывал перед боем гимнастерку или вынимал из рукавов кимоно то немногое, что там носил. – Наши народы очень похожи, хотя и разные. Мы не отступаем перед врагом. Нам, японцам, некуда отступать, а вы, русские, считаете каждый шаг назад потерей…

– А разве это не так? – Виктор сел на пол. Кружилась голова, подташнивало. Должно быть, он заработал легкое сотрясение мозга.

– По крайней мере, один из ваших великих полководцев усомнился в этом – и одержал победу над самым могущественным военачальником Запада, – ответил Фудзиюки. – Но вы так привыкли к легким победам, что забыли, в чем их причина. Так что это поражение вам куда нужнее, чем нам эта победа, если можно ее так назвать, конечно.

– Ума не приложу, что вам еще не нравится, – огрызнулся Виктор. – Артур ваш, наш флот на дне. Мирный договор будет в вашу пользу, с аннексиями и контрибуциями…

– И это ужасно, – тихо сказал доктор, садясь на пол рядом с учеником. – Именно это – аннексии, контрибуции и сладкое, пьянящее чувство того, что мы, как вы изволили некогда выразиться, дали по мордасам великой державе.

– Странные вы люди, японцы. – Виктор не удержался и крестьянским жестом поскреб в затылке. – Нет, я, разумеется, помню, о чем мы с вами недавно говорили, но все равно не понимаю. Смотрю на ваш знак, думаю… хорошо, в каждом поражении есть зерно победы; это я с горем пополам постичь могу. Но почему в каждой победе есть зерно поражения?

– Потому что к победе, равно как к поражению, надо быть готовым, – ответил Фудзиюки. – И принимать их… у нас говорят, «одной рукой». Но главное – сделать так, чтобы ни победа, ни поражение не выводили нас из равновесия. А что мы? Мы хвалимся победами, даже самыми сомнительными и неудобными для нас, хватаемся за кусунгобу при каждом поражении, порой кажущемся. Мы не умеем жить с этим, потому наше поражение намного страшнее. Вместо того чтобы взращивать зерна будущих побед, мы иссушаем солью почву и предпочитаем оставить поле сражения из-за любой неудачи.

– Вы говорите о зернах, – задумчиво протянул Виктор. – У вас ведь в основном культивируют рис?

– И ячмень, – подтвердил Фудзиюки. – А что?

– У нас иногда рожь сеют по осени, на зиму, – все так же задумчиво продолжал Спиридонов. – Она ждет своего часа под снегом и восходит с наступлением весны.

Он еще только формулировал для себя нечто важное и не мог знать, что это зарождающееся понимание впоследствии спасет ему жизнь, но Фудзиюки уже заметил перемену в ученике.

– Теперь вы меня понимаете, – заключил он.

– Нет, – честно ответил Спиридонов. – Я все еще не могу понять, в чем опасность победы.

– В гордости, – ответил Фудзиюки. – Вы видели, как опасен для человека гнев? Причем для гневающегося. Не я, а ваш гнев так сильно ушиб вас о татами. Не будь вы ослеплены им, вы бы не стали атаковать так безрассудно, вы бы смогли что-то сделать, чтобы предотвратить мой прием или смягчить его последствия.

Виктор кивнул.

– Любая страсть ослепляет, – продолжал Фудзиюки. – Любая из тех, что вы называете «смертными грехами». Чревоугодник и пьяница готов на что угодно ради желудка и не видит, как обилие пищи и вина губит его здоровье. Сребролюбец гонится за богатством, превращая средство в цель, накапливая ради накопления и не получая ничего взамен, кроме еще большей алчности. Сластолюбец так же гонится за плотскими наслаждениями, пока не пресытится и вовсе не растеряет свою жизненную силу, которую вы на Западе считаете безграничной, мы же на Востоке привыкли беречь, как путник влагу в пустыне. После этого его жизнь без привычных ему утех становится пуста, как фляга безрассудного путника, не умеющего беречь влагу.

Ленивец, проводящий день в праздности, никогда не сможет добиться ничего, но и не станет ничего добиваться и проведет жизнь в горьких сетованиях на судьбу, не сделав ничего, чтобы ее изменить. Унылый человек также будет до конца жизни пребывать в состоянии печали и тоски, не будучи способен испытать хоть какую-то радость, но во всем обвиняя мир, хотя горечь уныния исходит из его собственного нутра. Тщеславному все в этом мире заменяет чужая похвала, он зависим от нее, и ее отсутствие может ввергнуть его в пучину отчаянья, довести до сэппуку. Но хуже всего, опаснее всего, страшнее и коварнее всего – гордость.

– Боже, Фудзиюки-сана, вы говорите, как поп! – воскликнул Виктор.

Фудзиюки смутился:

– Это еще одна причина моего интереса к вашему народу… Несколько лет назад я услышал проповедь одного русского миссионера…

– У вас в Японии вроде бы христианство под запретом? – уточнил Виктор.

– Уже нет, с шестидесятых годов, – ответил Фудзиюки. – В Токио даже ваша православная миссия есть, и как раз о ее главе я и говорю. Теперь мы открыты миру, а значит, и чужим учениям. Мне же всегда была интересна любая мудрость; вот я и послушал проповедь а теперь повторил ее вам почти дословно.

– Окаянная штука жизнь. – Спиридонов подтащил свой китель и достал из кармана папиросы и спички. – Я слушаю проповедь православного попа от японского врача-буддиста в фанзе безвестного хунхуза в японском полевом госпитале, пребывая в плену…

– Как говорят, хочешь рассмешить Будду, расскажи ему, как ты представляешь себе жизнь, – заметил Фудзиюки. – Вам как, получше?

– Если честно, как будто меня поезд переехал, – признался Виктор. – Даже дышать больно. А что?

– У нас с вами осталось саке, – напомнил доктор. – Можем продолжить разговор у вас.

– Если можно называть это разговором… давайте, – согласился Виктор, с трудом подымаясь на ноги. – Но теперь я вижу, что вы огорчены не меньше моего, и все еще не понимаю причины. И вы не закончили о гордости.

– Все страсти делают человека слепым, – подхватил Фудзиюки, проворно поднявшись с татами и поднимая с земли кимоно. – Но гордость в особенности. Человеку кажется, что он не такой, как все, что он превосходит других и слеплен из особого теста. На самом деле это, конечно, не так, но гордому человеку этого никогда не понять. Ему кажется, что он сильней других, и оттого он слаб, как слаб всякий, уверенный в своей силе. Он презирает всех, и потому каждый сильнее его. Вы видели мою слабость и пытались воспользоваться ею в бою…

Спиридонов почувствовал, что краснеет: ему было стыдно, словно он совершил нечто низкое.

Фудзиюки не обратил на его реакцию ни малейшего внимания:

– А гордый даже не ищет, где слаб его противник. Он просто полагает apriori, что он сильнее. А потому проиграл еще до начала схватки.

Они вышли на улицу, и Виктор поразился тому, что стемнело. Впрочем, стемнело еще не совсем; стояли сумерки, но созвездия, смутно знакомые, но все равно чужие, уже украшали узором темную, переливающуюся, словно море, гладь небосвода.

– Вдвойне страшнее, когда гордость становится национальной идеей, – вел речь Фудзиюки. – Когда один народ начинает верить в свое превосходство над другими народами. Нам, японцам, это качество всегда было свойственно. На китайцев, на корейцев мы смотрели свысока всю историю, хотя даже вечно нищие и голодные корейцы несколько раз нещадно нас били, а большую часть своей культуры мы заимствовали у Китая.

А теперь мы станем так же смотреть на вас, да и не только на вас. Теперь белый человек больше не вызывает у сыновей Нихона того благоговения, как когда-то. Мы разбили ваш флот на кораблях, построенных в Англии и на английские деньги; мы взяли Порт-Артур немецкими и английскими осадными гаубицами, но, попомните мое слово – никто там, – Фудзиюки махнул сухонькой рукой в направлении темного востока, – и не вспомнит об этом.

Они вошли в помещение, где обитал Спиридонов, и Фудзиюки без приглашения тут же сел на циновку.

– Мы построили алтарь злобному и ненасытному божеству алчности и станем приносить ему жертвы. Уже приносим, собственно говоря. Вы знаете, что внешний долг Японии перед Англией втрое больше нашего годового бюджета? Страна сидит в долговой яме, но торжествует, празднуя победу. Вы говорите, контрибуции? Они пойдут в карман англичан как уплата долга и процентов по нему. А аннексии – это еще одна бездонная бочка, которая потребует новых вложений, а значит, и новых кредитов.

Фудзиюки разлил саке по чашкам и посмотрел в глаза Спиридонову:

– И чем нас обяжут платить эти кредиты, не новой ли войной? Не тысячами жизней? У нас говорят: должник себе не хозяин, чужие песни поет, чужие танцы танцует. Вас победили оружием, вас победили в войне. Это тяжело, но нас победили золотом, нас посадили на золотую цепь, и Нихон уже никогда не будет прежним…

Они выпили, а потом Фудзиюки сказал:

– Вот что, друг мой, вам сейчас кровь из носу необходимы женские ласки. Отправляйтесь-ка в Талиенвань…

– Да не поздно ли? – спросил Виктор, хотя предложение Фудзиюки выслушал с воодушевлением.

– Для любви не существует слова «поздно», – ответил ему Фудзиюки. – Вернее, оно появляется только тогда, когда любовь уже не вернуть. Идите, и торопитесь. Не упускайте легко то, что так трудно удержать…

В Талиенвань Спиридонов пришел рано поутру. Город тем не менее уже проснулся: спешили куда-то по своим делам китайцы, волоча на худых плечах огромные тюки с поклажей, по улицам, позевывая, ходили еще не сменившиеся японские патрули. На одетого в японское платье Спиридонова они обращали внимания столько же, сколько и на снующих с тюками трудолюбивых китайцев.

Балконы борделя были пустынны. Спиридонов прошел через знакомый зал и поднялся наверх. «Если Акэбоно спит, посижу подожду, пока она проснется», – решил он. Но Акэбоно не спала – она сидела на широком подоконнике и расчесывала волосы черепаховым гребнем. С распущенными волосами Спиридонов видел ее впервые – перед встречей с ним она всегда тщательно укладывала прическу, и, сколь жаркими ни были бы их утехи, ее прическа оставалась в порядке вплоть до его ухода.

Визиту Спиридонова она, естественно, обрадовалась.

– Мой тигр, ты вновь пришел к своей бедной Акэбоно! – воскликнула она, вскакивая с подоконника, но, заметив выражение лица Виктора, отступила на шаг. – Что с тобой? У тебя такое лицо, словно кто-то умер.

Спиридонов не ответил, но Акэбоно и сама догадалась:

– Это из-за войны, да? – Акэбоно сжала маленькие кулачки. – Будь она проклята! Ненавижу войну, ненавижу проклятого Муцухиту!

В устах японки такое звучало кощунственно; наверно, если бы кто-то решился сплясать камаринского в храме Казанской Богородицы в Москве, это выглядело бы примерно так же, как то, что сказала Акэбоно. Даже имя божественного Тэнно было священным, даже поминать его всуе было под строжайшим запретом…

Мелкими шажками Акэбоно приблизилась к Спиридонову и прильнула к нему всем телом. Положив головку ему на грудь и пряча глаза, она сказала:

– Мой господин, позволь мне разделить с тобой эту боль. Я желаю, чтобы сегодня ты был со мной груб, как хунхуз. Свяжи меня, исполосуй мою кожу ремнем так, чтобы на ней пролегли кровавые следы. Возьми меня и отомсти моему народу, мой тигр. Я вся в твоей власти, если ты велишь – я умру, но позволь мне умереть у тебя на руках…

– Что ты такое говоришь! – возмутился Виктор. – Акэбоно, я тебя лю…

– Остановись, ради богов Нихона, ради своего великого Бога… – Акэбоно зажала ему рот маленькой ладошкой. – Не говори мне таких слов, чтобы боль, уже живущая во мне, не стала еще сильнее. Лучше сделай со мной то, о чем я тебя прошу, ведь нет для меня ничего приятнее, чем успокоить тебя, чем видеть твое лицо со счастливой улыбкой на нем…

– Нет, – ответил ей Виктор твердо. – Я не хочу, чтобы больно было тебе…

Он обнял Акэбоно и крепко прижал к груди.

– Лучше давай любить друг друга, – тихо сказал он. – Чужою болью свою не вылечишь. Когда в душе рана, только любовь и может помочь…