Глава 6. Лягушка и тигр

В наше время не быть патриотом с точки зрения общества вполне допустимо, а не так давно и вовсе было модно. К счастью, теперь эта тенденция сменилась на ровно противоположную, но даже сейчас многие любят Родину только потому, что «таков тренд». Но если капризная мода, не дай бог, опять поменяется – эти легковесные люди вновь начнут хулить все русское и расхваливать страны, в которых или вовсе не были, или, по крайней мере, не жили. Потому нашему современнику трудно представить, как целые поколения настолько искренне любили свою страну, что не ждали от нее плюшек и преференций, а наоборот, сами готовы были, выражаясь языком тогдашних поэтов, сложить головы на алтарь Отечества. Эти слова кажутся нам пафосными и высокопарными, но для наших дедов они были самой жизнью…

И эта жизнь, кажется, была куда полнокровнее и интереснее того суетливого мельтешения, в котором наши «искушенные жизнью» диванные циники живут теперь. И главное, если бы их покорное следование моде приносило бы им хоть толику того счастья, какое испытывали те «идеалисты», над кем посмеивается наш современник! Но нет – не имея ничего ни в душе, ни в кармане, мы считаем себя свободнее, умнее и, конечно, счастливее наших глупых и неотесанных предков.

Виктор Афанасьевич, как и многие его современники, несомненно, был патриотом; он просто не мог не быть им как по воспитанию, так и по свойствам своей натуры. Он болезненно переживал все то плохое, что случалось с его страной, и ее беды причиняли ему боль. В те годы искренних людей было намного больше как среди тех, кто хранил устои Державы, так и среди стремившихся эти устои расшатать. Разумеется, и в те времена случались, и нередко, люди корыстливые и беспринципные, и были они как среди столпов державности, так и среди сотрясателей устоев. Но очень многие примыкали к тому или иному лагерю, так сказать, по зову сердца, и Спиридонов был как раз из таких.

Для патриота вражеский плен – очень тяжелое, почти невыносимое испытание. Тяжела разлука с Родиной, тяжел позор собственной капитуляции (даже тогда, когда, как в случае Спиридонова, никакой капитуляции не было), невыносима сама мысль о том, что родная страна сражается, а ты не в силах никак ей помочь…

Все это могло бы довести Спиридонова до отчаянья, до состояния, в котором он мог бы помешаться рассудком или совершить что-то безумное. Он несколько раз был на грани этого, но так и не пересек эту грань, и его спасительной нитью Ариадны, сохранившей его от отчаянья и безумия, стало дзюудзюцу.

Удивительно, но именно в плену, среди чужих людей, среди врагов, Виктор Афанасьевич обрел самое важное в жизни. Здесь, в чужом для него мире, он нашел свой. Порой ему казалось, что он всегда занимался дзюудзюцу; сама философия этой борьбы, построенная на использовании силы противника против самого противника, была невероятно ему близка. А главное, в рамках этой философии все становилось ясным, понятным и простым, туго спутанный клубок жизненных проблем выстраивался стройной системой причинно-следственных связей.

А еще он нашел Акэбоно. Спиридонов долго не мог понять, почему маленькая японка так запала ему в душу, но после того дня, что они с Фудзиюки провели в Талиенване, он постоянно о ней вспоминал. Воспоминания приносили и радость, и боль. Ему хотелось защитить Акэбоно, увезти ее подальше от Талиенваня, борделя, войны… собственно, дальше этого в своих размышлениях он не заходил, поскольку понимал, что в сложившихся условиях он не может ничего сделать для Акэбоно. Он был пленным, и, пусть бы решился бежать, пройти сотни верст, отделяющих его от армии Куропаткина, было затруднительно даже для него. О том, чтобы проделать этот путь с хрупкой Акэбоно, не могло быть и речи.

«Вот закончится война…» – начинал было думать он, но сразу отмахивался от подобных мыслей. Войне не было видно конца и краю. Мукден ничего не решил, только больше раздраконил японцев. Оставалось уповать лишь на эскадру Рожественского, медленно плетущуюся вокруг огромной Евразии…

Через неделю после посещения Талиенваня вечером после тренировки Фудзиюки сидел на татами, а Спиридонов устроился напротив него, пытаясь сидеть так же непринужденно, как учитель, хотя в тот день ему давалось это еще тяжелее, чем обычно.

– Итак, что я могу сказать? – говорил Фудзиюки. – В активе у нас то, что все мои попытки бросков сегодня вам удалось парировать, даже те, к которым вы были не готовы. Это хорошо. Более чем я ожидал.

Спиридонов молча слушал.

– Что у нас в пассиве? – продолжал Фудзиюки. – Растяжение кисти и плеча правой руки – раз; вывих лодыжки… ну, это так, мелочи. Но вы расшибли себе коленный сустав, и вскоре он о себе заявит.

– Уже начинает, – поморщился Спиридонов.

– Поверьте, это лишь предвкушение, – мило улыбнулся Фудзиюки. – Настоящую боль вы почувствуете только завтра. Об ушибах я умолчу, это мелочи… в общем, я прихожу к выводу, что немного любовной магии вам будет как нельзя кстати.

– Мы пойдем в Талиенвань? – оживился Спиридонов.

– Вы пойдете, – кивнул Фудзиюки. – У меня в госпитале много дел.

– Да кто ж меня выпустит, – покачал головой Спиридонов. – Я же военнопленный.

– Ну, вы все-таки недооцениваете старого Фудзиюки, – улыбнулся учитель. – И выпустят, и впустят. Я тут подумал… Вам неплохо будет бывать в городе иногда, когда случится оказия. Надеюсь, вы ничего не имеете против. Или вам непременно нужен занудливый спутник вроде меня? Мне показалось, мои нравоучения вам не пришлись по душе, особенно после упражнений Акэбоно в области каллиграфии, и не только.

– И вы не боитесь, что я убегу? – Спиридонов старательно игнорировал тонкие насмешки учителя.

– Куда, к Куропаткину? До него много ри, я по карте смотрел, почти как от Москвы до вашей Вятки.

– Не так уж и далеко, – вздохнул Спиридонов. – У нас говорят, бешеной собаке семь верст не крюк.

– Некоторые ваши поговорки довольно грубые, – заключил Фудзиюки. – Зато точные. Только здесь не Россия, а Мансю, не забывайте. И потом, – он хитро ему подмигнул, – вы еще и сотой доли не знаете из мягкого искусства. Не верю я в то, что вы бросите все просто по желанию, как у вас говорят, левой подмышки.

– Пятки… – машинально поправил его Спиридонов, думая о том, что он, черт возьми, прав. Две вещи держали его крепче, чем любая цепь, – уроки Фудзиюки и Акэбоно. – Ладно, если я сбегу, то подведу вас, а этого мне б не хотелось. Вот только примут ли меня там, без вас-то?

Он не стал уточнять, где это – «там». Фудзиюки и так понимал.

– Повторю, вы меня недооцениваете, – сказал Фудзиюки. – И себя тоже. Акэбоно уж раз пять о вас справлялась, хоть и прошло всего-то семь дней.

Он тяжко вдохнул, словно какая-то мысль ему не давала покоя. Спиридонов не обратил на его вздох ровно никакого внимания: его сердце ёкнуло, когда он услышал об Акэбоно. Но вслух сказал другое:

– Полноте, Фудзиюки-сама, зачем я ей?

– Во-первых, когда вы перестанете меня величать Фудзиюки-сама? – спросил учитель. – Мы с вами породнились на белом квадрате, между нами все по-простому. Во-вторых…

Он глянул Спиридонову прямо в глаза:

– Друг мой, а почему вы думаете, что вы неинтересны Акэбоно-сан?

– Да кто я? – с надрывом спросил Спиридонов. – Несчастный узник, не имеющий ничего. Я словно тень среди живущих…

– Забвен бых яко мертв от сердца, бых яко сосуд погублен, – улыбнулся Фудзиюки. – Но инь сменяет ян, чтобы его сменил инь. Вот Иосиф, прекраснейший среди братьев, – ян, но они продали его в рабство – инь, но он стал советником фараона – ян, но его оклеветали и бросили в темницу – инь…

– Вы читаете Библию? – изумился Спиридонов.

– Я люблю читать, – подтвердил Фудзиюки. – А вы? Вы читали Библию?

– По Закону Божьему у меня было «хорошо», – пожал плечами Спиридонов.

– Да, вы, люди Запада, называете нас коварными и лицемерными, – ответил Фудзиюки, – но сами на прямой вопрос не можете дать простой ответ. Скрываете его вуалью ничего не значащих слов.

– Читал, – без обиняков ответил Спиридонов. – Давненько, правда.

– А знаете, в чем разница между вами и Иосифом? – спросил Фудзиюки.

– Обо мне в Библии нет ни слова? – предположил Спиридонов.

– Ошибаетесь. Вся Библия – про вас, от первой до самой последней буквы.

Спиридонов вздохнул:

– Все это очень интересно, конечно, но все-таки, кажется, это вы уходите от прямого ответа. Что я могу дать Акэбоно?

– Не просто можете. Уже дали. Даже больше, чем нужно. Слишком больше.

– Да что я мог ей дать?! Простите, Фудзиюки, вы мудрый человек и мой учитель, но, мне кажется, сейчас вы отрываетесь от реальности. У меня нет ничего, у меня нет даже определенного будущего. Если, скажем, Рожественский разобьет Того или Куропаткин наконец решится на генеральное сражение и победит, меня, скорее всего, просто расстреляют, разве нет?

– Я бы и хотел это отрицать, – спокойно согласился с ним Фудзиюки, – но не могу. Мы учились науке воевать в современной войне у плохих учителей; у тех, кто, едва не проиграв слабейшему противнику, победил лишь путем взятия заложников и массовых казней мирного населения. Ученик не может быть благороднее учителя…

Потому-то меня и поражает ваше мужество: я не сомневался в том, что вы знаете, на что идете, оставаясь в плену. Теперь я в этом убедился. Скажу лишь, что при такой угрозе, как казнь, я сам помогу вам бежать, и не думайте меня отговаривать от этого, не то задам вам такую трепку, что эта неделя вам покажется спокойной, как объятия Акэбоно-сан…

Он помолчал.

– Так вот, об Акэбоно, – вновь заговорил он. – Викторо-сан, вы думаете, что дать можно только то, что видит глаз, то, что осязает рука? Нет, и более того – то, что можно увидеть, то, что доступно для осязания, не приносит счастья, поскольку и само счастье нельзя ни увидеть, ни потрогать руками. Что вы дали Акэбоно, я вам не скажу, скажу лишь одно: в том ян, что вы даете ей, есть капля инь, потому я и пытался остановить вас. Знаете, на Западе говорят, что учение Будды – это учение пассивности. Это не так. Но лучше не делать ничего, чем делать что-то, пусть и доброе, но приносящее зло. Так учил Будда, но я не знаю, прав ли он…

Фудзиюки встал и подошел к стене, где висел символ инь-ян, и провел сухим, но таким сильным пальцем сначала по черной, потом по белой части знака.

– Делая что-то, мы можем причинить зло, но воздерживаясь от чего-то, мы тоже можем причинить зло, в этом правда, правда страшная, но единственная. Я не знаю ответа. Возможно, он в том, что сегодня Акэбоно-сан счастлива, ожидая вас. Возможно, в том, что, когда вы расстанетесь, под небом Нихон не будет никого несчастнее, чем бедная Акэбоно.

Спиридонов решительно поднялся на ноги, проигнорировав вспышку острой боли, пронзившей его от колена почти до паха.

– Фудзиюки-сама, – сказал он почти зло. – Вы всегда и во всем оказываетесь правы, но скажите честно: вам самому никогда не хотелось ошибиться? Почему бы на этот раз вам не оказаться неправым? Почему все должно быть плохо, скажите?

– Потому что такова жизнь, – спокойно отвечал Фудзиюки. – Можно забрать лягушку из болота, можно поселить ее в шелковом дворце, но сделать счастливой – так у вас не получится. Когда камушек падает с горы, жди лавину. Потому что в каждой нашей победе…

– …начало нашего поражения, – вздохнул Спиридонов. – Знаю. Слышал. Вы сами сказали – действуя ли, бездействуя, мы все равно можем победить или проиграть, так?

Фудзиюки кивнул.

– Так вот, я предпочитаю действовать, – твердо сказал он. – Хотя бы для того, чтобы потом я мог сказать, что сделал все, что мог, а не плакал о том, что чего-то не сделал. Понимаете?

Фудзиюки молча смотрел на Спиридонова. Спиридонов, в свою очередь, ждал его ответа.

– Сделайте себе посох, – наконец проговорил Фудзиюки. – И выходите из лагеря до рассвета. С вашей ногой вам придется несколько раз останавливаться по дороге, чтобы отдохнуть.

Акэбоно ждала его внизу. На этот раз не было никакого «парада девиц» – только одна хрупкая фигурка, увитая шелками, скромно стоящая у лестницы, ведущей наверх.

Она подбежала к Спиридонову, когда тот, зайдя в помещение, тяжко привалился к дверному косяку. Дорога выдалась тяжелой, каждый шаг отдавался в колене болью. А потом к боли в колене присоединилась судорога, сводившая ногу, стоило Спиридонову опустить ее на дорогу.

Присев в поклоне, Акэбоно проворно подхватила его под руку и потащила наверх, поддерживая при этом с неожиданной для ее хрупкого тела силой. Но, когда они оказались в ее комнате, Спиридонов, не давая ей опомниться, привлек ее к себе и стал жадно целовать ее лицо, чувствуя привкус рисовой муки на губах. К его удивлению, она не сопротивлялась ничуточки, позволив едва ли не на пороге развязать ее пояс и не удерживая кимоно, немедленно устремившееся вниз. Спиридонов был как во хмелю. Он не мог сказать, сколько продолжалась их любовная схватка. Наконец, обессиленные, они легли рядом, касаясь друг друга телами, не в силах пошевелиться от неги, их охватившей.

– Почему? – спросил он, отдышавшись. – Зачем ты выбрала такой Путь?

– У меня был небольшой выбор, – ответила Акэбоно. Между ними возникла какая-то особенная откровенность, словно они были нагими не только телесно, но и сами их души были обнажены друг перед другом. – Я из бедной семьи, и во мне течет кровь айну, варваров с Востока. По меркам Нихон, я некрасива, и моим уделом было замужество за каким-нибудь таким же бедным крестьянином или рыбаком. Вытапливать жир в провонявшей рыбой лачуге или стоять по щиколотки в грязи на рисовых чеках, пока ноги не станут как колодки; вечно голодать, голодать, даже видя пищу, ведь бедняк – должник своего господина и, пока не выплатит текущий долг, не может взять себе ни рисинки, ни рыбьей чешуйки… Рано состариться и умереть от голода, от холода, от изнуряющей болезни – таков был мой удел.

Такие, как я, ежедневно благодарили богов Нихона за то, что есть дзёсигун. Такие, как я, не могли и надеяться стать юдзё, хотя жизнь простой юдзё не назовешь счастьем; но такие, как я, нравились гайцзынам. Это было время раннего Мэйдзи, когда Нихон отказался от изоляции от всего мира и обернулся лицом к тем, кого раньше с таким упорством отвергал. Тогда гайцзыны с их огнедышащими орудиями и кораблями, движущимися силой пара, казались нам богами, и мы во всем угождали им, для того и понадобилась дзёсигун. Та дзёсигун, которая подарила нам надежду, которая маленькую девочку из бедной семьи вознесла до тайю, помогла обучиться токо но хиги… и встретить моего господина, – добавила она, смущаясь.

– А скажи, Акэбоно… – осторожно спросил Спиридонов, – тебе никогда не хотелось бросить все это?

– Чтобы вернуться на рисовые чеки? – быстро отреагировала девушка с удивлением.

– Нет, – пояснил он, – чтобы стать счастливой.

– Я счастлива, – ответила Акэбоно. – Я счастлива рядом с тобой, мой господин. Когда ты покинешь меня, я буду вспоминать это и вновь переживать счастливые часы, проведенные с тобой.

– Почему ты считаешь, что я тебя покину? – возмутился Спиридонов.

– Потому что за весной приходит лето, – просто ответила Акэбоно, – за летом следует осень, а ее сменяет зима. Мужчины приходят к юдзё, дарят ей счастье или боль – и уходят. Так бывает всегда.

– А если я не хочу? – упрямо спросил Спиридонов.

– У рассвета не спрашивают, хочет ли он смениться закатом, – ответила Акэбоно. – У юности не спрашивают, хочет ли она стать старостью. И никто не спрашивает у жизни, нравится ли ей, что ей на смену приходит ее бледная сестра. Не нам выбирать.

– Ну уж нет, – возразил Спиридонов, вставая, – я так не привык! Наоборот, я…

Он охнул, в глазах потемнело от боли, пронзившей его от колена до копчика, и он неожиданно для себя плюхнулся на пол.

– Мой господин был нетерпелив, – сказала Акэбоно, привстав на локте и касаясь его больной коленки обнаженной грудью, – он не позволил глупой юдзё проявить свое невеликое мастерство по врачеванию. Возможно, сейчас, после того как мой господин утолил свою страсть, он позволит ей сделать это?

– Делай что хочешь, – отмахнулся Спиридонов. – Акэбоно, мне кажется, ты просто хочешь от меня избавиться, вот и говоришь такие страшные вещи. Почему? Я не нравлюсь тебе?

Акэбоно, отвернувшаяся к своему поставцу, тут же обернулась к Спиридонову. В ее настроении произошла разительная перемена, словно он сделал что-то совершенно ужасное. Словно ударил ее.

– Зачем вы так говорите, мой господин? – жалобно вопросила она. – Разве я плохо служила вам? Разве вы не были довольны мною в любви? За что вы так со мной?

– А что я могу думать? – отвечал он, обескураженный ее реакцией. – Ты говоришь, что не хочешь быть со мной…

– Я не могла не то что сказать это, – перебила его Акэбоно, – я и подумать такого не могла, иначе меня вывернуло бы наизнанку. Как цветок ждет рассвета, жду я прихода моего господина, как сакура жаждет весны, чтобы расцвести, так я жажду объятий моего господина!

– Тогда зачем же… – каждое слово Акэбоно все больше сбивало Спиридонова с толку. Он видел, что она говорит абсолютно искренне. – Почему… я не понимаю.

Пока он это говорил, Акэбоно успела все-таки достать из поставца свою амуницию – плошечки, палочки, горячее полотенце – и уже размешивала в мисочке какое-то снадобье.

– Я говорю так не потому, что не хочу, – тихо заговорила она. – Будь моя воля, я жила бы и умерла на груди моего господина. Но ветры судеб неподвластны воле смертных. Придет и час нашей разлуки, и я не хочу, чтобы в час этот мой господин был печален. Достаточно одного разбитого сердца, ваше сердце слишком велико, чтобы разбиться…

Неожиданно она совсем не по-японски вскинула головку, словно решившись на что-то:

– Я отдала вам свой пояс, мой господин. Отдала бы вам и больше – все, что есть у меня. Я открою вам тайну токо но хиги. В любви мужчина ведущий, женщина – ведомая. Это значит, что мужчина в любви отдает, женщина принимает. Я старше вас на десять лет или больше. Вам трудно поверить в это – я выгляжу намного моложе своих лет. Это потому, что владеющие токо но хиги взимают плату за те наслаждения, что дарят. Они берут у мужчин их ци, их жизненную силу и вливают в себя, сохраняя молодость. Я видела старух, выглядящих моложе, чем я сейчас в мои годы. Эти женщины принимали по двадцать-тридцать мужчин за раз и черпали их ци, потому не старели. И я раньше брала ци других мужчин – ради своей молодости.

Лишь у одного мужчины я не брала его жизненную силу, наоборот – отдавала ему свою. Я отдала бы ему и большее, все, что имею. Я бы хотела жить в его сердце, течь по его сосудам, как кровь, быть его жизнью, его наслаждением – и это вы, мой господин. Я не властна над собой, но все, что смогу, я отдам вам, Викторо-сан, мой тигр, идущий к источникам вод…

Спиридонов был оглушен – ее словами и тем, как она говорила это. Покорная и сильная, решительная и готовая принять любую судьбу – такой Акэбоно он не знал, но казалось – знал ее только такой.

– И если я позову вас с собой, вы пойдете? – спросил он с надеждой. И его надежда сбылась.

– Я пойду за вами куда угодно, – отвечала она. – Я ужасно боюсь грозы, но с вами я готова шагать между молний, среди грозовых раскатов. Жить с вами и умереть для вас.

После второго визита в Талиенвань у Спиридонова наступил какой-то душевный подъем. Ему все давалось легче, чем раньше, и он несколько раз поразил невозмутимого Фудзиюки тем, как быстро усваивал то, что тот ему преподавал. У Фудзиюки прежде были ученики, но Спиридонов на их фоне казался чистой воды бриллиантом среди грубых камней. Вскоре его учитель с искренней радостью признал, что ученик делает невероятные успехи.

А Спиридонов не видел особых успехов, наоборот; чем дальше он продвигался в изучении дзюудзюцу, тем острее понимал, сколь многое ему еще предстоит узнать и сколь многому предстоит научиться. Он поставил себе целью добиться совершенства в дзюудзюцу и сам для себя был строжайшим критиком.

Фудзиюки выхлопотал для него постоянный пропуск за пределы госпиталя, и с тех пор Спиридонов стал бывать в Талиенване так часто, как получалось. Получалось у него приблизительно раз в неделю. По какому-то негласному соглашению они с Акэбоно больше никогда не разговаривали ни о чем столь серьезном, как в тот памятный день.

Однажды Акэбоно встретила его в особенно приподнятом настроении. Причин того Спиридонов сразу не понял и, кажется, удивил этим Акэбоно и немного обидел. Зайдя в ее комнату, он хотел было с порога наброситься на нее, как это вошло у него в привычку, но Акэбоно со смехом отстранила его:

– Не торопитесь, Викторо-сан, не спешите.

– Почему это? – в нетерпении притормозил он.

– Потому что вы невнимательны, – ответила Акэбоно. – Вы хотели развязать мой пояс?

– Разумеется…

Акэбоно мгновенно повернулась к нему спиной.

– Тогда развяжите, – и он с удивлением заметил, что пояс на ее тонкой талии завязан сзади.

– Новая мода? – спросил он, распуская пояс и невольно нагибая Акэбоно вперед – так оказалось даже удобнее.

– Да, новая, и двенадцати сотен лет ей нет, – засмеялась Акэбоно. Что такое мода, она знала частью из прошлого общения с европейцами, частью от Спиридонова, которого и просила объяснить, почему в Европе женщины наряжаются всегда по-разному. – Ну что же вы медлите? – Полуобернувшись к нему, она едва не касалась маленькой грудкой пола. И он не стал медлить…

– И все-таки что означает этот твой бант в неположенном месте? – спросил он, когда они отдыхали после продолжительной, но отнюдь не изнуряющей страсти.

– У юдзё пояс завязывается спереди для того, чтобы каждый приходящий мужчина мог развязать его, – пояснила она. – Если же пояс завязан сзади, развязать его не может ни посторонний мужчина, ни сама женщина, а лишь тот, кому этот пояс принадлежит. А я отдала его вам.

Спиридонов воззрился на нее с недоумением. Акэбоно вздохнула:

– Всему наступает конец. За цветением весны, после лета, наступает осень. Больше никто, кроме вас, не развяжет этого пояса. Теперь я быстро постарею и стану вам неприятной.

Спиридонов (который, признаться, несмотря на заверения Фудзиюки, считавшего, что все эти басни про ци – действительно серьезно, ни на минуту в эту чушь не верил) поспешил ее успокоить:

– Акэбоно, какой бы вы ни были, я всегда буду с вами, пока…

Он хотел добавить «пока смерть не разлучит нас», но передумал и решительно тряхнул головой:

– Никаких «пока». Просто всегда.

– Il n’y a pas «toujours», – возразила Акэбоно, совсем по-европейски прильнув к нему. – Tu sais que ta vie с’est la mienne aussi.

Спиридонов кивнул. Пусть так. Хорошо, пусть они будут вместе до тех пор, пока это возможно. Уж он-то постарается, чтобы это продлилось как можно дольше.

Он лишь спросил, почему так, что произошло, ведь раньше она не делала ничего подобного. Оказалось, что этому поспособствовал Фудзиюки. Не далее чем вчера он пришел к ней с одной из кабуро их публичного дома и, отвернувшись, велел девушке перепоясать Акэбоно. На ее вопрос «почему вы это делаете?» учитель ответил нечто невразумительное. Он сказал, что раз уж лягушку решили переселить во дворец, то, по крайней мере, следует сделать это так, чтобы лягушка как можно меньше страдала.

– Мы думали, но не могли понять эту мудрость, – призналась Акэбоно.

– Зато я, кажется, понимаю… – Спиридонов потер подбородок. До этого он брился не особенно острым ножом и не мог добиться нужной гладкости, всегда оставаясь недовольным. Но недавно он приобрел на рынке в Талиенване настоящую опасную бритву и теперь наслаждался гладкостью кожи лица. – Но почему вы послушались Фудзиюки? Разве он здесь хозяин?

– Что вы, господин, – смущенно захихикала Акэбоно. – Фудзиюки-сама – босатсу, святой человек, ему не может принадлежать бордель. А слушаем мы его как раз поэтому.

– Потому что ему не может принадлежать бордель? – Спиридонов был всерьез озадачен.

– Потому что он – босатсу, – поправила Акэбоно. – Его слово – это слово божества. А еще у него большое сердце, такое же, как и у вас, мой тигр.

Когда он рассказал Фудзиюки, как его воспринимают в борделе, тот искренне рассмеялся:

– Ну какой из меня босатсу? Я совершенно мирской человек, мое просветление – это белый квадрат татами, не больше. Но лучше быть босатсу в борделе, чем буракумином в Эдо.

Все попытки поблагодарить его Фудзиюки отверг:

– Вы благодарите меня за то, что я делаю глупость и потакаю вам в вашей глупости. Мы с вами, Викторо-сан, два дурака, желающие посадить в сумку Рейдена. Вы не знаете этой легенды, и хорошо: все это для них закончилось очень печально.

– Если вы считаете это глупостью, то почему помогаете мне?

Фудзиюки пожал плечами:

– Наверное, потому, что я такой же, как вы, дурак. Если не хуже.

Работы в госпитале было мало; Порт-Артур пал, на севере активных действий не было, и у Спиридонова с Фудзиюки было много времени, чтобы заниматься и дзюудзюцу, и японским. Они много беседовали. Конечно, Спиридонов хотел побольше узнать о Японии. Эта страна и ее народ вызывали у него живейший интерес и, с недавних пор, симпатию, даром что Россия и непосредственно Спиридонов находились с ней в состоянии войны. Как ни странно, Фудзиюки не менее живо интересовался Россией.

– Я почти не знаком с вашей страной, Викторо-сан, – говорил он. – Некогда я полагал, что вы ничем не отличаетесь от других европейцев, и лишь недавно стал понимать, что это не так. Глядя с земли, мы видим луну и солнце. Что мы можем о них сказать? Древние называли их дневным и ночным светилом, то есть приписывали им схожую природу, но наука говорит, что солнце – это шар раскаленного, не перестающего пылать газа, тогда как луна – кусок льда или промерзшего насквозь камня. Так и вы с другими европейскими народами: вы с ними похожи, но вы совершенно разные.

– Не уверен, – возражал Спиридонов. – Мне кажется, между людьми вообще куда больше общего, чем считается. Я смотрю на ваших солдат: они едят и пьют, как наши. Не так давно я видел, как двое играли на щелбаны, будто рязанские новобранцы. Они такие же сбежавшие от нищеты крестьяне. Среди них есть неотесанные мужланы, а есть те, кто на поле врагу перевязывал раны. Человеческая природа везде одна и та же… во всяком случае, между нашими народами разница чисто… хм, внешняя, наверно. Научи вашего крестьянина сеять пшеницу вместо риса – и его от нашего можно будет отличить только по внешности.

– Отчасти вы правы, – улыбался доктор. – Между людьми разницы немного, а вот между народами она есть. Потому и говорим мы на разных языках, и делим всех, как вы сами, на «своих» и «чужих». Незадолго до войны я увлекся было эсперанто…

– Это еще что за зверь? Не слыхал.

– Язык с претензией на международность. Его придумал некий окулист из Варшавы. Я читал его книгу, во французском переводе. В восторженном предисловии некий мсье, увы, запамятовал его фамилию, говорит, что этот язык наконец-то объединит народы Европы в единую семью, положит конец войнам…

– Язык, придуманный польским окулистом? – Спиридонов не выдержал и хохотнул. – Да скорее мотылек крыльями потушит горящую избу.

– Какой красивый образ, – отметил Фудзиюки, – сами придумали?

– Народ придумал, – пожал плечами Спиридонов. – У нас в Вятке такая пословица.

– Вот! – торжественно провозгласил Фудзиюки. – Сами говорите: придумал народ. Есть нечто, что нас объединяет. Что отличает нас от других, похожих на нас. В эсперанто нет пословиц и в принципе быть не может. Потому мечта этого мсье несбыточная. И потому ваше стремление защищать свою землю за тысячу ри от дома мне близко и понятно.

– И что вас так заинтересовало в моем народе? – спросил Спиридонов.

Фудзиюки достал из рукава кусок рисовой бумаги и промокнул со лба пот.

– Я работал с вашими пленными солдатами, – пустился он в объяснения. – Осматривал их, кого надо, того лечил. Вы правы, и наши народы очень похожи, и другой самурай сказал бы, что японский крестьянин ничем не отличается от русского, но это не так. Есть одно отличие, и не только у крестьян: наши самураи тем же отличаются от ваших дворян. Когда битва проиграна, когда наступает время позора и горечи, японец берет кусунгобу или принимает яд. Русский не менее тяжело переживает все это, но нечто внутри него удерживает его от подобного шага. Вас можно раздавить и расплющить, но невозможно сломать, и еще…

Он прищурился и внимательно посмотрел на Спиридонова. Потом улыбнулся.

– Да курите, курите… Но идемте тогда на воздух.

Виктор Афанасьевич, которому действительно чертовски хотелось курить, тут же достал из рукава кимоно полупустую пачку и щелчком выдвинул оттуда папиросу. Прикуривал он на ходу.

– …говорил я и с вашими… не знаю, пригодно ли тут это слово, le libertaire.

– Мы называем их нигилистами, – кивнул Спиридонов, выпустив дым в сторону. – В Артуре я их не встречал, а вот на родине доводилось. Неприятный народец.

– Они везде одинаковы, – ответил Фудзиюки. – В лучшем случае это эмансипированные великовозрастные подростки…

– Недоросли, – улыбнулся Спиридонов. – А в худшем?

– В худшем – люди, напрочь потерявшие совесть, – жестко сказал Фудзиюки. – То есть и не люди вовсе, совесть – необходимое качество любого человека. Так вот, даже ваши нигилисты отличаются от европейских. Они могут сколько угодно трещать о «ретроградах и казнокрадах», о прогнивших властях и порочной системе, но, в отличие от тех же европейцев, при этом все равно по-своему любят свою Родину и свой народ.

– Ну, далеко не все, – не согласился с ним Спиридонов. – Есть и такие, что вашему императору поздравительные адреса посылают и желают победы над Россией…

Он остановился и стряхнул пепел в траву.

– Но таких и правда немного. А как выглядит японский анархист?

Фудзиюки поморщился:

– Совершеннейший моральный вырожденец. Меня пугает то, что общество нормально к ним относится. С некой иронией, как к цирковым паяцам. А ведь у вас они, говорят, какого-то царя убили…

– Было дело, – подтвердил Спиридонов. – Ну что ж, Фудзиюки-сама, тогда, как война закончится, поезжайте ко мне в гости. У вас будет возможность получше узнать русский народ, а у меня – еще больше у вас поучиться.

Фудзиюки вздохнул:

– Сколько еще раз мне просить вас не называть меня так, Викторо-сан? Семьдесят раз по семь, как учил ваш Бог?

– У меня это непроизвольно получается. – Виктор Афанасьевич докурил и смял в пальцах картонную гильзу. – Поскорей бы война закончилась, что ли…