Стоящие по всему Верхнему Поволжью тысячи кузнечных горнов и многие тысячи плавильных печей пожирали возы с углем без счета, только подвозить успевай – и потому с незапамятных времен сложился на русских землях постоянный лесооборот. Срубил версту леса – посади на том же месте новый. Пережег рощу – взамен такую же расти. Поколение за поколением бояре и купцы владели лесами здешними, и поколение за поколением счет ровный вели. Тридцать лет – ольха да черемуха на дрова растут. Потом руби, продавай и нового урожая жди. Сорок лет – береза на дрова оборачивается. Восемьдесят – сосна на строительство домашнее да корабельное. Сто лет – дубравы для дел особо ценных и важных.

Пяти лет березняку аккурат хватает всаднику до плеча подняться. Проку от такого леса хозяевам никакого нет – не грибы же с лукошком собирать! А вот охотнику – полный восторг. Зверь тут селится молодой, сильный и игривый, да еще после давнишнего лесоповала непуганый. Чего человеку среди пеньков догнивающих да поросли молодой делать?

Но через пять лет сюда наведаться – самое то!

Прискакав к месту будущей охоты, великокняжеская чета и свита спешились для небольшого отдыха. Слуги расстелили ковры, разбросали подушки, расставили вазы с угощением, наполнили кубки.

– Долгие лета Великому князю Василию Ивановичу! – торопливо провозгласил князь Шеин. – Князю и государыне нашей, Елене Васильевне!

Юная правительница довольно улыбнулась, благодарно кивнула и приподняла свой кубок.

Став Великой княгиней, литовская беженка стала одеваться немного солиднее. Рыжие волосы не выбивались упрямо из-под легкой вуали, а прятались за кокошник и под цветастый платок. Сарафан уже не подчеркивал так броско высокую грудь, а талию укрывала широкая полоса песцового меха. Но глаза ее горели столь же дерзко, как и прежде, черты лица оставались изящными, словно вырезанными лучшим мастером из слоновой кости, а губы по-прежнему алели, привлекая к себе внимание каждого мужчины.

– За тебя, радость моя! – поддержал подхалима гололицый Василий Иванович. Единственный бритый мужчина из всех охотников. – Долгие лета!

Государыня осушила кубок. Кравчая, княжна Шуйская, немедленно наполнила его снова и отстранилась.

– А ты чего не пьешь, Анастасия Петровна? – поинтересовалась Великая княгиня.

– Прости, государыня. Вино пролить опасаюсь… – Кравчая забрала у нее кубок, сделала пару глотков и вернула.

Елена расхохоталась: вот поди разбери – то ли грубость, то ли преданность. С одной стороны – у госпожи угощение отбирает. С другой – доказывает, что оное не отравлено. В кабаках за такое в лицо бьют, а при дворе – награждают.

– Что такое, радость моя? – тут же вскинулся Великий князь.

– Я люблю тебя, Василий, – положила ладонь ему на пальцы супруга. – Я так счастлива, что мы вместе! И что мы здесь!

Со стороны Никольского послышался истошный лай.

– Кажется, псари со сворой наконец-то догоняют, – сказал кто-то из бояр.

Но еще прежде, чем появились гончие, по дороге промчалась еще одна кавалькада молодых, богато одетых бояр, осадила лошадей возле великокняжеского привала. Предводитель отряда на белоснежном туркестанце – уже не юноша, но молодой и веселый, с короткой курчавой бородкой, вздернутым носом, яркими голубыми глазами – спешился, бросил поводья тоже спешившемуся спутнику. Был он высок и статен, а плечи столь широки, что, казалось, вот-вот ферязь порвется. На груди – золотая цепь. На запястьях – браслеты из скани с самоцветами, на поясе – золотые клепки, ножны с накладками из резной кости и изумрудными вставками, шитая серебряной нитью бархатная сумка. Весь внешний вид гостя говорил о том, что он силен, богат и знатен.

«И красив!» – не могла не отметить юная государыня.

Василий же, как ни странно, в первую очередь обратил внимание на его худородного спутника:

– Ты ли это, родственник? Опять здесь крутишься?

– Всегда готов служить тебе, государь! – приложил ладонь к груди зеленоглазый слуга.

– М-м-м… – Василий оглянулся на новую супругу и усмехнулся: – Рад видеть тебя в добром здравии, родственник!

– И тебе долгие лета, государь!

– Там какие-то собачники дурные дорогу загородили, Василий Иванович! – перебил дядьку Иван Федорович. – Как бы всю охоту нам не изгадили! Гнать их надо в три шеи!

– Нет охоты без собак! – не выдержав, приподнялась Елена Васильевна. – Только с ними зверя достойного взять можно, коли охотник не трус и кабана али волка не спужается!

– Коли не трус, пусть с басурманами и литвинами дерется, а не кабанов по кустам щиплет! – отрезал гость. – Мужи же настоящие на охоту ездят душу потешить да красотой схватки небесной полюбоваться!

– И много ты литвинов навоевал? – зарозовели щеки женщины.

– Сколько наловил, все мои! И без собак, кстати говоря, обошелся!

– Кто этот грубиян, Василий?! – обратилась к мужу за поддержкой Великая княгиня.

– Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, милая. Воевода именитый, много побед за годы прошедшие одержал, – наконец-то смог представить гостя государь.

– Это который Могилев воевал? – проявила осведомленность литовская беженка.

– Виноват, государыня, – широко улыбнувшись, поклонился князь.

– Так Сигизмунду подлому и надо! – вскинула подбородок Великая княгиня.

– Всегда рад услужить моей прекрасной госпоже! – еще раз поклонился воевода. – Я виноват, государыня! Если столь красивая женщина хвалит псовую охоту, только безумец посмеет ей перечить! Я постараюсь вам не помешать!

– Я не сержусь… – милостиво кивнула Елена Васильевна.

– Жаль. Мне так хотелось искупить… – нахально подмигнул ей князь и повернулся к свите: – По коням! По краю поросли пойдем, дабы веселью великокняжескому не помешать!

– Надеюсь, он не сильно распугал моих псарей, милый? – Государыня снова накрыла рукой ладонь мужа. – Все вояки такие грубияны!

– К охоте все готово, князь? – обратился к князю Шеину Василий Иванович.

– Все готово, государь! – немедленно выступил вперед конюший. – Вон вдоль того перелеска изгоном пойдем и на луг за березняком дичь выгоним. Там сподручнее всего брать будем.

– По коням! – поднялся Великий князь. – Подать нам с государыней свежих лошадей, и спускай своры!

Самый восторг псовой охоты – это нестись вскачь, не разбирая дороги, за стремительными гончими, взмывая над поваленными бревнами, перескакивая ямы и овраги, огибая толстые стволы и кучи валежника. Правда, на ухоженном лесовладельцами отрезе больших ям и препятствий не имелось – и потому даже сидящей в седле боком Елене Васильевне удавалось держаться наравне с мужчинами, весело покрикивая и погоняя чалую кобылку хлыстом.

Собаки, легко пронзая тощими телами молодую поросль, вспугивали со своих мест где зайцев, где оленя, где кабаний выводок и гнали вперед. Среди прочего выпугивали они и тетеревов, и куропаток – и Великая княгиня не могла не видеть, как с левого края поля взмывают по очереди два сокола, чтобы сбить добычу и опрокинуть ее с небес в руки своего владельца…

Спустя несколько часов, взяв с березняка пять косуль, двух кабанов, одну лису и целую горку зайцев, охотники опять расположились на отдых, попивая вино, закусывая сластями и орешками. И опять к месту привала прискакал веселый князь Овчина-Телепнев-Оболенский. Правда, теперь – в сопровождении одного лишь зеленоглазого слуги. Спешился возле края ковра, снял чересседельную сумку, чинно поклонился:

– Твое здоровье, государь! Твое здоровье, государыня! – Он подошел ближе и положил сумку к ногам Великой княгини: – Вот, Елена Васильевна! Сих птиц ты спугнула, мои же соколы токмо взяли. По совести, половина добычи твоя. Отпробуй дичи небесной, прекраснейшая из женщин. Может статься, после того тебе и разонравится жилы кабаньи пережевывать?

На бритых щеках повелителя всея Руси заиграли желваки, и он посмотрел на терпеливо удерживающего коней зеленоглазого дядьку князя.

– Похоже, Кудеяр у нас заразен, – пробормотал он себе под нос. – Молодцы другие, а нравы прежние… Ну что же, лекарство надежное да проверенное тоже известно.

– Что ты говоришь, милый? – окликнула его юная супруга. – Князь Иван у нас на пир останется али нет?

– Воеводе Овчине-Телепневу-Оболенскому сие служба не дозволяет, – ответил Великий князь. – Донесли мне купцы, с Крыма вернувшиеся, что царь тамошний Ислам-Гирей сорок тысяч нукеров в войско великое собрал, дабы ограбить пределы русские и тем обогатиться для ссор со своим султаном. Ныне рать сия, понятно, ужо выступила и вскорости в порубежье нашем будет. Дабы остановить басурман, князь Лопата по повелению моему полки в Серпухове сбирает. Семь тысяч конницы кованой там есть, а кроме того, две тысячи пищальщиков и тридцать тюфяков на колесах я повелел от арсенала московского в помощь ему направить. Ты мой лучший воевода, Иван Федорович! Тебе сих сил хватит, дабы басурман через Оку не пропустить. Скачи, сбирайся! Желаю, чтобы завтра на рассвете ты из Москвы выехал, силы все под руку свою принял и сдерживал басурман до холодов, покуда в Крым свой греться не сбегут. Приказ с назначением тебе доставят еще до заката. Ступай!

– Слушаю, Великий князь, – поклонился воевода, отступив на пару шагов, а потом повернулся к лошадям: – По коням, Кудеяр! Государь сказывает, заскучали по нам степняки! Надобно развеселить.

Елена Васильевна с грустью проводила лихого молодца взглядом, поманила ближе кравчую и шепнула, кивнув на оставленную сумку:

– Прибери…

Воевода Иван Федорович медленно ехал вдоль рядов палаток, юрт и простых полотняных навесов, мимо костров, расстеленных на земле попон и ковров. Взгляд бывалого воина легко и быстро оценивал состояние собранной для обороны порубежья армии. Оружие не разбросано, ухожено, клинки совен и рогатин поблескивают салом, топорики наточены, броня заботливо прикрыта рогожами. У каждого кострища – небольшая стопка дров. Нормальных, колотых, а не случайного валежника. Котлы полны, люди трезвы и веселы, грязи нигде не видно.

За несколько месяцев похода подобная красота обычно исчезает. Люди устают, выматываются. Падают спать где попало, наскоро бросив подстилку, перестают следить за одеждой. Топят костры чем попало, недоваривая еду, да и едят нередко чуть не лебеду, истратив взятые в поход припасы, снимают усталость и голод хмельными бражками. Затем начинают ржаветь клинки, люди плохо держат строй, перестают слушать приказы, не желают покидать удобных ночлегов и… И все – ополчение нужно распускать, пока оно не стало расползаться само. Ибо к войне такая толпа уже не способна.

Но до подобного состояния нынешним полкам оставалось еще много-много месяцев тяжелой службы. Ныне же собранные князем Лопатой тысячи больше всего напоминали волчонка, наконец-то вырвавшегося на свободу из тесной и душной норы. Зубы блестят, силы через край, страх перед опасностями еще не проявился.

Не меньше года исполченные на порубежье бояре по усадьбам отдыхали – было время в порядок себя привести, дела поправить, с детьми наиграться, по сечам кровавым и добыче богатой соскучиться. Сейчас их не нужно было гнать в битву. Сегодня они желали сражения сами.

Князь Овчина-Телепнев-Оболенский доехал до самого края лагеря, придержал коня, с интересом глядя на составленные шалашиком бердыши. Затем поманил пальцем одного из пищальщиков:

– Кто у вас тут за главного, служивый?

– Андрей Городня, боярин, – подошел ближе длинный и худой парень в длинном суконном кафтане и суконной же шапке-колпаке. – Позвать?

– Не нужно, опосля сам найдет, – покачал головой князь. – Скажи, как вы сотней своей воюете?

– Знамо как, – пожал плечами тот. – В пищаль жребия десяток пуль закатываем, фитиль зажигаем да ждем. Как ворог на две сотни шагов приблизится, залп по нему даем, стволы бросаем и прочих, выживших, на бердыши принимаем. Оружие доброе, и рубить, и колоть умеет. Из крепости или из-за тына, знамо, спокойнее. Но и в поле тоже ничего… Держимся.

– Славно… – кивнул воевода и привстал на стременах. Тюфяки тоже были здесь: уложенные на возки пушки в человеческую ногу толщиной. И длиной примерно такие же. – А этим как? Ими же обычно токмо из башен крепостных стреляют!

– А что за разница? – пожал плечами пищальщик. – В башне у бойницы кладут, к колоде ободами приматывают. На поле ту же колоду в землю прикопать можно. Зато в каждый ствол по полведра дроба влазит! Зело добре ряды вражьи прочищает, коли с нужной стороны подойдут.

– Славно, – еще раз кивнул воевода и повернул коня. Негромко спросил едущего рядом боярского сына: – Значит, дядька, сказываешь, нельзя драться там, где ворог этого ждет, и так, как он готовится? И кулаком лупить со всей мощи, силу по всему порубежью не размазывая?

Кудеяр не стал отвечать. Его воспитанник и так хорошо знал ответ на все вопросы.

– Татары после долгого перехода через степь усталые, лошади об отдыхе мечтают, нукеры тоже от привала не откажутся. Отпора же от нас они ожидают токмо на Оке, и до того, перед битвой решительной, в порядок себя приведут, – продолжал думать вслух воевода. – У меня же силы свежие… По уму, надобно вперед выйти и еще до отдыха басурман подловить. Что скажешь, дядька?

– Помню я здешние места, княже, – ответил бывший порубежник. – Несколько излучин, удобных для загона, могу показать.

Наутро исполченные тысячи получили вдруг приказ нежданный, непривычный – вместо того чтобы вставать на выстроенные по переправам через Оку надежные укрепления, воевода новый приказал всем переходить реку и выступать вперед, «в степь», пока еще испещренную в здешних местах рощами и перелесками. Не ждать басурман, а встречать их прямо на долгом переходе.

Разумеется, татары были не дураки. И, разумеется, они рассылали конные разъезды, направляли во все стороны тихих лазутчиков, внимательно изучали, слушали и проверяли все, что ожидало на трудном пути главные разбойничьи силы. Но супротив географии ничего не могла сделать даже сорокатысячная орда. И даже зная, что за текущей с востока на запад рекой Упкой стоит сильная русская рать, – ничего иного сделать они не могли, кроме как обходить протоку перед обширной рощей, подставляя ворогу левый бок. Других путей просто не существовало: обойти опасное место не позволяли реки с заболоченными берегами. Велика степь – а с Изюмского шляха не свернешь.

Куда денешься, коли маневра не дано? В лоб через вязкую реку порубежников атаковать – только хуже выйдет. Так что выбор перед степняками был невелик: либо назад повернуть, либо к битве приготовиться – и прорываться.

Но Ислам-Гирей не для того ушел в такую даль из родных степей, чтобы отказаться от грабежа всего в двух переходах от желанной цели.

– Идут! Идут, идут! – пронеслось по русскому лагерю, и воины, поднимаясь с подстилок, разминаясь и проверяя оружие, стали затягивать скакунам подпруги и забираться в седла.

Темная татарская масса, отчаянно пыля, катилась по Изюмскому шляху, диктующему единственный возможный ход, и уже начала огибать обширный пруд, с которого и начиналась река Упка.

Сборы не заняли и четверти часа, и в тот момент, когда уже большая часть татар зашла за реку, русская кованая рать начала свой тяжелый разгон. Сверкающие доспехи, остроконечные шлемы, мертвые личины на лицах, широкие лезвия рогатин – против халатов, луков и пик. От ударов тысяч кованых копыт тяжелой конницы земля мелко задрожала на несколько верст окрест, покрылась рябью вода в пруде и реке, испуганно замолкли птицы.

Степняки сбились плотнее, и когда расстояние сократилось до четырех сотен шагов – вскинули луки. Низко запели тетивы – загудели, взмывая в небеса, стрелы, и от многих тысяч поднявшихся в высоту черных черточек на землю легла самая настоящая тень.

– Стрелы-ы-ы!!! – закричали бояре, словно этой напасти кто-то мог не заметить, подняли щиты, прикрывая не себя – лошадей, их беззащитные головы. Кольчугам, панцирям, юшманам от стрел все едино вреда никакого. Соскользнет да в седло воткнется. У лошадей же шеломов и бармиц нет.

Стрелы застучали дождем – по щитам, по седлам, по шлемам и спрятанным под железо плечам, выискивая щелочки, дыры, неприкрытые места. И стрел было так много, что многие достигали своей цели – и то тут, то там стали кувыркаться лошади, вскрикивать от боли всадники. Кованая рать заметно редела – но и до врага оставались всего лишь считаные шаги.

– Москва-а-а!!! – закричал князь Овчина, опуская для сшибки рогатину.

– Москва-а-а!!! – подхватили его клич остальные.

– Москва… – Кудеяр нацелился рогатиной в наряженного в атлас толстяка, и… вдруг его ногу дернуло вниз, потом в теле наступил миг невесомости, снова рывок по ногам.

Боярский сын кувыркнулся – понял, что вылетел из седла, кувыркнулся еще раз и замер, поджав ноги, втянув голову и накрывшись щитом. Тут же по круглой деревяшке ударили так мощно, что отнялось плечо, потом еще и еще раз. Тополиные доски затрещали, раскалываясь вдоль, от сильного удара в голове пошли круги, на миг наступила темнота, а потом все кончилось.

– Жив! – облегченно перевел дух Кудеяр и поднялся. Отбросил обломки щита, по которому проскакало не меньше трех лошадей. Подобрал рогатину, покрутился на месте.

Его кобыла исчезла. Вестимо – оступилась, раненная, но тут же вскочила и куда-то унеслась, страдая от боли. Тут и там на поле виднелись такие же, как он, неудачники – ошалело бродили, не зная, что делать. Битва же тем временем быстро откатывалась на восток. Татары, понятно, насаживаться на копья не захотели, удара не приняли и откатились к роще, продолжая стрелять из луков. А там…

Земля дрогнула, уши заложило от оглушительного грохота, который тут же повторился еще несколько раз, а потом перешел в частую дробь – громкую, но уже не столь ужасающую.

Даже зная, что в роще басурман ждали пищальщики с тюфяками, Кудеяр все равно аж присел от неожиданности. Каково же было степнякам, нежданно налетевшим на лавину железной дроби, – трудно даже представить.

А затем в эту изрядно поредевшую толпу врежется кованая рать, стаптывая, коля, рубя и заталкивая на бердыши.

– Только бы князя не ранили… – с тревогой посмотрел в сторону пушечных раскатов Кудеяр. – Как он там без меня? И как меня самого так глупо угораздило?!

По счастью, Иван Федорович оказался уже достаточно взрослым мальчиком. За время битвы трижды плотно сцепился в клинки – но его ни разу даже не поцарапало.

Москва не раз видела под стенами своими дикие татарские орды, теряла людей, фабрики, товары – все, что не успевали спасти, спрятать в крепость до разбойничьего набега, и потому известие о том, что огромную армию крымского царя воевода Овчина-Телепнев-Оболенский разгромил вдребезги где-то под Тулой, вызвало в столице необычайный восторг и воодушевление. Во многих церквях были заказаны в его честь молебны «за здравие», о нем рассказывали друг другу купцы на рынках, бабы в храмах, соседи в банях – что не личные, а общественные, – а ушлые торгаши даже напечатали листки с похвальными виршами, каковые зело охотно раскупались на лотках и улицах. Возвращения князя Ивана Федоровича ждали с нетерпением, и когда победитель в сопровождении свиты и нескольких сотников въехал в Москву – его забрасывали цветами, кричали здравицы, вязали на сбрую и стремена цветные ленты, да и просто пытались прикоснуться. А кто не мог протиснуться – махал руками, свистел или просто хлопал в ладони.

С шумом таким и гамом воевода целых два часа добирался до своего подворья, а когда ворота закрылись – толпа москвичей еще долго не расходилась, через тын выкрикивая свои благодарности и пожелания…

Разумеется, вернувшийся из похода воевода с сотоварищи первым делом приняли баньку, отоспались, попировали, попарились еще разок, окончательно избавляясь от дорожной грязи, – и лишь на третий день скинувший поддоспешник и толстые юфтевые сапоги князь Иван Федорович нарядился в красную, расшитую золотом ферязь с вошвами из шелка да с самоцветами, застегнулся не широким ратным поясом с саблей, двумя ножами, тяжелым подсумком и петлей с топориком – а ремнем с наклепанными серебряными пластинками, да в центре каждой – яхонт али янтарь с глазком кошачьим, сапожки надел мягкие, войлочные, с носочками серебряными да шитьем богатым, бороду расчесал да две косички тонкие повелел по стороне правой заплести. И этаким щеголем вместе со свитой ближней в Кремль поскакал – к государю с отчетом.

Разумеется, бурная встреча, устроенная жителями столицы победителю басурманского воинства, не осталась незамеченной при дворе, и потому Великий князь принял воеводу с подобающей случаю пышностью. Не в горнице своей и не в думной зале – а в сверкающей золотом Посольской палате, при собравшихся боярах многих, дьяках и гостях иноземных, сидя на троне в наряде чинном. Рядом и чуть ниже сидела его молодая супруга в плотном окружении своей, женской, свиты.

Пахнущий березовой чистотой, сверкающий золотом, драгоценными каменьями и лучащийся весельем воевода в сопровождении ближних бояр прошел через распахнутые специально для него парадные двустворчатые двери и перед нижними ступенями трона порывисто поклонился Василию, прижав ладонь к груди:

– По воле твоей, Великий князь, поскакал я ныне в степь Дикую ворогов твоих искать, да всех по случаю и стоптал! Вот, прими мечи крымские, каковыми державу твою басурмане покорить желали!

Иван Федорович хлопнул в ладони – и бояре из свиты высыпали к ногам государя изрядную груду татарских сабель. Пудов на пять, не менее. Василий Иванович вытянул ноги, поставил их на вражеское оружие. Довольно улыбнулся:

– Ты славный воин, князь! Гордость державы моей и всей земли русской! За победу твою великую жалую тебе шубу соболью с моего плеча и ряды соляные торговые в Нижнем Новгороде в кормление.

Из-за трона вышли подьячие из Дворцового приказа в белых кафтанах, накинули на воеводу тяжелое одеяние, вручили скрепленную печатью грамоту.

– Благодарствую за милость, государь, – в этот раз куда ниже поклонился воевода, передал тугой свиток Кудеяру. – Однако же в победе сей не токмо моя, но и супруги твоей великая заслуга! Когда я рать басурманскую повстречал, сразу про Елену Васильевну вспомнил и про любимую ею охоту псовую вспомнил. И како она зверя дикого под стрелы и копья сворами гончими выпугивает, тако и я полками коваными разбойные толпы под залп стрелецкий и пушечный изгоном спугнул. За мысль сию тебе, государыня, великая благодарность… – Князь поклонился уже Великой княгине.

По Посольской зале пробежал шепоток – вот умеет же льстить воевода хитрый! Похвалил так похвалил, пустому славословию не сравниться.

Однако похвала требовала ответа. Елена Васильевна пару мгновений подумала, кратко распорядилась, отведя руку:

– Анастасия Петровна, вина!

Свита засуетилась – к подобному повороту никто готов не был. Однако слуги сработали быстро: с ближней светелки кто-то принес медный кубок, на поясе княжны Шуйской нашлась фляга с ее любимым настоем, и не прошло минуты, как в ладонь повелительницы лег полный бокал. Государыня поднялась, спустилась по ступеням:

– Ведомо мне, на Руси хозяйка на пороге гостя дорогого встречает и сбитеня испить ему с дороги дает. Я, вестимо, не на пороге стою, однако же и дорога у тебя была долгая, княже. Вот, утоли жажду из моих рук!

Посольская палата замерла. Разве только иноземцы, в тонкостях обычаев не сведущие, не затаили дыхание.

Князь Овчина-Телепнев-Оболенский взял кубок прямо поверх тонких белых пальцев государыни. Несколько мгновений они ощущали тепло друг друга – Елена Васильевна чуть улыбнулась, вопросительно вскинула брови. Воевода ослабил хватку, и юная женщина смогла высвободить пальцы. Иван Федорович поднес кубок к губам, стремительно осушил, перевернул, демонстрируя всем, что внутри не осталось ни капли, затем привлек к себе государыню и троекратно крепко поцеловал.

Зал охнул.

Юная женщина испуганно отскочила, оглянулась на супруга:

– Это по обычаю?!

Василий Иванович мрачно кивнул, играя желваками.

Само собой, расцеловать поднесшую угощение хозяйку обычай позволял.

Но только позволял, а не требовал!

Подобная вольность воеводы была отнюдь не обязательной…

Великий князь поднялся с трона.

– Ты лучший меч державы, Иван Федорович! – торжественно провозгласил он. – А мечу не надлежит ржаветь в ножнах. Повелеваю тебе завтра же с рассветом отправиться в Ростиславль! Сию твердыню к обороне возможной подготовь. А буде надобно – и защити!

– Слушаю и повинуюсь, государь!!! – весело хлопнул по груди ладонью воевода, поклонился и чуть не бегом помчался к выходу, увлекая свиту за собой.

– Какая женщина, Кудеяр, какая женщина! – замотал головой князь Иван Федорович. – Что за глаза! Омут, а не глаза! А губы? Ровно малина спелая цветом! И на вкус слаще меда гречишного! Я как ее пальцев коснулся, так меня просто огнем обожгло!

Князь и его дядька ехали стремя в стремя по влажной после недавнего дождя дороге. Прочая свита отстала на десяток шагов, не мешая беседе господина со своим любимчиком.

– Ну, и чего ты добился, княже? – пожал плечами боярский сын. – И недели не отдохнули, снова в походе дальнем.

– Оно того стоило, Кудеяр! – горячо ответил воевода. – Я бы и на плаху ради удовольствия такого пошел!

– Оно верно вспоминаешь, княже, о плахе-то! – усмехнулся дядька. – Отступись, княже. Не ищи беды на свою голову.

– И кто мне о сем сказывает? – покачал головой воевода. – Боярин, каковой сам будущую Великую княгиню чуть из-под самого венца не увез!

– Но ведь не увез, отступился…

Князь Овчина помолчал, потом покачал головой, пригладил бородку и усмехнулся, припомнив:

– А ведь я тебе еще тогда сказывал, дядька… Случись мне на твоем месте быть, я не отступлюсь. Глянь, как шутят с нами боги небесные. Пятнадцати лет не прошло, а я уж на твоем месте и есть. И нешто не хозяин я слову своему?

– Сие есть беда, княже, а не радость.

– Пустое… – отмахнулся воевода. – Ты мне о другом поведай. Со времени некого ты вдруг исчезать стал временами. Возвертался счастливый весь, расцветший, ровно тюльпан в степи весенней. Соломонию Юрьевну при том поминал часто с теплом и радостью. Перед исчезновениями же сими подарки искал редкостные. Ценные, да неброские.

– Да? – нахмурился Кудеяр.

– Перестань, дядька, ты меня обижаешь! – поморщился Иван Федорович. – Не дураки ведь округ тебя живут! Может, не с первого года, но замечать стали. К кому ты страстью болен, тоже ведомо, и другой зазнобы ты себе по сей день так и не сыскал. Замечали, да помалкивали. Ибо нам-то что за дело? Сложилось как-то счастье у тебя, и слава богу! Живи, радуйся. Почто крамолу на подозрениях пустых дворне раздувать и смертной ссоры с покровителем твоим верным искать?

Под покровителем, понятно, князь Овчина-Телепнев-Оболенский имел в виду самого себя. Доносить на дядьку собственного князя, рискуя нарваться на гнев господина, и закончить комфортную жизнь подвальной дыбой никто из дворни, само собой, не желал.

– Государыня Соломония Юрьевна пред мужем, богами и людьми чиста! – твердо ответил боярский сын.

– Сие и славно, – кивнул воевода. – Ты токмо поведай мне, дядька, как тебе встречаться с нею удавалось.

Кудеяр промолчал.

Иван Федорович, не дождавшись ответа, вздохнул:

– Я ведь все равно не отступлюсь, дядька. С Еленой прекрасной встречусь, и пусть хоть мир весь на дыбы встанет от гнева! Вот токмо, не зная ходов тайных, могу ведь и попасться с желаниями сими. Тогда уж точно плахи не миновать, тут измена за три версты видна будет! Вина же за кровь мою на тебя ляжет, Кудеяр. Что воспитаннику, коему отца и дядюшку заменил, совета малого пожалел.

Воевода, сделав обиженное лицо, отвернулся. Ну, ни дать ни взять – мальчишка малой!

– Не ищи путей к государыне, пропадешь, – вздохнул боярский сын. – Глаз окрест нее много, завсегда на виду. В свите ее союзницу ищи. За швеями-тряпичницами дозор иной совсем, к ним в светелки попасть несложно. А там до Великой княгини всего шаг един останется. Коли союзница твоя момент удачный выберет, коли свой взгляд отведет, прочих княгинь заморочит, а государыня сама не откажется… Тогда, может статься, встретиться и выйдет.

– А ты через кого до Соломонии добрался? – живо поймал дядьку за язык воевода.

Кудеяр снова замолк. Выдавать своих союзников он, понятно, не собирался.

– Помоги мне, дядька, – попросил князь. – Сердце болит, в душе кошки скребут, мысли в смятении… Дурак я такой, в государыню нашу влюбился! Уж кто-кто, а ты меня понять должен! С прочими со всеми и заикаться о таком глупо. И о любви настоящей, и уж тем паче о том, по кому напасть сия случилась. Помоги встретиться с ней, дядька. Хоть на минуточку, хоть на миг един!

Боярский сын не ответил.

– Дядька, в делах строительных от тебя проку большого нет, – сказал воевода, – в делах укрепления Ростиславля ты токмо скучать будешь. Посему до весны я тебя отпускаю. Но ты, Кудеяр, о просьбе моей не забудь, хорошо? Попытайся хотя бы… Во имя любви своей, дядька, помоги!

Боярский сын проехал рядом с воспитанником стремя в стремя еще с полсотни саженей, а потом потянул правый повод, отворачивая в сторону. Он пропустил княжескую свиту, махнул рукой холопам и поскакал обратно к Москве.

Василий Васильевич кушал. Один – а потому скромно. Самовар с обжигающим сбитнем, несколько ломтей ветчины и пара кусков убоины в миске с гречей да отдельная миска с хрусткой капустой, квашенной с брусникой и яблоками. Единственной богатой вещью на столе была свеча. Скрученная из разноцветного воска, с широким фитилем, она горела ярко, бесшумно и без запаха – в отличие от сальных свечей разного вида и сорта. Да и масляные лампы тоже воняли изрядно. Причем – даже не запаленные.

Открылась дверь, в горницу бесшумно вплыла княжна Анастасия Петровна. Увидев гостью, хозяин торопливо поднялся, улыбнулся, тепло обнял, прижал к себе, поцеловал:

– Вот уж радость так радость! Не ожидал.

– Слава светлоликой Ладе, хотя бы в постели великим князьям удается обойтись без помощи своей свиты, – тихо рассмеялась женщина. – Так что до рассвета я совершенно свободна.

– Ты голодна?

– Я кравчая, братик, ты забыл? Должна пробовать все блюда, предназначенные государыне. Не говори мне о еде, дай отдохнуть хотя бы один вечер!

– Вина? Меда? Настоек?

– Ты ешь, Васенька, – села на скамью княжна Шуйская. – Я токмо сбитенем погреюсь. Больно морозно ныне на улице.

– Какие новости при дворе? – вернулся к ужину князь Немой.

– Кудеяра нашего встретила ненароком, – налила она в деревянную мисочку горячего ароматного напитка. – И сей боярский сын с осторожностью вспугнутого из берлоги медведя спросил, не соглашусь ли я устроить Великой княгине свидание с князем Овчиной?

– Ого! – забыв о еде, дернул себя за бороду Василий Васильевич.

– И я вроде как не отказала, – так же невозмутимо и нежно ответила княжна.

– Ого! – икнул Немой. – А если понесет?!

– Беда в том, друг мой милый, – отхлебнула сбитень гостья, – что не токмо воевода Иван Федорович по молодухе нашей сохнет, но и она глаз на молодца явно положила. Сам понимаешь, коли двое одного сильно жаждут, то рано или поздно, но своего добьются. По нашей ли воле, супротив, но таковую возможность найдут. Наша Елена отнюдь не простолюдинка прежняя, у нее своих людей при дворе в достатке. Она, как в хоромы великокняжеские въехала, сразу литвинов многих на службу взяла, с коими от Сигизмунда драпала. У них здесь иной опоры, кроме государыни, нет. Посему преданы ей насмерть. Захочет, в тот же день молодца приглянувшегося доставят. Вот я и помыслила, что лучше уж тогда под присмотром своим все это держать и о свидетелях позаботиться, каковые при нужде таковой связь небрачную подтвердят и права ребенка на стол московский оспорят.

– Больно сложно у тебя все, Настенька. Как бы тебе самой в хитростях своих не запутаться.

– Да чего тут хитрого, братик? Нет у Василия детей, хорошо. Появятся – нужно его отцовство под сомнение поставить. Вот и вся задумка.

– Ладно, – после некоторого колебания вернулся к еде князь Немой. – Воевода Овчина ныне в почете общем. Коли в должниках твоих окажется, сие нашему роду на пользу. А что Кудеяр? Про сына своего не вспоминал?

– Навещает он Соломею, чаще прежнего. Насколько близко утешает, не ведаю. Сам не сказывает, а глаз своих в обители не имею.

– Она государю про дитя отписала?

– Экий ты наивный бываешь, Васенька, прямо диво, – покачала головой княжна. – Как же ей признаваться, коли малому и года еще нет? Любая повитуха, на него глянув, возраст до месяца определит сразу! Между тем, коли мальчику ныне год, он наследник, в начале марта зачат, когда князь с супругой перед отъездом к братьям прощался. И весь двор, обе свиты тому поручители. А коли девять месяцев, сие уже блуд, позор и срамота. Так что верно она затаилась и праведничает. До весны ей лучше просто молчать, а опосля ребенка как можно дольше никому не показывать. Коли повезет, лет до двух. А лучше до трех. В пять же и вовсе никто сказать не сможет, каков у княжонка возраст. И будет он по отцу и матери законный наследник… Коли мы с тобой этого захотим. А не захотим – не будет.