– Она опять была там! – Князь Иван Федорович с силой, если не с ненавистью вогнал нож в лежащий перед ним телячий окорок, быстрым движением откроил ломоть, переложил на кусок хлеба, разрезал на куски помельче, один из которых наколол на кончик и отправил в рот. – Сидела на троне и, пока самаркандские послы расхваливали нового падишаха, рассматривала роспись за моей спиной! Я клянусь, она делала это специально, она смеялась надо мной своею недоступностью! Палаты были полны бояр, но смотрела она токмо за меня!

Он кинул в рот еще кусок мяса и откинулся в кресле:

– Но великая Лада, как же она хороша! Бела, чиста, пригожа! А соболя на поясе? Так и хочется запустить пальцы в этот мех! Какой взгляд! Небеса таковыми никогда не бывали. Черты тонкие, резные, голос медовый, губы алые. Душу продам, лишь бы губы сии поцеловать, Кудеяр!

– Завтра поутру, княже, ты оденешься в рубаху простую и чистую, – ответил сидящий напротив боярский сын, – штаны полотняные да походные сапоги и отправишься на торг, к рядам немецким, что вином заморским торгуют. Есть там лавка приметная с бочонком на крыше.

– Чего?! – не понял дядьку князь Овчина-Телепнев-Оболенский.

– Сказываю, оденешься завтра чисто и бедно, ровно подмастерье с кожевенной слободы, – терпеливо повторил Кудеяр…

Торг, что находился в Китай-городе, через ров напротив Кремля, просыпался с первыми лучами солнца. Едва только на улице можно было отличить свой сапог от метлы ярыги – обитатели тесно стоящих лавок поднимали навесы, раскрывали двери, раскладывали товары. А когда появлялись первые прохожие – наружу выпускались зазывалы, хватающие этих самых прохожих за рукава и тянущие к товару, громко причитая:

– Скоба псковская, как булат прочная, первому покупателю за полцены наудачу, не упусти дешевизны сказочной! А вот курага, как мед прозрачна, как дыня сладка, даром почти отдаю, токмо порадовать хочу! Шелк китайский, ковер персидский, сукно индийское, все что хочешь в одном месте разом!

Здесь, на главном торгу в столице величайшей и богатейшей державы, можно было купить все – от рыбьего зуба до слонового бивня, от французских кружев до шелковых платков, от речных жемчугов до индийских самоцветов, от испанского пурпура до чернильных орешков.

Вот только цены такие назывались – что держись! Ведь рядом с двором великокняжеским бедняки не гуляют. Разве на подработку придут – поднести чего, разгрузить, подмести, подремонтировать… Так и то не всякого к торгу близко купцы подпускали. Иного за три улицы служки погонят, дабы лохмотьями своими и вонью покупателей знатных не отпугивал.

Разумеется, здесь имелся и проулок, в котором торговали немецкими винами – из Гишпании и Франции, с Рейна и Тибра, из Валахии и Сербии. Больше же всего бочонков привозили голландцы – но знающие люди у них не отоваривались. Бродили слухи, что перекупным добром купцы тамошние промышляют, и цены самые низкие держат, потому как хлебным вином заморские напитки разбавляют.

Кравчую Великой княгини здесь знали – за ценой она никогда не стояла, товар брала бочонками, незнакомых напитков пробовать не брезговала. Вот только в качестве была зело как разборчива. И запах искала нежный, и вкус тонкий, и послевкусие долгое и приятное. Угодить трудно – зато какой прибыток! И потому зазывалы чуть не костьми ложились, пытаясь завернуть женщину к своему прилавку:

– Солнечной Наварии токмо два бочонка красного о прошлом годе удались! К твоим услугам, княгиня! Один глоток, умоляю… – самолично выскочил купец из-за прилавка.

– Пошел вон! – брезгливо поморщилась Анастасия Петровна. – Два года тому ты мне кислятину перестоявшую налил.

– То был такой сорт, княгиня! Хороший сорт рейнского вина…

Но бедолагу уже оттирали другие торговцы:

– Нет вина лучше фряжского, княгиня! Много солнца, много воздуха, никаких улиток! – стукнул себя кулаками в грудь смуглый купец с густой черной курчавой бородой и такими же густыми курчавыми бровями. – Оливки и виноград токмо наши упоминания достойны.

Княжна Шуйская остановилась. Радостный купец тут же нацедил по полмиски вина из трех разных бочек, выставил на прилавок. Кравчая понюхала по очереди каждую, но пригубила только одну, почмокала языком.

Купец замер…

– Непонятно… Но что-то есть… Одну на пробу! – вскинула палец женщина.

Фряг радостно тряхнул кулаками, а кравчая двинулась дальше. Отпробовала напитки у одной лавки, у другой. В третьей только понюхала, в четвертой взяла сразу два бочонка. Вскоре Анастасия Петровна добралась до приметной лавки с бочонком на крыше. Уже зная товар, она все же проверила на вкус вишневую наливку, потребовала бочонок… И тут случился казус: оба ее холопа уже ушли с тяжелыми покупками.

– Эй, смерд! – окликнула кравчая плечистого опрятного простолюдина. – Деньгу получить хочешь? Бери бочонок и ступай за мной.

Смерд стремглав кинулся выполнять пожелание Анастасии Петровны, легко забросил бочонок на плечо, пошагал за женщиной.

Выйдя из проулка, кравчая громко посетовала:

– Что-то жарко стало, – скинула с головы платок, оставшись в кокошнике, набросила на шею нанятого грузчика. Подумала, негромко посетовала: – Мало… Лицо уж больно известное… – Она огляделась, махнула рукой: – Эй, малой!

Через минуту на шее грузчика висела гирлянда бубликов, болтаясь на уровне подбородка. Выглядел мужчина при этом глупо, но обыденно – и половина лица долой.

Впрочем, особо к смерду во Фроловских воротах не приглядывались. Кравчую знали, вино она покупала нередко, слуги несли бочонки каждый раз – все как всегда. Стражники поклонились княжне и пропустили.

Так же запросто они вошли на женскую половину, поднялись к палатам свиты. Анастасия Петровна завела грузчика к себе, кивнула:

– Ставь у двери, опосля холопы унесут. Бублики можешь съесть, мне они не любы. Теперь слушай. Я уйду на службу, ты же жди истопника, дрова принесет. Дашь ему рубль, заберешь кафтан и вязанку. Да токмо не мою, а государыни, каковую он второй ходкой принесет! Печь там между опочивальней и горницей, в опочивальню не суйся. Сиди перед топкой да поленья с места на место перекладывай. Передумаешь – беги. Нет – кого жаждешь, дождешься.

Государыня Елена Васильевна провела вечер на псарне, беседуя с выжлятниками и доезжачими. Ведь гончие при дворе появились совсем недавно, и хороших свор, спарок завести не удалось. Надобно было докупать собак хорошей породы – и тут с выбором ошибиться никак нельзя, коли охоту желаешь проводить в удовольствие.

После псарни она отужинала, оценив новое фряжское вино, и пожелала отдохнуть.

В дверях в покои за ее спиной случилась давка – кравчая возмутилась, что кто-то невместно попытался пройти вперед нее, остановилась, начала скандалить. Великая княгиня ненадолго осталась одна, снисходительно глянула на возящегося у печной дверцы истопника. Тот поднял голову и…

– Ч-черт! – Великая княгиня отпрянула к двери, рявкнула в нее: – Как вы со сварами своими надоели! Одна хочу побыть! – захлопнула створку и прижалась к ней спиной.

Сердце бешено колотилось, лицо залило краской, в ушах зазвенело.

Он был здесь! Тот самый дерзкий красавец-воевода, что никак не желал исчезнуть из памяти.

– Я позову стражу! – выдохнула она.

– Зачем тебе стража, краса невероятная? – выпрямился могучий воин. – Поцелуй меня, и я просто умру от счастья.

Великая княгиня сделала шаг вперед, взяла его за бороду, притянула и прильнула в долгом жарком поцелуе, сжигающем рассудок и осторожность.

Спустя вечность она отступила, отчаянно борясь с охватившим тело томлением, выдохнула в лицо остолбеневшему то ли от счастья, то ли от неожиданности князю:

– Ты жив? Лжец! Пошел вон отсюда!

Лжеистопник, по счастью, послушался, метнулся к двери, согнулся ниже пояса и, часто бормоча:

– Прощения просим, прощения просим… – пробрался через свиту.

Князя Овчину-Телепнева-Оболенского никто из женщин просто не заметил. Мало ли слуг в хоромах великокняжеских? Нешто на каждого внимание обращать!

Елена Васильевна осталась одна. Лоно ее горело, тело предательски ослабло, на губах все еще ощущался горьковатый вкус воеводского поцелуя. Государыня упала на постель, и прошло не меньше получаса, прежде чем она вернулась в рассудок и впервые задала себе вопрос:

– А как же он сюда попал?

Великая княгиня поднялась, прошла из опочивальни в горницу, потерла виски, вспоминая еще раз череду событий.

Она вошла… Возникла заминка в дверях, и у нее появилось время увидеть истопника и как-то отреагировать. Миг неожиданности случился без лишних глаз.

Заминку же устроила кравчая…

– Ах, княжна! – улыбнулась государыня. – Вот уж не ожидала…

Она толкнула дверь, громко объявила:

– Анастасия Петровна, желаю еще вина фряжского испить! Остальные свободны. Ко сну девки разденут.

Свита разошлась, радуясь тому, что гнев госпожи так быстро утих. Княжна Шуйская отлучилась за кувшином и кубком, вскоре вернулась в покои Великой княгини. Налила, отпробовала, протянула правительнице.

– Ничего не желаешь мне поведать, Анастасия Петровна? – ласково поинтересовалась государыня.

– Так ведь не знаю я ничего, – столь же елейным тоном отозвалась кравчая.

– И ведь хоть бы кто предупредил… – вздохнула Елена Васильевна.

Женщины встретились глазами и улыбнулись. Они друг друга поняли. Одна – что правильно угадала интриганку. Другая – что ее поступок заслужил одобрение. Так что можно и повторить.

А слова… Зачем нужны слова? Тем более во дворце, где даже стены имеют уши. Слова – это уже заговор…

Впрочем – уже через неделю после столь оглушительного поцелуя воевода Овчина-Телепнев-Оболенский был отправлен великокняжеским наместником в Калугу.

Покровский собор был полутемным, пах дымом, маслом и ладаном. Его освещали только тлеющие перед образами лампады и свечи, вырывающие из сумрака лики святых, и потому иногда казалось, что свет дают именно они – апостолы и великомученики, застывшие на образах.

Прихожанка, одетая в короткий кафтан, из-под которого расходились пышные полотняные юбки, закончила молитву и уже шла к вратам храма, когда ее путь заступила немолодая монашка, скромно сложившая перед собой руки:

– Часом, не Беленой Масютьевной тебя зовут, милая женщина? – спросила послушница. – Чудится мне, что знаю я тебя и ты супруга боярина Мазура, постельничего государева.

– Да, это я, – удивленно остановилась прихожанка.

– Просьба у меня к тебе нижайшая, боярыня. Пусть муж твой сие письмо Великому князю передаст… – Монашка передала женщине свиток, перекрестилась и отступила в сторону.

Уже за пределами монастыря к боярыне Мазуровой подошла еще одна женщина – боярыня Малая, жена государева казнохранителя. Подруги вместе ездили на богомолье.

– Чего она от тебя хотела? – спросила Малая, видевшая короткую встречу издалека.

– Письмо Великому князю передала… Вот, размышляю, отдать али нет? Мало ли, крамола какая? Или просто глупость пустая.

– А знакомой тебе эта монашка не показалась? Это часом не Соломония Юрьевна, государыня прежняя?

– Да ты что-о-о?! – охнула Белена Масютьевна, сунула руку за пазуху, достала письмо. – Смотри, печатей нет… Прочитаем?

– Спрячь от греха, – оглянулась на монастырь ее подруга. – Иных вещей простым смертным лучше и не знать.

Но терпения женщин хватило ровно до постоялого двора, в котором они сняли себе светелку на двоих. Сняв платки и расстегнув душегрейку, Белена Масютьевна посмотрела на письмо, осторожно стянула со свитка тесемочку, развернула бумагу и…

Постоялый двор сотрясся от громкого крика. Боярыня трясущимися руками протянула грамотку подруге:

– Читай!

Та приняла послание, пробежала глазами, охнула, сев на сундук, и прочитала еще раз, но теперь вслух:

– Любимый мой супруг Василий Иванович! Соглядатаи, верно, поведали тебе, что сразу по постригу я разрешилась от бремени мальчиком, каковой ныне возле меня и подрастает. Удивлена зело, что не интересуешься ты благополучием сына свого, Георгием нареченного, и спешу сообщить, что здоров он, бодр и весел и уже своими ножками бегает…

Почти так же отреагировал на письмо и Великий князь – прочитав, сперва вскочил, а затем, побледнев, рухнул обратно в кресло.

– Кто знает? – поднял он взгляд на своего постельничего.

– Жена моя да подруга ее, боярыня Малая…

– Баб обеих в поруб, да мужей их туда же! – жестко приказал государь, бросив взгляд на стоящего у двери рынду. – Дьяка Разрядного приказа сюда!

Спустя два месяца в маленькой горнице перед покоями Великого князя стояли понурые бояре – дьяк Федор Рака да подьячий Меньшой Потата. Государь же вышагивал перед ними, вытаптывая войлок ногайского набивного ковра:

– Как это не пустила?!

– Хаяла словами нехорошими, сказывала, что заколоть дитятю желаем, дабы потомкам от брака второго права наследные расчистить, и прочие непотребства сказывала… – повинился боярин Рака. – Даже издалече не показала.

– И все?! – грозно вопросил, остановившись перед ними, Василий Иванович. – С тем и вернулись?

– Сестер обители Покровской мы испросили, – кашлянув, поведал боярин Потата. – Иные ничего не ведают, но многие клянутся, что видели мальчика. Игуменья же и еще несколько монахинь Божьим именем и распятием поклялись, что на их глазах родила Соломония Юрьевна мальчика, ее ребенок.

– Проклятие! – покрылся испариной государь. – Женат на одной бабе, законный сын от другой… И что теперь делать?!

Бояре молчали и тоже изрядно потели.

– Федор… – Великий князь запнулся, подумал: – Федор, новое посольство снаряжай. Князей знатных, епископов, бояр думных. Пусть едут. Может, хоть им покажет? Здесь же… Ныне… – Василий Иванович в безнадежном отчаянии рубанул воздух ладонью. Он совершенно не представлял, как теперь выбираться из западни, в которую угодил: – В общем, поезжайте!

В этот дождливый день прибывшие в обитель паломники, равно как и местные прихожане, оказались свидетелями необычайного зрелища. Перед новеньким еще, белым как снег келейным корпусом, выстроенным под покровительством государыни Соломонии Юрьевны, стояло широким полукругом больше полусотни иерархов с резными посохами и в вышитых рясах и знатных князей, одетых в тяжелые московские шубы – не для тепла надобных, а для почета и гонору. Перед ними, на ступенях невысокого крыльца, плотной кучкой замерли сестры в черных одеяниях, одна же из монашек яро обличала знатных просителей:

– Вы, бесстыжие, блуд Василия покрывали, поруганию ложа супружеского потворствовали, в измене и крамоле с ним стакнулись! А теперича княжича желаете руками своими погаными лапать?! Не бывать таковому! Нет у меня вам веры! Сгубите его по гнусности своей нутряной и глазом не моргнете!

– Христом Богом тебя заклинаю, сестра София! – поднял в одной руке большой нагрудный крест, а в другой свой пастырский посох епископ Пафнутий. – Не твое токмо это чадо, но и отца, и Церкви нашей, всей земли святой…

– Где твое слово было, пастырь, когда иерархи московские божье таинство разрушали похоти пустой в угоду, Пафнутий?! Где твое слово было, когда в Успенском соборе двоеженца венчали?! Нет тебе веры, опозорил ты одеяние свое! Все вы, все опозорили!

– Одумайся, Соломония Юрьевна! – вспомнил было имя женщины князь Салтыков. – Ребенок твой наследником державы русской стать может, ты же первым слугам его даже издалече узреть не позволяешь! Как тебе не стыдно, княгиня?!

– Узреете, когда возмужает и придет к вам с боярами верными спрос за крамолу учиненную творить! Ныне же прочь пошли! Единожды предавшие, нет вам веры! Близко к дитю не подпущу и глянуть не позволю. Сглазите, поганые. Проклятие на вас на всех!

Князь Салтыков скрипнул в бессилии зубами. Больше всего ему сейчас хотелось взять свой посох покрепче да и разогнать баб сих по сторонам, дур бестолковых! Войти в жилище монахинь, отыскать ребенка да и забрать с собою, отцу властительному отвезти.

Вот только как посмотрят прихожане с паломниками на то, как гости московские монахинь палками лупят? Могут ведь и вступиться, чего доброго… А средь посланников великокняжеских больше половины – давно старцы немощные, в схватке не помощники. Если же в набат кто ударить успеет и суздальцы набегут… Порвут горожане разорителей обители. Как есть порвут!

– Может, и нет ребенка никакого! – зло выкрикнул он. – Может, морочишь ты головы государю нашему и Думе боярской!

– Есть ребенок! В том тебе перед крестом божьим и образами тебе клянусь! – перекрестилась сестра Софья. – Все мы клянемся!

И прочие насельницы обители, обратившись кто к крестам над куполами, а кто к образу Богоматери над дверью, торжественно осенили себя крестным знамением.

Спустя месяц, играя желваками и стуча кулаками по подлокотникам, над той же бедой размышлял Великий князь Василий Иванович, до крови кусая губу. Не брей он волос и бороды – верно, вдвое больше седины стало бы на них за минувшее лето!

То ли есть у него сын – то ли нет. То ли одна жена – то ли две… Монашка же, почти забытая, прилюдно прочь послов его гонит, ровно псов шелудивых. И он, владыка половины мира, ничего с бабой скандальной сделать не в силах!

Не мог, никак не мог государь московский, защитник веры православной, покоя и порядка на землях русских, послать бояр своих в обитель святую дитя у матери силой отбирать! Не поймут сего богохульства ни слуги собственные, ни люди суздальские, ни народ русский. Чего доброго – приказа подобного просто исполнять не станут. А сие для правителя – куда хуже двоеженства выйдет. Власть любая – она не сама по себе власть, а токмо когда твое право приказывать, карать и миловать слуги твои признают. Откажутся – и все! Ты более не князь…

Святое место державы русской бояре разорять не согласятся. Нет, не согласятся. И бунтовщиков он наказать не сможет, ибо их прочие слуги поймут, а государя своего – нет. Руки на бунтовщиков никто не поднимет – и все! Пошло-поехало, покатилось, как снежный ком. Слово Василия не более ветра полевого стоить станет. Любой из братьев о себе напомнит и власть потерянную с земли подберет…

– Ох, Соломея, Соломея, зачем же ты так со мной? – пробормотал он.

– Я не расслышал воли твоей, государь, – сделал шаг ближе князь Салтыков.

Василий Иванович помолчал, все еще колеблясь, – и решил не рисковать.

– На все воля божья! – хлопнул он ладонями по подлокотникам трона. – Коли не отдает ребенка, так тому и быть. Пусть небеса судьбу его направят, мы же смирение христианское проявим. Передай дьяку Федору Раку, чтобы лучших соглядатаев к обители направил и за сестрой Софьей и чадом ее следил, глаз не спуская. Каждый месяц отчет подробный пусть составляет, но не вмешивается. Лет через пять видно будет, нужно тревожиться по поводу сему али нет. Глядишь, и баба успокоится. Буйна больно ныне. В обиде Соломея, оно понятно…

В отношении дерзкого князя Овчины-Телепнева-Оболенского государь придерживался избранного плана – и тот не задерживался в столице дольше нежели на неделю. Самое большее – на две, видя Великую княгиню только при докладах своих, с удаления и недолго. Да и то не каждый раз. Несколько взглядов и поклонов – сим все их отношения за пару лет и ограничились.

Из Калуги воевода тем же месяцем отправился в Коломну, из Коломны – в Ростиславль, из Ростиславля обратно в Коломну, из Коломны – в поход супротив Казани…

И вот тут князь Иван Федорович вдруг сотворил ловкую, прехитрейшую каверзу! Во главе нескольких сотен боярских, едва высадившись, внезапно штурм Казани начал, залпом пушек нескольких пролом в Булаковском остроге учинив и тут же туда с преданными сторонниками вломившись. После злой сечи кровавой, на два дня растянувшейся, укрепление воевода Иван Федорович занял и тем путь к захвату Казани открыл…

Трюк сей ловкий усугублялся тем, что твердыню басурманскую войско великокняжеское не заняло лишь потому, что князья Бельский и Глинский местнический спор затеяли, кому из них победой сей руководить… Покуда воеводы главные спорили – оправились татары от ужаса первого, подступы оголенные укрепили да и сами вылазку учинили, многих воинов православных побив, да среди них пять воевод знатных…

Так и вышло, что из-под стен казанских воевода полка головного на коне со славой возвертался, командиры же его – в кандалах, в возке Разбойного приказа.

И опять гудела Москва, имя Ивана Федоровича выкрикивая, опять листки со стихами в его честь по торгу и дворам гуляли, опять история подвига его из уст в уста передавалась, опять цветы ему девки кидали и ленточки на упряжь конскую вязали. И опять не мог государь Василий Иванович отваги сей не заметить и с почестями достойными Ивана Федоровича не принять. Опять собрались многие десятки князей, бояр и иноземцев, дабы увидеть, как награждать победителя великого Великий князь станет.

Во главе сверкающей золотом и самоцветами, слепящей нарядными ферязями свиты статный воевода решительно прошагал через Посольскую залу, перед троном замер, развернул плечи и резко поклонился:

– Гневайся, государь мой, виноват я пред тобой тяжко! Ныне не могу клинков басурманских к ногам твоим бросить, достойных не добыл. Казни меня, государь. Милости твоей не достоин!

– Не тебя казнить за дурь будут, Иван Федорович, – покачал головой Василий Иванович, – а князя Бельского, паскудника этакого! Ты же вновь достойным витязем себя показал. Впредь наука мне, грешному, тебя не над полком головным воеводой ставить, а главным над всеми ратями! Ты же по праву доходы с ярмарки нижегородской заслужил. Тамошние люди зело тебя наместником к себе испрашивают…

– Дозволь о милости тебя попросить, Великий князь? Тебя и супругу твою прекрасную, Елену Васильевну, – нижайше поклонился победитель.

– Сказывай… – насторожился правитель.

– В Булаковском остроге оплечье красивое я взял на меч свой. Вестимо, скрали его где-то басурмане, да попортить не успели, спас вовремя… – Иван Федорович выпрямился, облизнул пересохшие губы. – Дозволь кравчей жены твоей его подарить, Анастасии Петровне?

– Кравчей?! – гневно сверкнув глазами, качнулась вперед государыня, и крылья ее точеного носика заиграли. Василий же, напротив, откинулся, облегченно прошептав:

– Ну, слава богу, образумился!

По залу пробежал веселый шепоток.

Елена Васильевна быстро пришла в себя, растянула губы в бледном подобии улыбки:

– Конечно же, княже, какие могут быть сомнения? Анастасия Петровна кравчая справная, знатная, красивая и во всем достойная. Ради дня такого сегодня от службы ее освобождаю… – Она поворотила голову и милостиво кивнула княжне Шуйской.

Та, залившись краской, тоже кивнула, отошла от трона в сторону.

– Отдыхай от службы ратной, храбрый витязь, – улыбнулся Василий Иванович. – Отныне токмо в главных воеводах твое место будет, Иван Федорович! Отдыхай, жди походов новых…

Князь Овчина-Телепнев-Оболенский поклонился, шагнул от трона вправо, к думным боярам. Вслед за господином рассеялась и свита, влившись в общую толпу гостей. Под общими взглядами воевода и кравчая почти вплотную подобрались друг к другу, еле слышно заворковали…

– Ты обезумел вовсе, княже?! – с нежной улыбкой зашипела княжна Шуйская. – Прилюдно внимания моего ищешь. Опозорить хочешь на старости лет?

– Мочи моей нет вовсе, Анастасия Петровна! – с искренней страстностью прошептал воевода. – Видеть, слышать, даже запах ощущать – и не прикоснуться! Облик ее постоянно в мыслях моих, взгляд, губы, голос… Умру, коли снова встретиться не смогу! Как бурьян осенний высохну…

– Ты сохнешь, а я на посмешище должна выставляться?

– Не знаю пути иного к тебе, Анастасия Петровна, ты уж не сердись. Послал бы дядьку Кудеяра, да токмо он в сече той безумной со мною рядом в крови по колено шел и пикой удар над сердцем получил… Три дня кровью кашлял, жаром полыхал… Причастился даже. Но Перун милостив к нему оказался, обошлось. Однако же ходить пока не может. В обитель Покровскую повезли, там сестры у смерти отмолят.

– Бедный Кудеяр, – перекрестила одно только лицо кравчая. – Но я-то в чем виновата? Как я после внимания твоего такого родичам в глаза смотреть стану? Что люди подумают? Ты же, почитай, избранницей своей прилюдно меня огласил! Жениться же не можешь. Блуд?

– Не придумал пути иного подступиться, княжна, – опять покаялся мужчина. – Прости!

– Вот ведь удружил на старости лет!

– Да никакая ты не старая!

– А то я лет своих не знаю!

– Сделай милость такую, Анастасия Петровна, спиной ко мне повернись.

– Это еще зачем?

– Нешто трудно?

Кравчая вздохнула, послушалась.

Иван Федорович взмахнул руками, щелкнул застежкой – и на плечи женщины опустилось трофейное украшение. Красные и синие самоцветы, окруженные белыми жемчужинами, янтарная зернь между ними, изумрудные подвески по краю. И вся эта роскошь – на ширину в две ладони.

Стоящие округ бояре восхищенно охнули, в свите Великой княгини кто-то завистливо фыркнул, еще кто-то одобрительно защелкал языком.

Княжна Шуйская опустила глаза, провела по оплечью ладонью – и лицо ее расправилось, смягчилось.

– Ох, погубишь ты меня, добрый молодец! Век от позора не отмыться. – Она опустила ладонь, крепко взяла князя за руку. – Ну пойдем, коли первый начал…

Чем развлекались весь день княжна Шуйская и лучший русский воевода – так и осталось неведомо, однако же вечером Анастасия Петровна ко службе все-таки вышла и даже ухаживала за Великой княгиней на ужине, накладывая и пробуя копченую белорыбицу и тушеные щечки судака, сыто и сладкое вино. Государыня кушала без настроения, и потому кравчая заподозрила:

– Уже не серчаешь ли ты на меня, Елена Васильевна, что отвлеклась ненадолго на мысли иные, не служебные? – Княжна чуть помедлила, ожидая ответа, не дождалась, но все равно продолжила: – Однако же поверь, государыня, даже в отдыхе о долге своем я не забываю. Так вина нового фряжского, что тебе так понравилось, мне еще бочонок доставили, а также специально для отдыха твоего книгу заказала я еще месяц тому. Чудеснейшая «Повесть об Акире Премудром», с приключениями, мудростями и картинками, о персах и египтянах повествующая. Коли пожелаешь, Елена Васильевна, слуге я велю в покои твои сии предметы принести. Кубок вина и книга интересная перед постелью зело душу утешают и сну крепкому благоприятствуют.

Елена Васильевна презрительно хмыкнула, неспешно накалывая щечки судака на острие ножа. Однако спустя несколько мгновений вдруг с интересом приподняла голову:

– Слугу пришлешь?

– То не из лености моей, государыня, – поспешила оправдаться кравчая. – Книга тяжела, да стол для нее надобен, и вино еще. Тяжелое оно все. Для работ таких я холопа крепкого подле себя держу.

Великая княгиня промокнула губы и с любопытством глянула на Анастасию Петровну.

– А желаешь, я сама тебе перед сном почитаю? – предложила княжна.

– Приключения персов и египтян?

– Персов в Египте, – уточнила кравчая.

– Интересная, должно быть, история, – заколебалась государыня и махнула рукой: – А ладно, побалуюсь! Распорядись, пусть слуги все потребное в опочивальню доставят. Перед сном сказку послушать забавно получится.

Княжна согласно поклонилась.

Остаток дня государыня посвятила выслушиванию жалобщиков, сетующих на Кирилло-Белозерскую обитель, что отнимала у крестьян ловы на Шексне, присылая целые бригады насельников, не пускающих местных жителей к собственным сетям.

– На тебя одна надежа, матушка, – кланялся седой курчавый коротышка в сереньком кафтанчике. Говорил он один, однако же пробились ко двору больше десятка обиженных. – Государю не поклониться, занят больно. Воеводы, знамо, приезжают, уезжают. Не ведают они, чья отчина по берегам значится. В приказе же Поместном у игумена везде родичи…

– Я поговорю с мужем своим, крестьянин, – пообещала Великая княгиня. – Княгиня Гончарова по просьбе моей росписи поднимет, кто тягло в годы прежние за места эти платил. Коли вы, то на обитель штраф наложен будет.

– Благодарю, матушка, век за тебя бога будем молить, – попятились просители.

Юная государыня милостиво улыбнулась…

Вот она, власть настоящая! От нее, Елены, зависело, вернется ли достаток в дома этих жалких смердов или по миру они с сумой отправятся. Их судьба, их жизнь. От мановения ее тонкого белого пальчика…

– На обитель Белозерскую часто жалуются, – поведала упитанная и рябая пошехонская княгиня, даже ко двору приходящая в сарафане из домотканого полотна и в набивных платках. – Ей на пару дней лов кто из бояр пожалует за-ради поминок али крестин, они же зараз навечно сесть норовят! Между тем с обители тягла нет никакого, смерды же по возку в месяц с каждого лова оброк привозят. Казне убыток от самовольства монашеского, боярам убыток…

Похоже, убыток главный причинялся все же не казне, а небогатому поместью Гончаровых. Потому-то княгиня и смогла просителей аж в самый Кремль провести, к ногам государыни.

– Пусть подьячий приказа Поместного выписку по ловам сим сделает, – распорядилась Елена Васильевна. – И за каждый захват незаконный по рублю штрафа на обитель наложит. Дабы впредь неповадно было казну разорять.

Ей нравилось решать, судить, приказывать. Нравилось ощущать, как каждое слово ее приводит в движение десятки, сотни людей, направляет их планы, помыслы. Нравилось чувствовать себя правительницей. Жаль, не так часто сие удавалось. На Руси во первую голову с бедами всеми обращались к мужчинам. И токмо если к Великому князю и свите его достучаться не удавалось, иногда вспоминали, что есть еще и государыня…

– Хватит на сегодня! – поднялась со своего кресла Елена. – Притомилась я! В опочивальню ведите…

Свита засуетилась, выстраиваясь по сторонам от госпожи, семеня от нее справа и слева. Кто-то забежал вперед, распахнул перед ней двери в покои, затем в опочивальню. Тут же склонились в поклоне находящаяся здесь кравчая и здоровенный детина в серой полотняной рубахе, с красной веревкой на поясе вместо ремня.

Государыня посмотрела на свою просторную, две на две сажени, постель, над которой на толстых столбах возвышался балдахин, на обитые сатином стены, плотный пол из мореного дуба, застеленный мягкими войлочными дорожками, стол с кувшином, толстой книгой и кубком и недовольно поморщилась:

– Эй, смерд! Отставь стол дальше, под светильник. Мешать будет перед постелью.

Полусогнутый детина, боясь поднять голову, торопливо подбежал к столу – отставил, как указано, отступил.

Елена Васильевна раскинула руки, позволяя княгиням снять с себя парчовый кушак, тяжелый бархатный сарафан, кокошник, развязать платок, опять нахмурилась:

– Эй, смерд! Возьми от стенки скамью и принеси к столу! Анастасия Петровна сидеть на ней станет, как читать начнет.

Детина потрусил куда приказано. Поставил, отступил.

– Нет, не туда! С другой стороны! – капризно потребовала государыня. – Хотя стой, верни обратно.

Смерд опять переставил тяжелую, обитую коричневым сукном скамейку.

– Хорошо, ступай… – Елена Васильевна опять развела руки, а детина поплелся к двери. И тут Великая княгиня снова закапризничала: – Смерд, стой! Анастасия Петровна, тебе так хорошо или дальше к свечам подвинуть?

– Хорошо, государыня.

– Ладно, смерд, ступай… Нет, стой! В углу пока побудь. Мало ли переставить все же придется… – Государыня позволила снять с себя дневную плотную рубаху и облачить в легкую ночную, сатиновую, уложить на перину. – Анастасия Петровна, признайся, читала книгу или нет?

– Не посмела без тебя, Великая княгиня.

– Хорошо… Налей себе вина, промочи горло, прежде чем начинать. Потом мне нальешь. А вы, княгини, ступайте, отдыхайте.

Свита потянулась к двери. На застывшего в углу слугу женщины особого внимания не обращали, равно как на прочую мебель. Это ведь как бы не мужчина, а просто холоп, смерд. Живой инструмент, нужный на тот случай, если придется снова переставлять столы и скамейки. И к тому же государыня остается не одна, а с кравчей.

Вскоре в покоях стало тихо. Княжна Шуйская села на скамью, сделала несколько глотков из кубка и открыла первую страницу:

– В стародавние седые времена, в землях южных, персидских, жил да был царь именем Синагрип, что правил землями Андорскими и Наливскими. И был у того царя советник мудрый, отцом с матерью Акиром нареченный…

Внезапно государыня приподнялась, села на постели.

– Скажи, Анастасия Петровна, а смерд твой читать умеет?

– Вот уж не ведаю, Елена Васильевна, – развела руками княжна.

– А дай-ка я спрошу… – Юная правительница пересекла опочивальню, ухватила детину за курчавую бороду и подняла его лицо к себе.

У женщины имелось изрядно задумок, как вести разговор, как укорить князя за леность и безрукость, из-за каковых он за два года не смог даже простого письма передать, как посмеяться над заигрываниями с кравчей, как подколоть за простецкий холопий наряд – но едва она увидела перед собой так близко лицо князя, его улыбку, его широко открытые глаза, как все мысли моментально вылетели из головы. Воевода тоже не нашел что сказать – они просто молча соприкоснулись губами, слились в поцелуе, столь горячем и долгом, словно пытались за один раз наверстать упущенные годы и месяцы.

– А-а-а? – в некоторой растерянности поднялась со скамьи Анастасия Петровна.

Елена и Иван оторвались друг от друга, но лишь для того, чтобы мужчина смог поцеловать шею ее и подбородок, плечи, руки, подхватить, закружить, опустить счастливо смеющуюся женщину на постель и опять целовать – теперь уже ноги и бедра, потом снова лицо, плечи, грудь… Они были настолько поглощены друг другом, словно унеслись совсем в другой мир – мир света, тепла, мир любви и ласки. Их руки скользили по телам друг друга, их губы то соприкасались, то начинали путешествие по лицам, по волосам, вискам, глазам…

Кравчая в испуге попятилась, выскочила в горницу перед опочивальней и перевела дух, спешно перекрестилась:

– Эва оно как… Сложилось-то разом… Соломея-то супротив Елены нашей просто ангел наивный и чистый была. Воистину непорочная…

В это самое время монахиня Софья укладывала в постельку своего розовощекого сытенького крепыша. Утонувший в перине, укрытый пуховым одеялом, княжонок сладко посапывал, чуть откинув назад голову с еле заметными кудряшками. Рядом стоял зеленоглазый боярин, одетый просто – полотняная рубаха, шаровары, войлочные туфли. Его левая рука все еще висела на повязке, но в целом он выглядел вполне бодрым и крепким.

– Тревожно мне, Кудеяр, – подоткнув края одеяла, повернулась к мужчине монахиня. – Может, зря мы все это… С письмом Василию? Как бы беды не случилось от гнева-то его…

– Ты же хотела от обвинений напрасных в бесплодии оправдаться? – обнял ее здоровой рукой дальний родственник. – Теперь весь мир ведает, что напраслина на тебя возводилась. Ты же хотела за предательство его наказать? Так ныне Великий князь места себе не находит, можешь не сомневаться. Опять же, о рождении дитяти рано или поздно известно стало бы. Так надежнее будет не скрывать оного, а на отца пальцем прямо показать. Нечего врагов своих радовать, в любви настоящей признаваясь. Им ведь сего не понять. – Кудеяр наклонился и поцеловал глаза долгожданной своей корельской красавицы.

София улыбнулась, счастливо вздохнула, прижалась к нему крепче.

– Все же тревожно… Мы ведь Юру наследником всея Руси назвали. Звание же сие зело опасное. Избавиться от мальчика захотят. Как есть захотят.

– Пустое, любая моя, – погладил ее по спине боярский сын. – Василий смирился, за ребенка тебя селом богатым наградил, церковь в честь Георгия нашего у Фроловской башни отстроил. Признал, почитай, за сына законного. Великий князь малыша трогать не станет. Он ведь не басурманин какой и не схизматик поганый детей собственных убивать. Вот если Елена Васильевна до власти дорвется, тогда да, жди беды. Она литвинка, в католичестве воспитывалась. А тамошние племена собственных братьев и сестер, отцов и детей не моргнув глазом вырезают. Чужих же так и вовсе за людей не считают. По счастью, Василий Иванович здоров и крепок, и да продлят небеса его правление еще лет на двадцать. А даже коли и случится что, так стол не к ней перейдет, а к брату его, старшему из оставшихся. Либо…

Кудеяр многозначительно улыбнулся спящему в постели мальчику.

Шанс на великую власть способен отравить вожделением самые светлые и чистые души. Ради того, чтобы увидеть своего сына государем, боярский сын был готов скрыть свое отцовство даже от ребенка.

Поутру свите Великой княгини пришлось очень долго ждать пробуждения госпожи. Женщины даже забеспокоились, что Елена Васильевна занемогла, – однако незадолго до полудня ее девка из литовок впустила русскую знать в опочивальню:

– Госпожа одеваться желает!

Княгини застали государыню благодушной, безмятежной и вполне бодрой.

– Убаюкала меня вечор Анастасия Петровна, – сладко потянулась Елена Васильевна. – Вино, сказки, постель… Как убитая спала.

– Ее саму, вестимо, тоже неплохо баюкают, – хихикнула молодая боярыня Лыжова. – Сказывают, князь Овчина-то по сей час из Кремля не выходил…

– А ну, цыц! – внезапно вскинулась государыня. – Княжна Шуйская женщина честная и достойная, всю себя службе отдает, на себя лишнего часа не имея, половину жизни тут провела, и поносить имя Анастасии Петровны я не позволю! А коли попадется кто, что следит за ней али за покоями ее подглядывает, так в тот же час на псарню служить отправится из свиты моей, щенят молоком своим откармливать!

– А может, и выходил, – побледнев, прошептала испуганная боярыня. – Ворот много. В одни вошел, в другие вышел. Вот и не заметили…

– Чтобы слова плохого про кравчую свою не слышала! – еще раз предупредила Великая княгиня и протянула руки: – Можете поднимать меня и облачать.

С легкой руки своей кравчей государыня Елена Васильевна пристрастилась к чтению, посвящая книгам чуть ли не все вечера, в которые ее не навещал Великий князь, занятый державными делами. «Сказание о Петре и Февронии», «Сказание о Соломоне и Китоврасе», «Повесть о Дракуле», «Хождение за три моря», «Менандр», «Сказание о земле Индийской», «Хождение Зосимы к рахманам», «Поучения Агапита» и даже популярный в московских домах сборник «Пчела» – она с охотой читала все. Обученный грамоте слуга Анастасии Петровны чуть не каждую неделю приходил из книжной лавки, склоняясь под тяжестью сундука с очередными забавными сочинениями.

Чтение книг, спокойные вечера в мягкой теплой постели и крепкий долгий сон укрепили здоровье государыни. И нежданно свершилось чудо, надежду на которое уже почти потеряли все князья, бояре, народ русский и сам Василий Иванович – Великая княгиня Елена Васильевна зачала!!!

Вскоре после этого государыня вдруг лишила княжну Шуйскую покровительства, и в качестве чтиц у нее перебывала по очереди половина свиты. Но прочие женщины правительнице не угодили, и к весне она снова стала проводить вечера в обществе Анастасии Петровны.

Злые языки говаривали, что это была маленькая месть молодой правительницы своей великовозрастной, но удачливой в любви кравчей. Ведь княжна получила свободное время именно тогда, когда оно ей особо и не требовалось – воевода Иван Федорович как раз зимой был отправлен к Козельску, на который ожидалось нападение басурман. Но великого нашествия не случилось, в начале марта князь Овчина-Телепнев-Оболенский вернулся и… И государыня тут же стала запирать кравчую у себя чуть не на половину ночи!

Чем еще это можно объяснить, как не мелкой изящной вредностью?

Осенью, третьего сентября, Великая княгиня Елена Васильевна благополучно разрешилась от бремени крепким, здоровым мальчиком.

Чуть не месяц после того пугливые повитухи удерживали ее в постели, еще месяц государыню во всех прогулках чуть ли не против воли ее поддерживали под локти. Но все с молодой женщиной было хорошо, и опытные бабки решили, что ей даже дозволительно снова воссоединиться телесно с мужем.

К празднику Крещения Христова, доверяя младенца кормилицам, государыня вернулась к любимому развлечению – книгочтейству. И так уж благотворно подействовала на нее сия премудрость, что вскорости Елена Васильевна понесла снова…