Если в сечах и ратных походах дядька Кудеяр всегда был рядом с воспитанником, ездя стремя в стремя по правую руку, то в делах строительных советов давать и не пытался. Не понимал он ничего в крепостных хитростях, не его стезей бойницы, валы и ворота являлись. Вот чисто поле – это да! А взаперти под стрелами сидеть, корзины с мясом вяленым пересчитывать – ну разве это война?

Однако за пятнадцать лет службы повседневной рядом с Иваном Федоровичем Кудеяр уже и не задумывался как-то – надобен он при деле али нет? Дело дядьки – учить в дни мирные, прикрывать в сечах кровавых да советы, коли надобно, давать, за спиной неприметно стоя. И то, что чадо, ему когда-то порученное, уж давно на полголовы выше ростом вымахало, бороду курчавую опустило и тридцать лет вскорости отметит – что сие меняло?

Князь тоже не представлял себя без постоянно скачущего рядом, бывалого боярского сына, готового прикрыть собой в бою, намять бока в учебном поединке, шепнуть хорошую мысль, а то и отдать приказ важный от его имени. Так что в Вязьму, которую надобно было укреплять перед неизбежными войнами с Литвой, он Кудеяра призвал без колебаний. По уму, так и не нужен – все едино правильно стены для огненного боя ровнять он не умел, ан все едино без дядьки Иван Федорович ощущал себя – как без пальца на руке. Вроде как обойтись и можно – да не хватает.

Вот и сейчас – воевода в одной лишь полотняной рубахе и тафье на бритой голове сидел за столом и просматривал сказки с отчетами о расходах на возведение стен и доставку камня под засыпку, а Кудеяр в синей атласной косоворотке маялся у окна, тщательно правя клинок любимого топорика. Но ни князь боярского сына никуда не отпускал, ни сам тот к делам насущным не отпрашивался.

– Все воруют, все воруют… – положил два свитка рядом друг с другом князь. – Груз один, место одно, а цену пишут разную!

– Одного повесить, прочим неповадно будет, – предложил дядька.

– Одного повесить, прочие разбегутся, – ответил Иван Федорович. – Твердыню же надобно до сухих дорог на ворота крепкие запереть.

– Выпороть? – умерил кровожадность боярский сын.

– Оштрафовать, – решил воевода. – Сие купцам страшнее виселицы.

– Отрубить мошну, – взвесил в руке топорик Кудеяр.

– Именно… – отложил свитки князь и потянулся, встал. – Айда, дядька, подеремся? Обрыдло!

Годы сделали его крупнее, наградили русыми усами и бородой – однако тело наследника трех княжеских ветвей оставалось все столь же мускулистым, поджарым в животе и широким в плечах. Жизнь в седле, отдых с саблей али рогатиной в руке, частые встречи со смертью превратили костлявого мальчишку в ловкого, сильного и волевого хищника, и этот волчий нрав постоянно горел в его взоре.

Волку же, дело известное, бумажки перебирать тоскливо.

– Айда! – с готовностью согласился Кудеяр, но тут дверь открылась, в светелку вошел боярин в запылившемся кафтане, поклонился, раскрыл висящую через плечо сумку, выложил на стол с десяток свитков, снова поклонился:

– Послезавтра обратно поскачу, княже. Ныне, прошу прощения, прочие письма передать должен.

– Да, я отпишусь, – согласно кивнул Иван Федорович. Быстро перебрал грамоты. При виде одной удивленно вскинул брови, глянул на печать, сломал, развернул, просмотрел. Поднял расширившиеся глаза на дядьку.

– Что? – почуял неладное боярский сын.

– Упреждают меня из Дворцового приказа, дядька, что через полгода, зимой после Рождества Христова, в Москве мне быть надлежит, ибо место мне за столом свадебным назначено, как князю родовитому и воеводе достойному…

– А свадьба чья?

– Великого князя Василия Ивановича… – понизил голос князь Овчина-Телепнев-Оболенский.

– Как?! – резко шагнул к нему Кудеяр.

– Да жива твоя Соломея! – отпрянул от неожиданности воевода. – О вдовстве государя не поминается ничего! И вестей таковых не случалось!

– Но тогда как?!

Князь показал ему грамоту и развел руками, давая понять, что знает не больше дядьки.

– Прости, Иван Федорович! – метнулся к двери боярский сын, всем телом выбив тяжелую тесовую створку и выскочив наружу.

– А сказывал, нет ничего с Соломонией! – добродушно усмехнулся возмужавший воспитанник Кудеяра. – Да знаем мы, куда ты каждую зиму пропадаешь. Не слепые, чай. И не дураки.

Боярский сын и два его холопа, скача с заводными, поспели к великокняжеской крепости задолго до сумерек, и ворота были еще распахнуты. Хотя, понятно, не без охраны, и на пути всадников встал молодой совсем еще ратник в нарядном зипуне с вышивкой и синими шнурами по малиновому сукну. Но – опоясанный саблей, да плюс к тому имеющий при себе добротный косарь и топорик.

– Тебе чего, боярин? – сурово спросил он.

– Письмо княжне Шуйской, Анастасии Петровне! – Кудеяр спешился, бросил поводья Духане, распорядился: – Найдите двор постоялый в городе, светелку снимите. Лошадей во первую голову выходите и напоите! Головой отвечаешь! Как княжна отпустит, я вас найду. В ночь, мыслю, обратно не погонит.

– Сделаем, боярин, – послушно кивнул холоп, одетый ничуть не хуже стражника. Разве токмо кафтан имел без вышивки. Кудеяр уже давным-давно перестал быть нищим бездомным служакой, а каков господин, таковы и его воины.

– А может, и нет ее здесь, боярин! – приосанился караульный.

– Как же нет? – вздохнул уставший от долгой скачки лжегонец. – Кравчая она при государыне. Куда она от Соломонии Юрьевны денется?

– Дык, боярин, как известие о разводе скором пришло, почти все княгини и боярыни из свиты ее отъехали. Ныне она почти уж и не Великая княгиня!

Кудеяр, что до сего старательно отводил лицо, впервые посмотрел на привратника прямо и мрачно – тяжелым взглядом разогнавшегося для копейного удара всадника.

Случись сие лет десять назад, его бы уже вязали, волокли к Василию, мечтая о награде за бдительность. Но сменилось уж то поколение, что шепталось о побеге прекрасной Соломонии, рассказывало об ищущем смерти влюбленном порубежнике и смеялось над ревностью государя, не имеющего повода для кары, а потому придумывающего награды, за которыми приходилось ездить куда-то Карачуну под бороду…

Молодой стражник гостя банально не узнал – и воспринял взгляд по-своему.

– Да не гневайся, боярин! Сейчас проверим. – Он повернулся, крикнул столь же юному сотоварищу: – Ты за старшего, Алатырь! Я гонца московского на женскую сторону провожу, дабы не заблудился! Ты ведь первый раз здесь, верно? – обратился он к Кудеяру. – Что-то лица твоего вовсе не помню.

– Первый, – благоразумно подтвердил боярский сын.

– Не отставай! – махнул стражник и направился в глубину двора.

Александровская слобода и вправду заметно опустела. У навесов со стойлами на сотни лошадей стояли десятки скакунов, перед Троицким собором вместо десятков бояр и прихожанок маячили лишь одинокие воины, амбары же стояли и вовсе запертыми – исчезли многие десятки подвод, что выгружали припасы, товары, дрова, солому и прочее насущное для спокойной жизни добро.

– Здесь! – свернул на крытое крыльцо стражник, кивнул скучающим на перилах караульным с бердышами: – Как тут?

– Как обычно, – зевнул один из ратников.

Стражник толкнул дверь, быстро прошествовал по коридорам, свернул в просторную горницу с гладким расписным потолком, поклонился с порога:

– Гонец к княжне Анастасии Петровне!

И здесь тоже было пусто и безлюдно. Если обычно округ государыни толпилось никак не менее двух десятков прислужниц, то теперь осталось всего несколько. Да и средь тех Кудеяр узнал Заряну – а днем дворовых девок к Великой княгине отродясь не подпускали.

Соломония тоже была здесь, зачем-то распуская на тонкие ленточки старую юбку. Увидев стоящего за стражником Кудеяра, она охнула и вскочила. Княжна Шуйская тоже резко поднялась, махнула рукой:

– В покои мои его проводи, опосля подойду! Не видишь, государыню к свету проводить надобно?

– Слушаю, княжна, – поклонился боярин, отступил в коридор, пошел вдоль дверей, удивленно качая головой: – Надо же, осталась! Преданная… Вот здесь, кажется. – Он приоткрыл створку, сунул нос. – Да, тепло. И маслом припахивает. Значит, живут. Удачи, боярин! И да, коли до темноты не обернешься, не выпустим. Будешь по хоромам лавку свободную искать.

– Похоже, не успею, – тяжело вздохнул боярский сын. – Вишь, сразу не пошла? Когда еще освободится?

– Коли задержит, пусть греет, – подмигнул ему воин и помахал на прощание рукой.

Кудеяр вошел в горницу кравчей, отломил у одного из сложенных у печи поленьев щепку, макнул в масляный светильник. У окна высек своим кресалом огонь, запалил щепу, от нее зажег лампы, потушил…

Распахнулась дверь, внутрь влетела Соломония, обхватила Кудеяра за шею, ткнулась носом в шею и… Заплакала!

Следом, с небольшим опозданием, забежала княжна, широко перекрестилась:

– Слава богу, не видал, кажись, никто! – Она хищно огляделась, тут же задула две лампы из четырех, остальные унесла в опочивальню, вернулась и туда же затолкала родственничков: – Там сидите! Упаси господь, в дверь кто заглянет, там хоть не заметят. Я, государыня, в твои покои пойду. У опочивальни сидеть стану и не пускать. Сказывать, что горюешь ты и видеть никого не желаешь. А то ведь мало ли что… Все следят, донести о важном желают. Похвалу снискать…

Кравчая вышла, Великая княгиня подняла заплаканное лицо:

– За что он меня так, Кудеяр? Почему? Всю жизнь ему отдала… Ни разу на сторону не глянула. Преданной была, честной и ласковой. Душу загубила, с ведьмами и знахарками знаясь, снадобьями и зельями пользуясь… А он?! Молодуху смазливую встретил да тут же всю жизнь нашу прахом под юбку ей пустил! Отписки бесстыжие шлет, интересом державным прикрывается. В лицо даже сказать о подлости своей не посмел, за Даниила – митрополита – прячется!

Что мог ответить на сие боярский сын? Только молча гладить любимую женщину по волосам. Любимую, впервые в жизни оказавшуюся в его объятиях, ищущую его защиты, спасения. Оказавшуюся так близко, как он уже очень, очень давно даже и не мечтал. Сердце мужчины колотилось, грозя переломать ребра и разгоняя по жилам не кровь, а кипяток, лицо горело, во рту пересохло. И то ли желая утешить, то ли осушить, то ли просто не устояв перед таким невероятным соблазном – он наклонился и поцеловал влажные, соленые глаза Великой княгини.

Соломея не протестовала – не отталкивала, не крутила головой, не говорила ничего против, лишь зажмурилась, и боярский сын, смелея, стал целовать ее лицо, шею…

Трудно сказать, чего в этом было больше – желания спрятаться от обрушившейся беды в чьих-то сильных руках, тоски по мужской ласке, обиды и желания отомстить или променянной на власть и титул действительной, настоящей любви, что так долго таилась в ее сердце, – но женщина буквально тонула в этих поцелуях, ласковых прикосновениях, в этой нежности, и ей хотелось погрузиться в подобную негу целиком, всем телом до самого последнего уголка.

– Крючки… Сзади… – прошептала она.

Пальцы Кудеяра пробежали от ее затылка вниз, по вороту и бархату сарафана, ткань ослабла, горячие губы добрались до обнаженных плеч Соломеи, опустились ниже ключицы, еще ниже – и государыня наконец-то избавилась от мыслей о подлости супруга. Хотя бы на время, на то время, когда ее душа утонула в забытом огне девичьей страсти, сминающей все правила и законы…

Спустя пару часов задрожал, пуская копоть, огонек на одном из светильников. Наверное, только в этот миг, возвращающий боярского сына из мечты в реальность, он и осознал, что лежит в постели с обнаженной государыней всея Руси, лаская ее грудь и целуя плечи, отдыхая после сладкого урагана любви.

– Давай убежим, Соломея? – предложил он. – Поехали со мной!

– Как, Кудеяр? – покачала головой женщина. – Или ты мыслишь, что из свиты, караулов дворцовых, стражи крепостной сего никто не заметит? Так ведь они не токмо охранять меня поставлены, но и сторожить крепко-накрепко! Даже Анастасия Шуйская, и та лишь до того предела предана, пока я на троне и бесплодна. Бережет, чтобы Ваське путь к свободе через яд не облегчился.

– Тайно скроемся, любая моя. Черной лестницей, тайницкой калиткой. Никто и не заметит!

– Куда? К тебе на север али к родичам моим в Кострому? Так ведь холопов беглых, и то ловят! А тут княгиня, государыня… В Литву дикую али Крым сарацинский? Так уживемся ли там? Да и доберемся ли? На том пути многих бояр ловят…

– Я проведу! Порубежником столько лет отслужил, от недобрых глаз таиться умею.

– Не спеши, Кудеяр, – погладила его голову Соломея. – Поперва посмотрим, как тут сложится. Плаха мне не грозит, к прочему можно приспособиться. А может статься, не дадут Василию развода патриархи греческие! Тогда и вовсе не ведаю, каково все выйдет…

Закоптила вторая лампа. Мужчина торопливо поднялся, снял светильники, вышел в соседнюю комнату, вскорости вернулся с двумя другими, горящими ровным ярким огнем. Повесил их на кованые подставки, вернулся в постель и стал целовать ступни Соломеи, щиколотки, лодыжки, подбираясь все выше и выше. Женщина закрыла глаза и застонала, млея в долгожданных ласках…

Кудеяр вошел в ворота, ведя лошадей в поводу. Ни о чем не спрашивал, ничего не просил, ничем не хвастался. Просто передал поводья так же тихо вошедшим холопам, дабы отвели скакунов на конюшню, взял на плечо чересседельную сумку и отправился в свои покои.

Однако же, несмотря на скромность боярского сына, хозяина дома о нем известили не медля. А любопытство воспитанника оказалось столь велико, что он не утерпел и самолично появился в комнатах воина.

– Рад видеть тебя, дядька! – широко улыбнулся Иван Федорович. – Дай я тебя обниму! Как-то ты выскочил на минутку, и бац! Два месяца ни слуху, ни духу. Я уж беспокоиться начал, заскучал.

– Что от меня проку на стройке, княже? Как крепость под огненный бой переделать и куда пушки поставить, нижегородские розмыслы получше меня знают. Я же даже луком пользоваться не люблю. Коли на соблазн такой поддашься, татары обязательно стрелами забросают. У них сие куда лучше выходит. А воевать надобно так, чтобы имеющейся силой давить, а ворогу своей пользоваться не попускать…

– И как Соломония Юрьевна себя чувствует? – не поддался на попытку увести разговор в сторону хозяин дома. – Здорова ли, где пребывает?

Кудеяр подумал, оценивающе глядя на воспитанника, потом вздохнул и откинул верхний клапан на сумке, собираясь ее разбирать. Тихо ответил:

– Жива-здорова. Бодра, хоть и в обиде. Ныне в Москву ее перевезли, можешь сходить, поклониться. Сочувствие в предательстве мужнином выразить.

– Ты не отступился, дядька! – восторженно выдохнул князь, вскинул и сжал кулаки: – Ты все же не отступился! Я так и знал! Ты молодец, боярин, настоящий русский витязь! В любом деле до конца идти надобно! Победить или умереть, и никаких отступлений!

– Ты так и рвешься что-нибудь для опалы государевой себе наговорить, Иван Федорович, – укоризненно покачал головой Кудеяр.

– Теперь сие более не крамола! – широко ухмыльнулся князь Овчина-Телепнев-Оболенский. – Ведь Соломония Юрьевна больше не государыня, верно? Можно любить, можно ругать, можно на санях по Яузе катать. Или как оно там? Зачем ее в Москву привезли? Привезли или сама приехала?

– Не знаю, княже, – вздохнул Кудеяр. – Никогда сего на Руси не случалось, чтобы муж с живой женой расходился. И как оно там будет, не ведаю.

В эти самые минуты и тоже в Москве, через пять улиц от Кудеяра и князя Ивана Федоровича, на подворье князей Шуйских, в богато отделанной горнице – выстеленной коврами, обитой расшитым сукном, заставленной резной мебелью – почти о том же самом беседовали два человека. В кресле за столом сидел в атласном халате Василий Васильевич по прозвищу Немой, а за спиной его стояла великокняжеская кравчая, мягко оглаживая щеки хозяина дворца.

– Зачем же ее привезли, Настя? – пригубил вино князь Немой.

– Я так слышала, патриархи греческие согласия своего на развод Василию не дали, – негромко сообщила Анастасия Петровна. – И теперь он затевает суд и следствие по поводу колдовства, в коем Соломея замешана. А сему свидетелей тьма-тьмущая. Таиться деваха деревенская совершенно не умела.

– Да, Великий князь всегда своего добьется, – согласно кивнул Василий Васильевич. – Не мытьем, так катаньем, ан волю свою утвердит! Похоже, не удался наш план, Настя. Появится у государя новая жена, будут и наследники.

– Ну, отчего же? – вкрадчиво прошептала ему в ухо кравчая. – Коли жена за двадцать лет брака не понесла ни разу, а после расставания в первый же месяц забеременела, так, может статься, не в жене дело, а в муже?

– Что-о? – Князь так содрогнулся в кресле, что даже разлил вино. – Соломея беременна?!

Женщина торопливо наложила ладонь ему на рот. Немой несколько раз вдохнул и выдохнул, сдвинул руку с губ вниз:

– Как же ты это допустила?!

– Десять лет на моих глазах голубки страдали. Прямо сердце кровью обливалось, на них глядючи. Подумала я: «Какая теперь разница?» Да и отвернулась.

– Теперь у Василия будет наследник! – ударил кулаком по столу князь Шуйский. – А мы опять останемся вечно вторыми, у Александровичей на побегушках. И все это, Настя, по твоей вине!

– О тяжести ее никто не знает, братик мой, – все так же вкрадчиво шепнула кравчая. – Она признаться боится, не желает, чтобы в измене уличили. Заряна догадалась, потому как признаков обычных нет в срок положенный. И мне, не стерпев, сболтнула, как соучастнице свиданий тайных. Ты четвертым человеком стал, кто о сем ведает. Государь же, как ты сам сказываешь, упрям и девкой новой увлечен. Гололицым ходит, ровно срамной схизматик, охоту собачью завел. Свадьба уж два месяца как назначена. И пусть первосвященники греческие против, он разведется! Потом женится.

– А потом родится ребенок, законный наследник по первой жене, сам же государь уже будет венчан на другой! – Князь Шуйский потер виски. – Двоеженство… Чистое неприкрытое двоеженство! Да еще вопреки воле патриархов… Его проклянут со всех амвонов, бояре откажутся от службы такому охальнику, князья отвернутся… Василия можно будет легко принудить к отречению! За двоеженца не вступится никто! Умница, Настенька, ты чудо!

Князь притянул княжну ближе, поцеловал ее в шею.

– Мы получим трон не как-нибудь потом, в наследие от Василия, а очень и очень скоро, при живом государе! – пообещал он.

– Ты забываешь о его братьях, Юрии и Андрее, мой милый, – ответно чмокнула Немого в щеку кравчая. – Они наследники первой руки и поперва должны тихонько сгинуть. К тому же ребенок может оказаться не мальчиком, не наследником… Но будем надеяться на лучшее. То, что дитя внебрачное, знаем пока только мы. Но, по счастью, мы можем это доказать. В любой удобный миг. Так что не будем спешить, братец. Пусть ребенок сперва родится, пусть не умрет во младенчестве. Пусть у Василия не появится других потомков. Еще очень, очень многое может сильно перемениться, мой милый. Подождем.

Как это всегда и бывает, важнейшее, судьбоносное событие в истории случилось тихо и незаметно, в стороне от человеческих глаз. Просто пришел вскоре после завтрака в покои Великой княгини ключник Василия Ивановича, раздобревший на дворцовой службе боярин Шигона, да сказал:

– Пойдем со мною, Соломония Юрьевна, государь тебя кличет.

И не было ни возков, ни стражи, не считая двух рынд обыденных, ни толп людских, ни приговоров громких. Просто обогнули боярин и женщина Большой дворец, миновали площадь, вошли в двери монастыря Богородицкого, в часовню в притворе – и закрылись за ними высокие лаковые створки.

Увидев вместо мужа игумена Давида, Великая княгиня поняла все.

– Непотребство творите беззаконное, бояре, – сказала она. – Блуду плотскому потворствуете, божьи заветы нарушая. Одумайтесь!

– Не перечь воле государя нашего, женщина! – грозно воскликнул ключник. – Не место тебе на троне, ведьма худородная! Сгинь из жизни и памяти нашей!

– Будь ты проклят, Иуда! – от души пожелала ему Соломея. – Да пропади ты сам, и да иссохнет твой корень позорный, боярин!

Женщина выплеснула на государева слугу свою ненависть, тем успокоилась и сама шагнула к алтарю, чтобы обратиться под ножницами настоятеля в послушницу Софию.

Спустя два месяца в закрытом возке скромная послушница София в свободной монашеской рясе отправилась в дальний путь – в древний город Суздаль, в Покровский монастырь. По иронии судьбы, в тот же день отправился в опалу в свое поместье государев ключник боярин Иван Шигона, ненароком сболтнувший, что чингизидовой крови в княжне Глинской не больше, чем в церковных попрошайках. Он еще не знал, что станет последним в роду бояр Шигоновых, ибо, кроме уже родившейся дочери, детей его семье боги более не дадут.

Москва к этому времени уже начала прихорашиваться. Горожане обновляли покраску ворот и тынов, латали подгнившие деревянные мостовые и белили церкви, подвозили из деревень продукты и сколачивали столы, закупались у купцов лентами, свистками и колотушками, тканями для новых сарафанов и ферязей, катурлином для вышивки.

В конце января зазвенели в столице всех земель русских колокола, ударили со стен пушки, помчались во все стороны гонцы с радостным известием – ибо в главном храме православной державы, соборе Успенском, Великий князь повел под венец молодую, дивную красотой невесту. И браком тем соединялись в одну семью потомки двух смертных врагов – прапраправнучка Мамая и праправнук Дмитрия Донского, тем браком роднились спустя два века перевернувшие бытие Ойкумены друзья-союзники: чингизиды и ярославичи. И браком тем даровалось московскому престолу право законное на все земли обитаемого мира.

Так как же тут было не веселиться, не радоваться? Как было не выставить на улицы столы, не выкатить на них содержимое погребов и амбаров, не выпить по полному ковшу хмельного меда с каждым встречным, кровью не кичась, как не поцеловать и не обнять любого, что радость всеобщую разделяет?

Веселись, Москва, радуйся, Русь! Государь твой от жены бесплодной избавился и молодуху крепкую заместо нее выбрал! Не прервется теперь род великокняжеский! Родятся вскорости у Василия Ивановича дети – и не бывать по смерти его смутам, вражде междоусобной, войнам меж родичами на землях отчих. Веселись, народ русский, а потом трудись спокойно. Не пойдет твой труд прахом, не останутся дети без крова, не узнают жены неволи тяжкой.

Могуч и счастлив твой государь! А коли повелитель счастлив – то и народу своему того же возжелает!

Наверное, по всей Руси токмо един человек был обойден радостью на сем торжестве. И это была мать невесты – Анна Якшич, жена покойного князя Василия Глинского. Усомнившись в знатности сей гостьи, писари Разрядного приказа вовсе не допустили ее на свадебный пир, дозволив посидеть за столом только с дворней, холопами и прочими слугами из простолюдинов, – и вступиться за нее оказалось некому.

Однако беженка предпочла промолчать и никаких скандалов не устраивать.

Еще через два с половиной месяца великая радость пришла и к монахине Софье.

Просторные и бесформенные рясы послушницы позволяли ей до самого конца скрывать свое положение от посторонних – и 17 апреля 1526 года она вполне благополучно разродилась крепким и здоровым, крикливым мальчишкой с тонкими русыми кудряшками.

Особого удивления среди сестер это событие не вызвало. В монашки женщины попадали по-разному. И вдовые, и сирые, и опозоренные – так что дети в стенах обители рождались нередко. И хотя мальчик, нареченный в крещении Георгием, по всем канонам являлся законным наследником русского престола – в Москву об этом никто сообщать не спешил.

Великая княгиня Соломония Юрьевна десять последних лет покровительствовала сему монастырю, делая богатые вклады, помогая в строительстве, обретении образов и их украшении, много и по-доброму общаясь с игуменьей и сестрами, – и потому преданных сторонниц в обители у нее было куда как больше, нежели в собственной свите.

А кто не сторонница – тому и знать ни к чему. Монастырь – место тихое, богу и уединению посвященное, а не пустой болтовне. Здесь не каждому дано догадаться, что прямо за стеной, в соседней келье, происходит.

Лишь одному постороннему человеку показала младенца послушница – часто навещающему ее зеленоглазому боярскому сыну. София сказала – родственнику.

Большего никто и не спрашивал…