В просторной палате дворцовой трапезной, во главе ее огромного, изогнутого буквой «П» стола, сидели двое очень похожих друг на друга знатных, судя по собольим шубам и бобровым шапкам, мужчин – оба были русобороды, большеносы, голубоглазы, имели одинаковый рост и телосложение. Будь это портреты – можно было бы решить, что речь идет об одном человеке, запечатленном сперва в тридцать лет, потом в пятьдесят. Но люди негромко разговаривали между собой и кушали, выбирая кусочки убоины с деревянного блюда, прихватывая щепотью квашеную капусту или накалывая на нож маленькие, крепенькие соленые огурцы.

Стол был накрыт очень скромно для огромных палат – блюдо нарезанного вареного мяса, блюдо буженины, блюдо жареных хрустящих пескарей да несколько мисок с соленьями. И, разумеется, покрытые тонкой сарацинской чеканкой серебряные кубки с вином.

Однако собеседников скромность застолья не смущала. Они явно встретились ради разговора, а не ради торжества.

Тот, что старше, в очередной раз наполнил кубки, приподнял свой:

– Сегодня, кстати, третья годовщина будет, как Дима преставился. Давай выпьем, Андрей, за упокой души брата нашего Дмитрия, князя Углицкого, да будет ему земля пухом!

– Царствие небесное брату нашему Дмитрию, – согласился второй.

Оба выпили до дна, закусили.

– Дмитрий умер тому уже три года, – снова потянулся к вину тот, что моложе, – Семен умер шесть лет назад, мы с тобою, брат, тоже стареем, ан ведьма корельская, к Ваське присосавшаяся, как сидела на престоле, так и сидит, и ничего ей не деется! И ведь даже не понесла ни разу! Ладно бы слабых родила, ладно бы даже мертвых. Но ведь ничего у нее нет, ровно статуя она каменная, а не баба живая!

– Одно слово, ведьма, – отпил вина старший. – Мне уже сорок пять. Коли так и дальше пойдет, тоже холостым да бездетным за реку Смородину уйду.

– Да, Юра, ни яд ее не берет, ни нож острый, – вздохнул Андрей. – Я так чую, она и меня переживет, и Василия, так бездетной и бессмертной на столе московском одна и останется… – И он зло согласился: – Ведьма!

– Нож тоже? – живо заинтересовался Юрий Иванович, князь Дмитровский, ибо сидел за столом, понятно, именно он.

– Уезжал в слободу Александровскую один охотник, пять сотен рублей желавший заработать, – осторожно предположил Андрей Иванович, князь Старицкий, и благоразумно уточнил: – Я, понятно, тут ни при чем. Просто слух краем уха слышал.

– И?

– Соломея жива, про татя не ведаю, – развел руками князь Старицкий. – За наградой ему приходить, понятно, не с чего.

– Делать что-то надобно, Андрей, без промедления с бедой сей справляться! – Дмитрий Иванович решительно опрокинул в себя кубок. – Годы уходят, мы не молодеем. Еще немного, и лично мне и вовсе жена без надобности окажется.

– Я пытаюсь. А ты?

– Есть у меня, брат, одна мысль, – придвинулся ближе к гостю старший брат. – Коли нам с Соломеей управиться не удается, может, на Василия внимание обратить?

– Отравить Великого князя?

– Окстись, окстись, – замахал руками Дмитровский князь. – Нешто мы басурмане дикие али схизматики поганые, чтобы братьев собственных изводить?! Нет, Андрей, тут иначе поступить надобно. Коли Соломею не извести, нужно таковую хитрость сотворить, чтобы Василий от нее просто отказался.

– На измене поймать!

– Не выйдет, – покачал головой Дмитрий Иванович. – Государю она верна, зараза этакая, и ни единого подозрения никогда не случалось. Хотя знахарки подосланные не раз ее на блуд склоняли.

– Тогда что?

– Пусть другую государь возжелает.

– Околдовала она брата, – вздохнул князь Старицкий. – Не смотрит ни на кого… присушила, ведьма.

– Надобно отсушить. – Хозяин дворца наполнил кубки снова.

– Не томи, брат, – попросил гость. – Коли придумал чего, говори. Коли совет понадобится, дам, коли помощь нужна, помогу. Поперек горла ужо эта ведьма всей Руси стоит! Выход укажи, без сотоварищей не останешься.

– Есть у меня друзей немало в Литве, как ты знаешь…

Андрей Иванович согласно кивнул.

Дмитровский князь не просто имел друзей среди схизматиков, он и сам как-то пытался отъехать в Литву, недовольный наложенными братом запретами, – однако был пойман, водворен обратно в удел и ныне находился под приглядом многих десятков явных и тайных соглядатаев.

– Так вот, Андрей… От одного из друзей моих внезапно девица юная на поруки мои попала. Сиротка, каковой для выживания в года детские и юные покрутиться немало пришлось. Папа умер, дядя в застенке, над прочими родичами обвинение в измене висит. Вельми красива малышка, что у баб, понятно, бывает… Умна не по годам, что случается уже реже, но судьбой битая, так что разума набраться пришлось. Зело страстна и в мечтаниях о принце великом пребывает, каковой царствия земные к ногам ее бросит. И ради покорения принца того полагает любые старания приложить. И стараниями сими разум выбить она ох как умеет! Вестимо, стала бы она княгиней Дмитровской с легкостью прямо дня через три по приезде… Токмо запрет великокняжеский на мой брак ее и остановил. А меня закружила, даже дыхнуть не смог, все к ногам ее положить был готов. Однако же детка соглашалась токмо на открытое церковное венчание! Хотела единственного, на что у меня права своего нет… Поняла ошибку и холодна тут же стала, ровно лед крещенский. Ой-ей-ей, кремень, а не сердце у нее. – Хозяин дворца порывисто выпил, выдохнул, мотнул головой и закончил: – Но что самое главное, Андрей, девочка при том еще и знатна!

– Ай, Юра, ты так интересно начал и так скучно закончил, – разочарованно покачал головой князь Старицкий. – Откель средь диких племен литовских родам знатным взяться?

– Например, от Мамая, – покрутил в пальцах кубок Дмитровский князь. – Куда его сын мурза Мансур из Крыма утек, когда наш прадед его папу на Куличках разгромил и по миру голого пустил врагам на поругание?

– В Литву, – задумчиво подергал себя за мочку уха Андрей Иванович. – Постой… Так она чингизидка?!

– Если брат наш старший Василий, Великий князь всея Руси, женится на сей деве, – согласно кивнул Юрий Иванович, – то сыновья его от брака подобного законные права на все владения Батыевы обретут. На Казань, Сарай, Астрахань, Хорезм и Черный Китай в придачу! Разве это не разумный довод для правителя державы, чтобы избавиться от жены престарелой и худородной и завести юную и знатную?

– Соблазн, понятно, велик… – неуверенно ответил гость, – но…

– Но Соломония бесплодна, – перебил его брат, – а молодая жена здорова и наверняка родит крепких малышей. Разве это не разумный довод для правителя державы, чтобы избавиться от жены престарелой и пустобрюхой и завести юную и способную принести наследника?

– Довод разумный… – огладил бороду князь Старицкий.

– А еще, как я сказывал, она красива и деятельна. Вася, понятно, не юный принц. Но, полагаю, девочка достаточно разумна, чтобы простить сорокашестилетний возраст правителю половины обитаемого мира. Если она сможет пробудить его чувства… – Юрий Иванович покачал головой. – Каждый из трех доводов в отдельности достаточно весом для перемен в мыслях брата нашего. Но все три вместе: любовь, знатность и плодовитость – вполне смогут одолеть колдовство корельской ведьмы.

– Твой план даже крамолой не назовешь, брат! – рассмеялся Андрей Иванович. – От участия в нем и скрываться незачем. Получится, мы свободу наконец обретем. А нет, так для нас ничего не изменится. Я с тобой, Юра. Что тебе для успеха надобно?

– Надобно хоть на время Ваську из-под чар ведьмы корельской увести. Выманить куда-то на два-три месяца, – начал перечислять Дмитровский князь. – Надобно свести его с чингизидкой осторожненько, дабы брат ничего не заподозрил. А опосля надобно, чтобы все люди знатные, разумные да уважаемые дружно в уши Великого князя шептать начали, сколь важно для династии нашей ветви московскую и чингизидову породнить и наследника оставить! Пять-шесть князей сие скажут, он задумается. Десять-двадцать – согласится. Полста бояр с сей просьбой поклонятся – действовать начнет.

– Ничего сложного, брат! – рассмеялся гость. – Бесплодную худородную ведьму никто не любит, нашептать о ее изгнании вся Москва согласится, а иные ради сего и из уделов приедут. Пригласить брата, а опосля отговорки для задержки его придумать тоже легко. Лишь бы красотка твоя не подвела.

– Она девочка умная, своего не упустит.

– Тогда… Тогда твое здоровье, брат! – поднял кубок Старицкий князь.

Ткань в тюках, разложенных в мастерской, Великая княгиня проверяла со всем тщанием: насколько плотно плетение сатина, ровна ли нитка, нет ли неровностей и узелков? Возле одного задержалась надолго, теребя полотно между пальцами. Наконец подозвала худощавую и большеглазую боярыню Прилудину, появившуюся в свите всего месяц назад, и распорядилась:

– Щупай!

Та присела, честно потерла ткань, подняла на государыню испуганные глаза.

– Что? – спросила Соломония.

Молодая женщина пожала плечами.

– Ткань с фабрики великокняжеской должна быть безупречна! Иначе что люди про меня подумают?

– Гладкая… – выдавила из себя боярыня Прилудина.

– Ладно, грузите! – махнула рукой Соломония.

– Не пора ли отдохнуть, государыня? – предложила княгиня Шуйская. – По саду прогуляться, настоечки выпить, в нарды египетские поиграть?

– Нарды? – заинтересовалась хозяйка русских земель. – Давно мы с тобою сему развлечению не предавались. Пожалуй, что и да! Вели подать ужин, а опосля него к тебе пойдем.

– Слушаюсь, государыня, – склонила голову Анастасия Петровна.

– Остальные могут идти отдыхать, – взмахнула рукой Соломония. – Покушать я и сама умею, кравчая моя тому порукой. Тесниться же всем у нее в покоях ни к чему, от духоты вскорости умрем. Ступайте, княгини, до завтра ваша служба более не нужна! Ко сну меня Заряна разденет.

Женщины, низко кланяясь повелительнице, потянулись к двери.

За время ужина княгини из свиты должны были разойтись, найдя себе новое занятие, и забыть про службу, а не крутиться рядом, путаясь под ногами. Откушав, Великая княгиня и ее кравчая прошли в покои княжны Шуйской.

За минувшие десять лет здесь мало что изменилось. Немного обветрилась и скаталась кошма, чуть вытерся ковер, и потемнели доски пола. Мало изменилась и обитательница комнаты – ее коса оставалась толстой и черной, глаза смотрели осторожно-вкрадчиво, румяна и пудра надежно прятали морщины. Почти не постарела и корельская красавица, оставаясь все той же бодрой, статной и белокожей.

Впрочем, обновка в покоях таки имелась. Здесь появились две новые скамьи и сундук, на крышке которого было размечено клетками вытянутое узкое поле с двумя перекрестьями – египетские нарды. Игра, к которой вот уж лет десять как искренне пристрастилась государыня.

Сундук тяжелый – выносить его в княжескую горницу было неудобно. Покои главной из служанок тесны – стоять здесь толпой всей свите, пока кравчая и государыня переставляют фишки, получалось очень уж тяжело. И потому никто не удивился, что вскоре после первых развлечений Великая княгиня стала отпускать свиту на время игры.

Невинная хитрость, придуманная княжной Шуйской, успешно удалась.

– Итак, Анастасия Петровна, чей ход будет первым сегодня? – спросила Соломония, принимая фишки.

– На все твоя воля, государыня. – Кравчая положила на поле расколотые вдоль палочки, заменяющие в игре кубик. – Чей ход?

– Нужно подумать, – улыбнулась государыня, ощущая взгляд на своем плече. – Может, посадить сюда кого-то еще?

– Здравствуй, Соломея… – отодвинув занавеску, вышел к сундуку боярский сын, одетый в малиновую ферязь, прошитую по швам желтым шнурком и подбитую горностаем.

– Давно не слышала твоего голоса, Кудеяр… – Государыня повернула левую ладонь вверх, и Кудеяр взял ее руку в свою.

За минувшие десять лет они научились прикасаться друг к другу.

Впрочем, что такое десять лет? Всего два десятка свиданий.

Храбрый, умелый, опытный, покрытый славой воевода князь Овчина-Телепнев-Оболенский нужен был на службе постоянно и что ни год водил походы: на Литву и на татар, в Тартус и Стародуб, воевал Полоцк, Могилев и Казань, рубился на Суре и Свияге. И, разумеется, рядом с ним во всех переходах и сечах неизменно находился его дядька, боярский сын Кудеяр.

Семь-восемь, иногда десять месяцев в году – военная служба. А из оставшихся – далеко не в каждый удавалось попасть в Александровскую слободу. Иногда в отъезде была сама Великая княгиня, иногда не складывалась поездка с приказчиком Шуйских. Вот и получалось, что при всем желании и Кудеяра, и Соломеи, и Анастасии Петровны – но больше двух встреч в год у родственников не выходило.

– У меня для тебя подарок, государыня… – после рукопожатия сказал Кудеяр. – Мыслю, должен тебе понравиться.

– Вот как? – В голосе Великой княгини мелькнуло беспокойство.

Что за подарок? Украшение, одеяние, шкатулка? Если спрятать – боярский сын обидится. Надеть – у мужа вопрос возникнет.

– Батюшка твой покойный, ведаю, Обонежскую пятину несколько лет по указу государеву на бумагу списывал. В году нынешнем, на списки все прежние опираясь, служивый человек Дмитрий Герасимов «Писцовую карту всей Руси» составил и на государевом Печатном дворе два месяца тому назад многие оттиски для приказа Разрядного и охотников до мудростей ученых сделал… – Гость отступил за занавеску и тут же вернулся с огромным, в рост человека, свитком. – Проведав о сем, я один из оттисков первых приобрел. Вот, прими, государыня. В труде сем и батюшки твоего немалая заслуга.

Кудеяр с поклоном протянул рулон Великой княгине.

– Вот уж подарок так подарок… Удивил! – Соломония развязала скрепляющие бумагу шнурки, мотнула головой кравчей: – В другой раз в шашки сыграем, Анастасия Петровна! Подсоби!

Они развернули огромный лист беленой бумаги, испещренной тонкими черными линиями и раскрашенной цветными медовыми красками, прямо на полу, на ковре, опустились по краям на колени.

– Это выходит, вся земля наша такая? – восхищенно выдохнула государыня. – Это таковой ее птица с небес высоких видит?

– Здесь пятина Обонежская, каковую Юрий Константинович записал, – указал на голубое пятно Кудеяр. – А вот Свирь, и Ладога, и Корела твоя, Соломея…

Он провел рукой к верхнему углу рисунка.

– А мы где ныне? – спросила государыня. Боярский сын и кравчая вытянули шеи, пытаясь разобраться в знаках, линиях и рисунках, так что дочь картографа смогла ответить первой: – Москва, Углич… Выходит, мы где-то здесь… Ага, а вот и Александровская слобода. Похоже нарисована, служивый не со слов делал.

– А Шуя где? – задала вопрос княжна Шуйская, и три головы опять склонились над рисунком…

Изучение подробной карты оказалось занятием куда как более увлекательным, нежели переставление шашек, и государыня спохватилась, лишь когда задрожали и зачадили огоньки сразу в двух масляных светильниках:

– Ох, засиделась я! Как бы любопытства никто не проявил… – Женщина поднялась. – А ты порадовал, друг мой, спасибо. И о батюшке память, и любопытно сие все безмерно… – Соломония, подойдя к гостю, коснулась ладонью его щеки. – Ты меня прямо чувствуешь, что по сердцу ляжет, а что баловство пустое.

– Ты душа моя, государыня…

– В подарке твоем сразу и не разберешься. – Ладонь соскользнула, кончики пальцев оказались на губах воина. – Завтра подробнее разъяснишь, хорошо?

– Всегда к твоим услугам, государыня!

– Я знаю, Кудеяр, – улыбнулась Соломея. – Василия все равно ныне нет, его князь Старицкий на охоту позвал. Вроде как помириться братья желают. Так что завтра после обеда я снова к Анастасии Петровне на шашки приду. Уж очень сия игра увлекательна. Не устоять!

Она рассмеялась, чуть сильнее нажала ему на губы и поспешила к двери. Кравчая поспешила проводить госпожу – распахнула перед ней створку, выпустила, в коридоре обогнала, раскрыла дверь в опочивальню Великой княгини.

– До завтра, Анастасия Петровна! – кивнула ей государыня.

– Спокойной ночи, Соломония Юрьевна, – поклонилась кравчая.

Створка закрылась, княгиня Шуйская вздохнула:

– Ох, голубки вы мои, голубки… У вас, выходит, любовь неразделенная, а у меня на ночь мужчина в опочивальне остается! Да еще и целомудренный, что греческий епископ. – Она перекрестилась. – Болит за вас душа, милые мои. Будь моя воля, давно бы вас наедине оставила… да токмо род свой предать не могу. Запретны Василию дети, не нужны!

Последние слова она произнесла, уже подходя к своим покоям.

Мужчины разделились на два отряда.

Один состоял из двух сотен одетых в белые кафтаны бояр, должных сторожить Великого князя, – они не спускали с повелителя глаз с удаления почти в полверсты, пустив лошадей спокойным шагом по краю заснеженного поля с редкими темными проплешинами. Это весеннее солнце успело подтопить толстый зимний наст, сделав луга и перелески проходимыми, но еще только добираясь до промерзшей за долгие месяцы земли.

Другой отряд состоял всего из пяти всадников – двух одетых в бобровые шубы князей, несущих на руках по соколу в кожаном колпачке, двух сокольничих в легких коротких зипунах, подбитых горностаем, и лесничего в овчинном тулупе, под которым скрывалась вышитая белой шелковой нитью черная ферязь из дорогого индийского сукна.

В княжеской свите даже простые лесники имели боярское звание и богатый удел для кормления.

Андрей и Василий Ивановичи были братьями. Однако, известное дело, Каин с Авелем тоже от одного отца и из одного лона вышли. Одного из них это не спасло от смерти, а другого – от тяжкого греха, и потому рынды постоянно находились настороже, полагаясь лишь на то, что оружия ни у князя Старицкого, ни у слуг его при себе не имелось. Великий же князь саблей дорогой, по персидскому обычаю кованной, опоясался.

Но несмотря на опасность, приблизиться телохранители права не имели. Ибо разговор меж князьями предполагался семейный, для чужих ушей не предназначенный. И хочешь не хочешь – скачи в стороне, держа глаза открытыми и уши на макушке, тискай потной ладонью ратовище рогатины да уповай на милость богов, что беды с государем не попустят.

Лесник привстал на стременах, вскинул руку, оглянулся.

– Давай, брат, – снисходительно кивнул Василий Иванович.

Князь Старицкий снял колпачок с головы своего бело-черного сокола, подбросил его в воздух. Птица с готовностью раскинула крылья, стала набирать высоту. Лесник послал лошадь вперед, наезжая ее грудью на прибрежный кустарник, вокруг которого виднелся пух и изрядно мелкого помета. Из переплетения ветвей вверх взметнулись стаей белые куропатки. Сокол сложил крылья, рухнул на спину одной из них. Когтистые когти впились в жертву – и огромные крылья тут же распахнулись. Удар клюва, плавное приземление – и птица принялась терзать добычу.

Охотники подъехали ближе – сокольничий спешился, осторожно забрал куропатку, надел соколу колпак и передал его князю. Братья поехали дальше.

Лесник обернулся.

Василий Иванович снял колпачок со своего крупного темно-коричневого кречета, подбросил вверх.

Крылатый хищник взмыл в высоту, поравнялся с макушкой березы, сделал над ней круг.

– Х-х-ха! – пришпоренный скакун лесника сделал скачок вперед, и из-под копыт его вырвался заяц-беляк, молниеносно устремился к реке.

Кречет заложил вираж, заскользил к нему, выставил лапы…

Косой метнулся в сторону – и кречет, цапанув когтями воздух, снова начал подниматься, тяжело рубя крыльями воздух.

– Промахнулся! – разочарованно выдохнули все, но тут вдруг птица довернула, цапнула жертву за спину, резко приподнялась, отпустила. Заяц, грохнувшись с двухсаженной высоты, закувыркался по снегу, а кречет поджал крылья, спикировал, ударил клювом… – Взял!

Охотники перешли на рысь, дабы победитель не успел очень уж растерзать тушку. Косой переместился в сумку для добычи, кречет – на руку Великому князю.

– Ты писал, Андрей, вы с Юрой перемолвиться о покое и согласии желаете, – зевнул государь. – И где же он?

– Не серчай, брат, – пригладил бороду князь Старицкий. – Тайных умыслов у нас нет. Ну, опаздывает он. Сие в жизни бывает. Отдохни, брат, от дел и помыслов государевых. Воздухом подыши, зверя возьми, вина со мною выпей. Забудем распри, брат! Давай вернем годы наши детские, когда друг за друга горой стояли!

Лесник поднял руку. Андрей Иванович снял с сокола колпачок – и вскоре сумка птичника пополнилась еще на одну куропатку. Великий князь вздохнул. Князь Старицкий, поглаживая своего сокола по спине, поморщился:

– Да, не задалась сегодня охота… А хочешь, кабана завтра загоним?

Скачущие в стороне телохранители шумно спустились в пологую низину, затрещал под копытами подмытый весенний лед. Как вдруг – из низины, часто хлопая крыльями, устремилась в синеву большущая птица.

– Цапля!!! – воскликнул Андрей Иванович, а его брат в этот самый миг уже подбрасывал вверх тяжелого кречета, освобожденного от колпачка. Князь Старицкий ругнулся, освободил своего сокола и тоже толкнул в сторону добычи.

Три птицы стремительно набирали высоту, медленно сближаясь. Кречет, конечно, оказался возле добычи первым, метнулся к цапле, выставив перед собой когти, – но та вдруг резко и быстро ударила в его сторону клювом. Хищник увернулся, пошел в новую атаку – и опять вынужденно шарахнулся от острого и быстрого, как татарская пика, клюва.

Сокол за это время благополучно набрал высоту, сложил крылья, рухнул на жертву…

Цапля еле заметно качнулась, быстро поджала и снова распрямила крыло – и черно-белый стремительный комок провалился почти на десять саженей под нее.

– Промахнулся! – ругнулся Андрей Иванович.

Кречет, тоже слегка поднявшийся над дичью, устремился к ней – и в этот раз стремительный клюв выбил у него у основания крыла не меньше горсти пуха и перьев. Цапля отвернула, взмахнула длинными лапами – и ее темно-коричневый враг закувыркался в воздухе.

– Проклятье! – громко ругнулся Великий князь.

Охотники во весь опор неслись за схватившимися в небе птицами, не отрывая от них взгляда, не разбирая дороги, перемахивая ямы и кусты, поваленные деревья, разбрызгивая лед в лужах, – только великое мастерство их охотничьих скакунов не позволяло всадникам переломать ноги и свернуть шею.

В атаку пошел сокол – но слишком низко, и в его сторону ударила струя помета, вынудив отвернуть в сторону. Кречет же, неровно взмахивая крыльями, набирал и набирал высоту. Поднялся, поджал крылья, скользнул к цели.

– Да-а-а!!! – вскинул кнут Великий князь.

Птицы сцепились, закрутились роняющим перья клубком и… разошлись в стороны.

Обе остались целы.

– Бей ее! – подбодрил сокола Андрей Иванович.

Тот устремился в атаку – но цапля резко, словно оттолкнувшись от чего-то твердого, повернула в сторону, и черно-белый хищник опять бесполезно ухнулся вниз, а вслед ему полетела еще одна издевательская струя помета.

– Уйдет!!!

Пятерка охотников перемахнула крестьянскую загородку, понеслась по покрытой проталинами прошлогодней пашне. Спустя несколько мгновений над препятствием взметнулись плотные сотни телохранителей.

Хруст, ругань – загородки не стало, а трое бояр закувыркались по грязи.

Кречет и сокол набирали высоту справа и слева от опасной добычи – и разом, словно сговорившись, ринулись на нее. Даже внизу охотники услышали свист воздуха, разрезаемого стремительными телами, – цапля вдруг ловко крутанулась, оказавшись на спине, взмахнула лапами. Сокол от удара отлетел, но вот заметно более тяжелого кречета жертве остановить не удалось, они вместе закувыркались в воздухе, падая с высоты. Цапля, с ее длинной гибкой шеей, несколько раз ударила врага, тот же просто впился в плоть добычи когтями.

– Убьются!!! – простонал Василий Иванович, взмывая над журчащим надо льдом ручьем.

За его спиной послышался громкий треск провалившегося наста – охотники лишились лесничего.

Над самой землей, всего в трех саженях, кречет вдруг широко раскрыл крылья и отпустил цаплю. Та тоже попыталась выправить полет, скользнуть над снегом – но размаха ее крыльев не хватило, и она ударилась, подпрыгнула – сверху упал кречет, и сильный удар клюва завершил долгий воздушный поединок.

– Взял!!! Взял, красавец! – восторженно закричал Великий князь. – Ай, мой любимый, справился! Пять рублей сокольничьему! Цаплю на вертел! Надо же, взял!

В этот раз возле добычи спешились все. Сокольничий, дав победителю оторвать себе несколько кусков горячего парного мяса, осторожно забрал его, накрыл колпачком, обнял. На теле кречета были хорошо различимы несколько ран, и потому возвращать его князю слуга и не подумал.

– Ты глянь, какая боевая оказалась! – встал над добычей Василий Иванович. – Еще чуток, и ушла бы, вымотала птиц.

Князь Старицкий поднял руку. Вскоре рядом с ним осадили скакунов двое слуг, спешились. Один подал князю большой золотой ковш, покрытый тонкой чеканкой изнутри, усыпанный самоцветами и залитый эмалью снаружи, тут же наполнил его темно-красным, сочно пахнущим травами вином. Андрей Иванович подступил к Великому князю:

– Давай, брат, братчину за удачную охоту! Не подвела меня заветная луговина и в этот раз! – Он сделал из ковша несколько больших глотков, протянул государю.

Тот тоже отпил, вернул:

– Да уж, порадовали соколы наши зрелищем красивым.

– Порадовали. – Старицкий отпил еще, отдал чашу брату. – Но выдохлись. Сегодня больше не летуны. Давай тоже приляжем, пока кони после галопа выхаживаются.

Слуги уже успели расстелить на снег кошму, сверху бросить ковер, несколько подушек и как раз сейчас расставляли на нем блюда.

Великий князь приглашению внял, опустился на подстилку, подсунул подушку под локоть. Его брат, поджав ноги под себя, вновь наполнил до краев драгоценный ковш, изрядно от него отпил, наглядно доказывая, что яду в угощении нет, протянул гостю. Василий тоже отпил, отер бороду и указал:

– Цаплю вели сегодня же вечером на пир подать!

– Ты меня обижаешь, брат! – возмутился князь Старицкий. – Цапли токмо дерутся в небе хорошо, есть же в птице сей вовсе нечего. У нее же не мясо, а подошва пересохшая! Нешто для тебя у меня нежных рябчиков, семги да потрошков зайчатьих не найдется?

– Нет, Андрей! – погрозил ему пальцем Василий и отпил еще вина. – Эта птица честно отвоевала право свое на пиру княжеском место почетное занять!

– Воля твоя, государь! – Устроитель охоты развел руками. Он понял, что гость пребывает в отличном настроении, зачерпнул из вазы горсть засахаренных в меду орешков, налил еще вина.

Василий Иванович ни орехов, ни кураги, ни разноцветной пастилы не тронул – такое уж это угощение, что лишь знающий человек цукатинку или ягоду по особым приметам чистую от ядовитой отличить способен. Но вот вина выпил – его безопасность хозяин доказывал часто и с легкостью.

– Славно, что так мы встретились, брат, – вдохнул полной грудью Великий князь, подставил лицо теплому весеннему солнцу. – Лепо! Давно таково душу не отводил. Все годы последние что казанцы, что литвины, ровно сговорились, каждое лето покою не давали. То на восток поход, то на запад, то на восход, то на запад…

– За тебя, брат мой, и победы ратные твои! – опять наполнил ковш вином князь Старицкий. – Смоленск у схизматиков поганых отобрать – сие есть деяние славное!

– Да, сие было непросто, – согласился Василий и гордо выпил за самого себя, отер губы рукавом: – Самолично к осаде выезжать доводилось…

Послышался топот копыт. Великий князь в тревоге приподнялся на локте – но это была всего лишь хрупкая одинокая всадница на сером тонконогом скакуне. Осадив лошадь возле ковра, она легко спрыгнула на землю – от резкого движения тяжелые юбки чуть поднялись, показав ножки до колен, но тут же опали, и гостья за узду подтянула морду коня к своему плечу:

– Вот и я, Андрей! Сказывай!

Она была ярко, ослепительно рыжей! И ослепительно молода. Легкая вуаль почти не скрывала пышной шапки длинных кудрей. Тонкие алые губы, большие голубые глаза, точеный носик и такие же изящные уши с рубиновыми серьгами, чистая белая кожа. Сарафан из серого бархата украшали полоски песцового меха на плечах, а от высокой груди к поясу, резко сужаясь, шла парчовая вставка – отчего и без того тонкая талия казалась и вовсе осиной.

– Хочу представить тебе, брат, княжну Глинскую, Елену Васильевну, – приподнялся с ковра князь Старицкий.

– Да, это я! – с усмешкой подтвердила девушка, чуть вскинув точеный подбородок, и повела им в сторону. На лебединой шее зазолотился под солнцем тонкий пушок.

– Это брат мой, Василий Иванович, государь всея Руси.

– Владыка величайший, вельми польщена встречей. – Девушка кивнула, повернулась к Великому князю спиной и легко взметнулась обратно в седло.

– Ты куда?! – растерялся князь Старицкий.

– Туда! – звонко рассмеявшись, махнула рукой вперед княжна.

– Нешто на охоте не желаешь развлечься?

– Нешто это охота?! – свысока фыркнула девушка. – Охота с собаками должна быть, с трубами, лаем, погоней, и чтобы дичь рукою своею ощущать, как на рогатину насаживаешь! Это же у вас баловство пустое, птички-невелички. Ха!

Серая лошадь сорвалась с места в карьер, выбивая копытами из мерзлой земли белые осколки.

– Это что еще за смутьянка? – поднялся на ноги Великий князь, глядя гостье вслед.

Еще никогда в жизни от него, повелителя половины мира, всесильного государя, не отмахивались с такой легкостью! Да и внешность девицы была таковой, что так сразу не забудешь.

– Литвинка. Сирота, – пояснил Андрей Иванович. – Отец ее еще пятнадцать лет тому преставился, дядя пять лет у тебя в застенках томится, мать вовсе невесть где. Так что ныне старшая в роду. Вот и буянит. Никакого мне с ней сладу! – Князь Старицкий повернулся к гостю: – Но ведь хороша, брат! Согласись, диво как хороша. Она ведь еще и чингизидка по отцу! Видел, глаза какие большие? Кожа белая, волосы рыжие. Издалече породу видать, не ошибешься!

– Сирота, стало быть, неприкаянная, – согласно кивнул Великий князь. – Нищая, как церковная мышь, княгиня из рода изгнанников. Но, похоже, при твоем дворе неплохо прижилась и по имени тебя называет!

– Брат мой… – Князь Старицкий облизнул отчего-то пересохшие губы. – Не так я полагал разговор сей начать, но раз уж ты спросил… Ты токмо выслушай, перебивать и гневаться не спеши… В общем… – Андрей Иванович широко перекрестился и поклонился государю: – Что хочешь, проси, брат! Клятву любую принесу, от рода-племени отрекусь али из земель твоих съеду… Все, что токмо пожелаешь! Но только жениться дозволь…

– Ах во-о-от оно что… – сообразил Великий князь и решительно отрезал: – Нет!

– Вон пошли!!! – что есть мочи рявкнул на слуг и свиту Андрей Иванович, встал перед братом и взмолился: – Василий, о милости прошу! Не вернутся ведь годы, откатится для нас с тобой время, и Елена ждать перемены уж не станет! Уйдет, ускачет, навеки упущу…

– Нет!

– Да постой же, Василий, дай вымолвиться! – рубанул воздух ладонью князь Старицкий. – Договорить позволь, опосля поносить и карать начинай! Договорить позволь, хорошо? Не как к брату, как к государю всех земель русских к тебе обращаюсь! Ради матери, ради отца нашего молю!

– Ладно, Андрей, – глянул куда-то через плечо брата Василий, – ради родителей наших покойных потерплю речи твои, о сути каковых и без того догадываюсь. Говори!

– Токмо дослушай, молю! – опять облизнулся Андрей Иванович. – Не о себе пекусь, о роде нашем и державе отчей, тебе оставленной. Я на одиннадцать лет тебя младше, брат. Но тоже давно не мальчик. Тебе сорок шесть, мне тридцать пять. Двое братьев наших уж преставились, Юрий в будущем своем отчаялся. Лишь во мне надежда осталась. Дай бог тебе лета долгие, брат, но даже ты не вечен. Что потом? В мире лучшем отца увидишь – как сотворенное тобою оправдаешь? Я по старшинству трон твой, понятно, займу, да ведь стариком уже сухим стану. Ты вон здоров и еще лет тридцать править продолжишь с легкостью! А потом? У тебя детей нет и не станет уже, сухая твоя Соломония… И нечего зубами от гнева скрипеть! Окромя меня, брата твоего, правды тебе сказать некому! Коли за двадцать лет чада не принесла, то, стало быть, и не будет! И потом что? Я для детородства тоже староват буду, как запреты твои кончатся. Что тогда?! Трон Шуйским подаришь?! Готов ты отцу нашему на небе рассказать, как руками своими державу ненавистникам извечным подарил?

– Все в руках божьих! – ледяным тоном ответил государь. – Но воля моя прежней остается! Покуда наследник у меня не родится, вам тоже детей не иметь! Старшинство в роду нашем за моей семьей навсегда останется!

– Ты не понимаешь, брат! – схватился за виски Андрей Иванович. – Боги небесные возможность нам редкостную даруют не половиной, всем миром овладеть! Ты у астролога собственного, Васьки Немчина, спроси! По просьбе моей он гороскоп на Елену составлял, гадал, кости бросал, через тень ее волю лил, книги Сивилиные листал. Твой, брат, прорицатель, не мой вовсе! К нему, как к лучшему, обратился! И сказывал мне сей Немчин, что по всему выходит, два сына у Елены, княжны Глинской, родятся. Один слаб душой и телом, другой волей и силой двоих будет стоить, а славой своей и деяниями даже прапрапрадеда, царя Чингиса, зело превзойдет! Ты понимаешь, брат? Чрево девы сей наш род, твой и мой, возвысят! Державу отчую! Нельзя упускать ее, никак нельзя. Умчится бесовка литовская, иного мужа найдет. И сын ее не правителем, а ворогом земли русской станет! Дозволь мне жениться на ней, брат, и дело великое сотворишь! На твою власть, твое правление покушаться у меня даже в потаенных мыслях нет! Дождусь часа свого в служении честном твоему величию. А как час придет, так, глядишь, хоть и старцем дряхлым стану, да не без потомка. Не о себе, о роде нашем с тобой, о семье нашей, державе нашей беспокоюсь!

– Складно сказываешь, брат, – ответил Великий князь. – Да токмо первыми ни тебе, ни детям твоим не бывать! Только от семени моего сыновьям! В усадьбу поехали, Андрей. Наскучила мне охота.

– Как прикажешь, государь, – склонил голову младший из семьи. – Дозволь вперед поскакать, дабы убедиться, что к приезду твоему все готово.

Не дожидаясь ответа, князь Старицкий махнул рукой сокольничему, выхаживающему уставших от бешеной скачки скакунов, поднялся в седло и умчался вдоль реки.

Попытка примирения закончилась у братьев новой размолвкой.

Княжеские хоромы в Старице мало чем отличались от сотен дворцов, что стояли чуть не во всех крупных русских городах: высокая каменная подклеть, два бревенчатых этажа над нею и ведущее прямо ко второму жилью высокое крытое крыльцо. Как это часто бывало, две стены княжеского дома одновременно являлись и внешней стеной крепости – но убранству или повседневной жизни это ничуть не мешало. Ведь войны накатываются, по счастью, раз в поколение, а то и реже, и в таковые дни комнаты можно расчистить, скатать ковры, запереть сундуки, поднять кровати, сдернуть занавески, убрать слюдяные рамы – и станет светелка девичья али горница боярская боевой площадкой с бойницами, надежным укрытием и кровом сразу для многих стрельцов.

Разумеется, для дорогого гостя отводились не такие комнаты, а куда более светлые и просторные, с большими, выходящими во двор окнами, с гульбищем вдоль внутренней стены, тянущимся над небольшим прудиком с лилиями в центре. В мирные годы – красота, в военные – тоже припас ценный, коней ратных пригодится поить.

Во дворце, уже подремонтированном, вычищенном и нарядном, с замененными на новые коврами в коридорах и горницах да новой кошмой на стенах, все еще хлопотала дворня, наводя последний глянец, оправляя складочки и конопатя выщипанные птицами щели. Среди этой суеты идущий быстрым шагом хозяин дома никого не удивил – видать, тоже тревожится, чего уж?

Между тем Андрея Ивановича внешняя красота дома интересовала меньше всего.

Пройдя по коридору, он толкнул одну из дверей, вошел в обитую серым сукном горницу, остановился в дверях.

Княжна Глинская сидела в кресле, обитом тем же сукном, положа руки на подлокотники и водя ступнями в вышитых войлочных тапках по густому персидскому ковру. На князя она всего лишь подняла взгляд, вопросительно приподняла брови.

– Ты обратила на себя внимание, – кивнул Андрей Иванович. – Теперь надобно заинтересовать. Василий не любит клуш, ему по нраву девицы с характером. Как та цапля, что не просто под ударом покорно падает, а поперва битву дает. Он должен тебя завоевать, а не получить. Токмо не переиграй. Между любопытством и гневом грань то-онкая…

Девица согласно опустила веки.

– Когда он войдет, я громко на слугу рявкну. Будь готова.

Князь Старицкий кивнул, проверил пальцами наборный, но пустой пояс и отправился на крыльцо.

Государь уже въезжал во двор. Хмурый, он самолично спешился, кинул поводья сокольничему, тяжело поднялся по ступеням.

– Рад видеть тебя в доме своем, брат мой, – поклонился Андрей Иванович.

– Юра приехал? – сурово спросил Великий князь.

– Полагаю, до сумерек вести придут, – посторонился хозяин города.

– Хорошо! – Василий Иванович вошел в дом, скинул с плеч шубу, нимало не заботясь, поймают ее или нет, двинулся дальше.

– Вон пошел! – громко рявкнул князь Старицкий на стоящего чуть в стороне подворника в нарядной атласной рубахе и суконных шароварах. – Сам брату его покои покажу! Налево поворачивай, Василий Иванович…

Великий князь вышел в коридор – и увидел дальше, почти в его конце, девичью фигуру. Они с княжной встретились взглядами и… Елена вдруг стремительно отпрянула на пару шагов и скрылась из виду. Государь чуть усмехнулся, шагая вперед, и, возможно, уже через миг забыл бы про странное поведение юной девы, но… Но она осторожно выглянула из-за дальнего косяка, словно таясь, и снова скрылась. Василий Иванович замедлил шаг, хмыкнул.

– Сюда, брат, – указал на дверь лучших покоев князь Старицкий, но его гость прошествовал мимо, пока не оказался напротив распахнутой створки в явно девичью, судя по отделке, светелку. В проеме стояла девушка, уже переодевшаяся для дома в более легкое платье.

– Ты чего-то ждешь, красавица? – осведомился Великий князь.

– Жду, пока ты к себе не уйдешь, Василий Иванович, дабы в дальний конец сходить.

– Нешто я чудище какое, девица, что при мне по дому пройти невмочно?

– Ты государь здешний, тебе никто и ни в чем перечить не смеет, – спокойно разъяснила девушка. – Я же знатна и красива, но кроме красоты и родовитости ничем не владею. Оттого и стерегусь. Вдруг ты меня возжелаешь? Тебя ведь ни одна сила остановить не в силах.

– Полагаешь, я дикарь какой, что по зову плоти первому все обычаи и законы презреет?

– А я, по-твоему, недостаточно красива, чтобы преграды все ради меня отбросить? – гневно сверкнула глазами княжна. – Каждый день таких видишь, государь?

Внезапно девушка пробежала пальцами по плечу, с легким бегущим треском расстегивая крючки, легким рывком приопустила платье и повела обнаженными плечами:

– Что, государь, найдешь ли ты еще где красу такую в своем царствии?! – Мужчины охнули, а княжна так же быстро и ловко вскинула платье обратно, сомкнув его округ шеи, и дохнула в самое лицо Василия: – Самоцвет такой редкостный в обережении нуждается, дабы раньше времени не украли. Ныне же прости, но мне и вправду очень-очень отлучиться надобно…

Девушка протиснулась меж князьями и чуть не бегом умчалась по коридору прочь.

– Прости, княже, – сглотнув, попытался оправдаться князь Старицкий. – Литвинка она. Сиречь, кровь чингизидова, а воспитание дикарское. Средь схизматиков бесстыжих выросла. Но ты не думай, даже пальцем к себе прикоснуться никому не дозволяет. Шалит просто по юности. Так что браком сим я род наш не опозорю.

– Не бойся, не опозоришь, – многозначительно согласился Великий князь и медленно направился к себе.

Он и не хотел – но не мог не сравнить мысленно дряблую уже кожу любимой своей Соломеи и рыхлые ее плечи с безупречной белизной и гладкостью юности. И голос, и взгляд, и щеки корельской красавицы ныне были уже не те. Совсем не те…

А уж рыжие волосы бесовки!!!

– Юрий появится, упреди! – в своих уже покоях сказал брату государь.

– Пир к вечеру готовится, ныне можешь в баню сходить, Василий. Попариться, отдохнуть. О цапле я распорядился.

– Благодарствую, брат, – кивнул Великий князь, расстегивая пояс. – Баня – это хорошо. Помоюсь, переоденусь к пиру. Постельничий мой где? Пусть поможет! И кравчего моего пришли!

– Да, Василий, – откланялся князь Старицкий, оставляя гостя с личной дворней.

Он очень надеялся, что в эти мгновения государь гадает о том, появится княжна Елена Глинская на пиру или нет? Андрей Иванович про себя улыбнулся:

– Но вот забыть ее, братец, ты уж точно теперь не забудешь…

В полдень нового дня двор княжьего дома наполнился вдруг шумом, лошадиным ржанием, голосами. Великий князь распахнул окно, выглянул наружу, сразу узнал облачение митрополита, удивленно хмыкнул. Впрочем, рядом со священником шел, азартно размахивая руками, мужчина в соболиной шапке. Такое поведение мог позволить себе только очень знатный князь.

– Похоже, братик все-таки приехал, – решил Василий Иванович. – Наконец-то!

Его взгляд скользнул дальше по гульбищу, и он увидел стоящую почти у самого угла девушку в плаще с песцовой подбивкой. Из-под большого треуха бунтарски выбивались наружу рыжие волосы. Княжна государя не замечала, медленно перебирая по перилам тонкими пальчиками, украшенными парой перстней.

Великий князь ощутил желание окликнуть красавицу… И отступил, ибо столь яркая юность и вправду могла вызвать куда более греховные мысли.

Не могла не вызвать.

Синие глаза, алые губы, рыжие волосы… Немудрено, что братец совсем потерял голову.

Великий князь развернулся, пересек горницу, меряя персидский ковер широкими шагами.

Что же скажет ему Юрий? Что побудило брата запросить примирения? Неужели семейные разногласия и вправду закончатся? Или это просто хитрость?

Василий Иванович очень надеялся на первое. Кровный брат – опора надежная. В Смоленск бы воеводу такого, заместо князя Немого Шуйского! Да токмо Юра годы все последние на Литву с куда большей охотой смотрел, нежели на слободу Александровскую.

В дверь постучали.

– Уже? – невольно вырвалось у государя. Он полагал, что князь Дмитровский встретится с ним хорошо если вечером. С дороги ведь в баньку надобно, перекусить, отдохнуть… – Да, кто там?!

Дверь распахнулась, внутрь вошел рында, поклонился и объявил:

– Митрополит Московский и всея Руси Даниил! – Отступил, и в горницу величаво прошествовал, отпираясь на посох, худощавый старец, в малиновой, расшитой золотом рясе и с короткой бородой, расправленной на два острых, смотрящих в разные стороны, рога.

– Рад видеть тебя, отче, – склонил государь голову перед божьим слугой. – Как добрался, спокойно ли? Не развезло ли еще дороги?

– Лучше бы развезло, – буркнул старец. – По Волге куда удобнее и быстрее плыть выходит, нежели в возках этих по кочкам трястись!

– Что же заставило тебя в путь сей тяжкий отправиться, отче?

– Заветы божьи, Василий Иванович. Очень уж хочется братьев семьи одной меж собой примирить… – Митрополит тяжело опустился в ближнее кресло, перевел дух и попросил: – Попить бы с дорожки!

Великий князь, опускаясь в кресло рядом, хлопнул в ладони и распорядился:

– Вина гостю налейте! И кравчего кликните, я тоже испить желаю.

Священник утолил жажду, отдышался, махнул на набежавших слуг посохом:

– Ступайте отсель, слово пастырское государю сказать надобно!

Горница быстро опустела. Василий откинулся на спинку кресла, понимая, что как раз сейчас узнает, что именно подвигло старца на тяжелое путешествие.

– Злится брат твой, Юрий, – наконец выдохнул негромко митрополит. – И есть почему! И осудить его я за гнев не в силах! Ибо холост он по воле твоей, ан годы уж немалые. И вот теперь, так судьба повернула, силу мужскую теряет Юрий и рода своего продолжить не сможет. И ты тоже пуст! – с внезапным гневом ударил посохом об пол священник. – С братом у вас всего год разницы! Род оборванный Юрия – то беда его, личная. Коли твой род прервется, сие ужо беда державная! Сие уже смута и за стол московский война!

– Я и сам в тревоге, отче. Молюсь, вклады делаю, на богомолье хожу, – ответил Великий князь.

– Горжусь я преданностью твоей ложу супружескому, сын мой, – продолжил митрополит. – Ведаю о любви твоей искренней к супруге, к очагу домашнему. Но государь ты, а не муж простой! – Священник снова притопнул посохом. – Идут годы, Русь наследника увидеть жаждет! Лоно же половины твоей сухо и пусто. Настало и для тебя время собою для державы отчей пожертвовать, чрез любовь и желания переступить, поступить, как должно, а не как хочется! Во имя державы нашей, во имя земли русской, во имя народа нашего готов я именем Господа от клятвы супружеской тебя освободить, дабы смог ты иную жену себе избрать, пусть нелюбую, но здоровую! Преступи любовь во имя долга, Василий-государь, таково тебе мое слово пастырское! Настал час об обязанностях своих пред миром и людьми подумать. Смири желания и не по сердцу поступи, а как должно! Вот… И встать мне помоги… Долг свой я сполнил. Теперича пойду, отдохну…

Великий князь остался один – и различил во дворе звонкий девичий смех. Он подошел к окну, выглянул. Там, внизу, часто и высоко взмывая над прудом, развлекалась на качелях княжна. Служанка подталкивала ее, девушка смеялась, а каждый взлет высоко подкидывал подол платья, до колен открывая обутые в вышитые валенки ножки.

– Воистину, бесовское развлечение, – прошептал князь. – Правильно митрополит его в проповедях хает…

В его душе опять появилось нехорошее, неправильное желание – и Великий князь поспешно затворил створку.

– А с Юрием замириться, вестимо, не получится, – вздохнул государь, усилием воли направляя мысли в положенное русло. – Коли с ним беда таковая, вряд ли он с добром приехал. Токмо ругаться и горевать сможет. Что же, вечером к пиру выйдет, там посмотрим.

Василий Иванович оказался прав только отчасти. К пиру его брат Юрий вышел – но ни плохого, ни хорошего разговора не получилось. Пил брат хмуро и молча, ни на что более не отвлекаясь. Утром же, чуть не сразу после рассвета, явился к старшему в семье, изрядно припахивая сладким хмельным медом. Упал в кресло и сразу спросил:

– Что, уже знаешь?

Великий князь пожал плечами, сел чуть в отдалении.

Нехорошо все же, когда при стоящем господине сидит кто-то. Вот если оба сидят – еще простительно.

– Вот так вот выходит, брат, видишь, – развел руками Юрий. – Я ныне сучок сухой на древе семейном, и ты сухой. Я холост твоею волей, тебе супруга бесплодная выпала. Тебе жены, понятно, не поменять, а мне ужо и не надобно. Ты вот что, брат… Ты Андрюху от обета-то дурного освободи. Пусть в семье нашей хоть у него кто-то родится! Останется ниточка рода Иванова… У него и невеста, знаю, на примете зело славная. И красива, и родовита. Чингизидка! Такой подарок роду когда еще выпадет?.. Сыновей по всем звездам с пророчествами уродит точно. Ей бы токмо под венец с князем нашей семьи попасть, а не Шуйскому какому-нибудь! Не то и вовсе уж все потеряем. В общем, бог прощал и нам велел… Сиречь, не держу я зла на тебя, смирился! Но и ты тоже не дури. Дай Андрюшке семью нашу продолжить. А то ведь того… Прервемся. На него одного надежда осталася…

Юрий Иванович поднялся и, пьяно пошатываясь, покинул горницу, оставив государя в мрачных размышлениях.

– Вот и помирились, – спустя четверть часа наконец-то подвел черту Василий. – Мы сучки, Андрей веточка. И надобно цветочек на нее посадить.

В окно постучали.

Немного удивленный, Великий князь откинул крючки, толкнул набранную из слюдяных пластинок створку.

– Здравствуй, государь, – чуть поклонилась стоящая на гульбище рыжая княжна. – Ты обиделся или оскорбился?

– На что? – не понял Василий.

– Вот и я не понимаю. – Девушка улыбнулась, отступила, оперлась о перила. – А Андрей хочет, чтобы я извинилась. Боится тебя, верно. Или, мыслит, откажешь.

Княжна пахла мятой и жасмином, а ее сиреневое платье слегка просвечивало из-за бьющего в спину солнца. Не то чтобы неприлично – но различить силуэт было можно.

– Я честь свою берегу, почему же за сие извиняться надобно? – пожала плечами девушка. – Ибо честь есть главное мое сокровище, и токмо мужу будущему я с рук на руки ее передам. Может статься, излишне опасаюсь иногда, перестраховываюсь. Но разве это грех?

– Нет, – любуясь ею, покачал головой Великий князь.

– Ага! – обрадовалась девушка, оттолкнулась от перил, подошла ближе: – Зачем ты носишь эту бороду, государь? Она с проседью и как у всех. Ты же витязь, могуч и статен! Право слово, борода сия тебя лет на двадцать старит! Без нее куда моложе Андрея смотрелся бы! Истинно принц!

– Что за мужчина без бороды?

– А что за девушка без ног? – усмехнулась княжна, чуть отступила: – Вот юбки мои, ничего интересного. Но если чуть приподнять, приподнять… – Край подола приподнялся выше щиколотки и тут же упал назад. – Уже интересно всем сразу, да? Вот и с бородой так же. Смотришь на нее и видишь токмо, какая колючая она, коли тронуть. А если сбрить, то уже и губы открыты, и подбородок гладкий. И не боязно уже колючек, а прикоснуться для поцелуя хочется. Видишь кожу открытую, и чудится, как подбородком гладким сим тебе по телу скользят, теплым и шелковистым… – Она резко выдохнула, передернула плечами, крутанулась.

И Великий князь тоже ярко ощутил, как скользнул бы его подбородок по нежным плечам юной красавицы, как касаются губы алых горячих губ, как сжимают ладони тугие бедра…

– Государь, а можно скажу я князю Старицкому, что извинилась, а? – качнулась вперед рыжая княжна, почти коснувшись лицом лица государя, глядя ему глаза в глаза. – Ты ведь на меня не сердишься?

Ее дыхание повеяло теплым липовым медом. Оно грело, как солнце на лугу, сладко растекаясь по телу… И Василий кивнул:

– Скажи…

– Ура! – Она опять качнулась – губы оказались совсем рядом, – отпрянула и побежала по гульбищу. Крутанулась, махнув рукой: – Я твоя должница, великий государь!

Великий князь отступил в глубину горницы, в задумчивости сложил ладони перед лицом. Потом хлопнул в них и громко распорядился:

– Перо и бумагу!

Начертание записки в четыре строки заняло всего ничего. Государь скрутил ее в тугой свиток, передал подьячему:

– С самым быстрым гонцом в Москву отправь, боярин, астрологу ученому Василию Немчину! Пусть ответа дождется и с ним стремглав обратно!

– Будет исполнено, государь! – поклонился тот и метнулся к двери.

– А ты, боярин, – встал перед рындой Великий князь, – ступай к Андрею Ивановичу да передай, дескать, государь о кабане обещанном интересуется. Он на охоту меня звал али в четырех стенах держать?

Посыльный вернулся уже через пять дней, честно заслужив за скорость серебряный рубль и благодарность. Василий торопливо развернул свиток, быстро прокрутил расчерченные линиями поверх зодиакальных знаков круги, в которых все равно ничего не понимал, уведомления и отсылки к ученым книгам, добравшись до самых последних строк.

«…а родит она во браке своем токмо двух мальчиков. Единого слабого духом и телом, другого же за двоих и того и иного имеющего. И достигнет то чадо в деяниях ратных и державных высот таковых, что затмит всех предков славных обоих своих родителей…»

Государь опустил грамоту, прикусил губу. Качнул головой и прошептал:

– Нет, Андрюша. Не бывать тебе первому в роду. Не бывать…

– Ты что-то сказал, государь? – не разобрал его шепота слуга.

– Боярина Нищина позови! – громко ответил Великий князь. – С тазом и бритвою! Желаю перед пиром вечерним голову побрить, ибо ощетинилась изрядно. И бороду постылую мою тоже пускай снесет. Надоела!