Пятнистый окунь-павлин, или большеротый окунь, известен своей агрессивностью и воинственностью. Несмотря на обманчивую радужную красоту, эта коварная рыба способна выпрямить крючок и пополам согнуть спиннинг. Даже особь весом четыре-пять фунтов может всего за час напрочь измотать здорового мужика. Окунь-павлин обитает в тех же водах, что и пираньи, аллигаторы или гигантская пираруку, размером с хороший автомобиль, и время от времени вступает в бой с соперником нередко более крупным и опасным, чем он. Однако, в отличие от других видов южноамериканских рыб, чем крупнее окунь-павлин, тем труднее его одолеть, поэтому в бурных водах Амазонки, естественного места его обитания, вес этого вида нередко достигает тридцати фунтов, позволяя ему стать достойным спарринг-партнером самому Моби Дику.

Короче говоря, рыба эта на редкость агрессивная, и когда она выпрыгивает из воды на несколько футов вверх, то в ее первобытных глазах сверкает неукротимый боевой дух. Таким образом, вполне понятно, почему окунь-павлин так притягивает молодых парней, горящих желанием доказать свою доблесть. Или людей постарше – для укрепления своего авторитета у сыновей.

Возможно, именно поэтому Хорхе и Алехандро де Маренас любили рыбачить. Они упаковывали спиннинги, садились в большой внедорожник Хорхе, ехали в аэропорт и брали билеты на ближайший рейс до Бразилии, где проводили два-три дня, тренируя мускулы в ловле цихлидов, а затем возвращались домой со сломанным снаряжением, ободранными руками и с чувством естественного удовлетворения мужчин, принявших участие в извечной борьбе с природой. Подобные паломничества, хотя они никогда не называли так свои вылазки, отец и сын совершали дважды в год. Ведь, пожалуй, только на рыбалке, нередко думал Алехандро, они чувствовали себя комфортно в обществе друг друга.

Хорхе де Маренас считался одним из лучших пластических хирургов Буэнос-Айреса: в списке его клиентов значилось более трех тысяч имен, в том числе выдающихся политических деятелей, певцов и телезвезд. Так же как и сын, Хорхе был обязан своей восточной внешности прозвищу Турко, однако, когда речь заходила об отце, прозвище это произносилось с почтительным вздохом. К нему стояла очередь из все более молодых женщин, жаждущих получить грудь попышнее, бедра поуже или нос, как у модной телеведущей, и припухшие губы, как у старлетки. В подкупающей пациентов манере, столь же мягкой, что и воссозданная им кожа, он делал инъекции, растягивал, заполнял и разглаживал, нередко на протяжении многих лет по нескольку раз перелицовывая одних и тех же людей и тем самым превращая их в собственные версии десятилетней давности. Всех, за исключением матери Алехандро. Он никогда не касался скальпелем собственной жены. Ни ее пухлых бедер пятидесятилетней женщины, ни ее обрюзгшего лица с горящими яростью усталыми глазами, которое она с религиозным рвением разглаживала дорогущими кремами, скрывая морщины под толстым слоем не менее дорогой косметики. Хорхе был даже против того, чтобы она красила волосы. Она гордо заявляла подругам, будто это все потому, что муж и без того находит ее идеальной. А сыну говорила, что, ничего не поделаешь, сапожник всегда без сапог. Алехандро не знал, какая из двух версий более достоверна: отец относился к матери с тем же бесстрастным уважением, что и ко всем остальным.

И если его мать была типичной латиноамериканкой – романтичной, страстной, склонной к драматическим эффектам, – то они с отцом явно страдали недостаточной эмоциональностью, оба были непривычно уравновешенными и – особенно Алехандро – обладали, так сказать, обескураживающей сдержанностью. Отец по мере сил ограждал Алехандро от наветов недоброжелателей, заявляя, что мужчины из семьи Маренас никогда не испытывали потребности вести себя словно в мыльных операх, с гневными перепалками или экстравагантными заверениями в любви. Может, подобная сдержанность объяснялось тем, что Алехандро с семи лет учился в закрытом пансионе, а может, тем, что Хорхе привык держать себя в руках – качество, необходимое для хорошего хирурга. И проходившая дважды в год рыбалка стала для отца с сыном, облаченных в болотные сапоги и жилеты с набитыми крючками карманами, единственной отдушиной, возможностью расслабиться, дать в этих бурных водах волю эмоциям, смеху, гневу, радости и отчаянию.

Обычно, но не сейчас. На сей раз, по крайней мере для Алехандро, чисто физическое удовольствие от поездки было испорчено ожиданием неминуемого разговора, осознанием того, что ему предстояло еще сильнее огорчить родителей, ведь выбранная им профессия и так стала для них жестоким ударом.

Поездка не задалась с самого начала: Хорхе сомневался, стоит ли ему афишировать свой отъезд, поскольку многие из его друзей не только лишились возможности уехать на рыбалку или уединиться в семейных поместьях, но и вообще оказались в настолько щекотливой ситуации, учитывая потерю нажитых состояний и неудачные инвестиции, что им ничего не оставалось, как покинуть страну. У него самого дела шли неплохо, говорил он, но зачем тыкать друзьям в нос своим благополучием? Негоже хвастаться преуспеванием, когда другие страдают.

Может, я немного уравновешу шансы? – с замиранием сердца думал Алехандро.

Алехандро собирался все рассказать отцу по дороге из рыбачьего домика, однако Хорхе был слишком озабочен укусом какой-то твари, отчего у него распухла нога. В результате Алехандро пришлось нести отцовское снаряжение, и он шел молча, в низко надвинутой на лоб шляпе от солнца; его мозг буквально кипел от аргументов и вероятных контраргументов. Он собирался сказать Хорхе после того, как тот привязал блесну, безвкусную штуковину размером с подкову, с индейскими украшениями, словом, приманку, при виде которой рыбаки из Европы удивленно качают головой, но, естественно, лишь до тех пор, пока к ним на крючок не попадает их собственный окунь.

Он хотел сказать отцу, когда они спустились к воде, но его отвлекли звуки стремительного потока и сосредоточенное выражение лица Хорхе, и в результате удобный момент был упущен. Затем, когда они устроились в своем любимом месте, между полуразвалившейся хижиной и штабелем древесины, Алехандро уже собрался было, давясь аккуратно подобранными словами, изложить ситуацию, отец подцепил на крючок не рыбину, а настоящую зверюгу, глаза которой на секунду встретились с их глазами, на мгновение опалив Алехандро с расстояния в тридцать футов такой же молчаливой яростью, какая сверкала во взгляде его матери, когда муж сообщал ей по телефону, что снова задерживается. Нет смысла сердиться, говорила она, положив трубку. По крайней мере, учитывая нынешнее положение дел, да и вообще, он единственный мужчина из всех, кого она знает, кто зарабатывает деньги. По крайней мере, учитывая всех этих шлюх, что вокруг него крутятся, с их похожими на грейпфруты пластиковыми сиськами и молодыми задницами.

Этот tucunare, как называли окуня-павлина бразильцы, оказался довольно крупным даже по меркам отца Алехандро. Отец едва не взвизгнул, точно испуганный ребенок, при появлении рыбины, которая заглотила блесну со звуком, похожим на маленький взрыв, и судорожно мотнул сыну головой, вцепившись в спиннинг двумя руками. И Алехандро, естественно, сразу забыл о запланированном разговоре.

Алехандро выронил спиннинг и бросился к отцу, не сводя глаз с яростно бьющейся на глубине рыбины. Окунь выскочил из воды, словно желая оценить своих противников, и мужчины удивленно ахнули, увидев, какого он размера. Затем буквально в доли секунды, пока они пребывали в оцепенении от удивления, окунь с пронзительным звуком, напоминающим шум приземляющегося самолета, стремительно нырнул в просвет между гниющими в воде стволами.

– Mas rapido! Mas rapido! – закричал отцу Алехандро, когда отец принялся наматывать леску, напрочь забыв обо всем, кроме рыбы.

Мотая головой, окунь освободился по крайней мере от одного крючка, его ярко-оранжевая и изумрудно-зеленая чешуя переливалась на солнце, черный с золотым ободком глазок хвостового плавника, словно дразня Алехандро с отцом, показался над водой, такой же агрессивный и одновременно соблазнительный, как хвост павлина, в честь которого и назван этот вид. Алехандро почувствовал, как Хорхе на секунду заколебался в предчувствии яростной битвы, и схватил отца за плечо, испытывая прилив несказанного счастья оттого, что именно его старик поймал на крючок великолепную рыбу и в очередной раз доказал свое превосходство.

Кстати сказать, победа далась отнюдь не легко. На самом деле они сомневались в успехе: наматывали и разматывали леску, по очереди держали спиннинг, давая друг другу передышку. Туда-сюда, взад-вперед, и вот рыба, яростно мотая головой, чтобы освободить рот от цветных крючков, и сердито взбивая пену на блестящей поверхности воды, все ближе к берегу.

Алехандро ухватил Хорхе за талию, прижавшись грудью к его напрягшейся от усилия широкой спине, и ему внезапно пришло в голову, что он, пожалуй, не может припомнить, когда в последний раз обнимал отца. Вот мать, наоборот, сплошные руки и губы, постоянно обнимала и целовала Алехандро, причем настолько часто, что, когда сын повзрослел, это стало его даже отталкивать. И только сейчас Алехандро понял, что она нуждалась в чем-то таком, чего отец, в силу неспособности или неуступчивости, отказывался ей дать: в мужском внимании, некой игривости в дань уважения, в любви, наконец. Учитывая, сколько разочарования принес ей муж, это было самым малым, что он мог для нее сделать.

– Mierde, Ал, ты взял камеру?!

Когда все было кончено, они без сил повалились на землю, а между ними лежала, подобно спящему рядом с гордыми молодыми родителями ребенку, пойманная рыба. Хорхе перевел дух и с трудом поднялся на ноги. И когда он держал рыбу, с белыми глазами, яростную даже после смерти, его немолодое загорелое лицо сияло от гордости триумфатора и столь несвойственной ему безудержной радости, а израненные руки сгибались под тяжестью протянутой к небесам добычи. Это его лучший день за долгие годы, сказал он. Незабываемый день. Посмотрим, что будет, когда об этом узнают в клубе. Ал уверен, что сделал снимки?

И с тех пор Алехандро неоднократно задавал себе вопрос: имел ли он право портить отцу такой момент?

Перед тем как отправиться домой, Хорхе де Маренас собирался заскочить к себе в офис. В это время суток поток транспорта в сторону Северной зоны был особенно плотным, а поскольку обстановка оставалась неспокойной, даже такой человек, как Хорхе, не мог чувствовать себя в безопасности, застряв в пробке.

– У Луиса Касиро угнали новый «мерседес». Я тебе говорил? Он даже не успел вытащить пушку из кармана, как его выкинули из машины. И так зверски избили, что пришлось наложить четырнадцать швов. – Хорхе, покачав головой, обвел глазами скопление машин. – Фернандо де ла Руа придется за многое ответить.

Через запотевшее стекло Алехандро увидел «матерей площади Мая»; их косынки с вышитыми именами исчезнувших детей белели на фоне окружающей зелени. Миролюбивое поведение этих женщин было довольно обманчивым, если учесть украсившие парк за последние двадцать лет тысячи фотографий сыновей и дочерей, убийцы которых, и это знал буквально каждый, возможно, преспокойно шли себе мимо. Экономический спад не охладил пыл матерей исчезнувших детей, более того, жители Буэнос-Айреса получили новый центр притяжения, но теперь все они, герои вчерашних новостей, выглядели усталыми и никому не нужными.

Алехандро вспомнил о новорожденной девочке, которую принял почти три месяца назад – крещенной слезами и отданной приемным родителям, – и поспешно отогнал от себя тени прошлого.

– Папа?

– Только не вздумай сказать матери, сколько нам пришлось выпить вечером. У меня и так до сих пор болит голова. – У отца был довольный голос хорошо отдохнувшего человека.

Неподалеку от них colectivo, рыгающий дизельными выхлопными газами, снизил скорость до четырех-пяти миль в час, дав возможность одним пассажирам спрыгнуть на тротуар, а другим – запрыгнуть внутрь. Какой-то мужчина, не успевший сесть в автобус, заорал дурным голосом, погрозив водителю кулаком.

– Похоже, у нее сейчас происходят определенные изменения в организме, – задумчиво продолжил отец.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– В этот период женщины часто становятся не в меру раздражительными. Твоя мать настолько помешалась на безопасности, что ее из дому поганой метлой не выгонишь. Хотя она, естественно, ни за что в этом не признается. Даже если ты у нее спросишь. Найдет тысячу отговорок, скажет, будто ждет дам из благотворительного общества или сегодня слишком жарко для прогулок, но она действительно больше не выходит из дому. – Отец по-прежнему пребывал в благодушном состоянии духа. – И это сводит меня с ума. – Успешная рыбалка сделала отца словоохотливым. – А поскольку она безвылазно сидит в четырех стенах, то зацикливается на разных вещах. Понимаешь, о чем я? И не только на экономической ситуации в стране. И не только на ситуации с безопасностью, которая, можешь мне поверить, хуже некуда. Кстати, ты в курсе, что в Северной зоне риск быть ограбленным больше, чем в трущобах? Эти ублюдки знают, где еще водятся деньги. Они не настолько глупы. – Хорхе тяжело вздохнул, его взгляд был по-прежнему прикован к дороге. – Нет, у нее просто бзик по поводу того, где я и что делаю. Почему вернулся с работы на десять минут позже? Разве я не знаю, как сильно она за меня волнуется? – Отец посмотрел в зеркало заднего вида, машинально проверяя, не опрокинулся ли ящик-холодильник с рыбой. – Похоже, она считает, будто у меня любовная интрижка. Интересуясь, почему я задержался, она тут же спрашивает об Агостине. Агостина! Больно ей нужен такой старый пень, как я! – Отец явно кокетничал, отнюдь не считая себя вышедшим в тираж.

Но Алехандро сейчас думал исключительно о том, как снять камень с души.

– Папа, я уезжаю за границу.

– Она вечно все преувеличивает. Согласен? А все потому, что у нее слишком много свободного времени. Вот она и мается дурью. Она всегда была такой.

– В Англию. Я уезжаю в Англию. Работать в больнице. – На сей раз Хорхе определенно его услышал. Повисла томительная пауза, которую не могла заполнить передаваемая по радио информация о дорожной ситуации. Алехандро поерзал на кожаном сиденье, затаив дыхание в преддверии неминуемой бури, но когда ожидание стало невыносимым, тихо продолжил: – Я этого не планировал…

Алехандро предполагал, как все примерно будет, и тем не менее оказался не готов к тяжести придавившей его вины, к объяснениям, к извинениям, которые буквально рвались наружу. Он уставился на свои ладони, сплошь в пузырях и красных рубцах от нейлоновой лески.

Отец дождался конца информационной сводки.

– Что ж… По-моему, правильное решение.

– Что?

– Ал, тебе здесь ничего не светит. Ничего. Гораздо лучше уехать и начать наслаждаться жизнью в другом месте. – Отец понурился и устало вздохнул.

– Значит, ты не против?

– Об этом вопрос вообще не стоит. Ты молодой человек, тебе надо посмотреть мир. Тебе нужны перспективы, знакомства с новыми людьми. Господь свидетель, в Аргентине сейчас ловить абсолютно нечего. – Он поспешно отвел взгляд, что не ускользнуло от внимания сына. – Тебе надо хоть немного пожить полной жизнью. – (Алехандро настолько растерялся, что все заготовленные слова разом выскочили из головы.) – А когда ты собираешься поговорить с матерью?

– Сегодня. На прошлой неделе я получил все нужные документы. И хочу уехать как можно раньше.

– Дело… только в экономической ситуации, да? У тебя ведь нет… других причин для отъезда?

Алехандро понимал, что в воздухе повисли оставшиеся без ответа молчаливые вопросы.

– Папа, государственная больница на грани нищеты. Поговаривают даже, будто у администрации нет денег, чтобы до конца года рассчитаться с персоналом.

На лице отца Алехандро прочел явное облегчение.

– Пожалуй, я не поеду на работу. Тебе необходимо поговорить с матерью. Я тебя подвезу.

– Она ведь воспримет это в штыки, да?

– Мы разберемся, – лаконично ответил отец. Они объехали площадь и снова остановились в пробке перед домом правительства. Отец ласково положил Алехандро руку на колено. – Итак, и кто мне теперь поможет охотиться на окуня-павлина? – Его былое оживление как-то сразу улетучилось. Хорхе снова надел на лицо профессиональную маску непробиваемого спокойствия.

– Па, приезжай ко мне в Англию. Будем ловить лосося.

– Ха! Рыба для детишек, – беззлобно ответил отец.

«Матери площади Мая» заканчивали свое еженедельное стояние. Машина тронулась, и Алехандро стал смотреть, как они аккуратно складывают в сумки ламинированные плакаты, поправляют белые косынки, обмениваются приветствиями и, нежно обняв друг друга, как давние, испытанные товарищи по борьбе, идут к воротам, за которыми их ждет тоскливый путь домой.

Особняк семьи Маренас, как и многие в Северной зоне, не походил ни на типичные для центра Буэнос-Айреса дома в испанском стиле с закрытыми ставнями окнами на фасаде, ни на современные постройки из стекла и бетона. Это было занятное, богато украшенное здание, расположенное в глубине улицы и по своему архитектурному стилю скорее напоминавшее швейцарские часы с кукушкой.

Тщательно прополотые бордюры окаймляли скульптурно подстриженные живые изгороди, которые маскировали автоматические ворота, новенькие решетки на окнах и скрывали от любопытных глаз будку сторожа и охрану в конце дороги. Внутри деревянные полы были давным-давно заменены холодным блестящим мрамором, уставленным дорогой французской мебелью в стиле рококо, отполированной и раззолоченной так, что дальше некуда. Дом отнюдь не выглядел удобным для жизни, парадные комнаты явно говорили о социальном превосходстве хозяев, предлагая гостям скорее восхищаться, нежели располагаться с удобством, однако на кухне, где семья проводила бо́льшую часть времени, сохранился видавший виды кухонный стол, а также несколько удобных обшарпанных стульев. И как клятвенно заверяла служанка Милагрос, их исчезновение будет означать конец ее двадцатисемилетней работы на эту семью. Если они рассчитывают, что после тяжелого дня уборки и чистки она еще будет втискивать свою задницу в одну из этих модерновых пластиковых штуковин, то пусть ищут себе другую прислугу. А поскольку все признавали, что только благодаря Милагрос мать Алехандро еще не попала в реабилитационный центр для нервнобольных, стулья оставались на своих местах, к обоюдному молчаливому согласию сторон. И таким образом, кухня была самой обитаемой комнатой в этом роскошном доме с семью спальнями.

Поэтому Ал решил поговорить с матерью именно на кухне, тем временем отец под предлогом срочных дел скрылся у себя в кабинете, а Милагрос, со шваброй в руках, навострив уши, ошивалась поблизости и время от времени в нужный момент ахала. Мать Ала сидела как истукан за обеденным столом. С этим шлемом белокурых волос она теперь даже близко не напоминала ту темноволосую красавицу, свадебные фотографии которой были расставлены в позолоченных рамочках по всему дому.

– Так куда ты уезжаешь? – переспросила она Алехандро.

– В Англию.

– Учиться? Ты передумал? Хочешь стать доктором?

– Нет, мама. Я по-прежнему собираюсь быть акушером.

– Ты будешь работать в частной клинике? Чтобы сделать карьеру?

– Нет. В государственной больнице.

Милагрос явно надоело притворяться, будто она занимается уборкой. Встав столбом в центре комнаты, она принялась внимательно слушать.

– Выходит, ты уезжаешь на другой край света, чтобы делать ту же самую работу, что и здесь? – (Алехандро кивнул.) – Ну и чего ради? И почему так далеко?

Он уже тысячу раз успел прокрутить в голове правильные ответы.

– Здесь мне ничего не светит. А в Англии предлагают хорошую работу и достойную зарплату. В лучших больницах.

– Но ты ведь можешь работать здесь! – В голосе матери слышались истерические и чуть ли не панические нотки. – Мало того что я потеряла одного ребенка, так я должна потерять и второго, да?!

И хотя Алехандро предвидел все, что могла сказать ему мать, легче от этого не становилось. Всякий раз, когда речь заходила об Эстеле, Алехандро чувствовал, как в воздухе начинает носиться нечто недоброе.

– Мама, ты меня вовсе не теряешь. – Сейчас он говорил с ней уже как врач с пациентом.

– Ты уезжаешь за тридевять земель! И после этого еще смеешь утверждать, будто я тебя не теряю?! Почему ты меня покидаешь?! – Она повернулась к Милагрос, которая участливо качала головой.

– Я уезжаю вовсе не от тебя.

– Но почему не в Америку? Почему не в Парагвай? В Бразилию, наконец? И чем тебя, ради всего святого, не устраивает Аргентина?

Алехандро попытался объяснить, что в английских больницах острая нехватка акушеров и что приехавшим из других стран предлагаются существенные бонусы. Он попытался объяснить, что это будет полезно для карьеры, что в результате он сможет устроиться на работу в одно из прославленных учебно-лечебных заведений. Что в Англии перинатальная служба лучшая в мире. И вообще, мама всегда любила распространяться на тему своих европейских предков. Тогда почему бы не разрешить сыну познакомиться с Европой поближе?

Он собирался рассказать ей о троих новорожденных, отданных на его глазах чужим людям, поскольку экономический кризис в Аргентине лишил их родителей возможности прокормить лишний рот, о страдальческих криках матерей, у которых еще даже не успело остановиться кровотечение, о сведенных судорогой бессилия лицах отцов. О том, что он, выбрав для себя работу на ниве помощи городской бедноте и став свидетелем той пучины отчаяния, в которую погружается человек вследствие нищеты и болезней, оказался не подготовлен к окружающему его беспросветному унынию и горькому чувству соучастия в передаче новорожденных чужим людям.

Но Алехандро не рассказывал ей о младенцах. Никогда.

Опустившись на колени, он взял мать за руку:

– Мама, мне здесь нечего делать. Больницы медленно, но верно загибаются. На свою зарплату я не могу позволить себе даже жилье в трущобах. Неужели ты хочешь, чтобы я до старости жил с тобой? – Он тотчас же пожалел о своих словах, поскольку прекрасно знал, что подобная перспектива устраивала ее как нельзя лучше.

– Я так и знала, что твоя работа до добра не доведет.

Когда он решил пойти в медицину, его мать им очень гордилась. Ведь разве есть в Буэнос-Айресе более статусная профессия, чем эта? Ну, может, пластическая хирургия и психоаналитика, но в семье уже имелись представители обеих профессий. А затем, два года спустя, он сообщил, что передумал. И что во врачебной среде ему неуютно. Его будущее в чем-то другом. Поэтому он хочет заняться акушерством.

– Так ты собираешься стать врачом – акушером-гинекологом? – Чело матери омрачила легкая тень волнения.

– Нет, я буду просто акушером. То есть средним медицинским персоналом.

На памяти Милагрос это было вторым случаем, когда хозяйка прямо на ее глазах упала в обморок. В первый раз такое случилось, когда ей сообщили о смерти Эстелы. Нет, подобная профессия решительно не годилась для сына самого известного пластического хирурга Буэнос-Айреса. И при чем тут так называемое призвание?! Подобная профессия решительно не годилась настоящему мужчине, что бы там ни болтали о гендерном равенстве и сексуальной свободе. Да и вообще, такой новостью она даже не могла поделиться с друзьями, приходилось туманно говорить, будто сын работает в области медицины. Нет, это просто неприлично! Но самое главное, уже позже призналась она Милагрос, возможно, именно в этом и крылась причина, почему ее красавец-сын никогда не приводил домой девушек, почему не демонстрировал грубое мужское начало, которым, по идее, должен был обладать первенец в столь знаменитой семье. Его мужские инстинкты, признавалась она служанке, притупились от постоянного соприкосновения с самой неприглядной стороной женской физиологии. И что еще хуже, он предпочел работать в государственной больнице.

– Ну и когда ты собираешься уехать?

– На следующей неделе. Во вторник.

– На следующей неделе?! На той, что после этой? И к чему подобная спешка?

– Мама, им срочно требуется персонал. Нельзя упускать такую возможность.

Она словно оцепенела от потрясения. Затем подняла руку, лицо ее плаксиво сморщилось.

– Если бы твоя сестра выбрала в свое время такую профессию, захотела бы переехать на другой континент… то я бы еще как-то смирилась. Но ты… Ал, это неправильно.

Но тогда что правильно? И в чем правда? – вертелось у него на языке. Разве это не правда, что я решил посвятить свою жизнь благополучному рождению детей в нашем неблагополучном мире? Или что моя профессия в качестве оплаты дает возможность видеть настоящие чувства, настоящую жизнь, настоящую любовь, тогда как существование всей нашей страны основано на секретах и дутых авторитетах? Или что, как бы там ни было, каждая вторая хирургическая процедура под руководством моего прославленного отца направлена именно на усовершенствование самых интимных частей женского тела? Но Алехандро, как всегда, промолчал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть страданий матери.

– Мама, я смогу приезжать два, а может, три раза в год.

– Мой единственный сын станет гостем в родном доме! И ты считаешь, мне от этого будет легче? – Она обращалась даже не к Алехандро, а скорее к Милагрос, которая с шумом втянула в себя воздух.

В кухне повисло тяжелое молчание. А затем, как и ожидал Алехандро, мать разразилась громкими рыданиями. Она протянула к нему руку, ее пальцы беспомощно и слепо ловили воздух.

– Ал, не уезжай! Мне без разницы, где ты работаешь. Можешь оставаться в этой своей клинической больнице. Я тебе ни слова не скажу.

– Мама…

– Ну пожалуйста!

В его молчании мать почувствовала каменную непреклонность, и, когда она снова заговорила, захлебываясь рыданиями, в ее голосе прозвучала неприкрытая горечь:

– Мне хотелось только одного: чтобы ты преуспел в жизни, женился, родил детишек. А я бы за ними присматривала. Но сейчас ты отказываешь мне не только в этом, но даже в том, чтобы остаться рядом со мной!

Неминуемая разлука сделала его великодушным. Он опустился на колени, взяв мать за руку, ее кольца с драгоценными камнями странно холодили кожу.

– Мама, я вернусь. Я надеялся, ты поймешь, что это мой единственный шанс.

Нахмурившись, она осторожно убрала волосы у него со лба:

– Ал, ты такой холодный. Такой бесчувственный. Разве ты не видишь, что разбиваешь мне сердце?

Алехандро, как всегда, оказался бессилен против маминой странной логики.

– Мама, ну хоть порадуйся за меня.

– Как я могу за тебя радоваться, если я убита горем?!

Именно поэтому я от тебя и сбегаю, мысленно произнес Алехандро. Потому что, насколько я помню, ты вечно убита горем. Потому что ты меня этим достала. И уже давно. А так я наконец смогу хоть на время обрести покой.

– Ладно, поговорим позже. Мне сейчас надо идти. – Он улыбнулся терпеливой, отстраненной улыбкой, которую приберегал специально для матери, а затем, нежно поцеловав ее в лоб и оставив всхлипывать на руках у служанки, вышел из кухни.

Поскольку единственным назначением отеля «Любовь Венеры» было способствовать плотским утехам, а именно сексуальным излишествам и прочим непристойностям, здесь, как и в других аналогичных заведениях, неукоснительно соблюдали множество правил и ограничений. И если различные сексуальные услуги можно было заказать одновременно с ужином в номер, а видео для взрослых предоставлялись на любой вкус и с учетом самых различных половых извращений, то отель, можно сказать, оставался до нелепого чопорным в том, что касалось правил поведения и сохранения внешней респектабельности. Скромный фасад частного дома, и никакой наружной рекламы. Ни мужчинам, ни женщинам не дозволялось находиться в номерах в одиночестве, что вызывало некоторое неудобство, поскольку парочкам приходилось встречаться в ближайших кафе, где они рисковали попасться на глаза соглядатаям. Тонированное стекло стойки администратора исключало возможность идентификации посетителей.

Правда, было маленькое исключение. Один из посетителей был хорошо известен человеку за стеклом, но он щедро платил за свою анонимность. Фото этого посетителя настолько часто появлялось на страницах журналов со светскими сплетнями, что даже тонированное стекло и темные очки не могли позволить ему сохранить инкогнито.

Одним словом, Алехандро было достаточно кивнуть темному силуэту за стойкой администратора, чтобы получить возможность, перепрыгивая разом через две-три ступеньки, постучать в условленный час в дверь без номера, за которой он вот уже как восемнадцать месяцев, два-три раза в неделю, обретал рай для двоих.

– Ал? – Никакой романтики. Ни намека на amor. Но ему так нравилось.

– Да, это я.

Эдуардо Гишане был одним из наиболее высокооплачиваемых аргентинских телеведущих. В своем еженедельном телешоу он неизменно появлялся в окружении нескольких практически обнаженных латиноамериканских красоток, подававших неуклюжие, плохо продуманные реплики на тему его легендарного сексуального аппетита. Эдуардо, высокий, темноволосый, всегда безупречно одетый, явно гордился тем, что практически не изменился с тех пор, как много лет назад оставил карьеру профессионального футболиста. Любимый аргентинский глянцевый журнал «Люди» регулярно публиковал сделанные якобы тайком фотографии, где Эдуардо обхаживает молодую девушку, причем явно не Софию Гишане, или помещал статьи с различными спекуляциями на тему ставшей притчей во языцех супружеской неверности Эдуарда всем его женам, включая и последнюю подругу жизни – бывшую Мисс Венесуэла. Надо сказать, что данная идея упорно внедрялась издателем в сознание доверчивого читателя.

– Все это враки, – с горечью бормотала София, прикуривая очередную сигарету.

У Эдуардо было либидо деревянного кресла. И хотя его любимым предлогом была усталость, у Софии уже начали возникать некоторые подозрения насчет того, что именно его возбуждает.

– Мальчики? – осторожно поинтересовался Алехандро.

– Нет! Мальчиков я бы еще как-нибудь пережила. – София пустила в потолок колечко дыма. – Боюсь, больше всего его возбуждает гольф.

Они познакомились в клинике Хорхе в тот день, когда после уличных волнений мать попросила Алехандро проверить, благополучно ли отец добрался до работы. София тогда в очередной раз пришла на прием: вынужденная соблюдать целибат в течение четырех из шести лет замужества, она надеялась, что новая упругая попка и более стройные бедра, уменьшившиеся на несколько дюймов, позволят возродить былую страсть мужа. «Боже, какая пустая трата американских долларов!» – уже позже скажет она. Алехандро, пораженный ее красотой и голодным взглядом, не мог отвести от Софии глаз, но потом выкинул ее из головы. Однако позже они столкнулись в вестибюле, и она, окинув его все тем же алчным взглядом, сообщила, что никогда прежде не делала подобных вещей, а затем нацарапала на визитке номер своего телефона и сунула ему.

Три дня спустя они встретились в отеле «Феникс», в этом гнезде порока и сладострастия, где стены были украшены затейливыми картинками из «Камасутры», а кровати при желании вибрировали. Назначенное Софией место встречи не оставляло у Алехандро ни малейших сомнений относительно ее намерений, и они в полном молчании практически одновременно достигли оргазма в процессе неистового соития, после которого Алехандро целую неделю ходил точно в тумане.

Постепенно их свидания приняли несколько стереотипный характер. Она неизменно твердила, что им нельзя больше встречаться, что Эдуардо о чем-то догадывается, устраивает допросы и ей с трудом удалось выпутаться. Алехандро садился рядом, успокаивал ее, говорил, что все понимает, и тогда она начинала плакать, спрашивать, почему ей, еще совсем молодой женщине, которой нет и тридцати, приходится жить в браке без секса, без страсти. Оба прекрасно знали, что это не совсем так – по крайней мере, в том, что касалось ее возраста, – но Алехандро осмотрительно воздерживался от комментариев. И когда он наконец приводил Софию в чувство, соглашаясь с ней, что это действительно несправедливо, что она слишком привлекательная, слишком страстная, чтобы становиться лежалым товаром, словно старая сморщенная фига, она сжимала его лицо ладонями и говорила, что он такой красивый, такой добрый, да и вообще он единственный мужчина, который ее когда-либо понимал. Потом они обычно снова занимались любовью (и это еще мягко сказано применительно к тому, что между ними происходило). После чего она откатывалась в сторону, жадно закуривала и сообщала, что теперь точно все кончено. Риск слишком велик. Алехандро должен понять и простить.

Через несколько дней, максимум через неделю, она звонила ему снова.

Алехандро испытывал смешанные чувства по поводу интрижки с Софией: он отличался определенной разборчивостью в выборе сексуальных партнеров, его смущала идея, что рано или поздно он может влюбиться. Конечно, ему было жаль бедняжку Софию, попавшую в столь затруднительное положение, но вместе с тем он твердо знал, что больше не любит ее, если вообще хоть когда-нибудь любил. Насколько он понимал, ее заверения в любви были своеобразным способом подчеркнуть, что, несмотря на недостойное поведение, она по-прежнему считает себя доброй католичкой, и если в ее взгляды на религию романтическая страсть более-менее вписывалась, то найти оправдание страсти животной было невозможно. Единственное, что их объединяло, но в чем у обоих не хватало смелости признаться, было неистовое сексуальное влечение на химическом уровне. Софии оно помогало укрепить веру в свою неотразимость, а Алехандро – выбраться из своей обычной скорлупы, хотя по нему этого было не видно.

– Почему ты никогда не смотришь на меня, когда кончаешь?

Алехандро осторожно закрыл за собой дверь и склонился над распростертой на кровати Софией. Он уже привык к ее открывающим гамбитам, словно мимолетный характер их встреч не оставлял пространства для деликатности.

– Я на тебя смотрю. – Алехандро собрался было снять куртку, но неожиданно передумал.

София перекатилась на живот, чтобы дотянуться до пепельницы. От резкого движения юбка задралась на ляжках. По телевизору шла какая-то порнушка. Алехандро покосился на экран. Неужели София до его прихода крутила эту дрянь?

– Нет, не смотришь. Только не когда кончаешь, – парировала она. – Я за тобой наблюдаю.

Он знал, что София права. В такой момент он никогда не смотрел на свою партнершу, кем бы она ни была. Его дядя, известный психоаналитик, наверняка сказал бы, что это свидетельствует об эмоциональной скупости, о нежелании полностью раскрыться.

– Ну тогда не знаю, – ответил он. – Я как-то не задумывался.

София села на кровати и прижала колено к груди, продемонстрировав длинную обнаженную ногу. Раньше этого было вполне достаточно, чтобы вызвать у него волну животного желания, но сегодня он не испытывал ничего, кроме странного равнодушия, словно их уже разделяли тысячи миль.

– Эдуардо считает, нам следует завести ребенка.

В соседнем номере кто-то открыл окно. Через стенку доносились приглушенные голоса.

– Ребенка, – повторил Алехандро.

– А ты не хочешь спросить меня, каким образом?

– Полагаю, я уже достаточно хорошо изучил физиологию, чтобы не задавать подобных вопросов.

Однако София даже не улыбнулась.

– Он хочет сделать это в клинике. Говорит, так будет надежнее и быстрее. Но мне кажется, он просто не хочет заниматься со мной любовью.

Алехандро присел на краешек кровати. Пара по телевизору упоенно занималась самым разнузданным сексом. Надеюсь, София не будет против, если он выключит это безобразие, подумал Алехандро. Он уже несколько раз говорил ей, что подобные фильмы его абсолютно не возбуждают, но она в ответ лишь многозначительно улыбалась, словно была уверена, что рано или поздно он подсядет на порно и изменит мнение.

– Сомневаюсь, что ребенка можно сделать в одиночку.

Она скинула туфли, которые полетели в разные стороны. Эдуардо любит порядок, в свое время объяснила она Алехандро. И поэтому, оставаясь наедине с любовником, она разбрасывала одежду как попало в знак своеобразного тайного протеста.

– А тебя это совершенно не волнует, да?

– Если это волнует тебя.

– Сомневаюсь, что он действительно хочет ребенка. Все эти подгузники, разбросанные пластиковые игрушки, ребенок, срыгивающий ему на плечо… Ему просто хочется выглядеть более мужественным. Ты в курсе, что он начинает лысеть? Я сказала ему, что нам обоим дешевле обойдется процедура по наращиванию волос. Но он говорит, что хочет ребенка.

– А чего хочешь ты?

Она бросила на Алехандро проницательный взгляд, ее явно позабавил его тон, как в кабинете у психоаналитика.

– Чего хочу я? – София помрачнела и затушила окурок. – Не знаю. – Она рывком поднялась с кровати, вплотную подошла к Алехандро, окутав его ароматом духов, и медленно провела прохладной рукой по его щеке. Ее волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам, были слегка примяты, ведь перед его приходом она лежала. – Я думаю о тебе. – Она наклонилась и поцеловала Алехандро, оставив на его губах привкус губной помады и табака. Затем задумчиво склонила голову набок. – Что происходит?

Время от времени София его здорово удивляла: Алехандро искренне считал ее донельзя испорченной и самовлюбленной, хотя иногда она чуяла едва заметные изменения в атмосфере, точь-в-точь как собака.

Он гадал, нельзя ли хоть как-то помягче преподнести ей неприятную новость.

– Я уезжаю.

У Софии округлились глаза. Женщина на экране встала в такую позу, что Алехандро стало за нее неудобно. Ему не терпелось поскорее выключить телевизор.

– Надолго?

– На год… Может, больше. – Алехандро ожидал взрыва негодования и даже подготовился морально. Однако София на секунду застыла, затем вздохнула, села на кровать и потянулась за сигаретами. – По работе. Я нашел место в больнице в Англии.

– В Англии.

– Я уезжаю на следующей неделе.

– О…

Он придвинулся поближе, накрыв ее руку своей:

– Я буду скучать по тебе.

Они долго сидели так, безразличные к сдавленным звукам порочной любви за стенкой. А ведь какое-то время назад это наверняка могло бы смутить Алехандро.

– Почему? – повернулась к нему София. – Почему ты уезжаешь?

– В Буэнос-Айресе… слишком много призраков.

– Там всегда было полно призраков. И всегда будет, – поежилась София. – Надо только научится их не видеть.

Он тяжело сглотнул:

– У меня не получается.

Алехандро потянулся к Софии: его неожиданно возбудило то, что она отреагировала совсем не так, как он ожидал. Почувствовав непреодолимое желание, он вдруг отчаянно захотел раствориться в ее объятиях. Однако она проворно вывернулась из кольца жадных рук Алехандро, резко встала с кровати, пригладила волосы, подошла к телевизору и выключила его.

И когда она заговорила, в ее глазах он не увидел ни слез, ни детской ярости, а только некую смиренную мудрость, которой раньше за ней явно не водилось.

– По идее, я должна рвать и метать, что ты вот так меня бросаешь, – сказала она, прикуривая очередную сигарету. – Но, Ал, на самом деле я рада. – Она кивнула, словно в подтверждение своих слов. – Я впервые вижу, что ты хоть что-то делаешь, принимаешь настоящее решение. Ведь ты всегда был… таким пассивным.

Алехандро стало немного не по себе. Что, если она жаждет унизить его как любовника? Но София зажгла сигарету, взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала. Очень странный жест.

– Так ты бежишь к какой-то цели? Или просто убегаешь? – Она продолжала крепко держать его за руку.

Он не мог ответить ей честно, а потому промолчал.

– Все, Турко, иди.

– Вот так просто?

– Да, уходи прямо сейчас. Не стоит давать друг другу дурацкие обещания встретиться вновь.

– Если хочешь, я буду писать.

– Да ладно тебе…

Он посмотрел на ее прекрасное грустное лицо, внезапно почувствовав нежность, удивившую его самого. И все заранее отрепетированные слова показались ему до нелепого затертыми.

Она поняла. Сжала его руку, затем указала на дверь:

– Иди давай. Знаешь, я ведь так или иначе собиралась положить конец нашим отношениям. Да и вообще, ты не мой тип.

Уловив в ее голосе нарочитую суровость, Алехандро послушно направился к двери.

– Ну что за непруха?! – горько рассмеялась она. – Муж, холодный, точно мертвец, и любовник, настолько одержимый призраками, что не может жить.

Хитроу с его окрестностями оказался самым безобразным местом, которое он когда-либо видел в жизни. Роддом в Дире был чуть посимпатичнее, но еще менее дружелюбным, особенно для людей, как с горечью понял Алехандро, со смуглой кожей. Акушерки отказывались с ним разговаривать, искренне оскорбленные появлением мужчины в их сугубо женской епархии. Через две недели после его приезда от пронзительного одиночества Алехандро переспал с молодой медсестричкой, а когда потом принялся извиняться, получил суровую отповедь: «Господи, все вы, мужчины, одним миром мазаны!» Мама всякий раз, как он звонил, интересовалась, не завел ли он себе подружку. «Молодой человек твоего возраста, – грустно говорила она, – должен быть всегда в поиске».

Он увидел вывеску «Эмпориум Сюзанны Пикок» и, движимый ностальгией не менее сильной, чем усталость после четырнадцатичасового дежурства (остальные акушерки уверяли его, что только ненормальный не сменяется на дежурстве во время родов, однако он считал непорядочным бросать женщину в самый ответственный момент ее жизни), открыл дверь. Он отнюдь не был суеверным человеком, но иногда просто необходимо следовать за знаками судьбы. Ведь то, что он до сих пор от них отмахивался, явно не пошло ему на пользу.

Само собой, он не рассказал об этом тем двум женщинам. И о Софии тоже. Ну и естественно, об Эстеле. И если бы не та блондиночка с улыбающимся лицом, которая оказалась первым человеком здесь, в Англии, желающим его выслушать, он, быть может, вообще ничего не рассказал бы.