Путь вышел мучительно трудным. Они продвигались к Мясницкой улочке медленно, дорога была забита людьми и машинами, которые направлялись к собственным пунктам сбора, и направляющие ленты были проложены рядом с коммуникационными траншеями, словно приглашая «G-Глорию» соскользнуть туда боком. В довершение ко всем неприятностям, начался дождь и дорога сделалась скользкой даже для гусениц. Чтобы завернуть за угол, четыре члена экипажа должны были работать абсолютно в унисон, управляя рулевым механизмом, коробкой передач и дифференциалами. Они скорее медленно ползли, чем плавно поворачивали, и ощущалось это так же тягостно, как наверняка выглядело. Халфорд теперь знал, что оценочная скорость в четыре мили в час была безудержно оптимистической. Он сомневался, что они делают больше двух. Возможно, на ничьей земле дело пойдёт быстрее.

Он следовал за красным фонарём Тенча к фронту, осознавая, что тонкая серая линия, намекавшая на рассвет – и первый рубеж огневого вала, – была недалеко. Кое-где, как он видел, дорогу перекрывали любопытные, открыто смеясь над громадным стальным монстром, который катился в их сторону. Тенч неистово размахивал руками, вынуждая их убраться с пути танка.

Потом, быть может через сотню ярдов, пехота отстала. Белые ленты также закончились. Халфорд не сомневался, что впереди ничья земля. Он поручил сержанту Йейтсу прибавить скорости, и машина стала двигаться живей. По крайней мере для танка. Халфорд велел закрыть все смотровые щели, двери и спасательные люки, и они запечатали себя в танке. Теперь он смотрел на красный направляющий огонёк через стеклянную призму.

И это означало, что ему пришлось всмотреться как следует, когда маяк вдруг заплясал, а потом задёргался из стороны в сторону. Халфорд прижался к призме как раз вовремя, чтобы увидеть, как Тенч зашатался и осел на землю. В него попали.

– Стоп! – заорал Халфорд и изо всех сил заколотил гаечным ключом. «G-Глория» застонала, резко остановилась и переключилась на холостой ход.

Халфорд поднял смотровой щиток. Впереди и впрямь была ничья земля, о которой он так много слышал, безликая как чёрное озеро. Он сомневался, что дальше будет много ориентиров, даже когда по-настоящему рассветёт.

Он разглядел Тенча, лежащего ничком и без движения в нескольких футах от гусеницы, которая должна была вдавить его в землю. Над капралом присел другой человек, офицер, снимая ещё горящий сигнальный фонарь.

– Что вы творите?

– Следуйте за мной! – крикнул этот человек и, прицепив фонарь к собственному поясу, оттащил Тенча на обочину.

«Храбрый малый», – подумал Халфорд. Он бы не хотел оказаться там, на виду у снайпера, с горящим красным фонарём, который почти предлагал: «Застрели меня».

Халфорд снова опустился на своё сиденье, закрыл смотровой люк, велел запустить коробку передач, и они опять поползли вперёд. Сквозь шум двигателя он слышал, как время от времени падают снаряды и через несколько секунд шипит газ. Но громоздкие противогазы с затуманенными стёклышками для глаз означали, что смотреть сквозь призмы или перископы будет почти невозможно. Он увидел, как идущий впереди офицер натянул респиратор. Танкистам придётся попытаться справиться без них.

Звонкий удар. Потом ещё один, как будто в них стрелял мальчишка из игрушечного ружья. Потом более громкий удар и крик. Халфорд повернулся на своём сиденье. Один из пулемётчиков сжимал руку. Пуля пробила более тонкий металл спонсона.

– Ты в порядке? – проговорил он, беззвучно шевеля губами в неустанном грохоте «Даймлера».

Пулемётчик кивнул:

– Обо мне не беспокойтесь, сэр.

«Господи», – подумал Халфорд. Боковые спонсоны всё-таки не были пуленепробиваемыми.

И в этот момент танк стал заваливаться на бок, скользя прочь от горизонтали, бросив половину экипажа на горячие трубы и металлические поверхности. Двигатель сдавленно взвизгнул и затих. Внутри машины повисла странная гудящая тишина, пока ошарашенные люди пытались сориентироваться. Они свалились в воронку от снаряда.

– Мать твою, – сказал кто-то. – Как это случилось?

Оба – Йейтс, водитель, и Халфорд – выглянули через призмы, чтобы понять, каким образом ведущий офицер устроил им такую неприятность. Раздался треск, стекло разбилось, и Йейтса отбросило назад; его лицо утыкали осколки призмы, а на переносице появилась дыра с рваными краями.

– Надо выбираться отсюда, – сказал Халфорд, когда новые пули заскрежетали по передней броне. – Засуньте доски под гусеницы.

– Но Ральф… – начал потрясённый Фиббс, указывая на безвольное тело водителя.

– Я сам умею водить, чёрт побери, – огрызнулся Халфорд, стаскивая мертвеца с его сиденья.

Фиббс попытался открыть дверцу в левом спонсоне, но она крепко увязла в грязи на склоне воронки и продвинулась лишь на дюйм. Он вскарабкался по наклонному полу, хватаясь по пути за все опоры, и сумел распахнуть люк спонсона на правом борту. Теперь дождливую ночь разрывали странные звуки – щелчки, треск, визг, свист и грохот – предположительно, обе стороны делали пробные залпы, готовясь на заре перейти в решительное наступление.

Четверо из танкистов уже покинули машину, когда внутрь пробрался кто-то чужой. Халфорд узнал Левасса. Это он подобрал красный фонарь Тенча. Он завёл их на край этой глубокой воронки от снаряда и бросил в безвыходном положении. Он… это ведь он застрелил Йейтса через смотровую щель? И вдобавок убил беднягу Тенча. Но это означало, что он в лучшем случае предатель, а в худшем – безумный монстр.

– Какого чёрта вы творите? – спросил Халфорд.

– Бросайте танк, – велел Левасс.

– И речи быть не может. Нам надо уничтожить пулемётную позицию.

– Вам не добраться туда в этой машине.

– Нет, если вы будете перед нами. Убирайтесь из моего танка.

Звук выстрела раскатился по внутренней части танка, ударив по барабанным перепонкам. Понадобилось много времени, чтобы в ушах перестало звенеть, – примерно столько же ушло у троих оставшихся танкистов, чтобы понять, что они не ранены. Левасс всадил из своего пистолета пулю в двигатель.

– Думаю, вам лучше уйти, – сказал француз. – Этот танк не должен попасть в руки врага. Немедленно!

Он взмахнул пистолетом, и Халфорд с остальными одновременно пришли к одному и тому же выводу. Левасс был совершенно безумен. Без единого слова они выбрались наружу, в моросящий дождь, и направились обратно к своей линии фронта и пехоте, которую этот помешанный лишил драгоценного прикрытия.

Запирая за танкистами дверь, Левасс отлично осознавал, что его сочтут в лучшем случае сумасшедшим, а в худшем – душевнобольным предателем. Но это было не бо́льшим безумием, чем швырнуть в немцев своим лучшим оружием лишь для того, чтобы раскрыть его секрет. Испорченное горючее должно было намертво их остановить ещё до атаки. Но кто-то всё раскрыл слишком быстро. Вообще-то во многих случаях плохое качество машин почти что сделало за Левасса его работу. Из сорока девяти сухопутных кораблей, которые планировалось отправить в атаку, лишь примерно у половины не было проблем. И, как он считал, если бы этот танк сломался в открывающей фазе наступления, то, возможно, стратеги призадумались бы и снова перевели машины в Ивренш, отложив выступление танков на другой день. Горящую «G-Глорию» должны были увидеть за много миль, она сделалась бы зримым подтверждением того, что сухопутные корабли отправили на войну слишком рано.

Разумеется, Левасс знал, что ему конец. Но, по меньшей мере, он ещё сможет в суде сказать важным военным шишкам, какими они были тупоголовыми и близорукими. А Кэрдью? Что ж, на Кэрдью можно взвалить вину за то, что случилось в Элведене и с людьми в танке. Он был не в том положении, чтобы спорить. Наркотик, маленькие порции которого француз давал инженеру, чтобы сделать его внушаемым и уступчивым – мексиканцы называли экстракт дурмана «Esclavo de los Dioses», «Раб богов», – использовался в бо́льших дозах ацтеками, чтобы убедить предназначенных в жертву в том, что они умирают ради высшего блага. Но, видимо, даже маленькая доза пошатнула рассудок Кэрдью. Иначе зачем он убил себя таким мелодраматичным образом?

К слову, о дозах. Левасс достал из верхнего кармана один из пакетиков с порошком, которые всегда имел при себе, и высыпал содержимое на язык. Порошок был горьким, но, как только Левасс его проглотил, он почувствовал, как наркотик породил во всём теле волну тепла, и внутри вспыхнула сила. Француз проделал то же самое с двумя следующими пакетиками – это было куда больше, чем он обычно принимал. «Но это необычный день», – подумал он и открыл люк, выпуская двух почтовых голубей на свободу.

Левасс открутил крышку первой канистры с бензином, расплескал его по передней части внутренностей танка и трудился, выливая вторую на двигатель, когда услышал звон. Несколько пуль уже попали в танк – он явно становился видимым в лучах рассвета – и француз решил, что это была пуля особенно большого калибра. Потом ритмичный перестук повторился. Кто-то колотил в дверь спонсона.

Левасс опустил полупустую канистру и опять вытащил пистолет. Он повернул металлический рычаг и распахнул дверь, прилагая усилия, чтобы перебороть силу тяжести. Танк стоял под таким углом, что он едва видел голову и плечи вновь прибывшего. Им оказался майор Ватсон с металлическим прутом в руке.

– Можно поговорить, Левасс? – спросил он так небрежно, словно они повстречались у барной стойки в его клубе.

Застрекотал пулемёт. В ответ выстрелили из винтовок. Атака на позиции немцев началась без преимущества в виде «G-Глории».

– Я собираюсь это сжечь, – сказал Левасс. – Вам бы стоило убраться подальше.

– Это уж точно, однако я чувствую себя весьма беззащитным, оставаясь здесь. Можно внутрь?

– Вы вооружены?

– Мой пистолет в кобуре. – Майор демонстративно отбросил прут.

Левасс хмыкнул и отошёл, предоставив майору самому сражаться с тяжёлой дверью и трудным подъёмом. Левасс в большей степени сосредоточился на том, чтобы продолжать в него целиться.

– Вы один? – спросил француз.

– Совершенно один, – ответил Ватсон, неуклюже забираясь внутрь. – Я надеялся, что больше никогда не увижу одного из этих монстров изнутри. Вообще-то я надеялся больше никогда не увидеть ничью землю. – Он перевёл дух. От паров бензина щипало в глазах, и он их потёр. – И всё же я здесь.

Входная дверь захлопнулась под собственным весом. Ватсону это напомнило об «особых» камерах в вандсвортском госпитале, о жутком и безвыходном грохоте металла по металлу, когда понёсших душевный и телесный ущерб пациентов запирали на ещё одну бесконечную ночь.

– Что вам надо, Ватсон? – требовательно спросил Левасс.

Ватсон набрал полные лёгкие воздуха, прежде чем ответить. Он становился слишком старым для такого.

– Знаете, вы заставили меня здорово попотеть с самого прибытия во Францию. Я вас искал по всей линии фронта. К счастью, один из инженеров заметил, как вы идёте по лентам за этим танком.

– И вы не привели полицию? Кого-то, чтоб меня арестовать?

Ватсон указал в сторону задней части танка.

– О, они там. Не полицейские, военные или какие-то другие, но несколько офицеров, которые доставят вас к начальнику военной полиции. Они позволили мне отправиться вперёд, просто чтобы избежать всяких… недоразумений. – Были те, кто хотел застрелить Левасса на месте и покончить с этим. Ватсон считал, что поступать надо в соответствии с законной процедурой.

– Я требую французского военного суда, – сказал Левасс.

Даже в тусклом свете Ватсон видел, что зрачки француза сузились до размеров булавочного острия. Этот человек был под действием какого-то наркотика. Надо было вести себя осторожно. Благоразумно.

– Это британский танк. Оставьте его в покое – и поглядим.

– Он должен сгореть, – сказал Левасс. В его голосе слышались странные металлические нотки.

– Сожгите его – и, боюсь, вас отправят прямиком в Тауэр. А я хочу узнать, на какие ещё трюки вы пошли с другими танками. Могут погибнуть люди…

– В будущем тысячи погибнут из-за того, что это великое изобретение растратят впустую.

Ватсон вздохнул:

– Это не вам решать.

– Нет, это решают растяпы и… – Левасс перешёл на быстрый французский, и Ватсон понял далеко не всё.

– Левасс. Всё кончено. Я…

Танк дёрнулся, как сердитый жеребец. Земля содрогнулась у них под ногами, и металлические стены начали резонировать. Начался артобстрел союзников. Шум выстрелов усиливался вибрирующим стальным корпусом, превращаясь в безостановочный, давящий грохот. Воздух сделался плотнее, и Ватсону показалось, что кто-то пытается раздавить его грудную клетку.

– Левасс, я не знаю… – Он с трудом сохранил равновесие, когда танк ещё немного сполз в воронку. – …Насколько эти пушки аккуратны. Нас может разорвать на части прямо здесь.

Левасса отбросило назад ударной волной, которая достигла «G-Глории». Канистра с горючим перевернулась, из неё с плеском вытекло содержимое и собралось лужей в нижней части повреждённой машины. Теперь дышать было трудно из-за паров бензина.

– Послушайте, вы можете уговорить их отозвать танки, когда выберетесь отсюда. – Ватсон знал, что это отчаянная выдумка, но теперь он вспотел, и не из-за остаточного тепла двигателя. Снаряды падали так густо и быстро, что не было слышно отдельных взрывов.

– Они не станут слушать.

– Они не смогут ничего услышать, если вы умрёте. Вы ещё способны что-то изменить. То, что вы пытаетесь донести, не совсем бессмысленно. Однако то, как именно вы это делаете…

Левасс сунул пистолет в кобуру.

– Возможно, вы правы.

Пулемётная очередь ударила по беззащитному носу «G-Глории» точно яростная барабанная дробь. Пули не могли пробить броню, но порождённые ими кусочки горячего металла и искры, заметавшиеся внутри точно безумные светляки, воспламенили разлитый бензин. Ватсон с ужасом увидел, как от ног Левасса со свистом поднялась стена огня и поглотила его. Вскоре загорелся оставшийся бензин, и треск пламени почти заглушил крики горящего человека, когда внутренности танка превратились в ад, несущий смерть.