Тридцать два человека собрались в тени дуба на краю частично скошенного поля ржи, рядом с изрытым траншеями полигоном, который создали, чтобы воспроизвести битву при Лосе и где теперь располагалась ромбовидная «G-Женевьева», с виду невинный, безобидный кусок металла. Пока её не завели. Ватсон заметил, что рожь – необычный злак для этого региона, но Суинтон объяснил, что махараджа любил ржаной хлеб, и традиция его приготовления сохранилась. Но вот урожай пришлось бросить из соображений безопасности, и теперь колосья-переростки пьяно покачивались на ветру.

Большинство людей в группе, которая собралась, чтобы выслушать Ватсона, были в робах, которые для работы в танке подходили лучше всего. Многие носили фуражки со знаками своих изначальных воинских частей: как правило, это были пулемётный корпус и королевская артиллерия. Было понятно, что Тяжёлое подразделение собирали в такой спешке, что никому не хватило времени подумать об униформах или значках. И всё-таки по опыту Ватсона esprit de corps любой новой разновидности войск – Королевский лётный корпус был тому доказательством – являлся жизненно важным для успеха. А единый внешний облик был жизненно важной частью командного духа. Судя по разговорам, все трудились во благо одного большого «открытия», когда танки проявят себя в бою. Как показалось майору, немногие уделяли внимание долгосрочному будущему оружия или тому, какое подразделение будет им заниматься, не считая Туэйтса, кавалериста. «Женевьева» и иже с ней не будут секретом всегда. Что же с ними сделают потом?

Суинтон распорядился соорудить из нескольких связанных между собой зарядных ящиков небольшую сцену для Ватсона, чтобы он смог обратиться к солдатам. Ватсон до ужаса этого боялся. Майор знал, что не является великим оратором. Он мог прочитать лекцию или дать оценку клинического случая перед битком набитым залом, но здесь предстояло просить людей рискнуть жизнью. Он должен был воззвать к их сердцам и разумам, их патриотизму и чувству долга. И ради чего? Ватсон точно не знал.

Кэрдью, Левасс и Туэйтс собрались возле самодельной трибуны. Лицо Кэрдью было испачкано в смазке, поскольку он завершал подготовку «Женевьевы». Как обычно, в руках у него была тряпка. Левасс курил небольшую сигару, наслаждаясь солнечным теплом, а Туэйтс постукивал по ноге офицерской тросточкой, словно ему не терпелось оказаться где-то в другом месте.

С дальнего края поля ржи донёсся низкий грохот, и все ощутили, как вибрирует под ногами земля. Когда двигатель набрал обороты, прибавился новый, более высокий звук, после чего раздался глухой удар – включилась коробка передач. Все как один, они повернулись на шум, к которому вскоре присоединился шелест колосьев. Над взволнованным полем было видно, как в их сторону направляются сухопутные корабли, точно сельскохозяйственные машины, обретшие способность к уничтожению, давившие рожь перед собой и вздымавшие колонны зерна и мякины. Нельзя было сказать, что пара танков вырвалась из поля ржи, – они, скорее, раздвинули стебли в стороны, как занавески: массивные вагнеровские сопрано из клёпаного металла вышли на сцену величественно, как и положено в опере.

Хотя Ватсон уже видел танк, он почувствовал приступ паники, когда пара развернулась и поехала в его сторону, гипнотически вращая гусеничными лентами, взметая желтоватую пыль, словно вознамерившись раздавить его, вдавить в землю. Если бы майор был немецким солдатом, он бы побежал.

Танки резко и одновременно остановились, двери в задней части спонсонов открылись, и большая часть экипажей вышла наружу, на месте остались лишь водители, которых можно было увидеть сквозь открытые передние смотровые щели.

Эта пара ехала, согласно инструкции, открыв все вентиляционные отверстия. Они немного различались: на одном танке были пулемёты, как на «Женевьеве»; другой щеголял зловещими корабельными шестифунтовыми орудиями, которые торчали из боковых спонсонов, придавая им сходство с повёрнутыми набок орудийными башенками корабля, по одной с каждой стороны. «Самка» и «самец». У «самца» в верхней части было похожее на клетку сооружение, от центра скошенное к бокам перевёрнутой буквой V, как будто покатая крыша без черепицы. Это было, как решил Ватсон, приспособление для отбрасывания гранат и бомб.

Подошёл Кэрдью, вытирая грязные руки тряпкой:

– Что это, майор?

– Полковник Суинтон позволил мне использовать ещё двоих, «самца» и «самку». Это контрольные экземпляры, мистер Кэрдью.

– Контрольные?

– Да. Вопрос в том, является ли случившееся в «Женевьеве» особенностью одного танка, или оно свойственно каждой из машин. Есть лишь один способ выяснить. Если проблема в одной «Женевьеве» – ну вы в этом разбираетесь лучше меня – я уверен, что её можно разобрать и собрать заново. Если же с другими танками всё обстоит так же…

– Это отбросит нас назад на месяцы, – мрачно проговорил Кэрдью.

– Да, – сказал Ватсон, – потому что Хейгу не понравится, если то, что вы ему пришлёте, окажется передвижными гробами, верно?

– Полагаю, да. Весь смысл танков в том, чтобы они убивали врагов, а не бедолаг, сидящих внутри, – согласился Кэрдью. – Уж простите за прямоту. Как вы определите, кого в какой танк посылать?

– Будем тянуть жребий, не считая двух мест.

– Каких же?

– Есть два человека, которые должны быть в «Женевьеве».

Кэрдью рассмеялся:

– Дайте угадаю. Мы с вами?

– Именно. Я буду следить за появлением медицинских аномалий. Вы – за механическими дефектами. Один из членов экипажа будет в противогазе, и дополнительные маски будут у него наготове, чтобы вручить их при первых признаках проблем.

– Противогаз? – переспросил Кэрдью. – По-вашему, дело в выхлопе двигателя?

– Я не знаю, – искренне сказал Ватсон. – Но лучше нам готовиться ко всему. А теперь я должен попросить добровольцев проехаться по полигону, закрыв все люки.

– Согрею-ка я двигатель «Женевьевы», чтобы у него была такая же температура, как у остальных, – сказал Кэрдью. – Иначе у нас не получится сравнить подобное с подобным.

– Хорошая идея, – согласился Ватсон. Он повернулся к Суинтону и кивнул, показывая, что готов приступать.

– Джентльмены! – заорал Суинтон. Собравшиеся солдаты резко встали по стойке смирно. – Вольно. Я хочу представить вам майора Ватсона из медицинской службы сухопутных войск. Его прислали, чтобы разобраться с недавним происшествием в связи с «G-Женевьевой» – событием, которое породило дикие домыслы и слухи. Майор Ватсон – человек науки, человек медицины. Кроме того, кое-кто из вас мог слышать о его предыдущей профессии в качестве детектива, Джона Хэмиша Ватсона с Бейкер-стрит.

Кто-то похлопал в ладоши, и звук затерялся на открытом пространстве, но в целом солдаты забормотали, узнавая его. Ватсон ждал неизбежного разочарования, когда они поймут, что получили телегу без лошади. Шерлок Холмс отбрасывал длинную тень, даже когда был заточён в особо охраняемой тюрьме.

Ватсон поднялся на зарядные ящики, мысленно переделывая свою речь. Начало казалось слабым: ему нужны были сильные слова, от которых забурлила бы кровь в жилах.

– Солдаты танкового войска! Моряки сухопутных кораблей! Похоже, у вас появились враги. Хорошо! Это значит – то, что вы делаете, правильно.

Слова, сказанные громогласным голосом, пролетели над полем, и Ватсон вместе со всеми повернулся к их источнику. На мгновение показалось, что заговорили белые клёны, но потом из тени одного из них выступила знакомая фигура. Уинстон Черчилль. Позади него шла миссис Грегсон, а рядом, чуть опираясь на неё, – сияющий капитан Фэйрли, чьё лицо было по-прежнему бледным и напряжённым, но, как надеялся Ватсон, больше не свидетельствовало о снарядном шоке.

Черчилль и сам ухмылялся, довольный своим театральным появлением. Ватсон ожидал прибытия капитана, поскольку сам о нём просил через даму в почтовом отделении, но сам Черчилль оказался для него полной неожиданностью. И как, ради всего святого, эти двое добрались в Элведен так быстро?

– Предоставите мне сцену на пару минут, майор? – спросил он Ватсона. Потом понизил голос: – До того как вы спросите: у меня по-прежнему есть друзья в королевских ВВС. – Ну разумеется. Он прилетел вместе с пилотами Королевского военно-воздушного флота. – Вы разгадываете головоломки, исцеляете людей. Я же произношу речи. Миссис Грегсон объяснила мне всю суть. Вы не возражаете? – Ватсон покачал головой. – Отлично. И, надеюсь, вы не держите на меня зла за то, каким способом я вас сюда отправил? Возможно, теперь вы понимаете…

– Вы сделали то, что сочли нужным, – ровным голосом сказал Ватсон.

– Как делаю всегда.

Черчилль попыхивал сигарой, обозревая стоявших перед ним танкистов. Атмосфера мгновенно изменилась. Коварный политик, упитанный и краснолицый, чем-то походил на римского генерала. Солдаты, всё ещё стоявшие вольно, теперь казались выше и наклонялись вперёд, словно чтобы не пропустить ни одного слова, ни одной детали из того, что собирался сказать бывший первый лорд Адмиралтейства.

– Я не собираюсь приписывать себе заслугу за это удивительное творение. – Он ткнул светящимся концом сигары в два припаркованных танка, которые всё ещё пощёлкивали и потрескивали, охлаждаясь. – Но моя заслуга, до некоторой степени, в том, что я пробудил его к жизни. Я повитуха – не отец. И всё же меня переполняет гордость, когда я смотрю на него. Да, оно грубое, шумное и медлительное. Но я сам такой же, время от времени. – Взрыв смеха. – Однако я способен своим весом задавить любого, кто встанет у меня на пути. Когда я не сомневаюсь в своей правоте, ни одна сила в мире не заставит меня замолчать. Господь наделил меня силой, чтобы признавать свои неудачи, и я признаю, признаю. Но танк, джентльмены, к ним не относится. Я не допущу, чтобы он вошёл в их число. Танк займёт своё место рядом с лошадью, копьём, мушкетом, «Мартини-Генри», «максимом», аэропланом, субмариной и дредноутами как оружие, которое изменило лик войны. И это оружие принадлежит нам, Великобритании.

Одобрительные возгласы. Ватсон украдкой взглянул на Левасса, который, как и следовало ожидать, хмурился. Ну не мог же он рассчитывать на деликатность в такой момент. А потом Черчилль застал их обоих врасплох:

– Разумеется, оно также принадлежит нашим доблестным союзникам в этой борьбе – Франции. – Левасс наклонил голову в знак признательности. – Но проблемы у нас возникли здесь и сейчас, а не во Франции или в Бельгии. То, о чём мы вас просим, сродни атаке – для этого требуется такая же храбрость и оно так же ценно. Вы сражаетесь за наш образ жизни. Я говорю, что эта машина способна спасти наш образ жизни, и, если её использовать надлежащим образом, она спасёт миллионы жизней ваших сограждан. «Томми», которые скорчились в траншеях, над чьими головами летят пули и чьи лёгкие наполняет газ, не знают, что мы делаем всё возможное ради прорыва, ради того, чтобы отшвырнуть гуннов туда, откуда они явились, и больше не выпускать. Это наш Кракен, наш огнедышащий дракон, чудовище, которое обратит сердца врагов в лёд. Сегодня я вам говорю, что мы не хотели этой войны. Но, когда стране так не везёт, что её втягивают в войну, нет такой цены, которую нельзя было бы заплатить за ранний и победоносный мир. Будут потери, уже были тяжёлые потери. На этой самой земле, как я узнал, погибли восемь человек ещё до того, как кто-то в гневе сделал первый выстрел. Но, оценивая эти потери трезво и мудро, вы не должны забывать в то же самое время, за какой приз сражаетесь. Это цивилизация. Это Британская империя. Это ваши родные города и посёлки, ваши жёны и дети. Вот почему нам нужна победа. Мы сражаемся с самым ужасным из всех врагов, и битва наша не на жизнь, а на сметь. Если мы проиграем, то нас поработят или, в лучшем случае, уничтожат. Если нам не удастся одержать решительную победу, то придётся вновь столкнуться с этой напастью после нелёгкого перемирия и опять сражаться, вероятно, в менее благоприятных обстоятельствах и, скорее всего, в одиночку. Увы, после всего, что случилось, в Европе никогда не будет мира, пока немецкую военную машину не сломают, не разберут на части и не растопчут, чтобы она оказалась не способна никоим образом противиться воле и решениям страны-победительницы. Вот почему нам нужна решительная победа. Когда я говорю о победе, я не имею в виду те победы, которыми полны ежедневные объявления в любой газете. Я говорю о победе как о блистательном и внушительном явлении, которое определяет судьбу народов и укорачивает длительность войны. За теми несколькими милями вспаханной земли и кустарников, где сражаются наши солдаты, наши французские товарищи, наши храбрые австралийцы и сородичи из Новой Зеландии, лежит крах враждебной империи, уничтожение вражеского флота и армии, падение всемирно известной столицы и, видимо, обретение могущественных союзников. Борьба будет тяжёлой, риски – многочисленными, потери – жестокими, но победа, когда она наступит, оправдает всё случившееся. Вы заслуживаете того, чтобы ваши лидеры, военные или гражданские, проявляли храбрость, живость, отвагу и готовность рисковать и брать на себя ответственность, без которых невозможно достичь великих результатов в войне. А взамен мы просим того же самого от вас. Длинные речи не годятся для времени, в котором мы живём, вследствие чего я задержу вас ещё лишь на несколько секунд. Я знаю майора Ватсона вот уже много лет. Он трудился – не ради славы или награды – вместе со своим прославленным коллегой, мистером Шерлоком Холмсом, во благо этой страны снова и снова, за что мы ему благодарны. Здесь, в Элведене, случилась у нас небольшая заминка. И вот я говорю вам: давайте подберём с поля изорванное знамя и вновь отправимся вперёд, как гордые представители величайшей нации и величайшей армии, что когда-либо существовала на этой земле! Вам нужно доказательство этому? За всю историю ни одна нация не демонстрировала такого бесстрашия и такой самоотверженности, распространённых столь широко, свойственных почти всем. В Британии нашлись миллионы граждан, которые по собственной воле, охотно и в трезвом уме решились сразиться и умереть за те принципы, что поставлены на карту, сразиться и умереть в самой трудной, самой жестокой и наименее вознаграждаемой из всех войн, какие когда-либо вело человечество. О, это один из самых чудесных и вдохновляющих фактов во всей истории этого чудесного острова, и впоследствии, можете на это рассчитывать, его признают блестящим признаком мужества нашего народа и крепости наших идеалов. Майор Ватсон, уступаю вам, э-э, трибуну.

Овации были долгими и звучными, солдаты аплодировали, пока у них не заболели ладони; Черчилль снял шляпу и, попыхтев сигарой, втянул восторг толпы вместе с дымом. Он наклонился к Ватсону и прошептал:

– Боюсь, немного многословно получилось. Я репетировал перед завтрашним выступлением. Надеюсь, вы не рассердитесь. Но, думаю, добровольцы у вас будут.

И когда Ватсон о них попросил, насколько он мог судить, поднялась каждая рука.

Три танка стояли на краю искусственно созданного поля битвы, тела внутри них сотрясались от вибрации корпусов. Похоже, запуск двигателей был делом сложным, если не откровенно опасным – для этого требовалось поднести к карбюратору открытый огонь, – так что Кэрдью предложил Ватсону и большей части экипажа «Женевьевы» остаться снаружи. Ватсон беседовал с Фэйрли, пока дожидался.

– Что вы думаете? – спросил он у Фэйрли, указывая на проволоку и траншеи.

– Впечатляет. По-прежнему мороз по коже, – признался тот.

– И у меня. Но всё же?

– Не слишком ли тут чисто, как по-вашему, сэр? – проговорил Фэйрли, подтверждая первоначальный диагноз Ватсона. – Люди сражаются в этих дырах вот уже два года. Попадания снарядов придали им странную форму. – Он присел. – Это песок, верно?

– Очень песчаная почва, да.

– Выходит, хороший дренаж. Нет грязи.

– Её немного, да, – согласился Ватсон. Помимо несвятой троицы – траншеи, пулемёта и колючей проволоки – имелся четвёртый всадник: клейкая грязь, которая покрывала весь тот край. – Ещё я заметил отсутствие пулемётных позиций с немецкой стороны.

Фэйрли присмотрелся:

– Что ж, придётся мне взглянуть на это вблизи.

– Вы это сделаете? Я хочу, чтобы вы составили для них карту настоящей немецкой оборонительной позиции. То, как пулемёты будут обстреливать танки. Я знаю, поначалу машины вызовут потрясение, но немцы придут в себя. Я хочу, чтобы вы остались здесь и помогли Туэйтсу и остальным испытать настолько подлинную войну, насколько это возможно. Привезите грязь, если придётся. Соберите жижу на фермах: она не может вонять хуже траншейной.

– Господи, нет.

Ватсон посмотрел Фэйрли прямо в глаза:

– Здесь нет ни одного человека, который прошёл бы через то, что вынесли вы, видел то, что видели вы. – Он рассмеялся. – Нюхал то, что нюхали вы. Они во всём опираются на книги, газеты и Макефинг. Вы сумеете это сделать… скажем так, без рецидива?

– Говорите напрямую, майор. – Фэйрли ухмыльнулся, и в первый раз за много месяцев Ватсон увидел в нём весёлого выпускника Винчестерского колледжа, который помог майору выжить посреди бельгийской грязи. – Без того, чтобы опять слететь с катушек?

– Не тот термин, который я предпочитаю использовать. Но это будет означать воссоздание и новое переживание условий во Франции и Бельгии, как в траншеях, так и на ничьей земле. Всё должно быть неподдельным.

– Я могу это сделать, майор. И сделаю. И спасибо вам.

Ватсон нахмурился. Он знал, что могла сделать с гордым солдатом мысль о том, что по отношению к нему проявили милость. Он произнёс со всей резкостью, на какую осмеливался:

– За что? Простите, капитан, я это делаю не для вас. Просто так вышло, что вы лучше всех подходите для такой работы. – Он указал на танковые экипажи, забиравшиеся и выбиравшиеся из машин: – Я это делаю для них.

Фэйрли сказанное не убедило, и он ухмыльнулся. Ватсон подозвал Туэйтса и представил их друг другу.

– Майор Туэйтс – эксперт по кавалеристской тактике, – дипломатично сказал Ватсон, – но у него не было непосредственного опыта с траншеями. Я уверен, вы двое сможете многому научиться друг у друга. А теперь прошу меня простить.

Ватсон поискал взглядом миссис Грегсон, но её не было видно. А вот Черчилль отделился от других офицеров и зажигал другую сигару. Ватсон быстро отвёл его ещё дальше.

– Сэр, – сказал он, – я бы хотел снова вас поблагодарить…

Черчилль перебил его взмахом дымящейся «торпеды», которую держал в руке.

– Я должен был явиться и заставить кое-кого делать свою работу. Вы слышали про новый график? – Ватсон дал понять, что слышал. – Ну и сроки, я вам скажу. Послушайте, майор, давайте просто закончим это представление. Итак, мы потеряем нескольких человек. Как много, по-вашему, умрут в этих оловянных банках, когда они покатятся? Э?

– Мне страшно об этом думать.

– Разберитесь с этим беспорядком, Ватсон. Ради блага нации.

– У меня просьба.

Глаза за вуалью едкого дыма прищурились. «Он выглядит как подозрительный морж-самец, почуявший на льду соперника», – подумал Ватсон.

– Да-с? – Из-за шепелявости Черчилля это прозвучало как шипение змеи.

– Холмс. Я знаю, вы заперли его на Фаулнисе…

– Он не заперт, – возразил Черчилль. – Отнюдь нет. Ему очень комфортно. И вы же с этим разберётесь, мы выведем танки на поле боя, так что ждать ещё недолго, да?

– Всё равно пройдут недели. У него хрупкое здоровье…

– Он не имеет значения, – угрюмо проговорил политик. Он ткнул сигарой, как стеком: – Сухопутные корабли. Вот что важно.

Его жестокие слова причиняли боль. Холмс сослужил великую службу, как сам Черчилль только что признал в своей речи, и вот теперь его отшвырнули в сторону, забыли. Никакой сентиментальности. Ватсон ждал, что почувствует гнев, но этого не случилось. В мире Черчилля можно было оказаться кем-то из трёх: другом, врагом или полезным человеком. Единственной другой категорией была та, от которой «никакого толку». Та, что не заслуживала дополнительных размышлений.

– Майор Ватсон, – крикнул Кэрдью, – наш командир говорит, что он ждёт вашего приказа.

– Я иду.

– Удачи, Ватсон, – сказал Черчилль.

– Мне нужно, чтобы его увезли с того острова.

– Всему своё время.

– Времени-то у нас как раз и нет. Ему нужен врачебный уход, сэр.

– Что ж, – сказал Черчилль, взмахом руки с сигарой указывая на танки, – когда это испытание закончится и вы узнаете решение нашей проблемы, вас будут с распростёртыми объятиями ждать на Фаулнисе, где вы сможете к нему присоединиться. Доктор.

Сказав это, он повернулся на каблуках и двинулся прочь, оставляя дымный след, точно локомотив, который топили гаванскими сигарами.

Ватсон проклял бескомпромиссность и уклончивость политика, одёрнул рубашку и поспешил к машине, которую, как он теперь вспомнил, сам назвал стальным гробом.