Койл был не из людей, склонных к излишним размышлениям. Самонаблюдение было ему не свойственно. По крайней мере с той поры, как он оказался под крылом у Бюро. Теперь, однако, ирландец перебирал события дня, выискивая промахи в своих приготовлениях. Он договорился с женой владельца паба, чтобы она выстирала его вещи. Он разобрал свой «Смит-и-Вессон» и убедился, что револьвер в отличном рабочем состоянии. Он написал обыденное письмо матери, в котором говорилось о том, что он потерял друга, но, как только разберётся с этим делом, приедет домой, чтобы повидаться с ней. А что потом?

Теперь он лежал в своей постели на втором этаже паба, закинув руки за голову и глядя на трещины в потолке, и проигрывал в уме последние несколько лет, начиная с момента, когда он вошёл на склад на Док-роуд в Ливерпуле и увидел привязанного к стулу грузного коротышку с лицом, которое демонстрировало признаки старой доброй трёпки. Голова жертвы безвольно опустилась на плечо. Глаза у него заплыли, и потому было трудно понять, в сознании он или нет.

Гибсон.

Впрочем, тогда Койл его не знал. Он видел перед собой просто ещё одного британского шпиона, достаточно тупого, чтобы позволить себя поймать. Было глупо засылать его, поручая роль торговца оружием. Но тогда были ранние дни Бюро секретной службы, и легенда казалась достаточно крепкой – рассерженный и опозоренный бывший офицер ирландского происхождения, с доступом к оружию с континента и желанием использовать это оружие против британцев. Они не учли, что у братства были пути и способы как следует проверить чью-то подноготную в британской армии, и замысловатая история Гибсона рассыпалась в тот самый момент, когда он пообещал им полные трюмы почти новых «максимов» и маузеров.

Когда Койл вошёл в то пыльное, гулкое пространство, пропитавшееся назойливым запахом мускатного ореха и корицы, там оказались три его соратника по мятежу. Братья Дейли, Джон и Конор – оба невысокие, темноволосые и с зубами, которые так не любили друг друга, что торчали в разные стороны, – и Имонн «Фитц» Фитцджеральд. Последний был выше ростом, обладал привлекательным смуглым лицом с точёными скулами и являлся главным «охотником на ведьм» в Ливерпуле и Белфасте. Его работа состояла в том, чтобы вынюхивать шпионов и предателей, и, если случались какие-то сомнения, он всегда склонялся к вердикту «виновен».

– Койл, где тебя носило, мать твою? – заорал Фитц через весь огромный склад, пропахший специями, когда его шаги по каменному полу пробудили эхо. – Всё веселье пропустишь, парень.

Перед Фитцем был столик, на котором лежали различные приспособления для того, чтобы протыкать, ломать и сдавливать человеческое тело. В руке, однако, он держал паяльную лампу, которую сосредоточенно заправлял. Удовлетворённый результатом, Фитц приложил к лампе «Балканскую», и из наконечника с рёвом вырвалось синее пламя. От сигареты поднялся завиток вонючего дыма.

– Вот так-то. – Фитц отрегулировал лампу, чтобы она тихонько шипела.

– Кто он такой? – небрежно спросил Койл.

– Это мы и собираемся узнать. Разбудите его, ребята.

Конор выплеснул ведро воды в лицо Гибсону, и тот зашевелился, с трудом открыл один глаз. Чуть вытаращил его, увидев перед собой человека и то, что тот держал в руке, но, к чести шпиона, это была единственная его реакция. Через пару секунд он сумел шевельнуть распухшими губами:

– Вы совершаете большую ошибку.

– Чушь, – сказал Фитц. – Это вы ошиблись, мистер. Что ж, давайте кое-что проясним. Живым вы отсюда не выберетесь. Ни единого шанса. Следующей остановкой будет встреча с Создателем. Но у вас есть возможность покинуть это место быстро или медленно. – Он отбросил сигарету и зажёг новую от лампы, чуть не опалив себе брови. – Иисусе, горячо-то как. Ну что ж, мой друг, вам надо лишь сказать нам, кто вас прислал и как с ними связаться. И мы отправим вас скорым поездом в рай. Или в другое место. Что скажете?

Толстые губы шевельнулись. Они были как два пляшущих слизня.

– Я Майкл Кольберт…

Джон Дейли схватил привязанного за волосы и дёрнул его голову назад. Кожаные подошвы туфель агента заскребли по полу от боли. Фитц шагнул ближе и отрегулировал пламя так, что оно снова сделалось длиннее и громче. Потом посмотрел на Койла:

– Хочешь попробовать, Койл? Человечья плоть пахнет в точности как жареная свинина, чтоб ты знал. По крайней мере у англичан.

Фитц протянул ему лампу.

Койл пожал плечами:

– Почему бы и нет? Он точно англичанин?

– Если он ирландец, пахнуть будет жареной говядиной. – Это сказал Конор, который был ниже и тупее своего брата.

Пленник испугался – а кто бы не испугался? – но был достаточно сообразителен, чтобы скрыть свои чувства. Парням только это и требовалось. Немного хныканья. Немного мольбы. Не получив ни того ни другого, они бы в любом случае прикончили его быстро. Но даже самые храбрые из людей кричали о пощаде, когда их глазные яблоки плавились и стекали по щекам.

Койл обошёл стол и поднёс лампу к лицу англичанина. Тот почувствовал яростный жар. Закрыл здоровый глаз.

– Только не слишком быстро, – предупредил Фитц.

– Начни с пальцев, – предложил Конор.

– Или с его маленького английского члена, – прибавил Джон, вызвав всеобщий смех.

«Довольно! – закричал голос в голове Койла. – Хватит с меня этого».

– Знаешь, Джон Дейли, ты всегда был маленьким говнюком.

Койл ткнул лампой Джону в глаз, вложив в удар всю силу, а потом отпустил её. Левой ногой пнул стол, отправив его назад, на Фитца, а правой рукой выхватил из-за пояса пистолет. Выстрелил Конору в лицо, но не сдал ждать, пока тот упадёт, а повернулся к Фитцу, который нацелил на него собственное оружие.

– Койл, какого хрена ты творишь?

Гибсон сделал единственный ход, доступный ему в тот момент. Он сунул палец ноги под паяльную лампу, которая упала рядом, и пинком отправил её в голову Фитцу. Тот увидел, как она кувыркается, испуская струю синего пламени, и инстинктивно отпрянул. Койл тут же его пристрелил. Потом повернулся и сделал то же самое с оставшимся братом.

Теперь, лёжа в постели, Койл почувствовал прилив дурноты, когда к нему вернулись запахи. Сочетание крови, кордита и горелой плоти со сладкими специями было тошнотворным. С того дня он на дух не переносил всю еду, сдобренную корицей.

Они с Гибсоном сбежали из страны, и в знак благодарности бывший минёр предложил Койлу работу. В качестве шпиона. Так он и стал напарником Гибсона. Вспоминая время, которое они вместе провели в Бюро секретной службы – жизни их переплелись благодаря тем нескольким минутам на складе, – Койл в конце концов мыслями вернулся к тому, как Гибсон погиб посреди улицы от пули…

Чьей?

Людей, которые хотели не допустить, чтобы майор Ватсон попал в Суффолк? Здесь, в маленькой спальне, озарённой золотым светом заходящего солнца, в идиллическом английском краю, казалось, что эта версия не стоила и ломаного гроша. И тут Койлу пришло на ум нечто куда более логичное. От этого ирландец резко сел, прямой как палка. Его глаза метнулись к пистолету, который лежал на салфетке на комоде.

Мишенью в то утро в Мейфэре был не майор Ватсон.

Мишенью был он сам.

Ватсон разложил на своей постели личные дела семерых мертвецов. Он проверил каждое, делая заметки и проставляя перекрёстные ссылки с делом Хичкока. Члены танкового экипажа имели мало общего. Командир посещал лучшую из закрытых школ, один из механиков – достойную классическую гимназию. Всем было меньше тридцати, большинству – чуть за двадцать. Все как-то учились инженерному делу: флотские двигатели, мотоциклы, автомобили, паровые трактора, аэропланы. Один был механиком в Лондонской генеральной компании омнибусов, работал с моторным пассажирским транспортом, который ездил по столице вот уже больше десяти лет.

Не считая интереса ко всему механическому, их мало что объединяло. Не случись войны, их пути вряд ли когда-то могли пересечься.

Кто-то постучался в дверь.

– Входите! – велел Ватсон.

Это оказался Туэйтс, кавалерист.

– Извините за беспокойство, майор.

– Всё в порядке. Я всё равно хотел поговорить.

– Правда? Со мной? – Он искренне удивился.

– Присаживайтесь.

– Предпочитаю стоять, – сказал Туэйтс.

Ещё бы. В импозантном кавалеристе было больше шести футов роста – он был выше Холмса, – и такого сложно было задавить авторитетом, когда он стоял. Впрочем, Ватсон и не собирался пробовать.

– Что вы думаете об этом? – спросил его Ватсон. – Об инциденте с «Женевьевой»?

Туэйтс надул щёки, демонстрируя свою растерянность.

– Понятия не имею. В стратегическом смысле это катастрофа. Потерять уверенность в машине на этом этапе… вы понимаете, что Суинтон поэтому хочет держать всё случившееся в секрете?

– Он не хочет лишиться своих танков, – ровным голосом сказал Ватсон.

– Да. – Туэйтс чуть прищурил глаза. – От вас мало что ускользает, верно, майор Ватсон?

На это ему пришлось рассмеяться. Что бы сказал Холмс, услышав подобное заявление?

– Суинтон сделает всё, о чём попросит верховное командование, чтобы войти в историю как человек, который спустил на гуннов танки. Помните об этом.

– Буду. Но скажите, ведь вы наверняка считаете танки дьявольским изобретением? Речь о замене лошади машиной.

– Замене? – У Туэйтса дрогнули усы от такой мысли.

– Она неизбежна, я полагаю.

Туэйтс немного помолчал:

– Мне пятьдесят три, майор. Я в кавалерии с восемнадцати лет, участвовал в осаде Кимберли и битве при Пардеберге. Мой отец был одним из Синих до меня, сражался при Тель-эль-Кебире. У меня два сына, четырнадцати и двенадцати лет; мысль о том, что они могут не пойти по нашим стопам, причиняет мне неимоверную боль.

– Я понимаю. Семейная традиция.

– Да.

Ватсон сидел на кровати. Его кости ныли от того, что пришлось так долго сутулиться в танке.

– И всё же вы здесь, своей помощью приближаете роковую участь кавалерии…

– Отнюдь нет, – настойчиво проговорил Туэйтс.

– Но я слышал, часть Синих превратят в батальон пулемётчиков. Кавалеристами они останутся лишь по названию.

– Лишь до той поры, пока мы не подыщем для лошадей новую роль. – Глаза Туэйтса расширились. – Вообразите-ка. Десять танков – может, двадцать – в одном ряду, спонсон-к-спонсону, продвигаются по ничьей земле, как движущаяся стена из стали, неуязвимая для пуль. Позади танков, под их прикрытием, идёт кавалерия, а за ней – пехота. После прорыва колючей проволоки всадники бросаются вперёд, пронзая ряды противника: этакие клещи, где с одной стороны танки и пехота, а с другой – кавалерия.

Ватсон мог придумать много возражений. Танки могли преодолевать траншеи: лошади на практике показали себя куда менее приспособленными к такому. И немцы изменят тактику, забудут про смертоносные пулемёты и станут закидывать снаряды за танки, чтобы те взрывались среди людей и лошадей. Но он сюда явился не для того, чтобы дискутировать о тактике ведения войны с участием танков.

– Вам понадобится множество этих машин.

– И мы их получим.

– Почему вы ко мне пришли?

– О, ничего важного. – Туэйтс выглядел смущённым. – Это может подождать.

– Я перед вами.

– Просто… – Кавалерист вытащил из кармана кителя тонкую книжицу. – Я подумал, может, вы это для меня подпишете? – Он передал её Ватсону. Это оказалось издание «Знака четырёх» 1890 года, от «Спенсер Блэкетт». – Должно быть, это кажется немного легкомысленным… – начал Туэйтс.

– Вовсе нет, – сказал Ватсон, опуская книгу на кровать. – Я буду рад. Но дайте мне немного времени. Вы же не хотите получить автограф, написанный впопыхах.

– Нет, благодарю вас.

– И я польщён, что вы носите один из моих трудов с собой.

– Вообще-то я нашёл её в книжной лавке в Тетфорде сегодня вечером. Глазам своим не поверил. Так что вот он, мой довольно банальный предлог появиться у вас в комнате. Но почему вы хотели меня видеть? Кажется, вы раньше сказали, что хотели поговорить?

– О да. Но, похоже, вы ответили на мой вопрос.

– В самом деле? – Туэйтс выглядел сбитым с толку.

Ватсон кивнул:

– Если вы путешествовали в Африку и обратно на судне «Юнион Касл Лайн», то да.

– Так и было. Но…

– Это не имеет значения, – соврал Ватсон.

– Ладно. Что ж, я мешаю вам работать. – Туэйтс указал на личные дела.

– В них нет ничего, что имело бы для меня важность. Просто слова на бумаге.

– А-а. Что вы будете делать дальше?

Ватсон взял одну из папок:

– Пойду и погляжу на людей, которые стоят за этими словами. Точнее, на их останки.

Прежде чем отправиться осматривать трупы, Ватсон заглянул к Хичкоку, сняв наружный засов с двери и объявив о своём появлении. Ответа не было. Хичкок был спокоен и тих, его слёзы высохли, и он по-прежнему сидел за карточным столом, закрыв глаза. Комнату озаряли только единственная лампа, горевшая в углу, и тусклое свечение керосинки. От её чада у Ватсона защипало в горле, он открыл дверцу на передней части цилиндрического корпуса и заглянул внутрь. Пламя было жёлтым, хотя должно было быть синим. В полумраке было трудно разобраться, однако он предположил, что калильная сетка нуждается в хорошей чистке, а фитиль надо подрезать. Он сделал мысленную заметку: выключить обогреватель перед уходом и прислать Хичкоку одеяла. Чад от неправильно отрегулированной керосинки мог оказаться смертельным.

– Я рад, что ты теперь спокоен, Хью. Что ж, завтра можем снова позаниматься игрой на пианино, если пожелаешь. Но мы не обязаны. Я вижу, что это тебя каким-то образом расстроило. Можем просто послушать какую-нибудь граммофонную пластинку. Музыка иногда действует очень умиротворяюще. Холмс играл, знаешь ли. На скрипке – не на пианино. В последние годы не так много. Думаю, он сдался, когда понял, что скрипичные версии «Песен без слов» Мендельсона сделались сложнее обычного. Ему нравилась немецкая музыка. Помню, однажды он сказал: «Немецкая музыка мне гораздо более по вкусу, нежели французская или итальянская. Она погружена в себя, а я желаю самопогружаться!» Я впервые услышал такой глагол. Он и впрямь самопогружался. И ему нравился Сарасате, испанский скрипач. Как-то вечером в Сент-Джеймс-холле он сидел в партере, окутанный самым безупречным счастьем, тихонько размахивая своими длинными, тонкими пальцами в такт музыке, а его отрешённые, мечтательные глаза были совсем не такими, как у обычного Холмса. Музыка унесла его в другое место, где он больше не был обязан быть великой вычислительной машиной-детективом. Я спрашиваю себя, сможет ли она вытащить тебя оттуда, где ты заперт.

Ватсон осекся, внезапно сообразив, что говорит о старом друге в прошедшем времени, как будто тот уже потерян навсегда. Он привстал и приоткрыл единственное оконце. Керосиновые пары сделались слишком едкими. Ватсон присел на кровать и уронил голову на руки.

– Не знаю, как ты, Хичкок, но я уже почти без сил. Рано встал, много часов горбился в танке, а потом гонялся за призраками по лесу. Если бы я знал заранее, что судьба мне это уготовила, стал бы привратником в Смитфилде или Биллингсгейте. Им хоть пиво по утрам наливают.

Незнакомый звук со стороны Хичкока заставил Ватсона встрепенуться. Лейтенант с мучительной медлительностью повернул голову к нему, словно его шея была заевшим шарниром, который наконец-то заработал. Света было так мало, что Ватсон не мог быть уверенным, однако ему показалось, что на губах Хичкока мелькнула улыбка. Да, вот она – если не настоящая улыбка, то, несомненно, её тень.

«Прогресс! – мысленно воскликнул Ватсон. – Ну наконец-то прогресс».