Глава 7

– И что ты предлагаешь, я не пойму?! – горячился Гир Арьезский. Он перешел на повышенный тон, махал руками и обрушивал мощь ладоней поочередно на стол перед собой. – Твоя несовершеннолетняя сестра появляется здесь вот так запросто, как будто сейчас не ночь и Потловский замок за поворотом!

Весь этот спектакль был приправлен нервным хождением из угла в угол, прикуриванием от угля в камине, подпаливанием усов и вытряхиванием пепла за край открытого настежь, несмотря на погоду и время суток, окна замка, а также обильного посыпания пеплом ковров. Впрочем, все это не производило на жену молодого герцога никакого впечатления.

– И потом, она слишком бледная! Блед-на-я! Не надо качать головой – ничего мне не показалось. Ты не видела, а я видел.

Эллиноя наблюдала за метаниями супруга уже больше получаса. Она изо всех сил старалась не улыбнуться. Ее глаза, обращенные к Гиру, всегда улыбались, излучая любовь, которую не в силах было утаить сердце. Даже во времена таких ярких эмоциональных вспышек герцогского гнева.

– Я даже не понял, в каком она состоянии, если хочешь знать. И не надо мне говорить, что она еще ребенок!

Эллиноя знала, что нужно дать ему выговориться и отвергнуть все предложенные им же самим варианты решения проблемы, разгромив их на корню. Словесно Арьезский-младший сражался с мысленными врагами не менее яростно, чем предки герцога при столкновении с ними непосредственно. И кроме того, потловской княжне было известно, что после потоков всеразрушающей ругани на Гира снизойдет дух созидания и его ум найдет единственный действительно устраивающий всех выход.

Причина безудержного гнева обычно улыбчивого Гира была только одна – он сам. Вся его ругань и удары по столу адресовывались только тому человеку, которого он каждый день по утрам видел в зеркале.

Стремительно мысливший, он привык принимать решение на раз, и, оказавшись в непривычном тупике, Арьезский впадал в ярость. Злясь больше всего на себя за то, что допустил возможность быть загнанным в угол.

– Так что мы будем делать? Что мы будем делать? А-а-а?! – Он зарычал, вцепившись в спинку кресла, затряс его и отшвырнул от себя в угол. – Эллиноя! Я тебя спрашиваю – что ты предлагаешь? Что я скажу ее отцу? Он, между прочим, и твой отец тоже! Тебя это не беспокоит? Не беспокоит это тебя, я спрашиваю? Ты представляешь, как там все с ума сходят! Одна, без сопровождения… Нет – сопровождение было, но какое! Сомнительное! Какой-то баркасочник…

– Лодочник, – совершенно спокойным голосом поправила Эллиноя. – Нет такого слова – баркасочник.

Гир на секунду остановился и перевел дух.

– Ах вот как! Он, оказывается, лодочник… И ты его знаешь?

– Ну, Потлов, конечно, не самое большое государство, но все-таки не настолько, чтобы я знала всех лодочников. Но то, что он точно никакой не «баркасочник», а на худой конец паромщик, это однозначно…

Элли поднялась с канапе у камина, где сидела, завернувшись в одеяло.

Возникновение на пороге их Рыманского замка княжны Гали в предрассветный час выдернуло чету герцога из супружеской постели. Под одеялом Эллинои прятались нежно-лиловые рюши ночной рубашки, не вполне соответствующие официальному интерьеру приемной залы. Женщина прошлепала, чуть шаркая задниками больших мужниных тапок, к окну, где стоял Гир. Она прикоснулась лбом к его плечу:

– Гир…

Растрепанность чувств молодого герцога так очевидно отражалась на его облике. Внешний вид всегда был важен для него. Обычно аккуратный, сейчас Гир был одет несуразно. Охотничьи сапоги на босу ногу; рубаха с неправильно застегнутыми пуговицами на груди была распахнута и с одной стороны вылезла из брюк. А сами брюки были от баснословно дорогого, но все же пижамного костюма.

– Одна, с каким-то паромщиком… – Он сделал нажим на этом слове и многозначительно покосился на жену. Эллиноя не возражала против этого слова, и Арьезский продолжал: – Вся в бриллиантах, между прочим… Никакой охраны – и только какой-то паромщик. И – ночью! Ночью, между прочим, никто порядочный по улицам не ходит! Только убийцы, грабители и медведи!

Машинально пригладив растрепанные волосы, Арьезский уставился на жену, сверля ее сердитым взглядом. Эллиноя зевнула и прижалась к Гиру еще больше, обняв его и уткнувшись носом в шею.

– Дорогой, медведи ни по улицам Рымана, ни по центральному Потлову не ходят уже давно.

Он лишь долю секунды помедлил, прежде чем обнять ее в ответ. Его жаркий шепот накрыл ее с головой:

– Элли, ты даже не представляешь, как мне страшно! Мне в жизни не было так страшно. Я даже думать не хочу, сколько еще предстоит выслушать от твоего отца! – Он наклонился, поднимая сползающее одеяло. Снова укутал жену, прижал к себе, держа одной рукой за плечи. Вторая ладонь мягко легла на круглый живот Элли. – Как думаешь, он слышал, как я ору?

Княжна улыбнулась:

– Думаю, да.

– Сильно возмущался?

Эллиноя поцеловала Гира в ключицу и тихонько рассмеялась:

– Судя по тому, как он толкался, удовольствия ему крик доставил мало.

– Мне так стыдно. – Это Гир пробормотал едва слышно. Подобных слов вообще никто, кроме Эллинои, от него никогда не слышал.

– Но есть большой плюс. – Ее маленькая ручка легла поверх широкой ладони мужа. – Раз он возмущался, а не затаился, значит, он тебя совсем не боится.

– Значит, вас таких смелых теперь будет двое. Ты да он. И оба крошки. – Гир усмехнулся, осторожно целуя волосы на макушке жены. Уже поостыв, он вернулся к предыдущей теме: – Ну хорошо, медведи не ходят, а все остальные? А, Элли?..

– Все понятно, милый. Но она же добралась. И слава богу. А с остальным ты разберешься. Как всегда.

– Как всегда, – повторил герцог. – Мне всегда нравится, когда ты это говоришь. А еще больше, что ты в это действительно веришь. – Он бросил взгляд в окно. – Скоро светает. Ты, наверное, уже хочешь есть?

Он подмечал все новые приобретаемые женой привычки, стараясь облегчить ей тяжесть несения бремени.

Первые три месяца были невероятно сложными для него. В основном из-за того, что она страдала, а он был абсолютно беспомощен. Гир и раньше заботился о ней, потому что любил, но теперь его забота приобрела предупредительность, не свойственную ни герцогам, ни остальным представителям знати.

– Хочу. Только не знаю чего.

– Это понятно. – Гир усадил ее обратно на канапе и поцеловал в кончик носа. – Сейчас разыщу нашу трусливую прислугу. Как забьются вечно в какой-нибудь угол, не найдешь.

Герцог вышел в коридор, плотно притворив за собой обе створки двери. Он был уверен, что сквозняк не лучшая компания для беременных женщин. Так же как и беспрепятственно проникающие разговоры.

Шаги отдавались гулким эхом. Создавая ощущение, что в эту минуту герцог единственный бодрствующий человек во всем замке.

«Главное, что всегда и неизменно прячутся. Что это за слуги такие, если их разыскивать приходится? Нет, главное, что каждый раз угол разный! – думал Арьезский. – Нет, главное, что они всегда дрожат и плачут. Хотя пальцем я никого не трогаю. Чувствительные все – сколько раз полностью менял прислугу. Княжградские неженки. Плюну, когда это все осточертеет вконец, и наберу людей прямо здесь, в граде. Или вообще в Потлове. И пусть они неправильно сервируют столы, понятия не имеют о протоколе и подворовывают на кухне во время зимних балов. Лишь бы были нормальными людьми. С нормальными своевременными реакциями и человеческим ходом мысли!»

Он свернул на лестницу. У пролета между первым и вторым этажом топталась горничная.

Платье, натянутое в спешке, поверх ночнушки, топорщилось на боках и спине. Девушка судорожно пыталась сколоть на затылке единственной найденной впопыхах шпилькой узел вьющихся непослушных волос. Кудри рассыпались вновь и вновь. И ей приходилось начинать все сначала. Горничная подняла голову, когда услышала приближающиеся шаги герцога совсем близко.

Предчувствия обманывали Арьезского крайне редко – лицо служанки действительно оказалось заплаканным. Красные от слез веки снова затрепетали, стоило девушке встретиться взглядом с хозяином.

– Прошу простить, ваша светлость. – Ее голос дрожал.

«В собственном доме герцогу нужно спрашивать разрешения, чтобы поорать – куда катится этот мир? У всех глаза на мокром месте. – Арьезский с ностальгией вспомнил Потловский замок. – Как все-таки Всемиру повезло с прислугой! Или это не повезло, а он их сам отбирал, а не как я, через секретаря по рекомендательным письмам… У нас семь горничных, пять поваров и дворецкий. И я всех их, не задумываясь, обменял бы на одну-единственную кухарку из Потловского замка. Вот это точно всем кухаркам кухарка! Я бы такой служанке сам столовое серебро дарил. Ленточкой перевязанное. А у этой – ни кожи ни рожи и полные глаза слез. Да княжградский акцент и ноль представления о человеческой жизни. Одни манеры. Повеситься можно». – Все это молниеносно пронеслось в его голове, не мешая вслух произнести:

– Моя светлость прощает. Что еще у вас там стряслось помимо привычного уже потрясения ваших высоковоспитанных ушей моими высказываниями?

Из глаз девушки выкатилась слеза, прочертившая тонкий след на щеке. Она нервно вертела в руках не исполнившую свой долг заколку, лихорадочно подбирая слова. Но от страха перед герцогом все они куда-то испарились, и в голове крутилось только «ваша светлость, ваша светлость». А еще девушка никак не могла отделаться от мыслей, что растрепана и неподобающе одета. Больше всего на свете ей сейчас хотелось куда-нибудь спрятаться.

Старшие слуги вытолкнули ее на лестницу несколько минут назад. Их расчет был прост: прооравшись на столь юную, а следовательно, ранимую и склонную к слезам особу, Гир быстро остынет, и ему можно будет уже более безопасно сообщить еще одну неприятную новость.

Первой неожиданностью этого непривычно раннего утра, заставившей герцога выть, как раненый зверь, стало появление юной Гали на пороге замка.

Чета Арьезских проснулась затемно из-за доносящегося с первого этажа шума.

Гир открыл глаза и попытался вслушаться в невнятно доносящиеся переговоры между дворецким и одним их охраняющих замок харадцев. Охрана замка осуществлялась круглосуточно, и благодаря этому постороннему лицу проникнуть сюда было практически невозможно.

Не раз и не два упертые харадцы заставляли всевозможные делегации стоять под высокими стенами и дожидаться, пока они проверят всех и вся, чтобы были соблюдены все меры безопасности.

Но в этот раз один из охранников сам нещадно колотил в двери и требовал, чтобы вход в замок был немедленно открыт.

Позже дворецкий оправдывал свою нерасторопность тем, что видимая им через витражное окно девушка была необычайно бледна, и он при любых других обстоятельствах принял бы ее за призрак. И уж абсолютно точно последней, кого он мог в ней опознать, стала бы дражайшая родственница герцогини. Но потом он рассмотрел бриллиантовую россыпь в ее волосах и, растерявшись окончательно, почему-то открыл дверь.

Практически втащивший ее на своем плече по многочисленным ступенькам незнакомец все время пытался что-то объяснить дворецкому и остальным сбежавшимся на шум слугам. Он тараторил то о родстве девушки с герцогом Арьезским, то о своем баркасе, стоящем в Рыманской гавани. Понимали его с пятого на десятое из-за сильного акцента. Но именно потловский акцент и навел дворецкого на мысль о княжеских корнях герцогини Эллинои. В его памяти, как в калейдоскопе, завертелись лики всех относящихся к ее генеалогическому древу. Он снова вгляделся в лицо незнакомки, сопоставил с присутствием на ее головке замеченной ранее диадемы, и его озарила догадка. Развернувшись, он зашипел толпе слуг:

– Это княжна Гали!

Владелец баркаса, заслышав эти слова, облегченно вздохнул и, посчитав свою миссию выполненной, откланялся и растворился в ночи.

Пока всполошившаяся челядь металась в поисках подходящих свечей для праздничных конделябров, предназначенных для встреч персон ее ранга, Гали продолжала стоять, привалившись спиной к стене в том самом месте, где ее оставил лодочник.

– Стул! Стул! – продолжал шипеть дворецкий. Тем временем свечи отыскали, но, как вскоре выяснилось, не те. Найденные зажженные свечи стали гнуться под собственной тяжестью и плавить стержни соседних свечей.

Из соседней залы вылетела горничная, с победным видом державшая в руках небольшой пуфик. Дворецкий сделал страшные глаза, в каждом из которых отразилось по трону, и горничная, бросив пуфик, кинулась искать вместо него что-то более церемониальное.

Печально наблюдая за исчезновением пуфика и капающим из подсвечников воском, Гали подумала, что ее везде преследует фантом пожара.

– Ваша светлость… – Дворецкий, бросая косые взгляды на катастрофу, происходящую с канделябром, попытался с поклоном произнести приветственную речь, но его начинание растворилось в темноте вместе с последней испорченной свечой.

Свет исчез, но мир тут же наполнили звуки. Раздался грохот и приглушенная ругань с последующим выяснением отношений. Служанка, принесшая из гостиной залы стул, налетела на другую, бежавшую с найденными-таки подходящими свечами. Стул перевернулся, споткнувшись об него, упали обе женщины, рассыпавшиеся свечи раскатились в разные стороны.

– Что здесь происходит? – Не дождавшийся доклада герцог сам спустился вниз, чтобы лично разобраться, что к чему. Он стоял на верхней ступеньке первого лестничного пролета, пытаясь разобраться в картине, представшей перед ним в сумеречном предрассветном свете.

Обнаруженная им у входной двери молодая родственница была в весьма плачевном состоянии. Лицо Гали белело в сумеречном свете, а глаза были закрыты. Грудь шумно поднималась и опускалась, доказывая, с каким трудом дается каждый вздох.

Удивление Гира мгновенно прошло, и он быстро задал один за другим несколько вполне рациональных вопросов, ни на один из которых ему никто не ответил.

«Почему не предложили стул? Кто сопровождал княжну? И где, в конце концов, свет?»

Тогда среди творящейся вокруг неразберихи и снующих в состоянии паники людей Арьезский издал первый львиный рык. Раздав всем нелестные эпитеты относительно умственных способностей и прокляв параллельно этикет, Гир, однако, добился того, чтобы за пятнадцать секунд из соседней комнаты притащили диванчик, обитый по последней моде шелком, а старая подслеповатая кастелянша откуда-то из недр своей комнаты выудила страшно закопченную керосиновую лампу.

Дворецкий, всю жизнь до Рымана проживший в Княжграде, при виде этого раритета побледнел не хуже княжны. Однако лампа давала свет, которого требовал герцог, и, пока свечи были не найдены, он решил повременить падать в обморок от ее ужасающего неэстетичного вида. Как и давать нагоняй расторопной старушке.

Ругань Гира словно пробудила княжну. Она открыла глаза и произнесла, минуя приветствия и обходя обращенные к ней вопросы:

– Я промокла. Мне нужно переодеться.

Герцог отметил, что взгляд девушки плавал по его лицу, словно потеряв способность сконцентрироваться на чем-то определенном.

– Ванну княжне! Живо! – Первый раз за последние четверть часа дворецкий воскликнул нечто толковое.

Горничные, словно опомнившись, кинулись помогать гостье снимать укрывавший ее плечи и совершенно не соответствующий ее положению мужской плащ из грубой шерсти. К ткани когда-то давно привязался запах рыбы, который теперь громко рассказывал житейскую правду об основном занятии предыдущего обладателя плаща. Служанки переглянулись. Одна из них тут же побежала с плащом по направлению к прачечной, боясь коснуться невзначай чего-нибудь по дороге и запачкать этим привязчивым запахом навсегда.

– Так как же, дорогая Гали? – вновь вопрошал обеспокоенный герцог.

– Потом, Гир. Все потом. Мне надо чуть-чуть отдохнуть, и я все расскажу. – Слова у Гали выходили нечетко.

«Если бы это была обычная сельская девчонка, я бы решил, что она пьяна».

Гали посмотрела в упор на зятя, изо всех сил стараясь не отводить взгляд от его черных буравящих глаз. Она совсем по-детски добавила:

– Честное слово.

Тут пришлось герцогу отводить глаза, раскаиваясь в подозрениях: «Ох ты, господи…»

– Только пусть мне помогут дойти до ванной.

«Час от часу не легче»! – Гир провел растопыренной пятерней по своим волосам, обнаружив, что они стоят дыбом, что непозволительно для герцога.

Через секунду в этой зале уже никого не было. В полном составе все действующие лица во главе с кастеляншей, гордо несущей лампу, переместились в сторону купальни.

Кавардак, устроенный за считаные минуты, царил ужасающий. Оставшись без мало-мальского источника света, Гир споткнулся сначала о притащенный диванчик, потом о пуфик и в довершение едва не растянулся перед ступеньками ведущей наверх лестницы. Он еле-еле удержал равновесие, ухватившись за перила. Чертыхнулся, наподдав пуфик ногой, и, перепрыгивая через ступеньки, побежал обратно в спальню.

За время обратного пути ему нужно было успеть придумать, что именно говорить жене о происходящем внизу. Он считал, что должен быстро определиться с версией, несмотря на то, что сам еще толком ничего не знал. И версия должна была быть такой, чтобы доставить Эллиное минимальное из всех возможных беспокойств.

Но голова была пуста, а перед глазами то и дело всплывало бледное лицо младшей дочери Всемира, поэтому ему ничего не оставалось, как начать орать прямо с порога.

– Ваша светлость, я не знаю, как сказать… – довольно неудачно начала горничная.

– Я-то вижу. – Гир действительно уже поостыл, девичьи слезы делали свое дело – его сердце смягчалось. Но изменить обычной манере общения было выше его сил. – Меня совершенно не удивляет, что вы не знаете. Это ваше обычное состояние. Дальше?

Слова хозяина подстегнули, и служанка, сглотнув и зажмурившись, выпалила на одном дыхании:

– Мы думали, что она намокла из-за тумана. Потом подумали – как она могла намокнуть под плащом?

«Похоже, ими действительно был проделан тяжелейший мыслительный процесс». – Герцог сдерживался изо всех сил, чтобы не дать прорваться сарказму, который мог затянуть беседу.

– И когда мы раздели – поняли. Оказалось, что это не вода. Это кровь.

– На нее пролилась чья-то кровь? – Герцог присвистнул: «Вот это да! Выходит, малышка кого-то прикончила. Этот факт объясняет ее бледность и нежелание говорить. Первое убийство в жизни не всем дается легко».

Горничная снова сглотнула и отрицательно помотала головой:

– Нет, ваша светлость. Это ее кровь. Она потеряла сознание, когда мы начали отдирать ее нижнюю рубашку от раны. И теперь она лежит в ванной почти без дыхания. – Служанка покосилась на округлившего глаза герцога и с опаской добавила: – И мы не знаем, что делать.

– Лекаря позвали?

Девушка снова покачала головой:

– Он в отъезде. Вы его отпустили два дня назад. Посторонних приглашать опасно во избежание огласки. Сестра герцогини, потловская княжна, и в таком состоянии…

– А во избежание смерти? – зашипел Гир, непроизвольно обернувшись в сторону залы, в которой оставил супругу. Она никак не могла его слышать отсюда, но он все равно боялся. – Во избежание смерти, я вас спрашиваю? Может, пригласим кого-нибудь все же?!

Горничная испуганно втянула голову в плечи и попятилась.

– Стрелой лети за ближайшим лекарем, я сказал! И пусть все лекарства прихватит, какие только могут понадобиться. Вообще все пусть прихватит, что у него имеется, чтобы потом не бегали туда-сюда!

Арьезский развернулся и зашагал в сторону купальни. Подслушивающие слуги бросились врассыпную, заслышав шаги хозяина.

Не обращаясь ни к кому конкретно, Гир рявкнул:

– Завтрак герцогине! Она желает чего-нибудь вкусного, разного и много!

В несколько шагов он пересек отделяющее его от цели расстояние и одним ударом руки распахнул дверь. От сквозняка погасло больше половины свечей, и служанка, пытавшаяся привести в чувство Гали, прибегнув к нюхательным солям, бросилась снова зажигать их.

Гали лежала в большой овальной ванне. Вокруг ее фигурки пузырилась мокрая рубашка. Параллельно линии обеих ключиц ткань прилипла к телу и темнела овальными кровавыми пятнами. Голова была повернута в сторону стены, и Гир не мог видеть лица. Затылок девушки заботливо уложили на шелковую подушечку с пушистыми кистями бахромы на уголках. Руки плавали по поверхности воды ладонями вниз. Одна рука в кружевном рукаве нижней рубашки, обхватившем тонкое запястье. Вторая, рукав которой, вспоротый до плеча, превратился в рваную тряпку, – обнажена.

Горничная не нашлась что сказать и лишь повела рукой, указывая на снятые с княжны драгоценности. Камни поблескивали на мраморной полочке влажным блеском.

– Тут только одна серьга. Я не нашла вторую.

– Бог с ней, с серьгой. – Герцог упал на колени рядом с ванной на мокрый плиточный пол. Он наклонил девушку вперед, чтобы рассмотреть повреждения. – Девочка словно чучело с рыцарского турнира…

До его прихода слуги смогли стянуть рубашку только до половины правого плеча, обнажив первую из череды ран. По краям к коже из-за запекшейся крови прилипли ободранные кусочки ткани. В рану попала вода, вымывая оттуда скопившуюся сукровицу с обрывками ниток зеленого бархата и частички песка.

«Медведи по улицам не ходят», – припомнились герцогу несколько минут назад произнесенные супругой слова. Раны были словно нанесены неудачливым и глупым охотником. Он поморщился. – «Очень похоже, что ходят. Какие-то странные медведи, крепко пожимающие плечи молодым девам».

Гир аккуратно потянул за ткань рубашки. От теплой воды потемневшее кровавое пятно потихоньку отставало от спины, открывая многочисленные огромные синяки. Княжна застонала.

«Значит, это не медведь и не рысь. – Арьезский расшнуровал завязанный на запястье невестки бантик. Он спустил с плеч девушки рубашку. – Порезов мало, а синяков много, но они почему-то только на спине. А вот эти ссадины вроде как идеально прямые, словно от ударов плетью. И две глубокие раны на уровне лопаток. Спереди же только четыре косых полукруга, вспоровших кожу, но не очень глубоко вошедших внутрь с обеих сторон. Не смертельно, конечно, но должно быть очень больно».

Он в задумчивости стер с кожи Гали потеки засохшей крови. Раны продолжали сочиться, но их края стали твердыми и зарозовели воспалившейся плотью.

«Как будто ее били чем-то тяжелым по спине, потом пару раз хлестнули кнутом и воткнули что-то небольшое. Наконечник копья? Потому что это не меч, не кинжал и не стрела… Раны нужно промыть и зашить. Как это все скрыть от Элли? А нужно скрыть. Максимально. По крайней мере, сейчас. Что бы там ни было на самом деле, но она с ума сойдет. – Он осторожно погрузил тело девушки обратно в теплую воду. От ран сразу же разошлось слабо окрашенное кровью марево. Она снова застонала. – Кто его знает, может, ей нельзя в воде находиться. Но пока настоящего врача нет, я тут самый главный врач – а мне пока в голову ничего другого не приходит, кроме как промыть водой, а потом, как обсохнет, залить коньяком и прижечь…»

– Сними с нее до конца одежду, – приказал Гир служанке. – Разрежь по швам, чтобы не тревожить лишний раз, и сожги потом тряпки, ясно?

Он приоткрыл дверь:

– Помогите перенести княжну в гостевые покои!

Бочком вошел дворецкий, старательно отводящий глаза от наготы девушки. За ним следом с большой купальной простыней в руках шествовала одна из горничных. Все остальные шушукались за дверью. Когда Гали подняли из ванной, чтобы завернуть в простыню, она пришла в себя:

– Где я?

– Ну как тебе сказать? – Гир поднял на руки ее миниатюрную фигурку. – Ты находишься где-то… Где-то после твоей личной катастрофы.

Дворецкий предупредительно распахивал перед его светлостью все встречающиеся на пути двери.

В спальне гостьи суетились служанки. В камине потрескивали поленья, пожираемые огнем, отовсюду была стерта пыль, и отдернутые портьеры открывали вид на рассвет. На перине взбитой горой высились подушки и был кокетливо отогнут угол одела.

Герцог опустил девушку на кровать. Пока ее переодевали, он стоял у портьер, глядя в окно, едва слышно барабаня пальцами по дереву подоконника.

Княжна сидела, утопая в подушках. Рубашка с кружевами и рюшками, красивейший чепчик. Ничто не напоминало о ее плачевном состоянии, кроме свернутых в несколько раз полотенец, укрывших израненные плечи в ожидании перевязки.

Чуть слышно скрипнула дверь. Вошла еще одна служанка и осторожно внесла на подносе дымящуюся чашку с бульоном. Она предприняла попытку покормить Гали, но девушка отвернулась от поднесенной ко рту ложки.

– Лучше ешь, – буркнул, нахмурившись, Гир. – А то сам кормить буду.

Никак не отреагировав на слова зятя, Гали произнесла:

– Мне надо с тобой поговорить.

– Кто бы сомневался, – снова буркнул герцог. Он сделал знак горничным покинуть спальню.

Когда дверь за ними закрылась, Гали вздохнула, на секунду прикрыла веки, собираясь с мыслями. Гир повернулся лицом к девушке, скрестив на груди руки. На фоне всех этих подушек и массивного изголовья кровати ее фигурка выглядела еще более тонкой и хрупкой, чем была на самом деле.

«Совершеннейший ребенок, в какую передрягу она могла попасть? Или сейчас так калечат за неправильно завязанные бантики на косичках?»

После секундной передышки княжна начала говорить.

Герцог слушал. Не перебивая и не задавая вопросов. Он даже не хмурился, только напряженнее становился прищур его темных глаз.

Рассказ заставил его каждодневную реальность покрыться сетью тревог и опасностей. Все, чего стоило бояться, всегда находилось очень далеко от Гира и не могло потрясти его. Не могло настолько угрожать, чтобы возникло желание отступать, уползать, поджав хвост. А теперь это все вдруг оказалось за порогом.

Оказалось, что мироустройство, знакомое с рождения, готово вот-вот рухнуть. А умный Арьезский этого даже и не заметил. Он ощутил себя потерявшимся в тумане. Когда не можешь видеть, куда ведут расходящиеся под ногами дороги и неясен следующий шаг.

Единственное, что стало ясным герцогу под конец рассказа Гали, так это то, что опасался серьезных проблем он совсем не зря.

Перестук колес и покачивание экипажа. Вместе с ним покачивался под равномерный цокот и весь мир. Уже целая неделя жизни состояла только из этого.

Окна экипажа запотели, и не было видно, как снаружи в первый раз за этот год землю укрывает снег. Снежинки опускались медленно, словно раздумывая, стоит ли вообще падать вниз? Белыми, почти невесомыми крупинками они держались на поверхности, не смешиваясь с влажной осенней распутицей дороги. Скрывая под своей чистотой грязь. Пока по ним не проезжало колесо, взбивая все в однородное крошево.

Гали раскачивалась вместе с экипажем. Она полулежала на розовых шелковых подушках и невидящим взглядом смотрела в мутное окошко. Свет сменяли тени, тени сменялись светом. Когда становилось очень темно, она понимала, что они въехали в очередное ущелье или подкрался очередной вечер.

У княжны болела голова. Эта боль добавилась к яркому букету уже испытываемой сильной боли. Она натянула на себя одеяло, чтобы спрятаться в его темноте и провалиться в желанный сон.

Когда Гали удавалось заснуть, это было истинным счастьем. На время забытье избавляло от боли, и княжна попадала в страну покоя. Пока во сне не приходили картины, где она летит вниз, прыгая со стены, или скачет во весь опор на лошади, слыша шум крыльев и ожидая нападения когтистого демона с небес.

После рассказанного княжной Гир Арьезский посчитал единственно верным переправить Гали в Харад инкогнито.

Официально на территорию Рымана беглая княжна не прибывала. Соответственно герцогский дом ей опять же официально не помогал. И поэтому герцог некоторое время мог не бояться никаких претензий. Тоже вполне официально.

Карета ничем не выдавала происхождения путешественницы. Никаких гербов или вензелей на дверцах. Никакой свиты. Ничто не должно было привлекать к девушке внимания. Возница – обычный рыманский извозчик Миллек, работавший по большей части в порту, никак не был связан со свитой герцога. Из охраны – вольный харадец Дагир, оставивший службу в дружине Рымана больше года назад, предпочтя ей хлеб наемного телохранителя.

Путь княжны лежал вдоль границы с Княжградом, нигде не переходя, впрочем, на его территорию.

Харадец ехал, сидя рядом с возницей на облучке. В нем было чуть больше двух метров роста, и, когда они подъезжали к очередному постоялому двору, чтобы перекусить или устроиться на ночлег, глаза всех были прикованы к его мощной фигуре. А с Миллеком обращались так, словно его вообще не было. Немудрено – на колоритном фоне Дагира терялись многие, кому приземистый, обросший жировыми складками Миллек и в подметки не годился.

Во время считаных остановок, которые давали кучеру возможность выспаться, а лошадям отдохнуть, Дагир охранял вверенную ему девушку, стоя за дверью снятых для ночлега постоялых комнат. Когда спал он сам, оставалось загадкой.

В самом начале пути Миллек пытался разговорить попутчика-харадца. У него было много знакомых ребят родом из этого горного края, все как один веселые и общительные, не то, что этот. За работой, правда, ему их наблюдать никогда не приходилось, а вот в портовом кабаке – очень даже запросто. Они там после переходов своих довольно часто отдыхают. Ну и Миллек тоже, как деньгой разживется, захаживает туда, вот и пересекались их дорожки неоднократно. Лицо Дагира ему тоже казалось знакомым, хотя не исключено, что он просто был на кого-то похож.

На проявление дружеских жестов в свою сторону Дагир никак не отвечал. Он настолько упорно молчал, не изменяя при этом выражения лица, что впору было рыманцу заподозрить в нем глухонемого. Если бы при знакомстве мужчина не пожал вознице руку и односложно не буркнул:

– Дагир.

Когда все темы, возможные для воспроизведения в стиле монолога, были Миллеком исчерпаны, ему пришлось закрыть рот и, косясь сердитым взглядом на харадца, ехать в тишине. Мечтая о скорой встрече с людьми, способными к общению где-нибудь на следующем постоялом дворе.

«Так с ума сойти можно!» – Миллека пожирали его собственные догадки и невозможность поделиться ими с кем-нибудь. Половина денег за доставку пассажирки в Харад, полученная вперед, была больше его обычных расценок. Вторую половину он должен был получить на руки уже в Хараде. Но скорая прибыль возницу уже не радовала.

«Полудохлая девушка, бледная-пребледная, синяки под глазами на пол-лица – того гляди откинется. И заплатит мне, что обещано, кто-нибудь там, в пункте назначения, за ее труп или нет – неизвестно. По мне, так скинуть ее надо где-нибудь в ближайшем перелеске, обшарив предварительно на предмет добра какого-нибудь. Ну, как преставится, конечно. Интересно, с собой деньги есть у нее? Вроде не похоже, что из особо богатых – без замашек великосветских. Но, с другой стороны, вроде и не простушка. – Здоровенный, страшного вида харадец, нанимавший его в возницы, говорил, что девушка – харадка и ее требуется отвезти домой. Только Миллек в это нисколько не поверил. Он нахмурился, в который раз мысленно возвращаясь к возникшим тогда мыслям. – Какая она харадка! Щупленькая, нежненькая… Да и к чему я ей нужен был бы, будь она харадкой – сама бы добралась прекрасно. Даже с перебитыми ногами. Они ведь живучие, как кошки… Где это видано, чтобы харадкам сопровождение требовалось! Не было такого никогда! Вот если бы узнать, кто она на самом деле и за какую провинность ее так далече от Рымана-града сплавляют? Может, получилось бы с этого выгодой для себя разжиться? А если она полюбовница чья или в бремени от мужа знатного рода? Тогда по возвращении в Рыман уже знал бы, кого можно потрясти за такой компромат…»

Вечерело. Резко похолодавший воздух стал словно более прозрачным. Из-за усыпавшего дорогу снега казалось, что карета катилась по расстеленной ковровой дорожке.

– Скоро эта таверна уже? – вслух произнес возница. Дагир при этих словах покосился на него, приподняв одну бровь. В его взгляде ясно читалось осуждение такого непрофессионального отношения к своей работе. Возница, а местность не знает.

Про себя Миллек выругался: «Не хватало теперь еще, чтобы этот харадский дуболом решил, что я заблудился!»

Однако эта мысль разбудила в нем тревогу:

«Хорошо бы на самом деле оказаться уже у какого-нибудь жилья!» – Пока еще дорога, бегущая по плоскогорью, слегка припорошенная, была хорошо видна, но если снегу вздумается повалить в полную силу, они могут и в самом деле сбиться с пути.

Он повернулся и постучал в окошко кареты:

– Эй, дамочка, вам остановочка не требуется еще? Ножки там размять или еще чего?

Девушка ничего не ответила. Миллек обозлился больше обычного.

«Да чтоб они передохли в своей тишине!» – Он щелкнул кнутом, заставляя уставших лошадей прибавить шаг.

Постоялый двор Крайта назывался «Чистое поле».

Судя по тому, что свое детище подобным образом окрестил сам Крайт, упрекнуть его в отсутствии образного мышления было нельзя. Навряд ли кому-то еще могло прийти в голову назвать полем перекресток нескольких дорог. Одни бежали в горы, тем или иным путем ведущие через многочисленные горные села Предгорья в Харад, другие уходили на плоскогорье в Княжград, третьи лентами вьются по Потлову. Но все их многообразие брало свой исток здесь.

«Чистое поле», по своей сути, значение носило прямое – рядом с таверной не было ровным счетом ничего обжитого человеком. Посмотри вперед – и любуйся протыкающими небеса пиками гор, посмотри назад – степь с перелесками. Природа в своей первозданности и больше ничего.

Несмотря на это, место глухим не было. Сдаваемые комнаты редко пустовали, а уставшие люди бывало спали прямо в своих каретах, загнав их за добротный частокол и разместив во дворе «Чистого поля».

И лошадям, и людям, какие бы ни брались в расчет крайние обстоятельства, бывает нужен полноценный отдых. Подремывание в седле на измотанной скотине может закончиться в горах очень нехорошо. Путешественники это понимали, а Крайт понимал это лучше всех.

Однако никакая загруженность заведения не могла заставить его разжиться достаточным количеством работников.

Первая и единственная прислуга в доме появилась только после смерти Крайтовой жены. Готовить-то вдовец не умел в принципе.

Скаредность настолько глубоко поразила его сущность, что это распространилось и на кухню. Все ингредиенты, которые требовалось положить в блюдо, он старался по максимуму экономить. А уж выкинуть то, что испортилось, – вообще было выше его сил, он и это старался пустить в дело.

В результате на вкус получалась редкостная гадость, которую есть никто не соглашался. Заведение стало нести убытки, вот из-за этого шесть лет назад в услужение к Крайтам и попала сирота по имени Гильда.

Гильда на самом деле была совсем одна на свете. Она очень плохо помнила своих родителей. Никто не знал, откуда она родом и когда точно ее семья появилась в Предгорье. После смерти родителей одни сердобольные люди заботились о ней, и тогда она имела кров и еду, другие – гнали прочь. Она понимала и тех и других и старалась не злоупотреблять добротой первых и не злить вторых. И уж совсем не обозлилась сама, продолжая радоваться каждому новому дню и его дарам.

Кто-то посоветовал ей попроситься на работу на постоялый двор, который находился на самой границе Предгорья. Место было далекое, и никто особо туда работать не рвался.

Поначалу договаривались, что она проведет в таверне только зиму. Хозяева присмотрятся к ней, а она – к ним. Вроде присмотрелись; они не понравились ей, она не вызывала восторга у них, но обе стороны нашли в себе силы продлить договор.

Самого Крайта нетребовательная и работящая простушка устраивала, и гнать ее он не собирался. А у девушки судьба сложилась так, что уйти ей было некуда, а учитывая, сколько ей платил Крайт, и организовать свой переезд не на что.

На вопросы о количестве получаемых на руки денег Крайт нудным голосом начинал перечислять Гильде, во сколько она ему обходится. И по всему выходило, что сама по себе оплата ее труда более чем достойная, но вот расходы…

Как ни крути, а Гильде приходилось каждый день есть – и не по одному разу, и где-то спать, и за все это Крайт, по той же стоимости, что и для постояльцев, вычитал из ее жалованья деньги. Кроме того, весь гардероб покойной жены Крайта перешел в безраздельное распоряжение служанки, и за него он тоже не гнушался забирать что-то вроде арендной платы, когда больше расходы Гильды было объяснить нечем.

Ее рабочий день начинался с рассветом, а заканчивался за полночь. К слову сказать, Крайт с сыновьями тоже не барствовали, стояли плечом к плечу и вкалывали как проклятые. Но дело в том, что они-то работали на себя и их дом крепчал, разрасталось хозяйство, закапывались в саду чугунки с золотом, а Гильда…

Гильда радовалась, если могла купить новое платье раз в год у заезжего купца. Да и то, если это было одно из тех платьев, что купец не смог продать, несмотря на все приложенные усилия.

Но она была сыта, обута, одета, была крыша над головой – что еще можно желать? Крайт каждый день разъяснял ей это. Он говорил, что Гильда должна Богу молиться за то, что ее жизнь так удачно повернулась и привела ее в «Чистое поле».

«Ты вообще-то представляешь, как остальные люди сейчас живут? Ты тут как сыр в масле катаешься – что хочешь ешь, что хочешь пьешь. В городе не устроишься так – кому ты нужна? Там все теплые места позанимали уже давно. Думаешь, тебя кто-то ждет? А предгорные девки из коровников не вылезают да с поросятами спят. Мы-то тебе тут вилы для навоза в ручки царственные брать не позволяем!» – И Крайт, окидывая взглядом ежедневно убираемые Гильдой за постояльцами покои, садился за чисто выскобленный Гильдой стол, ел приготовленную Гильдой еду и продолжал рассуждать об ее, Гильдином, небывалом счастье.

И никогда он не обмолвился о том, что и самому ему благодаря ее присутствию живется очень даже неплохо. И честно говоря, не то что неплохо, а очень хорошо.

Про себя-то Крайт уже не раз прикидывал, насколько выгодно ему присутствие Гильды. На первом месте опять же стоял денежный интерес – на содержание покойной жены тратить приходилось на порядок больше. Вдобавок девушка обладала веселым и легким нравом и не раз разряжала обстановку, когда постояльцам приходило в голову повздорить между собой. Пара метких шуточек, открытая улыбка Гильды – и каждая ссора, грозящая перерасти в рукоприкладство и битье посуды, заканчивалась бурным примирением сторон с последующим братанием и выпиванием в честь этого немалого количества бражки. И денежки снова капали в карман папаше Крайту.

Единственное, чем была обделена сиротка, так это в достаточной степени мозгами, чтобы проанализировать все это и понять, что предложенная ей жизнь всего лишь облагороженная форма рабства. Гильду не били плетьми, не бросали в холодный подвал в кандалах, зверского вида собаки не бегали по периметру частокола, чтобы отгрызть ей ноги при попытке к бегству. Но суть от этого не менялась. Она проживала жизнь под гнетом чужой воли, не имея ничего своего. Даже мысли в голове были и те чужие. Ведь она была хорошим рабом. Хороший раб не ставит под сомнения те слова, которые говорит хозяин. Он просто не способен на подобное святотатство.

Как только начинало смеркаться, Крайт зажигал огонь в фонарях над входом. И свет со стороны плоскогорья был виден на несколько лиг – словно луч маяка, помогающий не сбиться с пути.

Не только в безветренную и ясную погоду. Когда начинались снегопады, свет мутным пятном пробивался сквозь пелену снега. Фонарь раскачивался, поскрипывало колесико над его ручкой, каждый раз соприкасаясь с металлом штыря, на котором он висел.

Гильда драила огромный котел, в котором сегодня готовила баранину с рисом и специями. Она мурлыкала себе под нос песенку, раздумывая, что бы такое приготовить на завтра. Позавчера она готовила курицу с овощами, вчера было рагу из говядины, а сегодня – рис. Кроме того, каждый день большой котел был полон супом. Их она тоже чередовала: грибной, куриный, мясной. Существовало огромное количество очень вкусных и очень простых блюд, и все разновидности супов, плова и рагу, без сомнения, относились к их числу. Гильда была уверена, что самые маститые повара не стали бы отмахиваться от ее гениальных по простоте рецептов. Если бы им приходилось ежедневно готовить в одиночку на двадцать – тридцать человек.

Постояльцы не выезжали уже третий день, а кормить людей одним и тем же было не в ее правилах. Но и разнообразить меню было не в ее силах. Блюда, требующие множества операций, она не могла бы приготовить, как бы ей этого ни хотелось. Гильде на них просто не хватало времени.

Но если с завтраком можно было особо не мудрить – постояльцам не надоедало видеть на своем столе каждое утро свежий хлеб, сыр, яичницу и повидло, то с основным блюдом на обед приходилось все время мудрить.

Гильда остановилась, потерла лоб:

«Так что же приготовить на завтра? Вот было бы здорово запечь рыбу! – При мысли о дарах моря Гильда печально вздохнула. Ее детство прошло на берегах Бура, и в доме через день готовили то рыбу, то речных угрей. И если два дня подряд приходилось есть уху, никто в обморок не падал. А здесь рыба была редкостью. Только студеной зимой они едали ее, когда начинали в Предгорья подниматься обозы с рыбой и Крайт покупал бочку самой дешевой, целиком засоленной сельди. – Может, кашу? Ну да, как обычно, все так просто. Гречневую крупу бросить отвариваться, а обрезки говядины потушить с луком и перцем. В конце добавим сметану. Будет вкусно… Нет, но вот если бы была рыба…»

Она сполоснула котел горячей водой и вылила ее в сток в полу. Рядом на столике в деревянной бадье подходило тесто. Этот процесс никогда не прекращался. Тесто либо замешивалось, либо подходило, либо расстаивалось. Если Гильда забирала уже готовое к выпеканию тесто из кадки, проходило от силы полчаса – и уже снова ставилась опара. Хлеба постояльцами съедалось много.

Руки погружались в тесто по локоть. Вымешивать нужно было как следует, и тогда булки, которые делает Гильда, выйдут воздушными. Она отодвинула кадку подальше от тепла печи, чтобы тесто не подошло слишком быстро и не убежало. Гильда собиралась оставить его на ночь без присмотра, чтобы утром сразу же сформировать булки и испечь. Девушка прикрыла бадью полотенцем и стала обтирать руки от налипшего теста.

Снаружи раздался звук подъехавшей кареты.

«Припозднились что-то… А может, наоборот – только потому и решили остановиться, что ночь в пути застала. – Гильда одернула передник, одновременно быстренько отряхнув его от муки. Ей всегда было важно понравиться приехавшим на постой людям. Почему – она сама не знала, но всегда старалась быть милой. – Будить Крайта или не будить? Разбужу – наорет, что спать не даю и по мелочам не в состоянии сама справиться, если не разбужу – наорет, что всех нас перережут из-за моей беспечности… Но во втором случае он будет орать только завтра, что сейчас сэкономит мне время для сна. Поэтому второй вариант, несомненно, лучше. Лучше сама устрою их – наверху четыре свободных спальни».

Вообще-то Гильда, как любая другая женщина, конечно же боялась открывать посреди ночи двери неизвестно кому. Но было кое-что, о чем никто не догадывался. Гильда всегда точно знала, когда и кому дверь открывать можно, а когда от этого лучше воздержаться. И дело было не во времени суток, не в том, как вели себя огромные мохнатые псы, живущие в будке у крыльца, и даже не в том, кто стоял за дверью.

В разных ситуациях один и тот же человек может представлять смертельную опасность или же, напротив, быть абсолютно безвреден.

И Гильда всегда знала, как складывается для нее ситуация именно сейчас.

Она разожгла одну масляную лампу, накинула на плечи пуховую шаль и вышла на крыльцо. Из будки тут же высунулась огромная морда одного из псов. Он негромко рыкнул и вопросительно посмотрел на Гильду, ожидая приказа. Вылезать из теплого угла на свежевыпавший снег по своей воле ему совсем не хотелось.

Девушка пересекла двор и открыла в воротах маленькое оконце. Выглянула наружу.

На облучке подъехавшей кареты сидели двое. Возница – закутанный поверх одежды в плед, несомненно, из Рымана, и похожий на огромного медведя харадец.

– Красавица, комнатки-то есть у тебя свободные, а? – Красный нос у возницы замерз и торчал над краем пледа, вызывая вкупе с заиндевевшими ресницами жалость. – Погреться бы нам…

– Просто на постой мы комнат не сдаем, – прощебетала девушка заученную фразу. – Только полный пансион. С человека два рыманских банкнота. Или пять потловских копеек, если серебром…

Рыманец открыл было рот, чтобы поторговаться, но харадец спрыгнул со своего места, опередив словоизлияния своего попутчика.

– Две комнаты, – коротко сказал он. – Одну для него, вторую для госпожи.

Гильда поставила лампу на землю и быстро открыла ворота, впуская во двор карету.

– Есть две комнаты. Только деньги вперед, – предупредила она. – Вы на сколько останетесь?

– Пока лошади не отдохнут, – туманно ответил харадец, сунув ей в руку смятую рыманскую десятку. – Вот за двое суток. На их прокорм хватит?

Гильда отряхнула со дна лампы прилипшую землю и снег. Она подняла ее над головой, чтобы осветить гостям путь.

– Сейчас все устроим. Вы проходите в дом, обогрейтесь. Мы все сделаем.

Харадец кивнул в ответ, но вместо этого подошел к дверце кареты и осторожно постучал. Из экипажа не доносилось ни звука.

– Расседлай лошадей, – коротко кинул он через плечо уже успевшему взлететь по ступенькам Миллеку. А сам снова постучал в дверь экипажа.

Злобно стреляя горящими глазами в Дагира, возница, помедлив, все же спустился вниз и занялся лошадьми. А харадец тем временем рванул на себя дверь экипажа и заглядывал внутрь. Оттуда раздалось негромкое возмущенное ворчание.

– Сюда посветить можете? – спросил он у Гильды.

Та засуетилась:

– Конечно, конечно… – Поднять лампу выше плеч харадца она не могла и решила, что самое верное – просто передать лампу ему. Поэтому она постучала по его спине и протянула фонарь. Дагир выпрямился и, сурово посмотрев на девушку сверху вниз, произнес:

– У меня руки будут заняты. Я не смогу еще и лампу нести. – Он снова нырнул в экипаж и через минуту вытащил оттуда завернутую в одеяло миниатюрную фигуру. – Светите передо мной, чтоб я видел, куда идти.

Гильда послушно пошла впереди, указывая дорогу. Они сразу же поднялись на второй этаж, где за стоящими в ряд дверьми прятались аккуратные маленькие спаленки.

– Вот, пожалуйста, вам сюда. – Гильда открыла дверь, пропуская перед собой мужчину с его ношей.

Гали снился чудесный сон. Она бежала вниз по винтовой лестнице Потловского замка. Навстречу ей поднимался незнакомец. Гали знала, что сейчас она споткнется и упадет, но все ровно упрямо бежала навстречу своему падению. Ее сердце радостно билось в предвкушении. Она хотела упасть – ведь если она упадет, он подхватит. Внезапно ступеньки лестницы стали рассыпаться под ее ногами, Гали ухватилась за стену, чтоб удержать равновесие. И рука ее, прикоснувшись к камню, вдруг ощутила под собой стебли плюща. Она хваталась за них, но стебли ускользали. И Гали сорвалась. Она летела вниз, а мимо нее вверх летела кирпичная кладка бесконечных стен.

Ужас накрыл ее с головой, но вдруг она вспомнила, что именно за этим и спешила сюда – за тем, чтобы упасть. Ведь кто-то, кто несомненно подхватит ее, тоже должен спешить сюда. И ее захлестнуло счастье. Рушилась лестница, разлетались на обломки перила и ступеньки, сминались арки дверных проемов и сами двери, слетая с петель, летели впереди нее. Гали наблюдала за разворачивающейся вокруг нее катастрофой и при этом была абсолютно счастлива.

В одну из летящих перед ней дверей постучали. Гали удивилась. Но тут оказалось, что кто-то стучит разом во все двери.

– У меня руки будут заняты, – сказал кто-то.

«Конечно, – подумала Гали. – Конечно, руки будут заняты. Ведь в этих руках буду я».

Она ощутила себя в кольце сильных рук. Ее несли так бережно и так нежно. Ради этого стоило рискнуть и еще раз свалиться с той лестницы. Гали положила ладонь своему спасителю на грудь.

А сильные руки все кружили ее в каком-то диком вальсе, нежно прижимая к себе, и из-за этого Гали никак не удавалось выплыть из своего полусна. А ей так хотелось открыть глаза и снова увидеть его высокий лоб, черные кудри и глаза, красивее которых нет на всем свете. Глаза, заглядывающие в самые потаенные уголки души и согревающие ее, как два маленьких персональных солнца.

И вдруг почему-то женский голос произнес:

– Вот, пожалуйста, вам сюда.

Гали открыла глаза и увидела, как отъезжает в сторону распахнутая перед ней дверь.

Ее голова покоилась на чьем-то плече. А сама она действительно находилась в кольце сильных и бережных рук. Мужчина все еще нес ее, и Гали, прижатая к широкой груди, могла видеть только его мощный подбородок и шею. Но ей не обязательно было видеть что-то еще – она уже поняла, что это был не он. Это был не ее незнакомец.

Служанка поставила лампу на столик. Она сняла с нее стекло и зажгла от фитиля еще две находящиеся здесь лампы, осветив комнату в достаточной степени. С опаской глянула в спину мужчины:

– А чем она больна?

– Не бойся, это не заразно. – Харадец опустил свою ношу на постель. Осторожно развернул полы одеяла. Девушка смотрела на него с подушек горящими от лихорадки глазами.

– Мне жарко, – прошептала она. – Правой рукой очень больно двигать, помогите распустить шнуровку – не могу дышать…

Дагир выпрямился и немного растерянно посмотрел на Гильду:

– Вы можете помочь? Госпоже нужно переодеться.

– Я? Да, сейчас…

Харадец сделал несколько шагов назад, пропуская к кровати Гильду:

– Сами понимаете, что я могу с этим поделать? Горничной с нами нет. Так вы поможете?

Гильда кивнула. Он выудил из кармана рыманский банкнот:

– Примите в качестве благодарности.

У девушки на скулах вспыхнули красные пятна:

– Я не поэтому…

– А я поэтому, – спокойно ответил Дагир и положил банкнот на прикроватный столик. – Сейчас принесу из кареты ее вещи. Ваши собаки как ко мне одному отнесутся?

Гильда улыбнулась:

– Они еще привязаны. Не бойтесь.

На контрасте с коричневым цветом покрывала на кровати лицо девушки казалось мертвенно-бледным. Гильде стало страшно находиться с ней в комнате. Она в нерешительности топталась рядом с кроватью, пока веки лежащей перед ней девушки не дрогнули.

«Ой, что это я! – Гильда засуетилась. Ее руки умело пробежались по застежкам плаща. Гильда аккуратно приподняла ее за плечи, вытаскивая из-под спины одеяло и плащ. Корсет на девушке не был зашнурован. Гильда удивилась, но виду не подала – собственно, когда долгое время в пути, следовать условностям совсем не обязательно. Гильда вот сама корсетов сроду не носила, и жить ей это как-то не мешало. – С дороги ее сморило так, что ли? Ужас просто… Может, простыла? И куда понесло одну, без мамок, без горничных. Нет, не понять мне этих благородных…»

– Как вы себя чувствуете? – «Что я спрашиваю – и так ответ ясен». – Принести вам чаю или молока?

Девушка приоткрыла глаза. Она долго смотрела на Гильду. Потом спросила:

– Вы умеете обрабатывать раны?

У Гильды брови поползли вверх. Она присела на кровать рядом с гостьей.

– Раны? Какие раны? – Ей приходилось пару раз бинтовать проткнутые Крайтовыми сыновьями пальцы. На этом ее познания в медицине заканчивались. – «Что приключилось с этой бедняжкой?»

В дверь постучали. Вошел Дагир и, стараясь не шуметь, поставил у входа сундучок, обитый кожей. Он сразу же вышел, и Гильда услышала, как придвигается снаружи двери стул и харадец усаживается на него, дабы нести свое ночное дежурство.

– Давайте так… – Гильда сложила снятые с гостьи вещи на стул рядом с кроватью. – Я спущусь вниз, посмотрю, что там и как. А потом быстренько поднимусь обратно. И мы разберемся с твоими ранами.

Гильда спустилась вниз. Подбросила поленьев в камин, который благодаря специальной системе труб обогревал весь дом. Зажгла лампу и выскочила с ней во двор. Заслышав ее шаги, снова вопросительно рыкнул пес, высунувший нос из собачьей будки. Сначала Гильда проверила запоры на воротах – она точно знала, что закрыла их, но лучше лишний раз проверить, чем с утра выслушивать причитания Крайта по поводу какой-нибудь щеколды. Потом она побежала на конюшню, где в падающих из окон отсветах ворчащий Миллек пристраивал лошадей.

Уже стоящие в стойлах лошади косились на вновь прибывших влажными, поблескивающими в ночном сумраке глазами и фыркали.

– Давайте я сама, – предложила девушка.

– Да что уж… Сам справился… – Миллек действительно уже почти все закончил. – Попоны где у вас? Вспотели лошадки сейчас после перехода, боюсь, как бы не простыли ночью-то…

– Там вон. Ну и сено, и овес в яслях… Вода тоже есть – в кадке, и ведро рядом.

– Воду им сейчас как раз нельзя. – Миллек накрывал спины лошадей попонами. – Я позже сам выйду и дам. Ну что, красавица, веди – где моя комната?

Они прошли в дом. Пока Миллек отряхивал на крыльце одежду и топал ногами, чтобы сбить налипший снег, Гильда подвесила на крюк в камин два чугунка, один с молоком, второй с водой. Проводив возницу в его комнату, девушка снова спустилась вниз и перелила молоко и воду в высокие глиняные кружки и поставила их на поднос. Подумала немного и добавила маленький графинчик с мутноватым самогоном.

Она подошла к сидящему на стуле Дагиру. Тот расположился поперек двери, привалившись плечом к косяку и вытянув длинные ноги. Казалось, он спит, но как только бесшумные шаги служанки приблизились к охраняемой им двери, харадец тут же открыл глаза и уставился на Гильду. Та движением головы указала на свой поднос и объяснила:

– Молоко. Для госпожи.

Телохранитель убрал с прохода ноги, и Гильда смогла войти.

Девушка уже сняла с себя верхнее платье и теперь сидела на кровати в тончайшей нижней рубашке, украшенной кружевами такой великолепной работы, какую Гильде еще никогда не приходилось видеть.

«Девушка определенно непростая», – пронеслось у нее в голове.

– Где ваши ранки? – спросила служанка. – Давайте сначала выпьете молока – я добавила в него капельку меда, вы не против? Так вот, вы попьете, а я перебинтую.

Гостья кивнула. Она опустошила стакан, поставила его на тумбочку и спустила с плеч рубашку:

– Посмотрите, пожалуйста, на спине. Впереди я сама смазываю и бинты меняю, а на спине не получается…

– Кто же это вас так? – ахнула Гильда, сняв бинты с плеч собеседницы. – Божечки мои, какие страсти!

– Рысь, – вспомнив предположение Гира, выдала версию Гали.

– Вот ведь ужас-то! – Гильда намочила край полотенца самогоном из графина. – Сейчас больно будет, наверное…

Гали усмехнулась, чувствуя обжигающие прикосновения к стянувшим кожу на спине швам.

– Это не больно.

– Такие полоски, как будто вам крылья вырвали и после зашили раны. – Гильда смазала воспалившиеся края ран мазью из баночки, которую Гали раньше положила на тумбочку. – У вас есть еще бинты?

– Да. Посмотрите, пожалуйста, в сундуке должны быть.

Бинты лежали сверху, служанка увидела их сразу, как только откинула неожиданно легкую, обитую кожей крышку. Гильда сменила повязки на плечах Гали, стараясь максимально похоже повторить предыдущее бинтование. Бинты, что были сняты, она скатала в клубок.

– Я эти прокипячу и принесу вам завтра.

– Не стоит. Выбросьте их. К чему утруждаться?

– Нет, – покачала головой Гильда, – вам еще предстоит дорога дальняя. Могут пригодиться. Возница ваш обмолвился, что в Харад вам. – Она поправила одеяло на кровати гостьи. – Если нужно что-нибудь, только скажите.

Девушка покачала головой. Но потом посмотрела с надеждой на служанку:

– У меня голова болит. Очень сильно. Вы можете что-то с этим поделать?

Гильда растерянно пожала плечами:

– Разве что компресс… Сейчас принесу. – И она снова сбегала вниз, на первый этаж. На этот раз уже за миской, в которой тут же был разведен с водой яблочный уксус и замочено скрученное валиком полотенце.

Она отжала полотенце от лишней влаги и положила его на горячий лоб Гали. Пообещала:

– Немного, но легче точно станет.

– Спасибо. – Гали закрыла глаза. – «Какое это счастье, оказывается, спать, имея возможность вытянуться во весь рост, не раскачиваясь сутками и не подпрыгивая на ухабах, поджав под себя ноги».

Она уснула мгновенно и не слышала, как выходит из ее комнаты Гильда, погасив все, кроме одной, керосиновые лампы.

Проснулась Гильда с утра под свистящий шепот Крайта. Его морщинистое лицо нависло над ней, потрясая реденькими пшеничными с проседью бакенбардами:

– Это кто у нас там поселился, а? Что за пост посередине второго этажа? Ты своими мозгами куриными не можешь заранее такие вещи продумывать? Если уж берешься кого селить – так сели по-человечески! Видишь таких проблемных гостей – пихай их в угол, угловые комнаты все свободны. Что за посиделки в коридоре?!

Гильда протирала со сна глаза и пыталась собрать в единое целое расползающиеся мысли, чтобы вспомнить, что такое она опять натворила вчера.

– Вставай давай! – Крайт бесцеремонно тряс ее за плечи, поднимая из горизонтального положения.

Гильда потянула на себя сползающее одеяло, стараясь прикрыться. Одной рукой она шарила по прикроватному стулу в поисках брошенного ночью платья.

– Поднимайся, я сказал тебе! Что ты сидишь сиднем! Там Груць с друзьями приехал, то ли с Предгорий, то ли в Предгорья, я не понял ни одного слова – они или пьяные, или укуренные. И ты знаешь этого Груця, ты знаешь, чем они занимаются! – Шепот Крайта снизился до едва уловимого зловещего шипения. – Ты задумывалась, что случится, если они перестанут у нас останавливаться, а? Начнут обходить стороной наш постоялый двор, и – фьють! – Плешивый Крайт довольно противно свистнул, обнажив наполовину сломанный гнилой зуб и выплюнув при этом половину влаги из слюнявого рта. – Плакали наши денежки! Они нас кормят, вся эта груцевская банда наши кормильцы и благодетели – ты это понимаешь? А ты рыманского дружинника сажаешь в самом центре! Еще бы флаги Арьезских развесила во дворе, куриные твои мозги!

Как обычно, уже зная, что это совершенно бесполезно, Гильда попыталась оправдаться:

– Он не дружинник совсем. Просто харадец из Рымана.

– Не дружинник, ха! – Крайт ударил себя обеими руками по гулкому толстому животу, нависающему над ремнем, удерживающим шерстяные штаны. – Не дружинник! Так он тебе и сказал, что он дружинник! Нечем ему заниматься было у себя в Рымане – и поэтому прискакал отчитываться перед всякими прислужницами, кто он и что! Лично для тебя приехал исповедоваться и поэтому всю правду только тебе одной рассказал. Просто харадец – с ума сойти! Да ты поднимешь свой ленивый зад с кровати?!

– Я пытаюсь. – Гильда вместе с одеялом пересаживалась по кровати в сторону сундука.

– Пытается она… – Крайт присмотрелся к телодвижениям служанки и определил их как невероятно тупые. – Если бы пыталась, ты была бы уже одета и готовила всякие плюшки с мясом, а ребята Груця пялились бы на твой прикрытый рюшем бюст и отпускали шуточки по поводу твоих симпатий!

Нерасторопность Гильды раздражала его все больше, и он начал швырять в нее все предметы женской одежды, которые только попадались ему под руку. В девушку полетели пояски, чепчики, пара досыхающих после стирки на веревочке у окна панталон, шаль и зимнее пальто, висевшее на обратной стороне двери.

Не обращая внимания на шквал летящих в нее вещей, Гильда выуживала одной рукой из сундука необходимые детали гардероба, а второй продолжала удерживать одеяло на уровне груди.

– И нет никакого дела твоему Груцю до моего бюста. Что еще за глупости? – Она натягивала через голову темно-синее платье в коричневую полоску. Очень удобный фасон: закрытая спина, широкие рукава и застежка спереди, ряд пуговиц от середины груди до пояса. Как раз будто предназначено для того, чтобы его надевали прямо на ночную сорочку, прячась в одеяле от посторонних глаз. – У этого Груця красоток – дам сердца – выше крыши. В каждом городе по десятку. – Гильда спрятала белокурые волосы под один из брошенных Крайтом чепчиков, подходящий, по ее мнению, к платью.

Она завязала надо лбом ленточки бантиком. Глянула мельком в зеркальце над кроватью – бантик был точно по центру лба. Красивые голубые глаза с длинными ресницами, прямой носик, немного обветренные крупные губы – в целом увиденное ее удовлетворило, и девушка впервые за утро улыбнулась. «А не плевала ли я на Груця? Такая красотка, и никого красивей меня на многие лиги вокруг. Ага, точно, кроме меня-то вообще больше ни одной девушки. Так что я самая что ни на есть писаная красавица».

Продолжая разговор, она со смешком добавила:

– И это не считая жен. Где уж мне, я рылом не вышла.

– Ги-и-ильда! Неужели ты думаешь, что кому-то могут быть интересны твои бредовые умозаключения! Выходи давай уже! – Крайт стоял в дверях, однако все еще не выходил из ее комнаты, словно контролировал, не завалится ли служанка снова спать, оставшись без присмотра. – То не добудишься ее полдня. А если добудишься – сдохнешь с голоду, пока ее величество Гильда все свои одежки перемерит!

Его взгляд зацепился за край ее нижней юбки, взметнувшейся до колен, когда Гильда в два движения натягивала на ноги тугие шерстяные гольфы. Крайт сглотнул и нахмурился. Ему не понравилось, что она перестала прикрываться и повела себя так, словно его и рядом нет.

«Вот ведь бесстыжая! Одно слово – ведьма!» – В сердцах Крайт плюнул себе под ноги, забыв, что это он ворвался в спальню к девушке, а не наоборот и что Гильде и кроме отмывания плевков с пола работы хоть отбавляй.

Гильда, сидя на кровати, застегивала пряжки грубых башмаков на толстой подошве.

– Все, я готова.

– И году не прошло, – буркнул Крайт и добавил с издевкой: – Мы счастливы, мы в восхищении!

Спальня Гильды находилась на первом этаже. Там же, где располагались комнаты, предназначенные для постояльцев такого положения, как, к примеру, Миллек. Тут и мебель была попроще, и постельное белье совсем старое, да и сами комнатки размерами были немногим более шкафа.

Ее дверь была самой первой в череде дверей коридора нижнего этажа. Выходя, Гильда сразу же попадала в просторную залу с длинными деревянными столами и лавками, которую хозяева использовали в качестве столовой.

В этот ранний час она была еще пуста. Кто-то, кто встал раньше Гильды, зажег и расставил по столам керосиновые лампы. Гильда машинально подбросила дров в жерло круглосуточно горящего камина. На ходу закатывая рукава, прошла к плите, удивившись, что Крайт успел растопить ее.

Тесто опасно нависло над краями кадки, словно просилось на противень. Девушка разделила его на булки и отправила в нагревшийся духовой шкаф. Выдвинула из-под полок ларь с гречкой и, отмерив нужное количество, собралась идти с котлом к колодцу во дворе, чтобы промыть крупу. Она отодвинула занавеску на окошке, чтобы посмотреть, идет ли там снег.

Окошко замерзло, и ей пришлось подышать на стекло.

Во дворе рядом с каретой прибывших ночью постояльцев вольготно расположилась группа молодых людей. Один сидел на корточках на пороге открытой двери чужого экипажа и рассказывал, вероятно, что-то уморительное, так как остальные покатывались со смеху.

Гильда возмущенно фыркнула:

«Опять этот Груць вытворяет, что ему вздумается! Закон ему не писан, оно и понятно, но не понимаю я, к чему это? Лазят его дружбаны вечно по чужим вещам, как сейчас. – Из экипажа выглянула еще одна веселящаяся морда, нацепившая на голову женскую шляпку, которую Эллиноя сунула в карету в самую последнюю минуту. Гали не пришлось ей ни разу воспользоваться, и темно-фиолетовая шляпка из тонкого фетра с широкими полями и шелковыми лентами провисела на стенном крючке все время путешествия. Пока не была обнаружена этим молодцом. – Хотя, что интересно, они ни разу тут, на постоялом дворе, ничего не украли. Из баловства, что ли, лазят? Или чтоб сноровку не потерять? Или не могут упустить случая, чтобы не попугать? Все же страшно это, когда в твоих вещах кто-то копался, а ты даже приблизительно не знаешь кто. Даже если ничего не пропало. Вечно, как Груци эти ни приедут, все вокруг жалуются: то спальня вскрыта, то вещи из саквояжей разбросаны, то все перевернуто вверх дном… А так-то понятно, чем эти бедовые за пределами «Чистого поля» промышляют, тут и к гадалке ходить не надо. Лишь на их рожи наглые взглянешь, все как на бумаге черным по белому – ворье чистокровное. – Она вздохнула: – Вот что-то сейчас будет…» Девушка намотала на себя шаль и, поудобнее перехватив ручку котла, двинулась к входной двери.

Обычное повышенное внимание со стороны молодых мужчин не заставило себя ждать. Оно обрушилось на нее, стоило только Гильде сделать шаг за порог.

Расхлябанная галантность в разговоре, свойственная их среде, расцвела во дворе «Чистого поля» буйным цветом.

– О, Гильда, звезда моего сердца, ты скучала по мне? – Молодой мужчина с торчащими в разные стороны волосами цвета соломы отделился от стены под окном, к которой прислонившись сидел. Он отряхнул замшевые брюки, отчего расправились складки на коленях. И согнулся в реверансе, подметая воображаемой шляпой дорожку под ногами девушки.

Гильда хмыкнула и, не обращая внимания на это представление, пошла в сторону колодца.

– Какой у тебя бантик на чепчике – это, поди, рыманская мода? А в Предгорье девчонки в таких спать ложатся – скажешь, путают что? Или это ты со сна перепутала и не ту шапчонку надела?

Девушка крутила барабан, вытаскивая ведро с водой.

– Тебе-то что об этом беспокоиться? На тебя самого ни одна шапка-то не налезет – ни ночная, ни вечерняя, все волосня прорвет…

Лицо говорившего парня пошло пятнами, а остальные засмеялись.

– Закрой рот, Патлатый, – она скучала по мне! Улыбнись же мне, детка, не скрывай своих чувств! Ты же любишь меня, а не этого быдлана! Мне нравится твоя шапочка. Мне вообще все в тебе нравится! – закричал из кареты тот, что нацепил на себя шляпку Гали. Совсем молодой еще невысокий черноволосый парнишка, который был моложе Гильды, пожалуй, лет на десять. – Твои красивые ручки не созданы для того, чтобы таскать котлы – брось его!

– Я-то брошу, ты только потом что есть будешь? – Девушка промывала крупу. Вода из колодца была ледяной, и кисти рук ее моментально покраснели. Она слышала, как в конюшне суетились всем семейством Крайты, обихаживая лошадей вновь прибывших.

– А мы Крайта готовить заставим! – рассмеялся говоривший, обнажив свои белоснежные зубы, и крикнул: – Крайт, ты не откажешь нам в любезности сготовить?

Крайт что-то ответил – его голос невнятно доносился из недр конюшни. По интонации в ответе угадывалось испуганное согласие.

Гильда закончила с гречкой, залила ее водой и тащила теперь к дому полный котел.

– Он-то сготовит, не сомневайся, только переварить это твоему желудку не будет никакой возможности. Я-то, ясный пень, эту бурду есть не буду, а вы с голодухи перетравитесь все как один. Возись потом с вами.

Снова все рассмеялись. Со стороны конюшни донесся возглас, на этот раз более четкий и в то же время тихий. Угрожающая интонация не сулила ничего хорошего и явственно сообщала: «Поговори еще у меня, приблуда!»

Парень, развалившийся на пороге рыманской кареты, оторвался от возни с резной курительной трубкой и повернул голову в сторону идущей девушки. Гильда знала его еще со времен своего прошедшего в Предгорье детства. Он был известной личностью в этих местах, и слава, сомнительная по своей сути, пришла к нему слишком рано.

Верно, они были ровесниками. Его веселые глаза обшарили девичий стан, надежно укутанный в шаль, и взлетели к лицу девушки. Бровь изогнулась, и в сдерживаемой улыбке дернулись уголки губ.

Это и был сам Груць, повадкой и вальяжностью он напоминал Гильде отъевшегося на амбарных мышах молодого кота.

– О, моя Гильда, рад видеть тебя! А я уж боялся, что ты сбежала от папаши Крайта! Мы у ворот, а ты не встречаешь нас и не плачешь от радости. Как так, Гильда, как так? Неужто мы не заслужили даже малой толики радости в твоих глазах?

– А что мне радоваться-то? – Гильда аккуратно, чтобы не расплескать воду на ноги, поднималась по ступенькам лестницы. – Вам вон мои чепчики не нравятся. А я их вообще-то только по одной причине ношу – чтобы в вашу еду моя шерсть не попала.

– Шерстяная Гильда – это ново! Смотри, Крайт прознает про это – начнет с тебя, как с овцы, еще и шерсть требовать! – пошутил тот, к ногам которого, признавая за своего, жались, по-щенячьи повизгивая, оба огромных Крайтовых пса. Они нещадно молотили хвостами по бокам и припадали на лапы. Вели себя совершенно неподобающим для взрослых собак образом, совершенно одурев от любви к этому человеку.

– Молодец, Рылец, ты превзошел меня в антигалантности, – с ехидством хохотнул Патлатый. – Я, по крайней мере, одну ее маленькую шапчонку обозвал ночным чепцом, а ты целую Гильду окрестил овцой.

– Это не я сделал, а Крайт, – вполголоса произнес Рылец. Глядящие на Гильду карие глаза, опушенные длинными ресницами, своим ласковым выражением словно извинялись за свою неуклюжую грубость. И он добавил значительно громче: – Я сам почитаю ее за королеву!

– Вы уж определитесь, кто я. А то по тому, что вы мелете, выходит, что я коронованная овца, – фыркнула Гильда.

Груць делано возмутился, округлил глаза и зацокал языком:

– Хамы, мерзкие людишки! Как вы могли допустить, чтобы она подумала так! Все, братья мои, жизнь кончена! Мы обидели даму нашего сердца! Она действительно не рада нам! Остается только пойти и сдаться властям!

Внимавшие ему соратники расположились кто где. Одни сидели на коновязи, кто-то примостился на притолоке у колодца, а кое-кто на крыше собачьей будки. Все разом засмеялись, и их громкий смех рассыпался по двору подобно мелкому граду.

Ребята Груця не были полным отребьем. Наевшиеся женской ласки, ни один из них не стал бы насильно тащить Гильду куда-нибудь в угол. Вот если бы она сама выбрала кого-нибудь – другое дело. Им было интересно завоевывать ее внимание, устраивать по приезде словесные пикировки и наблюдать за ее реакцией. За шесть лет знакомства они успели узнать девушку очень хорошо.

Она никогда не лезла за словом в карман, и, что было для них интересно, – зная о том, что представляет каждый из них, она на самом деле их не боялась. Эта девушка была для них скорее забавой, одинокой душой, жаждущей актерствовать в глуши без сцены, чем объектом реальных домогательств.

Если бы она знала, что они видят в ней, – это скорее удивило бы ее, чем польстило самолюбию. Это не был способен увидеть старый Крайт, или заезжий купец, или горделивый потомок знатного рода. Для большинства это качество ничего не значило из-за того, что его невозможно было продать. А другим никогда не пришло бы в голову искать нечто подобное у прислуги постоялого двора.

Вследствие своей тотальной наивности, которую ее работодатель принимал за глупость, она была чиста. Душа, неспособная изыскать выгоду для себя, никогда не опускалась до интриг или желания предать или подставить.

Если бы Крайт узнал, сколько раз Груць и его ребята пытались выведать у девушки что-либо про него самого, он бы пошел в ближайший лесок, выбрал ветку потолще и повесился. Не рассказывала Гильда ничего и про постояльцев. В начале ее работы в «Чистом поле» она просто ненавидела группу Груця лютой ненавистью. Ей было противно все, чем они занимались, и еще более противным было то, что они видели в ней возможного информатора и соучастника.

На упрямую девушку не действовали ни уговоры, ни посулы доли от награбленного, ни угрозы. Мало того, считавшая, что нужно относиться к ближним так, как хотелось бы, чтобы они относились к тебе, Гильда первое время еще и пыталась проповедовать эту истину среди членов банды.

Однажды, раздеваясь перед сном, она обнаружила в кармане своего фартука пару серег. Секунду она смотрела на них как завороженная, а потом выскочила из комнаты и побежала по коридору в сторону спальни, где отдыхал главарь банды. Гильда распахнула дверь, подскочила вплотную к двухметровой фигуре Груця. Тот только поднялся к себе из купальни и стоял посреди комнаты голый по пояс, с полотенцем на шее, пытаясь высушить мокрую шевелюру. Словом, несмотря на то, что прекрасно развитой красивый торс являлся объектом его гордости и краснеть за него ему не приходилось, к вторжению разъяренной женщины он совершенно готов не был. Гильда заговорила, сверкая глазами и едва не задыхаясь от сдерживаемой ярости:

– Как вы можете! Вы нападаете на людей тогда, когда они наиболее уязвимы – в дороге, в пути, когда они как дети беззащитны! Вы отнимаете все – как вы не понимаете? Вы даже надежду на то, что возможна спокойная жизнь, отнимаете! Вы думаете, что человек срывается с места, чтобы куда-то ехать – ни есть нормально, ни спать, на подводах трястись, – от хорошей жизни? От нужды все! Копейка – для своей жизни, для жизни детей, семьи. – А вы эту жизнь воруете, и для чего? Чтобы пропить, прокутить, истоптать в пьяном угаре и выбросить! Что значат эти серьги для вас? Ничего! И для меня – ничего, а для тех, у кого вы их отняли? – Она швырнула серьги ему на кровать и, нисколько не опасаясь последствий своих действий, развернулась на каблуках и прошествовала в свою каморку.

Вслед ей донеслось задумчиво сказанное:

– Да, ты моралистка…

После этого выпада Гильду оставили в покое.

Конечно, она в их глазах не заслуживала уважения, такое отношение к жизни было им чуждо, ни один из них не мог понять, для чего ждать и тратить время жизни на достижение желаемого, если его можно просто отнять у ближнего. Но вера, которая светилась в ее глазах, когда она отстаивала свои убеждения, заставляла задуматься о ее непоколебимости и отступить.

Годы шли, и потихоньку взгляды на жизнь у девушки претерпевали изменения. Нет, она по-прежнему считала, что действия Груця и его дружков недопустимы, и ничем подобным сама заниматься не собиралась, но только сейчас уже она понимала, что судить их не ей. Что у нее нет на это никакого права.

Перестав стараться сделать Гильду своей сообщницей, заезжающие как минимум пару раз в месяц ребята в один прекрасный день рассмотрели в ней женское начало. Девушка была молода и миловидна, а голубые глаза ее порой светились такой небывалой лаской и нежностью, что у представителей противоположного пола начинало ныть сердце.

Ни одному из них она явно не симпатизировала, ни одного не выделяла, и поэтому каждый считал, что именно у него шанс по-прежнему есть, и неплохой. Их забавлял ее гордо вздернутый нос и поджатые губы, способность открыто рассмеяться и сочувствовать чужой боли. Потихоньку оказалось, что все из банды Груця были в нее чуть-чуть влюблены.

Возможно, потому что Гильда разительно отличалась от всех знакомых им особей женского пола.

– Нет, ну она странная, – говорили о ней одни, когда в разговоре упоминалось имя Гильды.

– Точно, точно – не такая, как все, – поддакивали остальные.

И каждый при этом надеялся, что эта особенная девушка выберет когда-нибудь именно его.

Хлеб был вынут из печи и остывал, накрытый полотенцем. Его дух разносился вокруг, проникая во все уголки постоялого двора. Он дразнил постояльцев, отгоняя их сон и приглашая в этот ранний час к завтраку.

В «Чистом поле» все было заведено просто. На столах Гильда расставляла тарелки с хлебом, нарезанным сыром, плошки со сваренным осенью в огромном количестве сливовым вареньем и мочеными яблоками и по количеству постояльцев выставляла тарелки поменьше, с яичницей.

Ребята Груця съедали все подчистую. Оставалось загадкой, где в их поджарых телах помещается все количество поглощенной еды. Иногда в голову Гильды закрадывалось подозрение, что они вообще нигде не едят, кроме «Чистого поля».

Вот и сейчас они не успели сесть, как стол оказался практически пустым. Словно над ним пронесся смерч.

– Крайт, давай так – мы платим еще два рыманских банкнота и пересаживаемся вон за тот стол! – Патлатый указал на соседний стол, сервированный для других постояльцев. – За ним никто не сидит все равно. А тут не стол, а свинарник – мы тут сидеть отказываемся! – Он резким движением сгреб все пустые тарелки, оставляя их в непосредственной опасности на краю стола.

Крайт стоял в сторонке, переминаясь с ноги на ногу, не в силах стереть с лица идиотскую услужливую улыбку. Он никак не мог решить, подскочить ему, чтобы спасти посуду, или продолжать стоять на безопасном расстоянии.

– Как же, как же, – бормотал он. – Все как господину Груцю угодно будет…

– Господину Груцю? А мы что, не люди? – буянили остальные.

– Ну как же, я бы не посмел при господине Груце так о его друзьях отзываться, – продолжал мямлить Крайт. Он с надеждой глянул на упоминаемого Груця, чтобы понять, что делать – пересаживать или нет. Платил-то за все причуды бандитов именно он.

– Очень интересно. А без господина Груця ты про нас как отзываешься – а, папаша Крайт? – подмигивая остальным, куражился Рылец, прикидываясь серьезно оскорбленным и злым.

Остальные постояльцы, по одному спускавшиеся к завтраку, с опаской поглядывали на новых шумных соседей. Многие изменяли своим привычкам и пересаживались из-за облюбованных столов на другие, подальше.

В разгар перепалки подошла Гильда. Она деловито сгребла в пустую миску всю грязную посуду и быстро протерла стол.

– Кто тут говорил про два рыманских банкнота? – спросила она, внимательно посмотрев в глаза каждому из сидящих за столом.

Услышав эти слова, Патлатый как-то сразу сник. Он сел обратно на скамью, между двумя своими друзьями, и вперил глаза в стол. Чтобы накормить Патлатого, никто доставать свои два банкнота не спешил, а свои деньги водились у него крайне редко.

Груць хохотнул и, облокотившись, глянул через стол на своего подельника:

– Мне тут тоже послышалось что-то подобное или я ошибся?

Патлатый постарался вжаться в спинку скамьи так, чтобы плечи сидящих по обе стороны мужчин скрыли его от взгляда главаря. Сам Патлатый мог бы сейчас надавать Крайту оплеух за нерасторопность и заставить сделать то, что ему требовалось, но при Груце он старался себя вести по-человечески, соблюдая правила игры, принятые в обществе. Среди этих людей почему-то не было принято отнимать друг у друга еду, вещи и женщин вот так, в открытую. Груць учил, что надо затаиться и ждать момента, что надо делать все тихо и незаметно. Груць называл это – «красивая работа». К слову сказать, Патлатый вырос среди тех, у кого правила игры были совсем иные, и теперь ему приходилось переучиваться. Это до сих пор давалось с трудом, и он часто забывался. Патлатый был плохим учеником.

Дагир спустился со второго этажа больше для того, чтобы посмотреть, что там за гвалт, чем для того, чтобы подкрепиться. Вверенная его заботам госпожа все еще спала, и возникший шум мог помешать ее покою. Вот он и решил узнать, что к чему.

Харадцу достаточно было бросить беглый взгляд на столовую залу, чтобы понять, кто из присутствующих в ней людей что из себя представляет. Вон там двое сидят – это гонцы с вестями, у них белые руки, привыкшие работать с бумагой и пером. За другими столами группами сидят возницы, все из разных краев, что видно по одежде, и держат путь в разные стороны. Особняком сидит путешественник – может, купец, ищущий новые рынки, может, ученый государственный муж, а может, вообще – шпион. Веселая шумная компания занимает стол вдоль окон у выхода. Колоритные молодые люди – несомненно воры.

За ближним к Дагиру столом сидел Миллек. Он быстро поедал свой завтрак, стараясь побыстрее закончить и спрятаться в своей комнате, подальше от вынужденного и явно непредсказуемого соседства.

Харадец подсел к нему и притянул к себе тарелку:

– Когда сможем продолжить путь?

Миллек мрачно посмотрел на телохранителя:

– Лошади вчера на ногах еле держались. Дай им отдохнуть.

– Я не настаиваю на немедленном отъезде. Но мне не нравятся те, кто останавливается на этом постоялом дворе.

– Мне тоже. Думаешь, я от них в восторге? – буркнул возница. – Но лошадям это не объяснишь. Им нельзя уставать сверх меры. Девушка пришла в себя?

Дагир ел, не поднимая глаз от тарелки. Так и не дождавшись от него ответа, возница усмехнулся и снова перешел в режим разговора сам с собой:

– Выходит – нет. А как откинется она по дороге, что будем делать?

Харадец продолжал игнорировать адресуемые ему вопросы. Миллек в очередной раз обозлился:

– Вот и хорошо. Пойду отосплюсь – что еще на постоялом дворе делать? К вечеру можно было бы трогаться, если бы летом. Но зимой, да в снег – нет уж. К утру, глядишь, и лошадки оклемаются. И я тоже. – Он набросал себе на тарелку хлеба с сыром. – В дороге все одно эти полсуток наверстаем.

Дагир вежливо кивнул, как бы прощаясь на время с выходящим из-за стола возницей. Как бы невзначай перевел глаза на шумную компанию. Взгляд их вожака с насмешкой скользил по угадываемым под верхней одеждой харадца легким доспехам.

«Я догадываюсь, кто ты, – говорил взгляд. – Но кого ты охраняешь в этой игрушечной каретке? И почему ты один?»

Черные глаза Дагира смотрели на Груця спокойно, и понять, что он думает, было совершенно невозможно.

Харадец встал, вытер руки полотняной салфеткой и вышел во двор. Утро радовало его своей свежестью. Он потянулся, расправляя затекшие за ночь на стуле мышцы и суставы. Вспомнились родные с детства сугробы Харада, и ему очень захотелось побыстрее оказаться дома.

«Удачно все же сложилось с сопровождением этой девушки – и едешь туда, куда хочешь, и хорошие деньги за это платят».

Он походил по двору, заметил плохо прикрытую дверь их экипажа, и подошел поправить. Когда заглянул в карету, не смог сдержать невеселой усмешки – внутри все было перевернуто. Подушки сброшены с сидений под ноги, одно одеяло теперь завешивало окошко вместо занавесей, а сами обшитые золотой бахромой воланы занавесок были связаны в уродливый узел.

«Что за бессмысленный кураж? Ведь понятно, кто это сделал – могу зайти внутрь, и все из этой шайки по одному на снег повылетают. Некоторые, возможно, даже в похожий узел завязаны будут». – Дагир распутал занавески, опустил обитые бархатом крышки обоих рундуков, отряхнул подушки и разложил их по местам.

Замка на двери кареты не было, только внутренние щеколды.

«И как поступить, чтобы этого больше не произошло?» – Минутную заминку харадец разрешил самым простым образом. Когда нечего делать – ничего делать и не надо. Дагир не видел иного выхода, как просто плотно закрыть дверь.

Все еще раздумывая, как реагировать на устроенный в экипаже бардак, харадец взлетел по ступенькам обратно в столовую. Когда он вошел, принеся с собой клубы холодного воздуха, компания, нарушившая спокойствие постоялого двора, притихла, заинтересованно наблюдая за его действиями.

Дагир окинул всех сидящих за столом быстрым взглядом. Его вердикт был однозначен и жесток:

«Молокососы. Вид как у нашкодивших щенков. Такие если бы знали, кто у кареты в охране, навряд ли бы сунулись».

Он пересек столовую, подойдя почти вплотную к рабочему столу, заставленному посудой и банками с сушеной зеленью, за которым крутилась служанка. Она негромко напевала себе под нос веселенькую песенку. Руки мелькали над чанами и плошками, все движения были так быстры и отточены, что харадец невольно залюбовался, забыв о своем недовольстве и обо всем, что хотел сказать.

В большом котле на плите, шкварча, жарился нарезанный полукольцами лук. Второй котел был отставлен с плиты почти полностью, прикасаясь к ней лишь одним крутым боком – в нем под крышкой прела каша. На доске стремительно росла гора нарезанной длинными ломтиками говядины.

Девушка помешала лук и отправила в котел первую порцию мяса. Положила на доску новый кусок для разделки и заметила упавшую на стол тень. Она подняла глаза, встретилась взглядом с харадцем и, приветливо улыбнувшись, спросила:

– Вам понравился завтрак? Часа через два обед буду подавать, но если захотите, я могу раньше покормить, как только приготовится…

– Я не поэтому подошел. В нашем экипаже все перевернуто.

Гильда залилась краской.

– Ничего не пропало?

Харадец уловил интонацию в ее голосе – скорее обреченную, чем вопросительную, и утвердительно ответил:

– Ничего не пропало.

– Тогда это, наверное, кошки. – Гильда боялась поднять глаза от доски, все ожесточеннее кромсая мясо.

– Кошки, – повторил за ней Дагир. В глубине его глаз зажглись веселые огоньки. – Вы их внутрь не пускаете, и они залезают в кареты погреться.

Гильда махнула ножом так, что чуть не оттяпала себе кусок пальца.

– Почему же, мы этих кошек, – она сделала ударение на слове не хуже только что произведенного удара ножом, – очень даже внутрь пускаем. Вот я давно уже думаю, что зря.

– Ну так я предупреждаю, если поймаю эту кошку – хвоста она лишится.

Гильда издала неопределенный звук, покраснев еще больше.

«Почему мне должно быть стыдно за этих идиотов? Мне каждый раз так стыдно, как будто это я лазаю по чужим карманам, и вот меня поймали за руку! Ненавижу этого наглого Груця! Это ж надо – кошки! Хорошее название для них харадец придумал, только вот у кошек-то совести поболее будет! Даже обидно теперь за кошек…»

– С этим разобрались, – сказал мужчина. – Теперь то, что я хотел. Моя госпожа, думаю, уже проснулась. Зайти к ней нужно бы.

Гильда покосилась на котел, потом на гору мяса перед собой, потом посмотрела на другой конец залы, где резвилась банда Груця и маячила пузатая фигура Крайта. Ее глаза грозно сузились:

«А гори они все синим пламенем! Пускай ждут!» – А вслух девушка произнесла:

– Я сейчас поднимусь. Буквально пару минут дайте мне, чтобы здесь закончить.

Она скинула всю нарубленную говядину в котел, перемешала все огромной ложкой и сняла котел с плиты. Мгновенно зажарила яичницу и перекинула ее на большую плоскую тарелку, украсив по периметру нарезанным сыром. Разогрела в крынке молоко и перелила его в стакан.

Гильда поставила тарелку и стакан на деревянный поднос, подумала секунду и добавила вчерашний графинчик с самогоном. С этой ношей в руках она важно прошествовала на второй этаж, не удостоив Груця с его компанией даже взгляда.

– Интересно, к кому это твоя служаночка так торопится? – Груць не отрывал взгляда от плавно лавирующей между столами и выдвинутыми стульями фигуры девушки. – Да с графинчиком, вот только почему-то без рюмочек.

– А кто его знает, – по своему обыкновению попытался прикинуться идиотом Крайт.

– Так я и поверю, что ты не знаешь, кто у тебя столуется. – Главарь банды переговаривался с хозяином постоялого двора так тихо, что его не слышали даже сидящие напротив.

– Так кто их знает – путники… – Крайт изобразил улыбку. Он прекрасно знал, куда клонит Груць. И это ему совсем не нравилось. Если банда начнет проворачивать свои грязные делишки в непосредственной близости от «Чистого поля», дурная слава свалится на голову Крайта и прилипнет как смола, так что и не отмыться. Если кого-нибудь ограбят рядом с его заведением – пиши пропало. Скажут, папаша Крайт наводит банду – кто тогда рискнет здесь останавливаться? И это только первая из бед и не самая большая. Второй напастью станут проверки со стороны рыманских и потловских блюстителей закона. Они по очереди начнут расквартировывать части своих дружин в «Чистом поле», разумеется, не платя ни копейки за проживание. Будут всех дергать, обыскивать, допрашивать, и останавливаться у Крайта потеряют желание даже те странники, кто оказался в безвыходном положении. Обходить будут седьмой дорогой да в лесах ночевать, в дуплах…

– Путники? Хм… – Груць перевернул свою тарелку и измельчал на ее обратной стороне кончиком ножа табачные обрезки. Рядом лежала излюбленная трубка и миниатюрный шомпол. – И давно приехали?

– Вчера. – Крайт с тоской наблюдал за его действиями. Чувствовал, как резко вспотели ладони.

– И чего хотят? – Мельче уже, казалось, сделать кусочки табака было нельзя – рассыплются в пыль, но Груця результат не устраивал, и острое лезвие продолжало свою работу.

– Ну как чего… Того же, что и все, – отдохнуть, сил набраться…

– Да не от тебя – с тобой-то все и так понятно. Чего еще можно от тебя хотеть? Едут они куда и зачем?

– Мне-то откуда знать? – Тут уж Крайт удивился на самом деле искренне.

– Да тебе-то ли как раз и не знать! – Груць улыбнулся. Он прокрутил вокруг своей оси нож, придерживая его за рукоятку указательным пальцем, а кончик острия уперев в поверхность стола. Покосился на Крайта. – Я тут всего несколько часов, а ты утверждаешь, что знаешь меньше моего. Обидно мне, папаша, твое недоверие. А еще более обидно, как ты расцениваешь мои умственные способности.

Вслед за ладонями у Крайта вспотела спина. Если бы не толстая жилетка, предательски взмокшая рубаха была бы сейчас видна всем.

– Что такое ты, Груць, говоришь?

– Ха… Что я говорю… Я говорю: ты за придурковатого меня держишь. – Парень собрал табак горкой и отложил нож. – У тебя по постоялому двору разгуливает двухметровый харадец с выправкой дружинника, под его охраной некто, кто даже не считает для себя возможным выходить из комнаты… Кто-то, кто скрывает свою личность? Или кого выдворяют из страны? Или кто не хочет быть узнанным, потому что выполняет здесь некую миссию, а харадец – его глаза и уши. Честно говоря, последний вариант мне больше всего не нравится.

Крайт помолчал немного, собираясь с мыслями, потом прерывисто перевел дыхание и начал торопливо говорить:

– Не миссия там никакая, господин Груць, тут вы, как в простонародье говорят, пальцем в небо попали. – Он знал, что сейчас даст Груцю в руки весомый козырь – скажет то, что обнаружит перед бандитом слабые стороны постояльцев. Но что было бы, не скажи он этого сейчас? По его мнению, выходило, что хорошего от молчаливого запирательства еще меньше. – В комнате девчонка сидит. А не выходит не из-за особой стыдливости. Неможется ей. Гильда говорит – раненая. Мол, телохранитель ее на руках поднял, потому как идти сама не могла. А я думаю, не просто ушиблась девочка, пытали ее. Гильда бинтов сверху притащила вчера комок окровавленный, а сегодня с утра кипятила.

Груць, набивавший трубку, откинулся на спинку скамьи:

– А говорил, ничего не знаешь. А тут все так интересно.

Кадык у Крайта дернулся:

– Что тебе до них, Груць? Ничего ценного не везут, и не по твою душу тут…

Парень поморщился:

– Вот если бы ты сейчас этого не сказал, мне бы до них точно никакого дела не было.

– То есть?

– Я с каких-то пор обязан тебе что-то разъяснять из сказанного мной? Крайт, ей-богу, ты меня не устаешь поражать. Давай-ка не шебарши понапрасну – дай подумать в тишине. – Он раскурил трубку и выдохнул клубки похожего на тонкую вату дыма в его сторону. Желая дать понять, что разговор окончен. Словно желая сдуть неугодного Крайта за ненадобностью.

То, что происходило вокруг, назвать тишиной, способствующей мыслительному процессу, можно было с очень большой натяжкой.

Четверо из ребят Груця рассматривали фривольные картинки на оборотной стороне игральных карт, которые вошли в моду среди солдатни, расквартированной в казармах Рымана. Этой четверке удалось отжать у глупых новобранцев несколько колод, и теперь они, гогоча, раскладывали их, комментируя изображенный интим во всех подробностях.

Год, Рижеч, Хпак и Кривда – потловские ребята. Внешне были похожи как братья, хотя кровного родства между ними никакого не было. Достаточно высокие, но все же ниже Груця, широкоплечие молодцы. Волосы разных оттенков русого и разных оттенков серо-голубые глаза. Рижеч отличался кудрявой головой, а Хпак в пику остальным отращивал красивую бороду.

Груць встретился с ними, что называется, на большаке. Как-то так получилось, что этим четверым и банде Груця (в ином тогда составе) одновременно пришло в голову пощипать обоз латфорского купца. Ни одна из грабящих сторон не имела представления о количестве охраны, нанятой купцом в последний момент, и для них это стало пренеприятным сюрпризом.

Банальный гоп-стоп очень быстро превратился в профессионально выполняемое дружинниками задержание. Однако способность быстро адаптироваться к ситуации у грабителей была несколько выше. Не зная друг друга, они объединились и, сражаясь той ночью неистово, как взбесившиеся собаки, все же смогли отстоять свою свободу.

Двое других, Рылец и Хат, шумно делили между собой содержимое чьего-то миниатюрного саквояжа, прихваченного еще в Княжграде. Дележ не устраивал ни одну из сторон, и от этого шума становилось только больше.

Настоящего имени Рыльца не знал никто. Он был почти так же высок, как и Груць, до двух метров не хватало какой-то пары-тройки сантиметров. Его кожа была смуглее, чем у остальных, и из-за этого казалось, что он имеет загар и летом, и зимой. Прямые каштановые волосы были средней длины и обрамляли красивое некогда лицо, закрывая лоб и уши.

Рылец попал в банду с распухшей от побоев физиономией и изувеченным, перебитым в нескольких местах носом. Парень ушел от дружинников Арьезского во время конвоирования его из тюрьмы к месту казни.

Кто-то бросил тогда: «Не морда, а сплошное рыло», с этого и пошло. Прозвище так плотно прилепилось, что о необходимости выяснить истинное имя никто не вспоминал.

Таких отчаянных и везучих Груць любил больше всего, и в банду его приняли без лишних вопросов. Кроме того, Рылец был у главаря всегда на особом положении. Наблюдая за ним изо дня в день, Груць все больше убеждался, что его первая догадка о безымянном соратнике верна и по происхождению он харадец. Кто еще мог уйти от харадского конвоя? Только харадец, да и то, если свои же из конвоя и помогли…

Хата на самом деле звали Иннияр Хаттаур Бирхад Удьямар. Он всегда представлялся полным именем. Это производило впечатление на дам. Когда же это имя впервые услышал Груць, он долго смеялся. Ну и как это выговаривать в экстренной ситуации? Несколько раз убить успеют, пока дозовешься. Так Хата и переименовали.

За тонкие черты лица и отстраненный взгляд его постоянно подозревали в благородном происхождении. Очень светлые белокурые волосы с легким пепельным оттенком опускались чуть ниже плеч. Наискось ложилась, скрывая при движении левый глаз, челка. Этот момент странного для мужчины кокетства был вынужденным – он скрывал травму. Хат стеснялся, но не шрама, изуродовавшего разрез серых, разбавленных зеленью глаз, а того, насколько бездарно было получено в свое время это ранение.

Самый молодой член банды – тот, что поутру на время присвоил шляпку Гали, забавлялся, наблюдая за маленьким диковинным котиком, которого выпустил на стол. Парня называли Шируд. Родителей он не помнил. Знал только, что изначально они жили где-то в горах, а потом почему-то оказались в Рымане. Где он и осиротел. Растила его сердобольная подруга матери, у которой и самой было семеро по лавкам.

Когда два года назад он решил уйти из дома, приемная мать, узнав, с кем он связался, выла как по покойнику и плакали приемные сестры. Никогда никто не гнал его – просто надоело постоянно недоедать и делить один кусок на десять маленьких. Когда банду заносило в Рыман, он всегда первым делом заходил домой. С мешком еды, с шарфами и лентами. Приемная мать, понимая, каким образом ему достаются эти гостинцы, поначалу брать отказывалась, горячим шепотом доказывая ему, что это грех, большой грех. Но потом случилось так, что она заболела, из-за чего потеряла работу, а там нужда взяла свое.

Закрыть глаза на происхождение денег было проще, чем заставлять голодать собственных детей. Да и с тем, что не видел своими глазами, смириться легче. Ведь того, что ты не видишь, как бы и не существует.

Котик с важным видом гулял по столу, прыгал через пустые тарелки и охотился на солнечных зайчиков.

Между делом Шируд размышлял, является ли вообще кошкой это существо?

От обычных кошачьих его питомца отличал не только крошечный размер. У зверушки было три хвоста и глаза, каждый размером с блюдце. Парень украл его в Княжграде прямо на рынке у купца, кричавшего ему в спину «караул, грабят!» с ярко выраженным ррьёркским акцентом. Карманник решил украсть котика скорее из шалости – ну что это за трофей такой странный, скажите, пожалуйста?

Пока он бежал по мощеным улицам Княжграда, сворачивая во дворы и петляя в подворотнях, его душил смех. Все происходящее представлялось ему настолько комичным, что он пару раз даже останавливался, чтобы похохотать. В какой-то момент ему показалось, что погоня слишком близко и задержать бегущих следом можно будет, только швырнув им украденного котика в лицо. Но то ли ноги у карманника были чемпионские, то ли котик приносил удачу, но от погони он в тот раз ушел.

Первой мыслью, когда воришка чуть позже разглядывал свою добычу, была – снести ее в элитные кварталы столицы и выменять на что-нибудь у глупых благородных детей. В знатных домах дети часто сбегали от надоедливого внимания нянек и гувернеров. Кто-то в самый дальний угол сада, а кто-то, наоборот, к ограничивающей свободу ограде, дабы посмотреть на мир снаружи. Вот там-то и удавалось поймать таких, поманив какой-нибудь необычной безделицей, и сменять ее на маменькины драгоценности и папенькино оружие.

Но эта блестящая мысль очень скоро поблекла, а вскоре и исчезла совсем. Чем дольше парнишка смотрел на котика, тем сильнее возрастала уверенность, что зверек совершенно необходим ему самому.

Шерсть у котика была длинная и шелковистая, и если гладить ее достаточно долго, начинала светиться в темноте. А если не отрываясь смотреть в глаза, казалось, что в их глубине летают, неспешно шевеля крыльями, фиолетовые бабочки. Наверняка он умел что-то еще, и Шируд с интересом ждал проявления новых талантов.

Все были при деле, и только Патлатый сидел насупившись, не в состоянии отойти от своего недавнего фиаско. Вышло не по его… И суть дела уже была не важна, Патлатого с каждой минутой все больше охватывала злоба. Он ненавидел всех вокруг и жаждал на ком-нибудь сорвать свой гнев. Но никого подходящего рядом не было. Никого слабее или беззащитнее. И от этого кипящая злость обжигала лишь его одного.

Крайт обычно устраивал Груця и его ребят в комнатах на первом этаже. Но сейчас первый этаж больше чем наполовину был занят. Оставались две общие комнаты на втором и большая неотапливаемая мансарда.

Бандиты Груця предпочитали не разделяться, и вариант разместить одних наверху, а других внизу не подходил. Мансарда тоже в это время года мало кого могла прельстить. Оставалось скрепя сердце отдать ворам лучшие гостевые комнаты с витражами на окнах и княжградскими занавесками.

Крайт вздохнул. Он окинул взглядом первую из спален, пытаясь наметить все слишком хрупкое, что могло не выжить в соприкосновении с новыми жильцами. Все вазочки, хрустальные пепельницы, зеркала, подушки с бахромой, шелковые покрывала – все, что, по мнению хозяина постоялого двора, могло быть разбито, испорчено или попросту прихвачено с собой, он сложил в снятую со стола вышитую скатерть, чтобы снести вниз.

Нагруженный узел он протащил мимо харадца, флегматично наблюдавшего за всеми передвижениями. Крайт злобно покосился на дверь, которую тот охранял, но ничего сказать не решился.

Со второй спальней следовало поступить так же, а еще нужно было поменять постельное белье на более простое.

«И что это Гильда там столько времени возится? Обед еще не готов, сыновья вон ведра принесли с удоя – в рядок стоят, процедить молоко надо, на сыр пустить, а она не чешется. Нашла себе занятие – с бинтами бегать! – Сейчас ему приходилось делать за нее работу, а этого он не любил страшно. – Ну раз такие дела и она вздумала отлынивать, удержу с ее зарплаты за этот день. И оштрафую за уклонение от исполнения своих обязанностей! – Мысль о том, что пусть даже мифические деньги, но он у нее отнимет, была для Крайта такой приятной, что он тут же заметно повеселел. И пошел прибираться во вторую комнату, уже насвистывая себе под нос мелодию.

Закончив прибираться, Крайт в коридоре столкнулся с Гильдой, выходящей из двери напротив. Девушка держала под мышкой пустой поднос и сматывала в клубок бинт. Она что-то говорила сидящему поперек двери харадцу. Тот согласно кивал.

– …и отвар коры дуба. И с собой в дорогу я вам тоже сделаю, только не забывайте поить девочку каждые два часа – это снимет лихорадку и ей будет легче, – долетел до ушей Крайта обрывок разговора. – И знаете, вот что еще: я сварю для нее бульон – крепкий, со специями, он придаст ей сил…

Глаза Крайта нехорошо блеснули. Проходя мимо, он схватил служанку свободной рукой за руку и потащил за собой.

– Сколько можно? Что ты себе позволяешь? – шипел Крайт. – Сейчас же возвращайся на свое рабочее место!

Гильде оставалось только молча поспевать за ним и потрясенно хлопать глазами. Крайт не обратил внимания, что молчаливый харадец тоже поднялся со своего места и последовал за ними.

На нижних ступеньках лестницы девушка наконец сумела вырваться из хватки железных пальцев.

– Да что случилось-то?

– Что случилось? Что случилось?! – Крайт стоял на ступеньку ниже ее, и поэтому его искаженная злобой физиономия была сейчас в нескольких сантиметрах от лица девушки. И без того узкие глаза превратились в щелки, на коже проступили все белесые пигментные пятна, и баки, бывшие более пышными, нежели окружавшие плешь волосы, торчали в разные стороны. – Ты где находишься? Что это за посиделки с постояльцами? Что еще за «сварю вам отвар»? Ты устраиваешь бардак! Тоже мне, нашлась лекарка! Таких, как ты, гонят в шею! Ты что думаешь, я тебя не уволю за такие выходки? Твое дело мыть посуду и скоблить пол, тебя для этого нанимали! Пойдешь на все четыре стороны, еще один раз только устрой что-то подобное!

Дагир, облокотившись на перила лестницы, смотрел вниз, наблюдая за разворачивающейся сценой.

Ресницы Гильды замерли – ее распахнутые глаза вбирали в себя образ оскалившегося папаши Крайта.

«Какой же ты все-таки страшненький… Не страшный, а именно страшненький. И как ты живешь-то, такой плюгавый и злобный?» – Она видела уже не первую вспышку его гнева и уже даже не десятую и давно перестала их бояться.

Более того, ей даже не хотелось дать наотмашь по этой перекошенной морде. Не хотелось натравить на него кого-нибудь из банды Груця. Не хотелось вообще ничего.

Гильда просто смотрела и терпеливо ждала, когда этот оскалившийся урод перестанет орать и отойдет в сторону, чтобы она могла пойти дальше. Словесный поток Крайта иссяк, девушка отодвинула его рукой как неодушевленную преграду и проскользнула мимо, торопясь вернуться к своим кастрюлькам, сковородкам и киснущему молоку.

– Бессовестная голодранка! Невоспитанная тупица! – преследовал ее Крайтов шепот. – Уже постарела здесь, а до сих пор местные порядки не усвоишь…

Он бурчал что-то еще, а Гильде ничего не оставалось, как, отмахнувшись от навязчивого голоса, продолжать отложенную ранее готовку. Она старалась двигаться быстрее, чем обычно, чтобы успеть все к сроку, несмотря на потерянное время. Ей самой казалось, что она более чем спокойна и состоявшийся только что разговор на повышенных тонах на нее никак не повлиял. Пока она не обратила внимания на свои руки – кончики пальцев дрожали, если руки принимали хоть на минуту спокойное положение.

– Почему ты позволяешь ему так с собой разговаривать?

Гильда подняла глаза и снова увидела харадца-телохранителя. Вопрос поставил ее в тупик.

«Что тут ответишь? «Потому что он хозяин»? Мерзко как – «хозяин», как будто я собака…»

– Да он не со зла орет, – произнесла она вслух.

– А какая разница? – Глаза Дагира смотрели на нее без жалости или презрения. Он не поучал ее, но своими вопросами подталкивал к ответу.

Загремев громче кастрюльками, Гильда процедила сквозь зубы:

– Он орет, потому что на него орут.

– То, что на него орут, – это его проблема. Он должен с ней справляться сам. Почему ты считаешь правильным, что он эту проблему перенаправляет на тебя?

– Да не перенаправляет он ко мне никого! Сам с ними разбирается!

– Да? – Дагир в первый раз за долгое время улыбнулся, глядя на осмелевшую в разговоре с ним девушку. Всего лишь несколько минут назад она стояла как безмолвная статуя и разрешала поливать себя грязью. – Ну как он может с кем-то разобраться, если даже кошки в его доме хозяина ни во что не ставят?

– Ну, кошки тут особые… – Девушка стрельнула глазами в сторону столика, над которым повисло марево табачного дыма.

– Я это понял. Ему с ними не разобраться?

– Все не так просто.

– И поэтому он разбирается с тобой?

Рука Гильды на секунду замерла над котлом, в котором она перемешивала мясо. Дагир продолжал:

– А с кем разбираешься ты?

– Я не люблю ругаться.

– Значит, чтоб с тобой ругались, ты тоже не любишь?

Девушка с грохотом опустила крышку на котел.

– Странный вопрос. – Она подняла взгляд и посмотрела прямо в глаза Дагиру. – Я вам не нравлюсь?

– Напротив.

– А говорите так, будто хотите обидеть.

– Напротив, – повторил харадец. Он сделал паузу и добавил: – Но люди, которые не любят ругаться, должны жить в окружении таких же людей. Это естественно. Птицы должны жить с птицами. Никак не со змеями. Даже если поначалу пойдет неплохо, закончится все достаточно печально. Для птицы.

– Даже если птица хищная? – улыбнулась девушка.

Дагир улыбнулся в ответ лишь слегка:

– Ты не хищная птица. Это однозначно.

Он молчал, наблюдая за тем, как она продолжает совершать отработанные до автоматизма движения. Потом, видя, что девушка ничего не отвечает ему, развернулся и пошел обратно к себе, на свой импровизированный пост.

Гильда действительно не думала о том, что делают ее руки. Они были как будто бы сами по себе. Ее мысли крутились вокруг таких странных и очень простых слов, сказанных незнакомым по большому счету человеком.

«Если присмотреться, он больше похож на медведя, чем на человека. Так стоит ли учитывать то, что он сказал? Птица. Что ж, птицей быть приятно. Намного приятней, чем коровой или курицей. Хотя, постойте – курица тоже птица. – Улыбка снова тронула ее губы. – Но я думаю, он не это имел в виду».

Она вытерла руки о полотенце. Окинула взглядом свой рабочий стол. Потом посмотрела вокруг. Столовая представляла собой печальное зрелище. От утреннего порядка не осталось и следа. Все вверх дном. И здесь, и там. Как обычно.

Готовый обед доходил на плите. Гильда отставила подальше от огня мясо и кашу, подумала и передвинула туда же неторопливо булькающий в котелке густой наваристый суп.

Папаша Крайт с лебезящими улыбочками провожал ребят Груця в приготовленные комнаты. Потловчан в одну, остальных четверых в другую, и отдельная спальня для Груця.

Вселялись они так же шумно, как перед этим вели себя за столом. Проходя мимо Дагира, каждый не преминул сказать что-нибудь в его адрес. Харадец прекрасно слышал каждое сказанное слово, но, несмотря ни на что, остался невозмутимым, как скала. Последним шел Груць. Он, как и все до него, внимательно осмотрел сидящего в коридоре человека. Его взгляд снова зацепился за проступившие под тканью стыки металлических пластин доспеха, надежно оберегающего крутые скаты тренированных мышц.

«Никогда не мог понять этих вояк. Все на свете укроют, все запаяют в щитки, как в сплошную клетку, а голова открыта. Хочешь – пробивай ее, хочешь – откручивай. – Груць проходил мимо, подмечая все несовершенства в защите телохранителя. – А самое потрясающее, что они вдобавок уверены, что шикарно замаскированы и никто их сути не распознает».

Искоса Груць глянул на дверь. Не поворачивая головы, харадец проследил за его взглядом.

«Кого он там прячет все-таки? И охраны его смысл в чем заключается: чтобы не впустить туда нас или, наоборот, чтобы сокрытого не выпустить наружу?»

Груць не зашел в свою спальню, проигнорировав распахнутую перед ним папашей Крайтом дверь, как и его подобострастный поклон. Он вошел в одну из спален, отведенных его парням. Усмехнулся, подмечая взглядом следы экстренно проведенной Крайтом эвакуации наиболее ценных вещей, и захлопнул за собой дверь прямо перед носом пытавшегося что-то сказать хозяина «Чистого поля».

Плечи оставшегося снаружи Крайта расслабленно опустились. Он прикрыл распахнутую до этого дверь в соседнюю комнату. Потом с явным облегчением вздохнул и повернулся, чтобы уйти прочь. Возможно, он даже планировал парочку часов поспать в своей комнате, чтобы стряхнуть с себя стресс от утренней нервотрепки. Возможно, планы у него были именно такие, пока, развернувшись, Крайт не напоролся на взгляд Дагира.

В глазах харадца не было издевки или презрения, которые папаша Крайт привык чувствовать в свой адрес. Он словно увидел в них свое собственное отражение без прикрас.

И чуть ли не в первый раз в жизни он испытал чувство стыда.

После этого Крайту спать как-то расхотелось.

Груць подошел к окну. Он сел на подоконник и посмотрел вниз. Отсюда открывался прекрасный вид на горы. Под окном раскинулись кусты смородины, весной и летом зеленые, сейчас их голые ветви походили на вязанки хвороста. Дальше до самой стены частокола шли перекопанные полосы голых грядок огорода.

– Рылец, смотри, как укрыло все, – сказал задумчиво Груць. – Пока не примнется эта чистота, наши следы с головой нас выдавать будут.

Рылец скинул с себя тулуп темно-зеленого цвета на кровать. Он повращал плечами и в шутку напал на Хата, проведя три несильных удара в корпус. Хат, засмеявшись, повалился на кровать, а Рылец, перепрыгнув через укладывающего под кровать сумку с вещами Шируда, оказался у окна. Он выглянул на улицу поверх плеча Груця.

– Ну так и что? На то и снег. А следующий снегопад все опять скроет. И наши следы, и не наши.

– Что думаешь про харадца?

– Того, за дверью? – уточнил Рылец. – Ну да, других харадцев вроде как на горизонте нет. Ничего не думаю. А что, стоит подумать?

– Он из гарнизона?

Рылец с удивлением воззрился на главаря. Его сплющенный нос дернулся:

– Я-то откуда могу знать?

– Ты долго жил в Рымане. Ты довольно близко общался с представителями гарнизона. Ты, наконец, харадец…

– Так, так, так… Стой! Вот ведь разгон взял!

– Странно, я думал, ты меня и дальше заставишь перечислять…

– Отклоняется, ваша честь! – Рылец замахал руками. Он широко улыбнулся, обнаруживая дырки в ряду белоснежных зубов. – Кстати, довольно близко я общался только с теми дружинниками, которые ломали мне нос. И не только нос. Мило было с твоей стороны напомнить, не могу не оценить.

– Что ты расшаркиваешься, как девица? Мне интересно, кого он охраняет.

– Девицы не расшаркиваются. – Рылец засмеялся. – Или те, с которыми ты общаешься, все же именно расшаркиваются?

– Плевать мне на девиц! – Груць достал из кармана спичинку и воткнул ее между зубами. – Если только их не охраняют харадцы. Ты видел их экипаж?

Рылец кивнул:

– То, что Шируд с ним устроил, – тоже.

– Ты же понимаешь, о чем я? – Груць устало посмотрел подельнику в глаза.

Рылец поморщился. Его манера общения включала шутки и остроумные замечания. Он не любил говорить серьезно. Тем более на очевидные темы:

– Ну да, слишком простой снаружи. И слишком много всякой дорогой мелочи внутри. Шляпка одна чего стоит. Если бы Шируд знал, почем такие шляпки, обращался бы с ней гораздо почтительней.

Тем временем в комнате завязалась потасовка. Патлатый попытался поймать скачущего по кровати котика под предлогом получше его рассмотреть. Шируд взвился как ужаленный и заорал, что, если тот не уберет свои лапы от зверушки, он найдет, чем их оттяпать. При этом парень оскалился и сощурил глаза. Что интересно, взобравшийся на подушку зверек сделал то же самое. Он стал похож на пушистый шарик, мечущий из глаз злые искры.

Хат, пропустивший мимо ушей начало конфликта, никак не мог понять, в чем дело, и только восклицал: «О! О! Хватит гнать!» У Шируда в руке блеснул нож. Это подействовало на Патлатого, как тряпка на быка. Из его уст вылетела длинная тирада, цензурными словами в которой были только «ты» и «пошел». Хат вклинился между парнями, отталкивая их друг от друга и пытаясь развести на расстояние вытянутых рук. А двое разъяренных мужчин кружили вокруг него. Патлатый медленно вытаскивал из-за манжеты длинное лезвие бритвы.

Груць зажмурился, потом сжал пальцами переносицу:

– Башка трещит… Если они не закончат орать, я сам кого-нибудь из них убью.

Рылец резко свистнул. Все оглянулись на него, и в повисшей тишине стало слышно, что шипение котика перешло в утробное завывание.

– Груць сказал, чтоб все заткнулись, – произнес Рылец.

Шируд полушепотом бросил что-то обидное в адрес противника, а Патлатый не остался в долгу. Хат поднял обе руки и просто отступил назад. Его жест означал: «Разбирайтесь сами, а я умываю руки».

Рылец свистнул снова, на этот раз короче. И весомо добавил:

– Вам что, языки поотрезать надо?

Все закрыли рты, только кот продолжал утробно подвывать. Груць тер виски, глядя прямо перед собой на не желающего умолкать котика.

– Из-за чего вы сцепились, что это за зверь вообще? Это хоть кот?

Рылец пожал плечами:

– Я не уверен. А какая разница?

Но Груць не отставал:

– Нет, ты посмотри внимательно: какой это на хрен кот? Шируд, что за пакость ты таскаешь с собой с самого Княжграда?

Шируд пробормотал что-то невнятное. Он полусидел на кровати, нахохлившийся, как и полагается обиженному подростку. Котик обнимал его за шею, насколько позволял размах коротких лап, а парень гладил зверя за ухом.

– Разговаривать разучился, малой? Только орать можешь? – Рылец подошел к нему и сел на противоположный край кровати. Шируд тут же накрыл тельце котика ладонью. Словно стараясь защитить.

– Сами сказали заткнуться, – проворчал парень. – Вот я и заткнулся.

Груць спрыгнул с подоконника. Он в два шага преодолел расстояние, отделяющее его от кровати. Шируд испуганно вжал голову в плечи.

Груць наклонился над ним:

– Шируд, я тебя спрашиваю, что это за тварь?

Не поднимая на главаря глаз, парень буркнул:

– Это – котик.

В этот момент зверек вывернул голову из-под прикрывавшей его руки и посмотрел на Груця своими огромными фиалковыми глазами.

Груць выпрямился. Он на секунду поджал губы, а потом, тщательно выговаривая слова, произнес:

– Шируд, вот скажи мне честно: ты идиот? Ты что, котов никогда не видел?

Шируд молчал. Вместо него ответил Патлатый, лежавший носом к стене:

– Я ему сказал то же самое.

– Где ты его взял? – вмешался Рылец.

– Я его украл.

– Что? – Это выдохнул молчавший до этого момента Хат, словно выражая общее удивление.

– А это признание является ответом на один из предыдущих вопросов, – съязвил, не поворачиваясь, Патлатый. – И означает оно, что он действительно идиот. Больше воровать-то в Княжграде нечего, только коты и остались.

– А я бы на твоем месте не умничал, – вдруг расхохотался Рылец. – Ты-то сам с Княжграда ничего не поимел. У Шируда, помимо этого сомнительного трофея, еще целый мешок добра. А у тебя даже кота нет!

– Я точно вам говорю, что это не кот, – повторил Груць, направляясь к входной двери.

– Кот не кот… что вы заладили? – Хат устраивался на кровати. Это у него выходило довольно своеобразно – он вертелся с боку на бок, и от этого движения матрацы свисали с кровати в разные стороны, а один так вообще сполз на пол. – Какая разница? Кровати тут какие-то неудобные, внизу были лучше…

Груць взялся за ручку двери. Все еще не поворачивая ее, он произнес:

– Какое счастье, что я сплю не в одной с вами комнате. Каждому из вас плевать, что представляет собой зверь, который смотрит на вас, когда вы спите.

– Зверь как зверь, – пробормотал сквозь наваливающийся на него сон Хат. – Я и на прошлой неделе знал, что он не кот.

– В каком смысле? – удивился Рылец, а Груць, услышав это заявление, передумал уходить.

– В каком смысле… В прямом смысле. – Хат перевернулся на бок, и матрац, который он вытолкнул из-под себя, благополучно шлепнулся на пол. – Кошки летать, к примеру, не умеют. А этот умеет. Я видел.

Дальше он произнес что-то не вполне внятное, и его никто не понял. Груць и Рылец переглянулись.

– Как так? – Это спросил севший от неожиданности Патлатый.

Вопрос повис в тишине – Хат уже спал. В ответ доносилось его мерное дыхание.

– Эй, ты, Озерный край! – Недолго думая Патлатый запустил в Хата подушкой.

Рылец подмигнул Шируду:

– Так, так… Значит, твой котик летает?

– Не знаю. Я ничего такого не видел, – честно ответил Шируд. Он поднял котика, ухватив под передние лапки, и с сожалением посмотрел в его глаза. – И почему ты мне не показал?

Патлатый швырнул в Хата еще одну подушку:

– Хат!

Хат перевернулся рывком, словно его подбросила пружина. Его рык был страшен:

– Если ты, Патлатый, не успокоишься, я заставлю тебя эти подушки сожрать!

Пропустив мимо ушей угрозу, Патлатый повторил вопрос: