Глава 8

Дочка, моя деточка,
Будто мы в разлуке.
Я зову – не слышишь,
Я ломаю руки.
Надругались демоны,
Чистоту поруша,
Тело исковеркали
И украли душу.
В грязи – в боли озере
Утопили девочку,
Растерзали бедную,
Обломили веточку.

Ноябрьское солнце уже который день ползало по небу, упорно не желая давать тепло.

Оно то выныривало из облаков, то погружалось в них вновь, словно забыв о собственном предназначении. Из-за этого поляну, где прятался дом Оденсе, почти каждый день накрывал лесной туман.

На рассвете удивленные лучи обнаруживали пелену, в которую было погружено все вокруг. В течение всего дня они пытались развеять ее, но в результате получалось только осадить туман, сгустив в путающиеся под ногами клочья. А из тех за ночь вырастала новая пелена.

Когда через оконце в комнату проникли любопытные солнечные зайчики, Годэлиск отложил бумагу и перо и встал из-за стола.

Не так давно берегиня разрешила ему уже не только по комнате прохаживаться, но и выходить за пределы дома. Она сразу же уточнила, что «только в солнечную погоду, простуда вам совершенно ни к чему», и взяла с Годэ обещание по этому вопросу слушаться ее неукоснительно.

Годэлиск осознал свою ошибку очень скоро. Эльф быстро выздоравливал, и вынужденное затворничество все больше душило его. Поэтому свое обещание он старался обойти при каждом удобном случае.

Россыпь солнечных зайчиков вполне попадала, по его мнению, под понятие солнечной погоды.

Он накинул на плечи сюртук, не утруждая себя просунуть руки в рукава.

– Гулять собрался? – спросила девочка. Она забралась на стол и чертила пальчиком по только что написанным им буквам.

– Ага. – Эльф внимательно посмотрел на нее.

– Мама будет ругать. – Девочка не отрывала взгляд от эльфийской вязи на бумаге.

– Я знаю.

– Ну да, ты знаешь. – Она силилась найти знакомые буквы. У нее это не получалось, и она недовольно морщила окруженный кудряшками лобик.

– Пойдешь со мной?

– Нет, конечно, вот еще! – фыркнула девочка. Она закрыла сначала один глаз, глядя на бумагу, потом второй. Поджала губки и нахмурилась. Потом шлепнула пухлой ручкой по листу: – Все, я поняла! Это неправильные буквы. Или ты их неправильно пишешь.

– Это неправильные буквы, и я их неправильно пишу, – улыбнулся эльф. И спросил: – Почему «нет, конечно»?

– Потому что мне нельзя выходить из дома. – Девочка удивленно пожала плечами, поражаясь его непонятливости.

– Потому что ты маленькая?

– Ну да. Только не потому, что маленькая, а потому что слабая. – Она произнесла это медленно, потом посмотрела Годэлиску прямо в глаза. – Там небезопасно.

– А если вместе со взрослым кем-нибудь? И сильным?

– С таким, как ты? – На ее лицо набежала секундная тень.

Эльф внимательно следил за выражением ее лица.

– Да. С кем-нибудь, кто может защитить.

– Нет, защитить никто не может, – пробормотала девочка, отрицательно качая головой. – Никто не может защитить. Нельзя выходить из дома.

– Ты уже это говорила.

– А ты уже спрашивал. – Девочка снова стала рассматривать буквы. На лбу вновь собрались морщинки. – Не может быть, чтобы такое красивое было неправильным.

«Может быть неправильным все что угодно, – думал эльф, глядя на девочку. – И что думаешь, и что видишь».

– А может, все-таки пойдешь со мной?

– Иди-иди, – махнула рукой девочка. – Сам гуляй. И пусть тебя одного ругают.

Годэлиск сидел под деревом на перевернутом ящике. В такие ящики собирают на потловских равнинах во время урожая фрукты. Длинные прямоугольники сколачивают из неплотно пригнанных друг к другу досок, с бортиком высотой в две пяди.

«Увядание природы перед грядущим зимним сном. Какая безысходная тоска во всем этом! – Эльф посмотрел вверх. – Неба как будто бы нет. Оно бесконечно – когда смотришь в него не отрываясь, вырастают крылья, и ты летишь небу навстречу, окунаешься в него с головой.

Океан – небо.

А сейчас это всего лишь ограниченное вылинявшими облаками пространство. Оно само падает на тебя, грозя раздавить».

– Вы опять не слушаетесь меня? – Вернувшаяся из деревни Оденсе появилась из-за угла избы. В руках у нее была плетеная корзина, прикрытая вышитым полотенцем.

– С утра было солнце, – уклончиво ответил эльф.

– С утра? – Оденсе всплеснула руками, а потом подбоченилась: – Вы с утра здесь сидите?! Уже полдень давно минул. Наверняка не завтракали и не обедали. Так ели что-нибудь?

Годэлиск покачал головой.

– Слушайте, нельзя же так, в самом деле! Вы еще не настолько здоровы, чтобы так наплевательски относиться к себе.

Дверь, которую она открыла, хрипло скрипнула. Дверь уже давно пережила свой век и не хотела ни открываться, ни закрываться. Разбухшая и покосившаяся, она сопротивлялась любому, кто пытался нарушить состояние ее предсмертного сна. Каждый ее скрип говорил: «Ах, оставьте меня наконец в покое!»

Оставшись один, Годэ снова окинул взглядом все, что окружало его.

«С вершины Харадской горы, с самого края ледника, окруженного бирюзой неба, можно увидеть такое, отчего нахлынет умиротворение от понимания величия Всевышнего и гармонии мира. И сама собой придет мысль о несовершенстве всего построенного людьми.

Мышиная суетливая возня, на которую им не жалко растрачивать такую недолгую жизнь. Там, в горах, понимаешь, какая несусветная глупость их война. Именно глупость. Пустышка.

Как можно согласиться оплачивать чью-то войну собственной жизнью? Как можно заставить себя поверить в то, что это твоя война? Что это того стоит? Любая война предполагает массовые убийства, голод и лишения – ну неужели нет ничего более интересного, чем можно заполнить свою жизнь?

Но нет, люди не думают об этом. Может, потому что редко кто из них попадает в такие вдохновляющие места, как Харад.

А может, правы те эльфы, кто с брезгливостью относится к людской расе, кто считает, что тяга ко всему мерзкому заложена в самой человеческой натуре?

Эльф вспомнил Ольма и Саммара и отрицательно качнул головой, не соглашаясь с собственными мыслями.

«Но если так, почему не все они одинаковы?

Вот насколько было бы проще, будь все наоборот. Если бы все они испытывали только ненависть, людей давно бы не существовало. Уже давно они сгорели бы в огне большой войны. Уступили бы место какому-нибудь другому виду. Который бы с большей любовью относился к своим отдельным представителям.

В Хараде другие люди. И те, кто приезжает, меняются. Становятся совсем другими. Им просто приходится меняться. К лучшему.

Такое ощущение, что там вообще способны выживать только лучшие. И только лучшее, что есть в человеке, остается в нем без изменений.

Но это там – в месте, где бесконечность простора дарит крылья свободы.

А здесь? Это место тоже дает мыслям свободно течь, но туман…

Туман – он сбивает с толку. Он как стены, странные зыбкие стены, которые дают пройти, но отнимают зрение. Мысли начинают петлять и в конце концов сворачивают к началу, и все крутится снова и снова вокруг одного и того же. Но самое главное – ты не видишь, куда идешь. Путешествие, лишенное цели, бессмысленно. Что бы ты ни делал – все бессмысленно. Раз так, тогда к чему войны? Если ни в чем нет смысла, в войне его подавно не отыщешь… Выходит, и здесь к этой мысли можно прийти. Пусть даже и другим путем. Тогда почему они все еще не осознали сей факт? Все эти люди, мнящие себя культурными и прогрессивными? Те, кто войны объявляют? А те, чьими руками ведется война, кто целится в незнакомцев по ту сторону фронта, кого поднимают идти врукопашную на такого же ополоумевшего противника, – о чем думают они?

Может, эльфы ошибаются и не видят, что у людей просто не хватает времени во всем разобраться?

Нет времени подумать?

А может, я слишком долго живу среди них и теперь, как и они, пытаюсь найти причину, чтобы оправдаться в чем угодно и оправдать всех на свете?»

Дверь снова натужно скрипнула. Оденсе придержала ее сначала плечом, потом ногой – руки у женщины были заняты. Она несла большие глиняные чашки, в каждой торчала ручка столовой ложки. Сверху чашки были накрыты ломтями разрезанной булки, и берегиня старалась идти так, чтобы они не соскользнули в чашку.

– Раз уж такое дело… – сказала Оденсе, подойдя к Годэлиску. Она выразительно посмотрела на него и с нажимом добавила, чтобы он понял, что именно она имела в виду: – Раз уж вы настаиваете, будем есть на свежем воздухе.

Берегиня наклонилась, протягивая эльфу чашку:

– Берите. Приятного вам аппетита!

Годэлиск кивнул и принял чашку, одновременно двигаясь с середины на угол ящика, чтобы женщина могла сесть рядом.

В чашке был густой суп. Картошка, морковка, грибы, лапша и зелень. Эльф потянул носом – пахло очень вкусно. Оденсе проследила за его движением, но истолковала его по-своему:

– Не разносолы, конечно, дворцовые. Но чем богаты, тем и рады.

Годэ поднял глаза от чашки:

– Зачем вы это делаете?

Берегиня искренне удивилась:

– Что?

– Проявляете заботу. Я вам категорически неприятен.

Берегиня немного помедлила с ответом. Она предпочитала не говорить людям то, что может задеть самолюбие, но и отрицать очевидное тоже не считала нужным:

– Это так. По ряду причин. В которых ни вашей, ни моей вины нет. Но не могу же я допустить, чтобы вся моя работа пошла насмарку. Случай был трудным, операция – тяжелой, пациент выжил… И что же, дать ему возможность голодать, чтобы ухудшить состояние? Никогда.

Годэлиск улыбнулся:

– Профессиональная гордость, значит?

– Ну да, – кивнула Оденсе. – И профессиональная же неприязнь. Ничего личного. Как чело… – Она осеклась, поймав себя на том, что только что чуть не назвала человеком эльфа. – Как личность, возможно, вы мне были бы и симпатичны. При других обстоятельствах.

Эльф помешал ложкой суп, макнул туда булку и откусил край.

– При других жизненных обстоятельствах, – повторил задумчиво он. – То есть, по сути, это значит, при наличии другой жизни. Другой судьбы.

Берегиня махнула на него ложкой:

– Ой, вы все прекрасно понимаете! От меня вы тоже не в восторге.

Эльф отрицательно покачал головой:

– Отчего же? Я благодарен вам. И вы мне интересны.

– Ого, – усмехнулась Оденсе, – даже так. Значит, я вас интересую. Знаете, есть признаки, по которым я определяю, пошел человек на поправку или нет. У женщин – когда они начинают прихорашиваться, у мужчин – когда они вновь откровенно интересуются противоположным полом. – Она шутливо подмигнула Годэ. Потом посмотрела более серьезно и, чтобы избежать двусмысленности, добавила: – Вы же понимаете, что я шучу?

Эльф улыбнулся в ответ. Он отвел взгляд от ее лица и посмотрел куда-то вдаль, сбившись с ориентира в тумане.

– Мне любопытна ваша судьба. Вы многое пережили. Что-то меняли вы, что-то меняло вас… Мне интересно это. Я наблюдаю за людьми. Пытаюсь понять, от чего зависит их путь и как он влияет на историю, ход которой отражается в летописи. Я очень долго живу среди них… среди вас, – поправился он, – но, при кажущейся примитивности, все так запутано, так сложно.

Оденсе внимательно посмотрела ему в глаза:

– По мне, так слишком долго. Раз вас начало всерьез интересовать то, на что самим людям наплевать.

– Людям наплевать на собственные судьбы?

– Людям наплевать на человеческую расу. Иначе как объяснить то, что мы здесь оказались?

Эльф хмыкнул:

– Ну так, может, напротив – им как раз наплевать на всех остальных, кроме себя? Мы-то с вами не совсем люди. Я имею в виду, я – эльф, не человек; а вы обладаете способностями, которые многие люди считают неестественными.

– Нет. – Оденсе помахала у кончика его носа куском булки. – Мы здесь не из-за того, что на нас кому-то наплевать. Совсем наоборот – из-за повышенного внимания к нашим персонам нас сюда занесло. Вас ранили не потому, что вы эльф. А потому что один человек хотел убить другого человека, которого вы подменили. Одному человеку было наплевать, что другой будет испытывать боль, страдание и в конце концов умрет. В страшных мучениях, между прочим.

Эльф посмотрел исподлобья на женщину. Его взгляд говорил, что насчет страшных мучений он осведомлен значительно лучше нее.

– Один хотел убить другого – это личная неприязнь, при чем тут судьбы мира?

Оденсе удивилась его замечанию:

– В вашем конкретном случае – а мы говорим о конкретных случаях, а не рассуждаем о чем-то абстрактном, не привязанном к реальности, ведь так?

Годэ кивнул.

– Так вот, в вашем конкретном случае никакой личной неприязни не было. Путем умерщвления принца Хальмгардов должна была произойти гибель огромного количества людей, у которых благодаря вашей жертве появился шанс. – Она прерывисто вздохнула. Поставила чашку на землю. – А я… Вы сказали, что благодарны за то, что я сделала для вас. Я даже не поняла сначала, за что вы меня благодарите. Для меня это так естественно. Сколько себя помню, никогда не занималась ничем иным. Всегда помогала. Но меня стали гнать. Пришлось прятаться. Я не могла помогать всем, а те, кто был рядом, боялись принимать мою помощь. Из-за того, что лишили свободы меня, скольких людей боль свела с ума? Сколько потеряли возможность выздороветь? Сколько детей не родилось? Тем, кто гнал меня, было не наплевать на все эти жертвы, как вы думаете?

– Они считают, что подобный выбор всегда вынужден. Что на него их толкнули обстоятельства.

Оденсе рассмеялась. Она всплеснула полными руками, и кольца на ее висках зазвенели, легонько ударяясь друг о друга.

– Обстоятельства?! Вы пытаетесь внушить мне, что это вечное человеческое вранье является истиной?

Годэлиск молчал. Его чашка тоже была пуста, но он медлил опустить ее на землю, опасаясь, что подведет тем самым черту под разговором.

– Нет обстоятельств, которые оправдывают такой выбор, – покачала головой Оденсе и тяжело вздохнула. – Но почему-то с детства большинству людей внушают обратное. Знаете выражение «человек человеку – волк»?

– Слышал, – улыбнулся эльф.

– Вот согласно этому постулату и живут многие. А вся громко пропагандируемая человечность – это просто блестящая обертка, в которую его же и заворачивают. Для отвлечения внимания.

– Я так не думаю, – сказал Годэлиск и снова улыбнулся. – Ко мне вы отнеслись человечно.

– Исключение. Тут ключ в том, что я и к вам, – отмахнулась берегиня. – Исключения лишь подтверждают правила.

– Может быть, – как будто согласился эльф. – А может быть, вы так говорите именно потому, что больше пострадали, чем я. Причем от своих же. Вот и видите в человеческой натуре только зло. Я так об эльфах говорить не могу. А мы ведь не идеальны, и тем не менее я не осуждаю свою расу. Может, именно потому, что со мной не эльфы воюют.

– Да отвоевались уже ваши эльфы! Сколько вас осталось, не сочтите за обиду мои слова? Горсточка… – Оденсе нахмурилась. Она методично, по одной стряхивала с подола хлебные крошки. – Большинство ушли в Далекие земли, а остальные сгинули, растратив свой век на людские бредни. Воевать… Чтоб воевать, войско нужно. Один в поле не воин…

– Один в поле – идущий за плугом. – Годэлиск говорил тихо, но уверенно. Сомнения в его голосе не было. – Он лучше, чем сто воинов. Он жизнь свою отдает не на бойню и сам никого жизни не лишает. Работает, чтобы взрастить то, что ему дорого. Оберегает это, пока не появятся всходы.

– Эх… – Оденсе подняла взгляд. Теперь и она смотрела куда-то вдаль. Туда, где за туманом темнели нечеткие силуэты деревьев. Берегиня смотрела так, будто могла видеть, что прячется за ними. – Хотела бы я, чтобы было так, как вы говорите. Мудрость вы сеете, я понимаю, мудрость. То, чего не хватает людям больше всего. И каждое слово, попадающее в душу, должно взойти и дать богатый урожай, если оберегать его от жестокосердия и глупости. Но души… души, к которым вы взываете, – неужели вы не видите, что в большинстве своем они каменные? Непробиваемые. Что на камне вырасти-то может?

И снова эльф улыбнулся:

– Вот как вы думаете… А ведь и на скалах растут цветы.

Глаза берегини были печальны:

– Не на скалах. Я это знаю.

– А если бы вы увидели подобное, то не поверили бы собственным глазам? Выходит, вы никогда не бывали в Хараде.

– Они растут в расщелинах, которые ветер заполняет песком и частицами земли. Камень не способен дать жизнь.

– И все же они растут на скалах. Значит, я буду не пахарем, шагающим за оралом, а ветром.

– Цветы на скалах – всего лишь очередной красивый образ. – Берегиня поймала себя на мысли, что тон ее речи стал назидательным. «Похоже, это издержки возраста. Интересно, я становлюсь мудрой или занудливой?» Женщина вздохнула, невесело улыбнувшись мыслям о грядущей старости.

«Кому, как не прекрасному эльфу, придумать такое сравнение? Ну и поверить в него, чтобы не страдать от бесперспективности тех, из-за кого он покинул свою расу». – Про себя она содрогнулась, на секунду подумав, что и к ней сказанные слова подходят. Не только к эльфу.

– Внушаете сами себе надежду – не так ли? Признайтесь, вы не столько верите, что людей можно поднять до вашего уровня, сколько хотите верить, что ваше мнение не ошибочно? Что вы не зря снизошли к людям? Что это не было фатальным для вас заблуждением? А Харад… – Она вздохнула. И покрутила в руках чашку, словно пытаясь вместе с ней еще раз прокрутить собственные мысли. – Я не дошла до него. Слишком много плутала. И слишком много всего произошло. Сначала боялась встречи с ним, потом – ждала. Она должна была многое изменить. Но не случилось. И уже очень долгое время мне кажется, что на самом деле нет такого места на земле вовсе. Только одно название. Пустое. Выдумка бродяг-скоморохов…

– Вы часто теряете веру в то, на что перестаете надеяться, – тихо сказал Годэлиск.

– Это же очевидно. Разве может быть иначе?

Эльф кивнул:

– Может. Но самое печальное, что, теряя веру, вы перестаете стремиться к ранее поставленным целям. Они становятся для вас бессмысленными. Почему так? Многие из вас просто перестают действовать.

– Да. Залезаешь в самый дальний и самый темный угол. И думаешь, что останешься там до конца жизни. Но не тут-то было! – Оденсе забрала из рук собеседника давно уже пустую чашку. – Кто-то, считающий себя очень умным, опять устраивает войну. И даже в самом далеком от остального мира углу становится жарко. И оттуда приходится выбираться.

– Может, это к лучшему?

– К лучшему? Чтоб умерла вера, должно произойти что-то ужасное. Или просто человек выдыхается и сил больше ни на что нет. Все, что вынуждает его к дальнейшим действиям, просто добивает остатки воли к жизни. Знаете, Годэлиск, я давно живу здесь, и мне с ума не сойти дает только надежда. Потому что я верю, что время, проведенное в этом медвежьем углу, это ожидание того, кто должен отыскать меня здесь.

– Вот, значит, как… – Эльф сделал небольшую паузу, прежде чем задать следующий вопрос. Ответ был важен для него: – Так что произошло с вами?

Поле. Звезды. Тишина.
Недвижим ковыль.
Я в ночи брожу одна,
Под ногами пыль.
Легкие мои шаги
Не разбудят тех,
Кто на берегу реки
Смерти принял грех.
Ночь. Тумана седина.
Стука сердца нет.
Поле. Звезды. Тишина
Мертвая в ответ.

Оденсе не видела монаха уже несколько дней. Беспокойство, ощущаемое берегиней вблизи него, почти исчезло.

Сидя перед окном лорьярдской гостиницы, девушка расчесывала волосы и размышляла на эту тему.

По всему выходило, что монах уехал. Со двора ее не гнали, дважды в день звали к столу, и значит, пребывание здесь было оплачено. Но сколько дней еще такой беззаботной жизни у нее впереди, она не знала.

И что делать дальше?

Послышался легкий стук в дверь. Вошла Лерия. В руках у нее был обычный для ее утреннего визита поднос с чашкой чая и сладкой булочкой, присыпанной сахарной пудрой и корицей.

– Разрешите войти?

Оденсе кивнула. Спрыгнув с подоконника, она быстренько убрала со стола раскрытую книгу и вещи из сумки, которые перебирала прошлым вечером. Лерия поставила поднос и, поклонившись, собралась уходить.

– А… – начала девушка.

Лерия остановилась, предупредительно подняв брови, готовая выслушать просьбу своей гостьи.

Оденсе кашлянула и осторожно спросила:

– А мой спутник не предупреждал о дате своего возвращения?

– Возвращения? – переспросила Лерия, удивленно наморщив лоб. – А разве он куда-то уехал?

Оденсе смутилась и, на ходу подбирая слова, принялась выдумывать дальше:

– Ну он вроде как собирался.

Хозяйка передернула плечами:

– Честно говоря, мне об этом ничего не известно. С утра вроде как был в своей комнате. Да и куда он в таком состоянии поедет-то? – Лерия с сомнением покачала головой.

– А… а в каком состоянии?

– В полубессознательном, – ответила женщина. – По крайней мере, выглядит именно так. Хотя я, конечно, не врач, да и монахов знакомых у меня немного, чтобы в их повадках разбираться. Но кто знает, может, для них это обычное дело. В это время года, к примеру. Сезонное недомогание, к примеру. Я сначала подумала, что простужен он и зря его в комнату поселила угловую, что на север выходит, да еще и этаж первый. Сыро там, одним словом.

Видя, что Оденсе задумалась, Лерия посчитала разговор оконченным и направилась к выходу. У двери она остановилась и, обернувшись к девушке, добавила:

– Только вот если бы он был обычным человеком, я, пожалуй, готовилась бы к самому худшему.

Оставшись наедине со своими мыслями, Оденсе бездействовала недолго. Расправившись с завтраком, девушка поторопилась выскользнуть из комнаты.

Идя по коридору, она анализировала свои ощущения каждую секунду, боясь пропустить начало изменения своего состояния.

Но ровным счетом ничего не происходило. Ни слабости, ни темноты в глазах, ни тоски в душе.

У комнаты монаха девушка остановилась. От страха у нее пересохло в горле.

«Вот сейчас я окажусь с ним нос к носу! И опять сердце будет ныть так сильно, что останется лишь одна настойчивая мысль – перегрызть себе вены». – Пальцы берегини, крепко сжимавшие ручку двери, побелели.

Дверь была незаперта. Она открылась от легкого прикосновения. И Оденсе увидела…

Листопад лежал на кровати. Он натянул на себя все одеяла, которые только смог найти в комнате. Не так давно его колотила дрожь. Если бы берегиня могла присутствовать в его комнате чуть раньше, она бы услышала дробный стук, отбиваемый зубами.

Сейчас же здесь повисла тишина. За несколько мгновений до того, как Оденсе прикоснулась к ручке его двери, монах потерял сознание.

Последние силы, с которыми он сопротивлялся дару девушки, силы, позволявшие ему оставаться в живых, иссякли.

И уже не было слышно даже его дыхания.

Берегиня закрыла за собой дверь на щеколду. Стремительно пересекла расстояние, отделяющее ее от кровати.

«Что я делаю?..» – пронеслось у нее в голове. Остановиться, для того чтобы подумать, что ответить на этот вопрос, у Оденсе времени не было.

Девушка скинула на пол одеяла с кровати, распахнула на груди монаха одежду. Лицо, которое всегда скрывал капюшон, было повернуто к стене.

«К лучшему это, в беспроглядный мрак-то глядеть ох как страшно мне было бы!»

Ее пальцы прикоснулись к мраморной холодной коже.

«Сердце почти не бьется». – Исцеляющие руки Оденсе принялись делать то, что они были призваны делать.

Пытались спасти. Дарили исцеление.

Но вся их сила уходила в никуда. Так уходит вода сквозь песок. Утекает прочь, не оставив от себя и следа.

Оденсе закрыла глаза, вслушиваясь в хитросплетения его болезней и слабостей. Она искала внутри Листопада силу, которую нужно было разбудить, чтобы вернуть монаха к жизни.

Что-нибудь, ради чего стоило бы остаться в этом мире.

Но его душа была так холодна, так пустынна…

Поиск уводил берегиню все дальше по лабиринтам души монаха. Нигде не было даже искорки света.

«Как ты жил? Я не понимаю – как ты жил все это время?..» – Ее сердце отозвалось таким сильным приливом жалости, что тепло, струящееся от кончиков пальцев, расплескало любовь, которую они не в силах были сдержать.

То, что произошло дальше, чуть не убило Оденсе.

Сердце монаха толкнулось под ее рукой.

И это обрушило ей на плечи тонны снега. Берегиню прижало к земле, чуть не расплющило. В ушах зазвенел волчий вой. Тоска начала жрать ее заживо.

Оденсе не чувствовала, как по ее лицу, мокрому от слез, одна за другой побежали, выкатываясь из уголков глаз, капли крови.

Монах повернул к ней свое лицо. Капюшон съехал на подушку, и темнота, всегда хранимая им, словно получила свободу.

Девушка чувствовала, как этот клубящийся черный туман, накатывая волнами, поглощает ее. Растворяет в себе.

Он не оставил ей ничего. Не было зрения, не было слуха. Оденсе не понимала, что ощущают ее руки, все еще старающиеся излечить то, для чего боль была сутью существования.

Она опускалась все глубже в бездонный провал, полный колючей ледяной крошки.

«Я умру?.. В этой бесконечной вселенской ночи, где мрак стер все границы? Где на небе никогда не было светила, и даже память о существовании звезд была стерта? Я умру, меня не будет совсем-совсем и останется только моя смерть, растянутая в вечности. Ведь кроме смерти на самом деле нет ничего. – И вдруг в самой глубине ее существа зажглась, сначала неярко, еще не оформившаяся в слова мысль: – Но ведь это неправда! Так не бывает!»

Это был такой искренний протест, такое яростное неприятие лжи, какое бывает только в пору ранней юности с ее наивным максимализмом.

Вера в собственную правоту пронзила все естество. Каждую клеточку. Оденсе сама стала сгустком чистого света, перерождая его энергией окружившее пространство.

И пришел свет.

Очнулась берегиня поздно. Солнце над городком Лорьярд убежало по небу на самую дальнюю западную точку.

Оденсе открыла глаза. Сначала она не поняла, почему спит сидя на полу, положив руки и голову на кровать. Потом комната показалась ей незнакомой. Это была комната в гостинице, несомненно, но эта комната была не та, в которой девушка провела последние несколько дней.

Она попыталась подняться – ноги не слушались, а в голове стоял такой звон, будто на плечи был водружен большой колокол.

Девушка обхватила руками голову. Застонала. Память постепенно прояснялась, и все становилось на свои места.

«Что я натворила? Какой ужас… – С горем пополам она добралась к умывальнику, спрятанному за ширмой. Комната кружилась вокруг нее. – Мне в жизни не было так плохо. И, надеюсь, больше никогда не будет».

Оденсе зачерпнула в пригоршню воды и плеснула себе в лицо. Холодная вода несколько уменьшила головокружение. Но больше она умываться не стала. Вместо этого притянула к себе полный больше чем наполовину кувшин для умывания, подняла его и жадно припала к воде.

«Меня проклянут. От меня все отвернутся. – Мысль была безапелляционна, как вынесенный на суде смертный приговор. Девушка поставила кувшин обратно и отдышалась. Она вытерла губы тыльной стороной ладони. – А чего я, собственно, боюсь? Я уже и так давным-давно живу как проклятая, и почти все от меня отвернулись. Теперь еще отвернется и Светлое Братство. Но после отъезда из Хальмгарда я мало с кем из них общалась, а после смерти Ильсе вообще осталась одна. Так что это тоже, если разобраться, не страшно».

Не прекращая успокаивать саму себя, она вновь припала к кувшину.

«И потом, это все произойдет, только если кто-то узнает, что я использовала свою силу для нелюдя. О, Мать Берегиня! Какая глупая! У меня ведь наверняка пропала сила! – Оденсе вспомнила, как исцеляла саму себя после первой встречи с монахом. Она опустила кувшин. Прикрыла глаза и провела пальцами по вискам, потом спустилась ниже и задержала их над сердцем. Кончики пальцев привычно отозвались покалыванием. – Нет, не пропала. Слава тебе, Мать Берегиня, лишь бы ты меня не прокляла, а что другие люди скажут – какая мне разница? Пусть даже они из Светлого Братства будут. Все одно же люди, не убьют, в самом деле. Лучше надо за своими адептами присматривать, чтобы они по деревням не скрывались и монахов не исцеляли!»

Девушка еще раз умылась. Отряхнула руки и выглянула из-за ширмы, чтобы посмотреть на монаха. Отсюда было видно, как мерно поднимается при дыхании его грудь.

«Теперь нужно поспешить убраться отсюда, пока он не проснулся. Подальше от греха. Ну их, наши неудачные свиданья…»

Она перенесла кувшин к изголовью кровати, предполагая, что пациенту при пробуждении пить будет хотеться не меньше, чем ей. Поправила одеяло.

«Выскользну отсюда, а он пускай гадает, отчего это ему полегчало».

Дверь Оденсе закрыла за собой очень тихо. И тихи были ее шаги. Возможно, потому что происшествие окрылило ее, и она сейчас больше летела, чем шла.

Листопад открыл глаза, проснувшись от дробно рассыпавшегося за окном стука копыт пущенных вскачь лошадей.

Неизвестно, что он ожидал увидеть над собой – серебряную розу ли или струганые гробовые доски, но нависший гостиничный потолок поразил его до глубины души. Некоторое время Листопад лежал неподвижно.

«Что произошло?»

Он чувствовал себя ненормально здоровым. Монах встал, с недоумением посмотрел на сложенные стопкой одеяла на полу. Он помнил, как натягивал их на себя, пытаясь согреться, помнил, как сбрасывал на пол потом, когда на него обрушился прилив жара. Но не могли же они сами собой сложиться в аккуратную стопку?

У изголовья стоял кувшин. Монах поднял его, налил воду в стакан, сделал пару глотков, поморщился. Стоялая вода приняла от стенок кувшина привкус глины.

«Как это вообще можно пить?» – Он поднял кувшин и побрел с ним за ширму.

Утро было единственным временем, когда он разоблачался, освобождаясь от вечного, уже словно приросшего к нему, как вторая кожа, плаща. Листопад провел рукой по лицу, отросшая щетина уколола ладонь. Нужно было побриться. Бороды монах никогда не отпускал. Ему не нравилось ощущение растительности на лице.

Он повесил плащ на угол ширмы и вытащил из его верхнего внутреннего кармана складную бритву. Для утреннего туалета зеркало Листопаду не было нужно – по вполне понятным причинам, брился и стригся он на ощупь. Но оно висело над краем ванны, куда стекала вода, а полочку под ним было удобно использовать как подставку для бритвы.

Монах намылил лицо, занес для бреющего движения бритву… и замер.

Из зеркала на него несколько напряженно смотрел молодой сероглазый мужчина. От уголков глаз разбегались морщинки. Неаккуратные каштановые вихры средней длины подчеркивали своим темным цветом белизну кожи. Щетина действительно отросла. Темная бородка была, словно изморозью, побита сединой.

Монах потрясенно опустился на край ванны.

«Что это такое? – Листопад провел руками по лицу, словно пытаясь отогнать видение. Посмотрел в зеркало – наваждение не исчезло, он все так же мог видеть свое отражение. – Как это получилось? Я не понимаю».

Как в калейдоскопе, замелькали воспоминания. Но ни в одном из них монах не находил ответа. Самым последним, что сохранилось в его памяти, было ощущение близкой смерти. Листопад стоял на пороге вечности, а нити ледяного кокона, который укутывал его всю жизнь, осыпались серебряной пылью к его ногам. Он не мог вспомнить ту отправную точку, которая могла запустить превращение. Так когда же все началось? И почему?

Листопад накинул на себя плащ и поднял капюшон. Ткань, как и полагается, скрыла лоб, тень упала на верхнюю часть лица. И все бы ничего, если бы предательски выглядывающая борода не портила все дело.

«Как странно я выгляжу… – Монах видел свое отражение первый раз в жизни. Ему уже расхотелось бриться. Теперь в нем нарастало желание намотать на голову какой-нибудь шарф, чтобы спрятать лицо от посторонних глаз. Сейчас он казался себе постыдно голым. – И как дальше жить? Кто я теперь?»

Примерно через полчаса Листопад вышел из своей комнаты. Он все-таки сделал над собой усилие и побрился. Правда, действовал, стараясь не изменять своим привычкам – на ощупь. Отражение в зеркале ставило его в тупик и затягивало этот процесс, а так как в голове мелькнула одна догадка, монах торопился ее проверить.

Капюшон он натянул как можно ниже и поднял воротник, но все равно, чтобы не выглядывало вновь обретенное лицо, приходилось все время смотреть вниз.

У двери комнаты Оденсе он замер. Никаких пугающих эманаций не ощущалось.

«Может, ее там нет?» – Монах постучал в дверь.

– Войдите, – послышался тихий ответ на его стук.

У Листопада вспотели ладони. Теперь он действительно не чувствовал присутствия берегини.

«Кто мне скажет, насколько я остался монахом? Свои точно не признают – это факт».

Монах вошел в комнату Оденсе. Закрыл на щеколду за собой дверь.

Девушка лежала на кровати, свернувшись калачиком. Она скосила глаза на вошедшего. Некоторое время оба молчали. Монах начал первым:

– Пришло время нам поговорить. Тем более обстоятельства к этому располагают как никогда раньше.

Он подошел к кровати и сел на край. Оденсе следила за его движениями, со своей стороны не предпринимая ничего. Она ждала.

– Зачем ты это сделала со мной? – Листопад снял капюшон, обнажив голову. Его глаза в упор смотрели на берегиню.

Не отвечая на вопрос, девушка произнесла:

– Теперь ты меня убьешь?

На Листопада словно ушат воды холодной вылили.

– Я?! Монахи не убивают!

– Убивают. Я видела.

– Что за бред! Ты пытаешься опорочить наш орден!

– Я видела, – повторила Оденсе. – Я сидела в одной из тюрем Хальмгарда. Мне было лет семь. Или восемь. Окошко выходило во внутренний двор тюрьмы. Так что я видела – монахи убивают.

– Никогда ни один монах не пойдет на такое! В отличие от представителей Светлого Братства.

Берегиня молчала, взгляд ее блуждал по лицу мужчины.

«Странно, я вижу его лицо впервые, а у меня такое ощущение, что я очень хорошо и давно знаю его».

– Берегиня не может убить. Тот, кто способен на это, силой Света не обладает.

– Да что ты? Ты просто была рядом – и я чуть не умер! Тебе даже делать ничего не надо было. И как же монахи могли причинять вам вред? Если просто находиться в вашем присутствии – опасность смертельная.

– Я не говорила, что монахи убивали берегинь.

– Что? – Листопада затошнило. Двор тюрьмы и убийства. Если верить ее словам, выходит, что какие-то монахи были палачами.

– А зачем мне врать? – риторически спросила девушка. – Чтобы настроение тебе успеть попортить перед смертью?

Листопад перевел дух.

«Почему мир становится непонятным каждый раз, когда я думаю, что понял его?»

Оденсе не отводила от монаха взгляда:

– Существует что-нибудь, что может не дать тебе убить, кроме вашей веры?

– Что ты имеешь в виду?

– Физическая неспособность. Как у нас.

Листопад покачал головой:

– Мораль. Нас воспитывают так.

– Мораль штука хорошая, когда она в твоей природе. Когда с ней нельзя договориться. Перешагнуть. Когда она не навязана идеологией. Если это только воспитание, мораль – всего лишь только слово.

– Мораль воспитывается через уважение к учителю, который прививает азы понимания жизни.

Губы Оденсе тронула улыбка:

– А если учитель меняется? Что тогда происходит с моралью?

Монах молчал. Он думал о том, откуда этой девушке приходят слова. Она спорила не из ребячливости или желания моралистки доказать его неправоту. Она просто выражала свое мнение. И почему-то у Листопада оно отторжения не вызывало.

– А как же ваша собственная система взглядов? На чем строится она?

– На любви к миру.

– Очень размытая трактовка.

– Вы считаете ее размытой, потому что мир велик и у нее фактически нет границ?

– Нет, я так считаю, потому что слово «любовь» ничего конкретного не значит.

– Для тебя?

«А ведь верно, откуда знать монахам о любви? Отречение от мира, где все идет к смерти…»

– А как же, – продолжала берегиня, – конкретная и всеобъемлющая любовь к Создателю?

– Это несравнимо. – Листопад нахмурился.

– Почему? Я люблю этот мир через любовь к Нему. Это Его мир. Он его сотворил. Как я могу не любить хоть что-то из того, что Он создал? Или желать смерти? Как я могу не любить тебя, ведь ты тоже Его создание? Пусть даже ты и заблуждаешься, по моему мнению, на Его счет.

– Потому что кроме любви к Создателю и святых старцев в мире еще очень много всего.

– Много того, что ты считаешь недостойным подобной любви?

– Так и есть.

– И ты считаешь, что вправе решать, кто достоин ее, а кто нет?

– Разумеется. Для чего философствовать об очевидных истинах?

– А я не считаю, что у меня такое право есть. И для меня это не философия. Я так чувствую.

– Тебе не приходило в голову, что ты ставишь себя выше Создателя? Хотя бы потому, что Он отделил добро от зла, а ты все смешиваешь? Делаешь вид, что слепая, хотя прекрасно все видишь?

– А ты решаешь, где прочертить границу между ними? Ты не выше, но ты думаешь, что стоишь рядом? И чуть ли не направляешь его руку, пока он чертит?

– Странный у нас разговор, – не выдержал Листопад.

– Обычный, – пожала плечами Оденсе. – Люди часто говорят об этом.

– Никогда не слышал.

– Ну да, люди об этом не вслух разговаривают. Слова пересыпают, как мы с тобой сейчас, – словно песок из руки в руку сыплем. А сами с собой разговаривают мыслями. Или с Ним. Особенно когда делать серьезный выбор приходится. И тогда важным становится то, что идет от сердца. Особенно когда выбор касается кого-то еще.

– И ты считаешь, что эти твои слова не подтверждают мою точку зрения? Раз приходится выбирать чью-то сторону, значит, есть и граница.

– Я не говорю, что границы нет. Я говорю, что по обе ее стороны находятся те, кого создал Бог.

– Но ты сама выбор не делаешь?

– Конечно нет.

– А вчера? Ты же сделала выбор – решила спасти меня.

– В чем здесь ты видишь выбор? Для меня не стоит вопрос, спасать кого-то или нет. Я всегда стараюсь спасти. – Берегиня едва заметно передернула плечами и из-за этого уползла ниже под одеяло.

– Ты не видишь, что у тебя вчера был выбор? Ты или я. Если бы ты дала мне вчера умереть – вполне естественным образом, кстати, – ты бы спасла себя.

– Каким это образом? – искренне удивилась Оденсе.

– Ты бы стала свободна. Умер бы твой соглядатай. Могла бы идти, куда хочется – в твоем случае подальше отсюда, – и затаиться, никто бы ничего не узнал о тебе.

– А если я своим невмешательством убила бы тебя, – от этого факта я бы как смогла освободиться?

Листопад снова замолчал.

– Вот относительно меня – ты действительно выбирал. Столько вариантов! Отправить в лапы ордена Стирающего Лица, оставить умирать от голода, изгнать из деревни, что не намного лучше, когда вокруг, вплоть до Потлова, монахи на каждом шагу. Почему ты спас меня?

Монах посмотрел ей в глаза:

– Я сделал свой выбор, вероятно. В твою пользу.

Девушка снова заулыбалась:

– А разве при других обстоятельствах, с другим человеком ты поступил бы иначе?

– Вероятно.

Оденсе отрицательно покачала головой:

– Нет. У тебя не было никаких личных причин, чтобы делать поблажки именно мне. Рисковать именно ради меня. И потом, я долго наблюдала за тобой – многое говорит, что твое сердце в конфликте с убеждениями.

– А если говорить о твоих убеждениях? Я слышал много проповедей Светлого Братства – вы тоже склонны разграничивать и оценивать.

– Ты слышал проповеди Светлого Братства? Где ты мог их слышать?

– Ну… – Листопад на секунду запнулся. – Это было до начала гонений.

– Сколько же тебе лет? – Берегиня захлопала глазами. По ее мнению, мужчине никак нельзя было дать больше двадцати пяти. Она знала, что он старше ее, но в ее юные шестнадцать все, кто перешагнул двадцатилетний рубеж, казались пожилыми.

– Уж поболее, чем тебе.

– И как это могло быть?

– Все просто. Мы никогда не подходили близко. Собирали информацию, записывали, но не общались с проповедниками. Поэтому то, что ваша сила сбивает с ног, явилось для меня откровением.

– А почему вы не пытались поговорить?

– Нам было запрещено. Старшие в ордене говорили, что тем самым мы оберегаем чистоту религии от влияния извне.

– Это как? А те, кто слушал проповеди? Они же подвергались тем самым влиянию. Они как – проклятыми или грязными не считались у вас?

– Нет. – Монах откинулся на спинку кровати и сел чуть посвободнее, чем раньше. – Дело не в том, что вы говорили. Ваши слова ложились на страницы рапортов, но они нисколько не трогали сердце. Нас учили укрывать сознание от приходящей извне информации. Орден никогда не опасался за нас. Он опасался за себя. Что о нем станет известно. Пусть даже нечто несущественное, что могло дать против нас козырь Светлому Братству.

– Против вас? Но Светлое Братство никогда не боролось против ордена!

– Ты не поверишь, но было время, когда Братство боролось против всех.

– Конечно, я не поверю. Это неправда. – Берегиня поднялась и возмущенно ударила рукой по одеялу. – Для чего это может быть нужно?

– А для чего это обычно бывает нужно? – поморщился монах. – Причина всегда одна – власть.

– Но… – У Оденсе в голове завертелись воспоминания, связанные с Ильсе. С человеком, который знал все, которого уважали все и от кого сама Оденсе приняла учение о Свете. – Власть не нужна берегиням. Совсем.

Листопад рассматривал ее наивные, в удивлении распахнутые глаза. Глубоко в которых уже зарождалась печаль разочарования. Он вздохнул и произнес:

– Ты недавно сказала: а что будет с учеником, если поменяется учитель? Помнишь? А что будет с учением, думала когда-нибудь? Как можно извратить кажущиеся незыблемыми истины, так что и не узнаешь. – Он покачал головой, глядя куда-то поверх головы девушки. – Пойми правильно, это я не про Светлое Братство говорю. Вернее, не только про него. Это происходит так часто. Со всеми нами.

Листопад вспомнил фанатичного монаха Севера. Его желание стереть весь мир и нарисовать новый собственной рукой и, несомненно, с подписью автора на полотне.

«Идеология одна у нас с ним была, как ни крути. А вот ведь, поди-ка – выводы-то разные. Есть что-то, идущее от сердца. Но почему так тих этот голос, и у иных хватает сил делать вид, что они его не слышат?»

– Скажи… – Листопад очнулся от задумчивости, и его взгляд вновь упал на лицо берегини. – Скажи, ты никогда не думала, что не права?

Видя мелькнувшее в глазах Оденсе возмущение, он тут же поправился:

– Нет-нет, я не ставлю под сомнение твои убеждения. Я лишь спрашиваю: когда-нибудь, может быть, самое ничтожное время, бывала ли ты не уверена в правильности того, что делаешь?

Девушка сощурилась:

– Я тебе больше скажу: иногда я уверена, что делаю совсем не то, что нужно. Например, в такие ночи, как вчера. – Она состроила многозначительную мину.

Монах улыбнулся:

– А я сомневаюсь все время.

– Наверное, твой голос сердца очень тихий и ты не всегда понимаешь, правильно его расслышал или нет.

– Может быть. Давай подумаем, что делать дальше. В свете изменившихся обстоятельств.

– А… – Оденсе запнулась, потом прерывисто вздохнула и задала вопрос, который мучил ее с того момента, как они оказались за околицей деревни. – А изначально куда ты меня вез?

– Да, собственно, мы почти приехали. В пригороде Лорьярда обитает много харадцев. Когда есть выбор, они предпочитают не селиться вместе с остальными дружинниками. Тренируют новобранцев, вроде бы даже дружат с местными, но под одной крышей в казарме не живут. Раз в полгода половина из них уезжает к себе на родину, в горы, а оттуда спускается новая смена. Я хотел отправить тебя в Харад вместе с теми, кто в этот раз будет сменяться.

– Что? В Харад? Я не поеду! – взвилась Оденсе. Она вскочила с кровати и отошла к окну. – Лучше отправь меня обратно в столицу Озерного края. Там я, по крайней мере, хотя бы среди людей буду находиться!

От резких движений закружилась голова. Девушка побледнела.

А монах казался уже не просто удивленным, а шокированным:

– И чем Харад тебе не угодил, можно узнать?

– Чем? Ты понимаешь, что у берегини это спрашиваешь?

– Я-то понимаю. Это единственное сейчас место, где ты сможешь затеряться. Там нет тех, кто выдаст тебя ордену или сообщит властям Озерного края о твоем существовании. И, кстати, отправить тебя обратно в Хальмгард я не могу. Орден тебя не разыскивает. Я просмотрел все доступные мне здесь списки адептов Светлого Братства. Там указаны даже те, кто родился пять лет назад. А тебя там нет. Чего в принципе быть не может, учитывая силу твоего таланта. Ты представляешь опасность для ордена.

– Я не поеду в Харад. Если дела обстоят так, как ты говоришь – почему мне не остаться здесь?

Листопад отмахнулся:

– Брось! Ты не можешь всерьез так считать. Ну будешь жить в этой деревне год, два, потом мимо будет проезжать какой-нибудь монах, что неудивительно совсем, монастырь-то ордена недалеко от деревни. Думаешь, обнаружить берегиню будет большой проблемой? Или планируешь всех встречных монахов в обычных людей обращать?

Оденсе уперлась руками в подоконник:

– Я все равно не поеду! Харад – это край убийц. Я не хочу жить и чувствовать такую жажду смерти, все их помыслы в этом. Если вы молитесь смерти, то они ею живут. Это будет невыносимо. Как пытка. Я буду чувствовать их воспоминания об убийствах. Это как видеть своими глазами казнь невиновного и не смочь отвратить пролитие крови.

– Ерунда какая-то… Харад совсем другой. Кто вам сказал, что там живут только наемники? Это богатейший край с обширнейшими землями и, что самое примечательное, с культивируемым среди местного населения понятием чести.

Девушка покачала головой:

– Я не могу даже представить себя там. Так что спасибо за предложение. Но лучше выдайте меня властям. И вот еще что, относительно тебя… Я задела лишь внешнее проявление. Ничто в твоей сути не поменялось. Таланты, которыми тебя оделил орден, остались при тебе, я их не касалась. Сейчас ты этого не чувствуешь, потому что очень устал. – Она невесело улыбнулась. – И немудрено, все-таки неблизкий путь проделал – на тот свет и обратно. А вскоре этот же путь предстоит проделать мне. Странно, столько бежать от ордена, чтобы попасть прямиком в их объятия.

Листопад смотрел ей прямо в глаза:

– Ты хотела бы, чтобы меня, спасенного тобой, обезглавили на главной Хальмгардской площади? Или я не могу рассчитывать на то, что ты расценишь мою смерть как жертву? Я не буду для тебя невинно казненным?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Оденсе стало дурно, когда она представила волну крови, которая хлынула бы из горла Листопада, омыв теплой розово-красной пеной эшафот.

– А как иначе? Кем я буду в глазах ордена? Предателем, осквернившим истинную веру. Тем, кто ради сомнительных радостей жизни нарушил таинство смерти. Кто не донес на обнаруженную берегиню. Кто оказался с ней в гостинице Лорьярда, устраивая побег. Или ты думаешь, что это все удастся сохранить в тайне? Мы придем, держась за руки, все расскажем, и нам тут же поверят и отпустят с миром? Не будут выворачивать наизнанку мой разум и душу? Тебя не измельчат на части, чтобы понять, какой именно кусочек повинен в произошедшей со мной глобальной трансформации?

Берегиня молчала. Чтобы не упасть, она прислонилась к стене. Боялась закрыть глаза – за сомкнутыми веками все начинало кружиться еще стремительней. Ей хотелось заползти обратно под одеяло, в уютное тепло, но находиться в такой близости от человека, нисколько ее не жалеющего, бьющего хлесткими жестокими словами, она не могла.

– Ты сможешь это вынести? Ты хочешь этого? Ты считаешь, что твоя Мать Берегиня скрывала тебя от всех напастей, чтобы ты организовала собственное самоубийство?

– Нет. Но Харад…

– Ой, – монах замахал руками, – заладила – Харад, Харад! Ты там была? Столько времени разглагольствуешь о том, что судить о грехах других не в твоем праве, и тут же подписала смертный приговор целой стране! Лицемерка.

Оденсе попыталась возразить, но вместо этого сползла по стенке на пол. Перед тем как потерять сознание, она услышала растерянные слова Листопада:

– Эй, берегиня! Ты чего? Я не хотел тебя обидеть! Берегиня… Ну, подумаешь, сказал – лицемерка. Это же вроде не такое уж ругательство, чтобы, заслышав его, девы валились без чувств…

Кажется, ее пытались поднять с пола. И все. Это было последнее, что она почувствовала.

– Берегиня! Эй, ты меня слышишь?

Оденсе попыталась сфокусировать взгляд. Глаза говорившего были так близко, что их казалось не два, а три. Хотя, возможно, она просто сильно ударилась при падении головой.

– Берегиня?

– Меня зовут Оденсе… – прошептала девушка сухими губами.

– Вот и прекрасно, Оденсе. Ты воды просила в беспамятстве, как думаешь, – можно тебе пить, хуже не станет?

Девушка кивнула. Монах налил воды в стакан, приподнял ее голову, помогая пить.

– А меня Листопад зовут. Вот и познакомились наконец.

– Странное имя, – пробормотала берегиня.

– Имя как имя. – Мужчина пожал плечами. – По крайней мере, смысл в нем есть.

Оденсе поежилась:

– У моего имени тоже есть значение. Это от древнего «Один есть все», со временем буквы утратились, и осталось – Оденсе.

– Тебе почему так плохо стало, Оденсе?

– Не стало. Мне все время так плохо. С ночи.

Монах нахмурился. А берегиня продолжала:

– Я потому и лежу все время, что плохо мне.

– Хм… и чем помочь тебе? Как вас лечат, берегинь?

– Так же, как и всех, – поморщилась Оденсе, пытаясь перевернуться на бок. Складки одеяла, которым накрыл ее монах, запутались вокруг тела и мешали, сковывая движения. – Молитвой, сном, заботой.

– А как же знаменитое исцеляющее наложение рук?

Оденсе фыркнула:

– Это и есть молитва. Не догадывался?

Листопад, помогая ей, поправил одеяло, потом погладил по голове, осторожно убирая волосы с лица на затылок.

Совершенно не ожидавшая ничего подобного, Оденсе напряглась. Минуту она оценивала его действия, в замешательстве не зная, как реагировать. Потом скосила глаза в сторону монаха и настороженно спросила:

– Ты что сейчас делаешь?

– Как что? – Монах удивился. Потом смутился от ее взгляда. – Ты сказала заботиться – я забочусь.

– Знаешь что? Если хочешь заботиться, лучше попроси, чтобы Лерия мне принесла поесть чего-нибудь.

Монах помедлил с ответом. Через некоторое время он произнес:

– Не могу. Тебе придется спуститься самой.

– Почему?

– Потому что для разговора мне нужно будет подойти к ней достаточно близко. И, разглядывая мой нынешний облик, она придет к выводу, что я больше не монах.

– Всегда знала, что от вас, монахов, мало пользы, – проворчала Оденсе. – Но чтоб настолько…

– Почему ты не читаешь мои мысли? – спросила вдруг Оденсе. С того момента как они въехали во влажный еловый лес, путники не произнесли ни слова, будто чувствуя на плечах давление таинственных игольчатых ветвей.

Листопад с удивлением воззрился на свою спутницу:

– А почему я должен это делать?

– Ну… – Оденсе сорвала с ближайшей ветки пучок молоденьких зеленых иголочек. Они были еще совсем мягкими и не кололись. – Народ поговаривает, что все монахи могут узнать, что у человека на уме, без всяких расспросов.

– Ах вот ты о чем… – Тут он отрицательно покачал головой. – Я не умею. Вернее, не на том уровне, который ты имела сейчас в виду. Я точно могу определить, к примеру, врет человек или говорит правду. Все сказал или скрывает что-то. Но постоянно прислушиваться к чьему-то сознанию – для меня это практически невозможно. Такой талант дан немногим.

– А какой талант дан тебе?

– Я ведь уже сказал – я вижу ложь.

– Разве это талант? – Берегиня удивленно и немного презрительно сморщила нос.

– Ты считаешь, что нет? – Листопад усмехнулся. – Спроси у невинно обвиненных, в пользу которых я свидетельствовал. Они считали этот мой талант не просто важным – судьбоносным. Ты же любишь справедливость. Как можешь не оценить?

Оденсе покусывала хвоинки и ничего не говорила.

– У других монахов другие таланты. Кто-то мысли читать умеет, кто-то внушает другим то, что ему необходимо. Ну и по силе эти таланты разные: у одних слабые совсем, а другие чуть не с соседним городом работать могут. А как у вас обстоят дела? Всем берегиням сила от Матери Света отмерена в равной степени?

Девушка пожала плечами:

– Не знаю. Я встречала мало тех, с кем могла бы сравнивать себя. Только в детстве, но тогда мне не приходило это в голову. Мы играли, и было просто весело.

– Но ты расширяешь границы своих знаний – я видел твои книги.

– Это книги Ильсе. Она постоянно что-то читала. А я из ее наследия по большей части пользуюсь только справочниками.

– Подожди. Это значит, ты считаешь, сила с возрастом не меняется?

– Сила – нет, знания о ней – да. – Она наклонилась к шее лошади, проезжая под низко растущими кривобокими сосенками на границе давнего бурелома. – Под возрастом ты имеешь в виду не количество лет, как я понимаю, а опыт?

Монах кивнул:

– Убеленный сединами старец может оказаться карликом рядом с ребенком.

– Да. Если не будет практики. Тренировок. И толку от таланта будет мало, только сознание того, что он есть. Да и то не всегда, пожалуй.

Их лошади ехали теперь бок о бок по широкой лесной просеке.

– Знаешь, – продолжала Оденсе, – я думаю, именно поэтому Братство с младенчества вело каждую из нас. Оберегало от зла. Направляло все помыслы в нужное русло. Чтобы не было пустоты, которую может занять ересь. Нас учили постигать величие мира. Тому, что любовь и жизнь – это единство. Когда с детства понимаешь это и видишь вокруг себя добро, хочется творить только его. Потом, взрослея, сталкиваешься с тем, что есть нечто, пытающееся все разрушить…

– И приходит разочарование?

– Нет, совсем нет. Когда любишь кого-то искренне и всем сердцем, увиденное несовершенство не разочаровывает. Оно печалит. Так и у меня с миром происходит. Я понимаю, что есть ненависть и зло. И ты понимаешь, что мир болен. И тогда желание помогать вырастает стократ. Хочется вылечить мир, понимаешь?

– Глобальная задача. Недалеко и до гордыни. А еще меня обвиняла в том, что считаю себя подобным Создателю!

– Нет, не так. – Оденсе покачала головой и улыбнулась. – Я не считаю, что смогу одна изменить мир. Принести свет хочется не только мне – каждой из нас хочется. И мы все стараемся. Любая берегиня знает, что, действуя так, как велит сердце, добавляет крупицу добра к общему благу. И мир становится лучше.

– Все так. – Прищур Листопада блеснул хитростью. – Только вот, делая добро кому-нибудь злому, чего больше ты приносишь в мир?

Оденсе молчала, обдумывая сказанные им слова.

– Если бы тебе пришлось выбирать – спасти того, кто развязал гонения на Светлое Братство, или оставить его, к примеру, истекать кровью?

Взгляд девушки убежал вдаль и затерялся между стволов деревьев.

– Ты бы могла спасти очень много жизней, убив… даже не убив, просто дав умереть естественной смертью одному мерзавцу.

– Тебе не кажется, что те, кто устроил гонения, руководствовались той же мыслью? Они гнали нас именно потому, что считали, что спасают в перспективе много-много жизней.

Теперь пришла очередь Листопада задумчиво замолчать. Потом Оденсе услышала:

– Кто-то решил, что тем самым спасет множество жизней. От смерти, от нравственного распада – не важно от чего. Кто-то один так решил. Вот только каждый, кто ратует за права и интересы пресловутого большинства, прежде всего печется о своих интересах. И пытается оберегать их руками большинства.

Еще немного помедлив, Листопад добавил:

– Странно, что ты так яро не хочешь ехать в Харад. Там как раз страшно не любят навязывать кому-то свою волю.

– Вот уж точно, они не навязывают – просто лишают жизни.

Листопад закатил глаза:

– Ну вот, опять! Ты же никого никогда не судишь! Ярлыки не клеишь – откуда тогда такая тяга клеймить Харад при каждом удобном случае? И ведь ничего толком о нем не знаешь!

Оденсе прищурила глаза, холодно глянув на монаха:

– Что-то я не пойму никак. Ты мне все доказать пытаешься, что харадцы не убийцы наемные, а ангелы с крыльями?

– Я пытаюсь доказать, что, во-первых, ты судишь о том, о чем понятия не имеешь. А во-вторых, ты – судишь, хотя утверждаешь, что этого не делаешь никогда, а значит, ты – не меньшая лицемерка, чем все остальные.

– Я не сужу его! Но я же имею право на собственное мнение – и я считаю это место истоком зла и ненависти. Иначе почему люди, приходящие оттуда, способны только на насилие? Страна оружия и убийц. Этого недостаточно? Что еще я должна знать о Хараде? То, что там великолепные закаты и воздух пахнет грозой?

– И это тоже. – Мужчина чуть тронул стременем бок замедлившей шаг лошади. – Но самое главное – о Хараде ходит много слухов. И далеко не всегда они правдивы.

– А не самое главное?

– Ты жертва стереотипов, Оденсе. Но не расстраивайся – таких, как ты, много. К тому же тебе это простительнее, чем остальным.

– Да что ты говоришь? И почему это?

– Ты слишком молода, а значит, суждения твои бывают резки и горячи. Плюс ко всему большую часть жизни провела практически в изоляции, а это способствует формированию выводов поверхностных и необъективных.

– Ага! – Оденсе тоже тронула стременем бок лошади, принуждая ее ускорить шаг. – Значит, я лицемерка, вспыльчивая и тупая. Мило. Стоило ли такую спасать?

– Это всего лишь значит, что ты привыкла делать выводы, основываясь на малом количестве информации.

Они довольно быстро ехали бок о бок, все дальше углубляясь в лес. Нахмурившаяся Оденсе ждала дальнейших словесных излияний собеседника. Но монах упорно молчал, в свою очередь ожидая реакции со стороны девушки.

В конце концов Оденсе не выдержала первой:

– Ну?

– Что – ну?

– Что с этим таинственным Харадом?

– Значит, все-таки интересно?

– Да! – рявкнула берегиня. – Я предпочитаю знать, в чем я не права.

– Тогда слушай и не перебивай.

– А ты расскажешь мне сказку, – с издевкой произнесла Оденсе.

– Просто – сказ. Сказ о ветре с Харадских гор.

Все люди на земле были родом из Харада. Так гласила легенда.

В горах на пушистой перине облаков качалась колыбель человечества. В ней появлялись дети – плоды любовного союза Солнца с Землей.

Еще в ней говорилось, что каждому рожденному в горах полагалась пара крыльев. Чтобы было удобнее добираться с вершины одной горы на другую. Или взмывать в небо, чтобы посидеть на крае облака. Крылья давали свободу.

Те, кто спускался с гор, сдавали свои крылья в небесную чистку, чтобы получить их обратно по возвращении обновленными и отражающими яркость солнечного диска.

Но те, кто не возвращался, навсегда теряли их. И исчезала даже память о возможности полета.

А так как пустоты природа не терпит, вместо крыльев возникало то, что больше подходило тому месту, куда попадали люди.

В потловских степях у них вырастали корни, толстенные, привязывающие к земле так крепко, словно потловчане боялись свалиться в космос, потеряв ее притяжение.

Люди, попавшие на берега вытянутого, похожего на глаз озера Латфор, обретали отражение его в своих сердцах. Они смотрели в чистую синь глубин так долго, что она становилась самым важным в жизни, и, желая сродниться с ней, начинали искать ее в себе самих.

На плоскогорье Княжграда, защищаясь от постоянных ветров, люди обрастали слоями раковин. Прятали внутрь свою сущность, глубже и глубже.

У оказавшихся в омываемом волнами Озерном крае души затянуло туманом.

Были еще и те, кто ушел дальше всех. Некоторые из них рассыпались по степям дробным жемчугом и превратились в кочевников перекати-поле, а иные не смогли остановиться – и упали за край. Но крыльев у них не было, и они падали все ниже, пока не затерялись навсегда.

Эта легенда глубоко засела в сознании целого народа. Тем, кто знал ее, не надо было объяснять, почему в Хараде так приветливо относятся к переселенцам. Чужестранцы были для местных словно вернувшиеся из многовекового путешествия братья.

И детей своих из высокогорных городов и деревень в большой мир отпускать не боялись. А чего бояться, если везде живут харадцы? Что ж с того, что большинство из них память о своих корнях потеряло, промеж них все же немало тех, кто голос крови все еще слышит.

Тех, кто приезжал в Харад в первый раз, все вокруг сбивало с толку. Проходил не год и не два, прежде чем переселенцы начинали разбираться в хитросплетениях отношений между людьми в высокогорном государстве.

Дело было в том, что самого государства, в его обычном понимании, как такового не существовало.

С незапамятных времен считалось, что граница страны проходит по подножию Харадских гор. Границу эту никто не охранял, вероятно, потому, что нарушить ее с целью вторжения никому из соседних государств в голову не приходило.

Не существовало разделения власти на законодательную и исполнительную, и тем не менее закон существовал – непреложный и жесткий. И соблюдался он неукоснительно. В местном обществе словно действовали невидимые рычаги, к которым в случае необходимости имел доступ каждый житель.

Жили харадцы большими семейными подворьями. Сильные помогали слабым становиться сильными. Мудрые учили тех, чьи мысли плутали в поисках света. Зрелые передавали опыт юным. Обязанности между мужчинами и женщинами не делились, их образ жизни никак по большому счету не различался. Все, что должно было быть сделано в быту, делалось вместе. Если кому-то из семьи приходило в голову заниматься чем-то одним, ему, собственно, никто не мешал. Ведь каждый волен выбирать свой путь и определять, как провести и чем наполнить время своей жизни.

Всеобщее восхищение вызывали те, кто добивался на избранном пути мастерства. К этим людям приходили за советом. Если надо было рассудить спорный вопрос, тоже шли к ним.

Старших уважали за то, что видели и знали больше и способны были научить. Молодых – за силу и мужество. Самых младших – за способность любить и радоваться жизни искренне, с открытым сердцем. Детей – за то, что дарили всем тепло и счастье.

И не было большего горя, чем утратить уважение окружающих.

Кодекс чести был прост: он требовал жить по совести. Не относишься к другим так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, – преступаешь закон. И от тебя отворачиваются все, даже свои.

И никто не хочет вести с тобой никаких дел. Все – ты изгнан, хотя границ еще вроде бы не пересекал. Ты изолирован, хотя не существует в Хараде тюрем.

И все из-за того, что, живя не по совести, ты становишься непонятен им. Они видят, что ты не говоришь на их языке, хотя одинаково звучат произносимые слова. И вновь вернуть все на круги своя – задача, которая под силу немногим. Возвратить себе имя, достойное уважения, все равно что вернуть доверие тех, кого предал.

Практически невозможно.

Возникавшие конфликты решались теми, кого непосредственно касались. Свою точку зрения нужно было защитить. И не только словами; порой, когда слова заканчивались, то и физической силой.

Умение защищать себя от всего и от всех считалось одним из главных обязательных умений. В Харадских горах оно было настолько же важно, насколько в море умение плавать.

Все вопросы, связанные с градостроительством, всевозможными рвами, насыпями, плотинами и прокладкой или расчисткой дорог, решались быстро и сообща. Из одной семьи уходил на такую работу для общественного блага каждый третий взрослый.

Работали бок о бок. Как и тогда, когда соседям требовалась помощь.

Если у кого-то сгорал дом, или не уродила земля, или нападали размножившиеся поблизости дикие звери – это становилось проблемой ближних. Помощь объяснялась вполне понятным фактором – те, у кого все было сейчас в порядке, страховались на случай возможных неудач в будущем. Они хотели, чтобы к ним тоже пришла помощь, как только будет в ней необходимость. Если ты не поможешь им сегодня, они не помогут тебе завтра.

Более того, помня твой поступок, не придут помогать и все остальные.

Единство нации было обусловлено стремлением к выживанию и благополучию всех вместе, а не одной семьи за счет всех остальных.

И никто в Хараде не был в силах понять непрекращающихся конфликтов и крохоборской возни, повсеместно распространенных ниже Предгорий.

Война из-за куска хлеба? Попытка присвоить себе то, что не было заработано или создано своими руками?

Как можно так себя не уважать!

– И все равно они считают убийство нормальным явлением.

– Это не норма, это последний довод. Крайний довод. К нему не прибегают с той легкостью, на которую ты намекаешь. – Монах привстал на стременах, вглядываясь в даль. Лес уже давно остался позади, как и километры пустынной дороги, тянущейся сквозь убранные нивы. Вечерело. – Кажется, я вижу огоньки. Вон там – видишь?

Берегиня, вглядевшись в указанном направлении, отрицательно покачала головой. Она продолжила прерванный разговор:

– Хорош же спор, в котором могут подобные доводы использоваться! К тому же так спорить у них умеют и женщины, и дети. И если дети действуют под влиянием старших, по глупости или из страха, то женщины… Как они-то могут?

– А ты считаешь, женщины способны на меньшее, чем мужчины?

У берегини удивленно взлетели брови.

– Женщины и мужчины изначально не равны. Что за бред? Конечно, есть вещи, на которые одни не способны, а другие очень даже.

– Странно, – пробормотал Листопад. – Мне казалось, что Светлое Братство, уже по своему названию, ратует за равноправие. Братство – а адептки сплошь женского пола. Как будто примеряете на себя роль мужчин.

Его последние слова поразили Оденсе настолько, что она приостановила лошадь, дернув ее за повод:

– Ты так говоришь, потому что никогда не встречал ни одного светлого брата?

– А они существуют? Думал, это миф. Вернее, что вы так называете ангельские сущности. Про самих ангелов в вашем веровании нет ни слова.

– А у вас только ангелы смерти в почете или я ошибаюсь? – попыталась съязвить девушка. – Конечно, светлые братья существуют. Их значительно меньше, чем нас, берегинь. У мальчиков наш дар проявляется реже. Может быть, потому что мальчиков изначально интересуют иные вещи, нежели то, чем мы занимаемся. Всякие травинки-букетики собирать… Какое уж тут равноправие?

– А в Хараде считают, что нет ничего невозможного. Что то, чего достиг один, другому тоже достичь весьма реально. И что у женщин шансов стать мастером в любом деле столько же, сколько и у мужчин.

– Ну раз уж там все равны, вероятно, мужчины там, помимо прочего, еще и рожают. Пока женщины охотятся и заготавливают дрова.

– Как ты любишь утрировать – невероятно просто! – Листопад снова вгляделся в даль. – Все же это огни… Там какое-то строение и, вероятно, живут люди. Попросимся на постой – лошади должны отдохнуть.

– И все же я права.

– Ты замечаешь, что мы все время спорим? Давай прекратим, это утомляет. – Листопад пришпорил лошадей, желая быстрее добраться до замаячившего впереди света. – Приедем в Харад, сама убедишься, чья правда – твоя или моя.

– Может, вообще тогда разговаривать перестанем? – нахохлилась девушка. – Помолчим до Харада, чего уж тут.

– Как хочешь. – Монах покосился на ее обиженную физиономию и в недоумении пожал плечами.

– Ну и прекрасно!

– Прекрасно.

Ночевали они в конюшне. Хозяин крошечной хатки, стоящей посреди поля, разделил с нежданными гостями ужин и предоставил для ночлега пристроенный к избушке сеновал. Жил он бобылем, и быт его был столь же непритязателен и неустроен, сколь беден. При виде молоденькой девушки сально блеснули глаза хозяина. Но этот взгляд он, впрочем, скрыл и запросил деньги за постой вперед.

– Что-то мне это совсем не нравится, – сказала Оденсе, устраиваясь на своей стороне сеновала.

Монах понял ее по-своему:

– Это, конечно, не гостиница в Лорьярде, но и не твой чердак, в конце концов. Условий нет, но можно и потерпеть.

– Я не про это. Мне не понравилось, как он смотрит.

– Кто? Хозяин? И как?

– Он не смотрит в глаза.

– М-да? Ну мало ли… – Листопад завернулся в полы плаща и, поджав ноги, стал готовиться ко сну. – Может, у него манера такая? Или он смутился – живет один, людей видит крайне редко. И вообще, как он может тебе не нравиться? Кажется, ты не имеешь права судить людей?

– Кажется, мы не разговариваем! – фыркнула Оденсе, поворачиваясь к нему спиной.

К аромату сена, на котором они спали, примешивался запах ромашки, охапки которой сушились под крестовиной потолка.

Листопада разбудил странный сдавленный звук. Ночь была слишком тиха, чтобы он пропустил его, не обратив внимания. Монах открыл глаза и не увидел на противоположном конце сеновала женского силуэта. Свесился вниз и нахмурился, вглядываясь в странную тень внизу на земле.

Спросонья он не сразу все понял. Но уже через секунду его захлестнула ярость, и Листопад слетел вниз с сеновала, минуя лестницу.

Пустивший их на постой хозяин зажал Оденсе у стены. Половина ее лица была скрыта под широкой мужской ладонью. Второй он жадно шарил по ее телу.

Как только Листопад отшвырнул мужчину от Оденсе, она принялась кричать. Рука, зажимавшая ее рот, пропала, и весь испытываемый ужас вырвался наружу.

– Ты чё, ты чё, – шипел оттаскиваемый монахом мужик. – Не твоя ж баба! Порознь спите! Какая тебе разница?

Без единого слова Листопад несколько раз ударил его кулаком в лицо.

– Отпусти! Я все понял! – заверещал хозяин сеновала уже во весь голос. Он неловко махал руками в ответ, не попадая в цель и молотя по воздуху. – А-а-а!

Берегиня тихонько плакала. Она отползла в самый дальний угол и сидела, обхватив руками колени, в которых прятала лицо.

– Ух, если ты ей только что-то сделал! – Листопад приблизил свое лицо к искаженной страхом физиономии своей жертвы. – Я уничтожу тебя, понял?

Мужик побледнел и забормотал:

– Да ты чё, я б насильничать не стал. Я думал, уговорю ее, приласкаю – и сговоримся. Видно ж, девка горячая, кровь с молоком. Если б она сама не далась, я б не тронул…

– А она что – тебя к себе звала?!

Ненависть, полыхнувшая в его глазах, чуть не прожгла хозяина насквозь. Его нижняя челюсть жалобно задрожала. Листопад наблюдал, как стремительно опухает разбитый нос и заплывает глаз. Кровь, хлынувшая из лопнувших сосудов, в темноте ночи казалась черной. Сквозь бушевавшую в душе бурю чувств Листопад вдруг ощутил, что говорящий не лжет. Он действительно не желал причинить девушке вреда.

Просто мужчина долго был один, просто верит в свою неотразимость, просто раньше женщины ему встречались все как одна до сеновальных приключений охочие…

«До чего же все примитивно…»

Монах отшвырнул от себя противника. И подошел к девушке. Он тронул ее за плечо:

– Ты как?

– Он меня не тронул, – глухо прозвучал ее голос.

– Я знаю, – устало произнес Листопад.

– Откуда?

– Почувствовал. Он не лжет. – Монах кивнул в сторону сидящего у входа хозяина. Мужик отирал лицо краем рукава. Обнаружив, что один из передних зубов теперь шатается, он заскулил. Потом встал и, разочарованно покряхтывая, поплелся восвояси.

– Он и не тронул бы, – продолжал монах. – Успокойся. Его не надо бояться.

– Я не боюсь, – ответила девушка, не поднимая головы. – Сначала, когда он меня поймал, было очень страшно. А теперь просто противно.

Листопад сел рядом с ней и прислонился спиной к стене.

– Хочешь, уедем отсюда прямо сейчас?

– Куда? Ночь на дворе. Мало ли кто там бродит. И ты говорил, лошади устали… – Она подняла лицо, и Листопад увидел, насколько девушка бледна. – На меня раньше никогда никто не нападал.

– Знали, кто ты. Вот и не нападали. Ты была им нужна. – Он помолчал, а потом добавил: – Ко мне вообще раньше старались не подходить.

Оденсе сползла по стенке к монаху. Ее голова легла Листопаду на плечо:

– Прости меня.

– Ты с ума сошла? Или головой ударилась, пока отбивалась? – Монах посмотрел на девушку искоса. Он не мог видеть ее глаз, но знал, что она плачет – по щекам ползли слезы. Листопад осторожно обнял ее за плечо, прижимая к себе.

– Я не хотела тебя так менять. Я просто спасала.

– Так и я, – произнес Листопад, – просто хотел спасти. А получилось вот что.

Они долго еще сидели, прижавшись друг к другу, и глядели в открытый дверной проем, за которым повисло над бескрайней степью звездное небо.

– Все идет совсем не так, как ты рассчитывал?

– И не говори. – Монах покачал головой. Невесело усмехнулся. – Совсем не так.

– А почему ты вообще в это ввязался? Для чего?

– Для чего мне ты?

Берегиня кивнула:

– И все сопутствующие мне проблемы.

Монах посмотрел на нее внимательно, потом перевел взгляд на звезды.

– Однажды мне приснилась роза. Серебряная роза, ставшая вселенским солнцем. Потом я увидел тебя. Вернее, сначала ты чуть меня не убила, а потом уже я увидел тебя. Ты знала, что я побывал у тебя на чердаке как-то раз?

Оденсе отрицательно покачала головой.

– Ты спала, а я сидел рядом с тобой и рассматривал твое лицо. И тогда я почувствовал нечто, что заставило меня подумать, что ты тоже очень похожа на вселенское солнце. Которое – так странно – прячется от всех на чердаке. А должно ему посылать свет и тепло всем, кто ходит под небосводом.

– Так и было?

– Так и было. А еще я понимал, насколько велика твоя сила. Тебе ничего не стоило избавиться от наблюдения, на самом деле. Нужно было просто выйти из своего убежища и добить сначала меня, а потом, подбираясь поближе к каждому вновь прибывшему монаху, постепенно ликвидировать и их.

– И что бы мне это дало?

– Пока бы в ордене разобрались что к чему, ты могла делать, что душе угодно. Хочешь – беги подальше от неблагодарной родины, хочешь – борись против ордена. Да хоть гражданскую войну развяжи во имя освобождения гонимого Светлого Братства. Я сначала не мог понять, почему ты не пользуешься возможностью убить меня.

– Как так? Ты же был знаком с тем, что исповедуют берегини. Должен был догадаться, что я ни за что не переступлю через то, что считаю истиной.

– А я думал, что это только из-за твоего неведения относительно собственной мощи. Но чем дольше мы работали с тобой вместе, тем больше я убеждался в том, что даже если бы знала об этом, ты бы не стала сознательно причинять мне вред. Но, ты понимаешь, дело не в анализе твоего поведения или в растущем доверии, возникшем благодаря нашему своеобразному общению посредством медицины. Дело не в этом.

– А в чем тогда?

Листопад снова перевел свой взгляд на девушку:

– В самый первый момент, когда соприкоснулись наши судьбы, я почувствовал, кроме страха и того, что ты убиваешь меня, что-то еще.

Оденсе чуть откинулась, чтобы увидеть выражение на лице монаха, стараясь, впрочем, не сбросить его руку.

– Что же?

Листопад несколько озадаченно покачал головой, глядя ей в глаза:

– Я не знаю. Но из-за того, что я чувствую это «что-то», мне все время кажется невероятно важным уберечь тебя от опасностей. Чтобы ты осталась жива. В облике монаха мне это было бы сделать проще. Сошли бы за монаха и его пленницу. Для людей все монахи на одно лицо, и наш путь быстро бы затерялся среди сотен подобных, так что преследовать нас было бы крайне затруднительно. Никто бы не посмел задавать лишних вопросов или чинить препятствия. Ты была бы в большей безопасности, чем сейчас.

– Но мне было бы все время холодно и тоскливо.

– Что делать… В твоем случае полная безопасность сопровождается именно тоской и холодом, – усмехнулся монах. – Да уж, вот так, в обнимку, посидеть возможности бы не было. А это, оказывается, может быть приятным.

Он хотел при этом потрепать ее по-дружески за плечо, но вышло ласково и нежно, и оттого совсем неловко. И вдруг Оденсе в ответ на это движение обняла его, обхватив обеими руками, и крепко прижалась.

– Спасибо тебе, – и, доверчиво заглянув в его глаза, она совершенно по-детски заявила: – Мне тоже с тобой очень и очень хорошо!

Их путешествие продолжалось. Как-то вечером они выехали на берег реки. С высокого крутого обрыва открывался вид на другой берег, расположенный значительно ниже.

– Нам туда? – спросила Оденсе.

Монах кивнул:

– Пройдем вдоль берега – там через пол-лиги есть брод, переберемся на ту сторону.

– Смотри, – Оденсе тронула монаха за руку, – люди!

По противоположному берегу в их сторону тянулись одна за другой подводы длинного обоза.

– Переселенцы, – констатировал Листопад. – Не беженцы – смотри, как все чинно сложено на телегах, укладывались явно не второпях. И на оборванцев не похожи – вон клети с птицей, да и корова плетется. Просто переселенцы.

– Может, они идут туда же, куда и мы?

– Даже если и так, – в голосе монаха звучало сомнение, – нам все равно не по пути.

– А вдруг кто-то ищет монаха с девушкой, пропавших из Лорьярда? Прибившись к обозу, будем более незаметны.

– Не знаю, что тебе сказать. Мы для них чужие – они нас выдадут, стоит только кому-нибудь задать неудобный вопрос. – Листопад заглянул девушке в глаза. – С чего это ты вдруг заговорила про преследование? Это ваши женские предчувствия или какие-то штучки берегинь?

– Даже если о моем существовании, как ты говоришь, орден не знает, то тебя в любом случае начнут искать. Пропавший монах, да? Которого последний раз видели в гостинице Лорьярда с какой-то девушкой? А куда они уехали? Думаешь, так сложно будет найти нас? Даром что ты как монах не выглядишь…

– Может быть, последний инцидент виноват в том, что ты стала больше задумываться о возможных опасностях? Ты пугаешься, и они стремительно разрастаются в твоем воображении? Меня раньше чем через месяц точно не хватятся. Будет пропущен ежемесячный отчет в Хальмгард, и только потом оттуда пришлют проверку. Так что еще есть время наслаждаться свободой.

– И беспечно оставлять следы, появляясь вдвоем то тут, то там, явно указывая направление своего бегства?

Лошади шли шагом, не мешая наездникам переговариваться.

– Направление, – хмыкнул Листопад. – Все знают, если путь ведет в Харад, при пересечении его границы твой след будет стерт. Это как… как попасть в Небывалое королевство – даже если все вокруг будут знать, что ты там, все равно найти никто не сможет. Так зачем путать следы до этого?

Берегиня молчала.

– И потом, пристав к обозу, мы потеряем скорость.

– Да. Но если в следующий город мы войдем вместе с ними, разве это не будет хорошо для нас?

– Не вижу в этом ни особых плюсов, ни минусов. Ладно, давай не будем опережать события. Пусть все идет, как идет. И к тому же мы не знаем, туда ли они направляются. И еще один момент: если они проявят дружелюбие и мы пристанем к ним, я очень прошу тебя – не отходи никуда, не предупредив. Особенно по ночам.

Брод оказался глубоким. Листопад скинул с себя верхнюю одежду и, сложив ее в плащ, связал его края. Он направился к реке, потянув за собой лошадь. По мере продвижения он все больше погружался в воду. В какой-то момент дно под ногами исчезло, и Листопад поплыл, схватившись одной рукой за шею лошади, а другой держа над головой узел с вещами.

Берегиня, не веря своим глазам, наблюдала за его действиями.

«Сейчас ноябрь, а мне придется лезть в холодную воду! У меня нет сменной одежды, и я так давно не плавала, что, боюсь, уже не умею этого делать». – Ей было очень страшно. Она топталась на мокрой гальке вплоть до возвращения клацающего зубами монаха обратно.

– Р-раздевайся… – Листопада колотила дрожь. – И приготовься – там очень холодно.

Оденсе мужественно сбросила с себя почти всю одежду и связала ее так же, как до этого делал монах. Оставшись в недлинной нижней рубахе, она спряталась от глаз мужчины за крутым боком лошади.

– Я готова.

Листопад несколько раз выдохнул, по его коже пробежали мерзкие мурашки. Предстояло снова окунуться в неспешную неприветливость потока.

– Узел свой давай сюда. Я его сам переправлю. И держись за гриву лошади, но не налегай особо – так, для равновесия только. Поняла?

Вода обожгла ей кожу, а когда Оденсе погрузилась по горло, стало трудно дышать. В висках застучала кровь:

«Быстрей, быстрей!»

Лошадь всхрапнула, чувствуя, как уходит из-под ног дно, но продолжала двигаться вперед, послушно следуя за сильной рукой монаха.

Оденсе, подавив желание вскарабкаться на животное, старательно гребла свободной рукой. Из воды девушка выскочила, совершенно забыв про стыдливость. Рубашка облепила ее тело, как вторая кожа, и бесстыдно просвечивала насквозь. Оденсе прыгала на камнях, разгоняя кровь, забыв про все на свете, кроме желания согреться.

На Листопада было жалко смотреть. Девушка выхватила из его скрюченных пальцев узел со своими вещами и, сбросив с себя мокрую рубашку, принялась натягивать платье прямо на мокрое тело. Носки, надетые на ледяные ноги, показались чуть ли не благословением. Завернувшись в плащ, Оденсе протяжно и с облегчением выдохнула:

– Фу-у, ужас какой… Больше никаких рек! Что это за брод, если по нему перейти нельзя, а плыть приходится? – Оденсе снова принялась прыгать. – Послушай, если здесь так глубоко, как люди на подводах переправились?

Листопад попытался ответить, но вместо связных слов вышло дробное захлебывающееся лязганье. Берегиня допрыгала до него и стала помогать разбираться с одеждой.

– Они не здесь переправились, – наконец выговорил монах. – Там, выше по течению, часах в трех-четырех быстрой езды мост есть.

У одевавшей его девушки опустились руки:

– Так что ж мы до него не доехали?

– Эта речка – Бережка, по ней граница Озерного края с Потловом проходит. Здесь на несколько лиг река не широка, где глубже, где мельче. А там, где мост, самое узкое место. Только с одной стороны потловский пост, а на другом – дружинники с Озерного края. У тебя документов нет, а у меня пропуск монаха. По которому меня никто монахом не признает. Так что мы только здесь проскользнуть могли.

– Не заболеем мы, интересно? – Оденсе приложила одну руку к своему лбу, другую – ко лбу монаха. Пальцы привычно покалывало. Она прикрыла глаза. – Сейчас все будет нормально.

Берегиня стояла к мужчине совсем близко.

– Может, ты просто замерз, конечно. Но сердце бьется с опасной частотой. Так что я немножко тебя полечу.

– Оставь. Ехать отсюда нужно, и побыстрей.

– И куда мы поедем? Седла мокрые, лошади тоже…

– Вот лошадям как раз двигаться нужно. – Листопад поймал себя на том, что прикасается кончиком носа к волосам девушки. – И место здесь не такое, чтобы засиживаться.

– Почему?

– Потому что тут контрабанду перевозят из Потлова. А нам с тобой только контрабандистов не хватает встретить для полного счастья. И потом, мы уже почти совсем рядом.

– То есть как? Ты говорил, что до ближайшего жилья еще ехать и ехать.

– А ты говорила, что нужно к обозу прибиться. А они, думаю, к ночи в любом случае на привал остановятся. Получается, нам их только догнать надо, так что начни свою Мать Берегиню просить о милости, чтобы переселенцы нас приняли за своих.

Оденсе нахмурилась. Она все еще не отрывала своей ладони ото лба Листопада:

– Думаешь, они злые?

– Да пусть будут злые. Главное, чтоб стрелять с перепугу не начали.

– А путники-то не новички в этом деле, – произнес монах, рассматривая погруженный в сумерки лагерь. – Так что с легкостью втереться в доверие не рассчитывай.

– В каком деле?

– Они не первый раз переезжают. Смотри, как подводы установили и дозорных выставили, – не подкрадешься незамеченным.

– Может, они просто не идиоты? – предположила Оденсе. – Ты хотел, чтобы они все вповалку храпели в ближайшем стоге?

Они оба напряженно всматривались в размытые силуэты.

– Ну что, рискнем подойти? – предложил монах и двинулся было вперед.

– Стой! – Оденсе неожиданно вцепилась в его рукав. – Слышишь?

Листопад замер, вглядываясь и вслушиваясь в сгущающуюся вокруг них ночь.

– Что такое? – Ничего не услышав, он вопрошающе воззрился на берегиню.

– Ты что, правда не слышишь? Стонет кто-то…

– Ну так лагерь… – Лицо Листопада залилось пунцовой краской. – Может, молодожены там у них.

Оденсе внимательно посмотрела на монаха.

– В таком случае стонут совсем иначе. – Она вздохнула и покачала головой. – А там кому-то больно. Ты же людей дольше меня лечишь и до сих пор путаешь?

Берегиня пошла вперед и потянула за собой лошадь.

– Стой! Мало ли там что! Куда ты пошла?

– Не бойся нуждающихся в помощи твоей. Так Ильсе говорила, моя наставница. Знаешь, она вообще никого не боялась.

– Вот, значит, откуда в тебе эта беспечная отвага. С детства прививали. Не самое лучшее качество для жизни в мире людей, – бормотал Листопад, волоча ноги следом за девушкой, бесстрашно шагающей к построенному квадратом обозу.

Три крытых фургона рядком внутри, а вокруг них четыре телеги.

– Добра вашему очагу! – приветствовала девушка замерших в удивлении молодых людей, когда между ними оставалось несколько метров.

– Кто такие? – вместо приветствия выкрикнул один из них. Его голос был простуженным и сиплым.

– Повитуха я, – ответила Оденсе. И мотнула головой в сторону монаха: – А это брат мой.

– И что же повитуха делает в такой час да в таком месте? – Подозрительность в голосе сиплого не скрывала ни одну из посетивших его мыслей. Ночь, двое верхом без багажа, да в приграничной полосе – что от них ждать, кроме грабежа, прикажете?

Его спутники уже шарили глазами по окрестностям, высматривая возможных соучастников. Из глубины фургона донесся тихий стон. Мужчины с тревогой переглянулись.

– С Брюльберга мы сами. А были в Золотарке. – Листопад добавил потловской мелодичной интонации в свой голос. – Старосты дочка от бремени разрешилась, так вот сестры моей присутствие там требовалось.

– А что, в Золотарке свои повитухи повывелись все? – спросил привалившийся к подводе парень.

– Была там одна берегиня, – кашлянул Листопад, – да орден ее забрал. А чё, стонет там у вас кто? Неможется, кажись, кому-то али нет?

Монах отметил, как дрогнуло лицо Оденсе при упоминании арестов, проводимых орденом.

– И вы из Брюльберга в глухомань поперлись из-за этого? – в свою очередь спросил сиплый, игнорируя адресованные ему самому вопросы.

– Так старосты дочка, говорю же – заплатили знатно. И почитай месяц жили как сыр в масле, пили-ели…

Привалившийся к подводе парень сплюнул себе под ноги:

– Не похожи вы на тех, кто месяц как сыр в масле…

– Какая разница? – вдруг взвился третий дозорный, сидящий на сложенных на подводе мешках. – Возле нас чего третесь? Дороги мало, что ль?

– Так костер у вас. Согреться, думали, дадите, – расстроенно произнесла берегиня. Ее попытка прибиться к переселенцам терпела крах, а монах оказывался кругом прав.

– Иди вон свой костер разводи и грейся сколько влезет! – не успокаивался сидящий на подводе. – Знаю я таких, навидался уже!

– Что вы расшумелись? – Холщовая стена одного крытого фургона приподнялась, и оттуда выглянула женщина с собранными на макушке в пучок волосами. Глаза у нее возмущенно блестели, а руки беспрестанно жестикулировали. – С ума сошли совсем?

– Гости у нас, – ответил тот, что плевал себе под ноги. И снова плюнул. – Говорили тебе – у поста лагерь разбивать нужно было, все одно безопасней сейчас там. Заладила – поедем, поедем…

– Так вы же сами говорили, что до Брюльберга всего ничего осталось! Вот я и думала, что успеем до темноты в городе очутиться. Ты же сам говорил, – напустилась она на сиплого, – что время терять не хочешь, а теперь меня крайней делаешь! – всплеснула руками женщина. – Тут она перевела взгляд на Оденсе: – А вы кто такие?

– Повитуха с семьей, – буркнул сиплый.

– Повитуха?! – Женщина снова всплеснула руками. – Вас сам Создатель послал, не иначе.

Она подняла холщовую ткань еще выше и пригласила:

– Лезьте сюда, пожалуйста!

Оденсе скрылась в фургоне, сунув обалдевшему монаху в руку повод своей лошади. Некоторое время все молчали, потом самый задиристый непонятно для чего спросил:

– И чего брюльбергские повитухи с братьями разъезжают? – Запальчивость его поутихла, но совсем успокоиться и считать инцидент исчерпанным было, видимо, выше его сил.

– Оно тебе надо? – спросил сиплый, закатив глаза к небу.

– Вы же своих женщин одних тоже не отпускаете, как я погляжу, – подражая его интонации, ответил Листопад.

– Разберемся сейчас, повитухи вы или кто, – мрачно подытожил между плевками тот, что стоял у подводы. – Там дело такое, что ежели врете, сразу понятно будет.

К рассвету Листопад уже сдружился с теми, кто совсем недавно гнал его прочь. Они сидели у костра и попивали чай из кривых жестяных чашек.

Монах услышал, как переговариваются Оденсе и женщина из фургона. Послышался плеск воды. Потом берегиня вышла из-за телег, вытирая руки о передник, подошла к костру и села рядом с Листопадом.

Все мужчины воззрились на нее. Но вместо объяснений Оденсе взяла из рук монаха чашку и принялась прихлебывать оттуда чай. После тягостного молчания сиплый спросил:

– Ну и?..

Оденсе молча нахмурилась.

– Я не слышал, чтобы ребенок кричал, – тихо произнес Листопад. – Там все в порядке?

Берегиня продолжала молча пить чай.

Все сидящие вокруг костра помрачнели. И монах еще тише добавил:

– А ты в порядке?

Оденсе опустошила чашку, хмуро посмотрела на ее темное дно. Потом, протянув ее сиплому, который держал в руках котелок с черпаком, произнесла:

– Пить хочется очень.

Тот наполнил протянутую к нему посуду. Рука его заметно дрожала.

Из-за телег, подобрав юбки, торопливо выбрались две женщины. Одна, что в самом начале позвала Оденсе внутрь фургона, и другая – маленькая сухонькая старушка, которой на вид было лет восемьдесят.

– Ох, не уехали! Какое счастье! – причитала старушка. Она бросилась к Оденсе и сгребла ее в охапку. – Какое счастье! Поблагодарить дали возможность!

– Что сидишь? – толкнула в спину вторая женщина самого задиристого из парней. – Благодари Создателя, что такую повитуху твоей жене послал! Да ее благодари, что мимо не прошла!

– Спасибо Создателю и тебе спасибо, – машинально произнес тот, привставая и кланяясь берегине.

– Очень тяжелая твоя жена была, чуть не потеряли мы ее. И ее, и ребенка твоего, – сокрушенно сказала женщина.

– Чуть не преставилась, чуть не преставилась, внученька моя, – заголосила старушка, и по ее морщинам, словно по бороздам, катились большие капли. – Ты спасла ее, ты спасла! И ты нам тоже как внученька теперь. Чем нам отблагодарить тебя?

– Нам заплатить-то особо и нечем, – просипел парень и тут же заработал подзатыльник от женщины с пучком на голове.

– Мы не поскупимся, – сказала она, сурово поджав губы. – Пусть денег у нас на разживу кот наплакал, но мы отработать можем, руки крепкие и много их. Скажи-ка, милая, хозяйство у вас в Брюльберге большое? Может, крышу надо починить или пол прохудился? А может, дров наколоть на зиму?

Оденсе поперхнулась чаем еще при первых словах женщины и теперь никак не могла унять кашель. Она умоляюще смотрела на монаха, призывая его взять на себя ответственность и придумать для них спасительную легенду.

– Да у нас никакого хозяйства и нет, – торопливо сказал Листопад. – Мы сами в Брюльберг не так давно перебрались, своим жильем обзавестись не успели. У родни снимаем угол за бесценок.

– Ах вот как… – Старушка еще крепче обняла Оденсе. – Бедные дети, вы, как и мы, без собственного крова над головой!

– Ну, тогда… – Женщина наморщила лоб и предложила еще один вариант: – Тогда мы можем расплатиться продуктами. Вы же возьмете продукты?

Листопад кивнул:

– Это подойдет. Только слишком много не давайте.

– А слишком много у нас и нету, – прохрипел сиплый, за что незамедлительно получил второй подзатыльник.

В Брюльберг они въехали в арьергарде обоза. Оденсе нещадно зевала и пропустила половину вопросов, что задавал ей постовой у крепостных стен. Ему надоело переспрашивать, и он просто пропустил берегиню с монахом в город, приплюсовав в списке их имена к ранее записанным переселенцам, решив, что они ему ничего нового не расскажут.

Подковы цокали по мощеной мостовой.

Двухэтажные дома с мансардами по обе стороны тянулись к небу остроконечными крышами. Центральная широкая улица пронзала город насквозь. От нее в разные стороны убегали лабиринты узких кварталов, свернув в один из которых рискуешь заблудиться среди километров веревок развешанного белья и покатых желобов сточных канав.

– Мне не нравится, как здесь пахнет, – произнесла Оденсе, смешно наморщив нос.

Листопад усмехнулся:

– Отвыкла от тесных городов? Бывает.

– Нет, ну в Лорьярде же так не пахло. Нечистоты и плесень. Фу-у…

– Там скученности такой нет. Лорьярд – город значительно меньший по количеству жителей, а по площади, пожалуй, что и больший. Садов там много, палисадников всяких с цветами, парк в центре у библиотеки и монастыря. А здесь – стены и канавы. Из растительности одна плесень. Трава, конечно, пробивается кое-где, но именно кое-где.

– И таких городов много?

– Здесь, в Потлове? Да все, кроме Веньеверга, где располагается княжеская резиденция. Там даже архитектура ближе к нашей, озерной.

– Веньеверг – столица?

– Скорее, нет. Смотря что под этим понимать. Место, где проживают большую часть года их князья. По мне, это скорее хорошо благоустроенная деревня, чем город. Никакого бурления культурной жизни или торговли. Вообще какого бы то ни было бурления в Веньеверге замечено никогда не было. Обычное времяпрепровождение обывателей – это приемы с обильной едой и питьем, собирающие за одним столом кровных родственников раз-два в месяц. Княжеские приемы почти ничем не отличаются от застолий всех остальных сословий, только носят название политических, но являются таковыми лишь по названию.

Оденсе зевнула:

– По твоим словам получается, что они едят и пьют и больше ничем особо не занимаются.

– Так оно и есть. Сытый и довольный край. Большую часть времени сонный. Ты вот тоже спать хочешь.

– Очень. Но это не из-за Потлова или его влияния. – Берегиня тихонько рассмеялась. – Хотя – да, я сейчас и сытая, и довольная.

– Что там в фургоне произошло, расскажешь? Опять вырывала людей из цепких объятий смерти?

Девушка искоса посмотрела на Листопада:

– Можно и так сказать. Только зря ты шутишь, все было совсем не так, как ты думаешь. Тут девушке требовалось простое врачебное вмешательство. Хорошая повитуха на самом деле бы справилась, если бы с самого начала родов вела ее. Все механически – ребенок шел спинкой, да двойное обвитие. Здоровый такой, хороший ребенок, и чуть не удушил сам себя. Нужно было только перевернуть его да распутать. Я только сил попросила для матери, она слабая совсем – первые роды да вторые сутки… Все остальное природа сделала.

– Может, не должен был ребенок этот родиться?

– Ага, ребенок – родиться, а мать – выжить не должны были, потому мы с ними и пересеклись там, у реки. – Оденсе положила свою руку на руку мужчины, сжимавшую поводья, и заглянула в его глаза. – Это было не так, как с тобой. За тобой на самом деле пришлось нырять не на дно – сквозь дно.

– Ты хочешь сказать, что мои сомнения пусты и мы с тобой делаем именно то, что должны делать? Я понимаю. – Он замолчал. Цокот копыт разносился по закоулкам просыпавшегося города, сливаясь с его привычными утренними звуками. Скрипели, открываясь, ставни окон, кто-то кого-то окликал по имени, будя на работу, вытряхивали за подоконник крошки, соскребая их с доски. Листопад вздохнул и добавил, покачав головой: – Но ты так яростно вмешиваешься в естественный ход событий, и он меняется так резко, что не сомневаться невозможно.

– По-твоему, кто я – посланница зла, переписывающая план Создателя по своему усмотрению? Или орудие Его, чьим рукам позволено вершить чудо?

– Ах, Оденсе, Оденсе! Я думаю, что ты ребенок, которому не дали играть в детские игры, вместо них сразу предложив взрослые.

– Ладно, взрослый дядя, – рассмеялась девушка. – А у тебя детство было настоящее, детское? Салочки там всякие, прятки, да? Ты мне вот что скажи: сейчас ноябрь, и пока мы по равнине едем – это хорошо, но как к предгорьям подберемся – не замерзнем? Даром что лекари оба.

Из города они выехали, предъявив пропуска, полученные при въезде, и сказав, что едут разведывать дорогу. На это заявление стоявшие на посту дружинники переглянулись и разом рассмеялись.

На выписанный при въезде пропуск они даже не глянули.

Листопад нахмурился.

– Что смешного в том, чтобы разведать дорогу? – сказала, угадав его мысли, Оденсе.

– Ну, одно из двух. – Монах по привычке прикрыл шоколадные вихры капюшоном и спрятал под него верхнюю часть лица. – Либо там все спокойно и разведывать нечего, и это смешно, либо – наоборот, на большаке настолько неспокойно, что разведывай – не разведывай, а в результате смеяться будешь до смерти. Как ребенка назвали, кстати? Не в твою честь?

Оденсе улыбнулась:

– Нет, у благодарности есть пределы. Но все же мое имя вплели в ее.

– Это как?

– Они же с Озер. У них длинные имена.

Листопад понимающе кивнул. А девушка продолжала:

– Ее имя Одерегиль Дан Нансеяль Мун.

– Как-как? – Монах рассмеялся. – Вплели? Твое имя, похоже, растворилось.

– Ну как же! – Девушка искренне расстроилась. – Смотри: Оде-региль Дан На-нсе-яль Мун.

– Постарались, конечно, знатно. В свои семейные имена вмуровали твое. По частям. Но только зря это все.

– Почему зря?

– Потому что жить они собираются, если я не ошибаюсь, в Потлове. А там из этого длинного шлейфа быстро скроят удобный короткий вариант. И будет она Одерой или, на худой конец, Гильдой.

Тот ноябрь кончился внезапно. Как будто кто-то в одну ночь сменил декорации осени на студеную зиму. Выпал снег, и замело все дороги вместе с надеждой Листопада добраться в Харад. Оденсе радовалась этому обстоятельству – ей по-прежнему Харад казался преддверием ада, и оказаться там она хотела как можно позже.

Конечно, когда они обсуждали это невезение, она свое мнение держала при себе и поддакивала Листопаду. Но монах чувствовал ее лукавство так же хорошо, как обман любого другого, и злился. Злился на неспособность берегини понять, что его стремление добраться до Харада обусловлено не упрямыми фантазиями, а жизненной необходимостью.

Деньги, которыми он располагал, заканчивались стремительно.

В бытность его монахом приходящие и уходящие банкноты казались чем-то ненужным. За все всегда платил орден. За их обучение, проживание, переезды. Ту плату, которую он получал за оказание врачебной помощи, ему даже в голову не приходило считать – он отвозил ее вместе с ежемесячным рапортом, отправляемым в орден, в ближайший монастырь. Если нужно было что-то тратить наличными, брал из этой суммы.

До момента его бегства из предместий Лорьярда жизнь была проста. Даже в первые три недели побега все шло так удачно и быстро, что казалось похожим на игру, в которой он непременно должен был выйти победителем. И эта уверенность придавала сил.

Теперь, с приходом холодов, надежда Листопада на благополучный исход словно увязла в завалившем все снеге. Под утро он часто просыпался от ощущения, что морозное декабрьское дыхание, которое он чувствует затылком, это дыхание настигшего его ордена.

Они не могли больше ночевать в случайных холодных домах, на сеновалах или устраивать привал у костра в поле. Листопад обзавелся у местных картой и тщательно выверял все время в пути. Он стал бояться темноты, которая с каждым днем наступала все раньше.

Потлов словно засасывал в себя дни и часы их жизни. Уже декабрь беспечно растрачивал миллион своих секунд, как теряет снежинки снежная туча. А Листопад с Оденсе, перепрыгивая из города в город, смогли добраться только до Веньеверга.

Резиденция потловских князей была украшена, как и весь городок. И все беспрестанно ходили друг к другу в гости. Создавалось впечатление, что естественное для коренных потловчан желание собираться и праздновать в короткие зимние дни и длинные сумеречные вечера перерастало в безумное стремление уничтожить как можно скорее урожай предыдущего года.

Потрясенная Оденсе гуляла по улицам, на которые то из одних дверей, то из других вываливались толпы веселых, горланящих песни, определенно нетрезвых людей.

– У них так всегда?

– Нет, конечно. – Листопад заботливо поправил на ней шарф, заменявший и шапку, и шаль и скрывавший как минимум треть ее маленькой фигурки. Он отряхивал снежинки, чтобы те не соскользнули на теплую кожу девушки. – Мы попали в череду праздников. Сейчас время такое, считай межсезонье – не посевная, не уборочная. Они не знают, чем заполнить свободное время, вот и объявляют каждый новый день каким-нибудь праздником. И празднуют так же усердно, как и работают.

– Это я вижу, – улыбнулась Оденсе. И в свою очередь стряхивала с плеч монаха упавший снег. – Мне тоже надо работать.

– Здесь? Не сходи с ума. Потлов кажется простодушным, порой глупым. Но это не так. Их показное простодушие от лени. Им лень подумать, и они принимают твою версию – но только до того момента, когда она их перестанет устраивать. Ты считаешь, начни мы тут лечить кого-то, никто и не поймет, кто мы?

– Ты сам вчера ворчал, когда пересчитывал деньги…

– Ворчал, – согласился монах. – Потому что оказалось, что мы не можем отсюда попасть в Предгорье. По крайней мере, сейчас это невозможно.

– Потому что река замерзла?

– Это как раз таки не проблема. Дело в том, что в Рымане неспокойно. Да и тут, в каждом лесу охочих до чужого добра и просто безбашенных больше, чем белок. Вон тут совсем недавно нападение было на княжескую резиденцию, сотника дружины удушили и усадили на трон, а на лбу вырезали «Амарра».

Оденсе удивленно остановилась и постучала одним валенком о другой.

– Что значит «Амарра»?

– Не знаю, может быть, какое-нибудь харадское проклятие.

– Кошмар какой-то! Ты только что сказал, что это сытый край. Теперь говоришь, что по лесам бродят воры да убийцы. Где правда?

Листопад закатывал глаза к небу, в очередной раз поражаясь наивности спутницы.

– Почему ты считаешь, что человек идет на воровство, только когда у него не хватает на хлеб?

Берегиня задумчиво щурилась, глядя прямо в глаза мужчины, словно стремясь найти в них ответ на заданный вопрос. А Листопад спрашивал снова:

– Потому что сама смогла бы пойти на это только при таких же обстоятельствах?

Оденсе кивала, чувствуя, как от признания в возможном воровстве горят ее скулы.

– И я не сомневаюсь, ты бы украла именно хлеб и именно столько, сколько тебе было бы нужно. Не так ли? Даже если бы перед тобой были открыты ларцы с драгоценностями, да и вообще вся казна.

Берегиня снова кивала, уже отводя глаза.

– И ты спрашиваешь, почему эти люди идут на это? – продолжал свою тираду Листопад. – Ты в принципе не способна понять. Ты слишком другая. – Помедлив, он не преминул добавить: – Харадцы, кстати, тоже не понимают.

Оденсе презрительно фыркнула:

– Зато они на трупах врагов проклятия вырезают!

– Ты не огрызайся. Там, говорят, что-то личное было – кровная месть. Это не от жестокости сделано было, из-за боли в собственном сердце, с которой сладу нет. А по поводу воровства, так во время войны – да, они и склад с оружием ограбить могут, и провиантом разжиться для них не вопрос. Ну, если что прямо под ногами валяться будет потерянное – не погнушаются, спину переломят, нагнутся и возьмут. Но из кармана вытащить или, пусть даже у врага, из дому – никогда. – Монах пытался пробудить в сердце девушки уважение к далекому народу, который, как это ни странно, был бы ей понятен намного больше, чем окружающие ранее и ныне. Но она продолжала презрительно сжимать губы, непоколебимая в своей уверенности, что Харад – это корень, из которого произрастает все зло на земле.

– А вот как, скажи-ка, если всю деревню вырежут, – все добро в ней будет считаться, что под ногами валяется? Переломят они ради него свою спину?

Листопад, обычно не склонный к активной жестикуляции, во время подобных споров всплескивал руками и ударял себя по лбу:

– Ты невозможна, Оденсе! Ты споришь ради спора! Ты совершенно не способна услышать новое в доводах, раз уж вбила себе в голову что-то сто лет назад!

За окнами все гуще падали хлопья снега. За маленькую комнатушку в покосившемся домике на окраине с них брали сущие копейки. Все вокруг норовили угостить чужестранцев, так как это считалось хорошей приметой в канун наступавших праздников и сулило богатый урожай в следующем году.

Бежать из Веньеверга им пришлось неожиданно.

В один из вечеров Оденсе, сидевшая у окошка, вздрогнула. Ей показалось, что разом распахнулись и окошко, и дверь и выстудило всю хату. Холод поднимался, опасно приближаясь к сердцу.

Берегиня побледнела.

– Листопад… – Ее голос прозвучал тихо и жалобно.

Монах, в сотый раз изучавший карту, сидел на лавке у допотопной лучины. По движению распахнутых глаз Оденсе он сразу понял ее. Отложил бумагу и быстрым движением накинул на плечи плащ, поспешив выйти на улицу.

В свете, падающем из окон домов, Листопад увидел стоящую на другом конце улицы фигуру, с ног до головы укутанную в черное. Монах стоял замерев, шокированный свалившимися на него ощущениями не меньше оставшейся в хате Оденсе. Он все еще собирался с мыслями – такое невероятное происшествие…

В центре Потлова. В его столице. В сытом, сонном крае, где берегинь отродясь не было.

Пока он пытался осознать происшедшее, Листопад, развернувшись, чеканил шаг обратно к дому.

Он вошел, не притворяя за собой дверь, и подошел к Оденсе вплотную.

За ним залетел, клубясь, снежный ветер.

– Сейчас ты выйдешь на улицу, завернешь за угол и подойдешь к нему вплотную. Поняла?

– Что? – По щекам девушки заструились слезы. Одними губами она беззвучно прошептала: – Я не могу.

– Можешь. – Монах завернул Оденсе в шарф и вытолкнул на мороз.

Ее маленькие ножки, обутые не по размеру в широкие потловские лапти, тут же заледенели.

Листопад довольно грубо толкнул берегиню в спину и зашипел:

– Иди, я сказал! Быстро!

Оденсе послушно переставляла ноги, которых не чувствовала. Как, впрочем, и всего остального тела. Его словно выхолостили – убрали все чувства, убрали ее саму. Оставив пустую оболочку, которую постепенно заполняла хорошо знакомая ей уже удушающая паника. С каждым шагом становилось все тяжелее, все мучительней двигаться.

Берегиня видела, как пятится от нее на противоположном конце улицы черная тень.

Ее губы шепотом перебирали слова. Словно пальцы – четки. Сначала обращенные к Листопаду, они потом переросли в молитву:

– Пожалуйста, не надо, пожалуйста. Я же его убью. Мамочки, как страшно. Прости меня, Мать Берегиня…

Монах, к которому Оденсе приближалась, сначала выставил вперед руки, пытаясь, видимо, прибегнуть к каким-то своим способностям. Но быстро понял тщетность своих попыток. Сила, исходящая от девушки, обезоруживала. Более того, она его оглушала. Лишала зрения. Сбивала с ног.

И при этом сама девушка не делала ничего – просто шла ему навстречу.

Монах схватился за голову, оседая в снег. Он задыхался. Берегиня остановилась метрах в трех, робко переступая с ноги на ногу, а ему казалось, что она танцует прямо на его горле.

Пальцы царапали тонкую корочку наста, проваливаясь в холодную глубину.

– Так, все – хватит, хватит, – раздался у Оденсе над ухом торопливый шепот Листопада. Его руки качнули девушку за плечи, увлекая за собой. Она, ощутив внезапно безоглядную радость от обретенной свободы, сделала несколько шагов назад, судорожно вздохнула и потеряла сознание.

Все вокруг кружилось и пыталось вновь увлечь в провал, где не было ни мыслей, ни ощущений.

Берегиня с трудом моргала, пытаясь сфокусировать на чем-нибудь свой взгляд. Ничего не выходило.

– Вот ведь странная у нас судьба, – услышала Оденсе слова Листопада. – То ты меня в беспамятстве находишь, то я тебя без сознания куда-то увожу.

Над берегиней медленно проплывали звезды. Морозная темно-фиолетовая глубина неба казалась вязкой. Звезды в нее будто погрузили.

Полозья со скрипом скользили по снегу. Оденсе лежала, укрытая тяжелой медвежьей шубой. Под головой и спиной она чувствовала сложенные валиками одеяла.

– Откуда сани? – спросила берегиня. Голос прозвучал словно откуда-то со стороны, и она удивилась, насколько он был слаб. – Ты их украл?

– Вот еще! – Монах не смог подавить смешок. – Когда бы это я успел, интересно? Считай, что это орден транспорт предоставил.

– Как это?

– А вот так, очень просто. Ты посмотри, кто упряжку тянет.

Берегиня привстала на локте. Из-за плеча Листопада мелькали пушистые колечки хвостов.

– Это что, собаки? – Ее брови поползли вверх.

– Ну да, как видишь. Не кошки вроде. – От собственной шутки монах уже по-настоящему развеселился. – Монахи орден любят, но не настолько, чтобы пешком в рясе сквозь сугробы продираться. Это точно, по себе знаю. За ограду вышел, смотрю, не обманулся – тявкают. Пока ты, как злобная улитка, подползала к тому несчастному, я в хатке нашей смел быстро в узлы все, что на глаза попалось, – и на сани! Ты потом, кстати, когда будем разбирать, не удивляйся, если валенки в одну котомку с крынкой и сыром попали. И вообще, если валенок вдруг окажется всего один…

– Странно, монахи – и ездят на собаках, – повторила Оденсе, перед тем как зарыться обратно в складки шубы. Вся странность ситуации, раззадоривающая любопытство, не могла победить тем не менее ее дикого желания побыстрее отключиться от всего происходящего и отдохнуть.

– Почему странно? Когда снегом все вокруг завалено, это удобно.

– А наши лошади?

– Ну, считай, что мы их взамен упряжки оставили.

– А шуба откуда?

Листопад обернулся и подмигнул девушке:

– Здесь я вообще ни при чем, поверишь? Шубу кто-то оставил в упряжке до того, как я подобрал ее вместе с собачками.

– Тут в кармане деньги… Послушай, Листопад, – пробормотала Оденсе, сворачиваясь калачиком и совершенно определенно решив в скором времени уснуть, наплевав на обстоятельства, – а ты уверен, что ты не харадец? Тоже подбираешь все, что без присмотра лежит.

Монах рассмеялся своим обычным тихим смехом:

– Говорю тебе, ничего я не подбирал, просто обменял одно на другое – делов-то…

– Куда мы сейчас едем? – Голос берегини приглушали меховые полы укрывавшей ее шубы. – Или, лучше сказать, бежим?

– В сторону Рымана.

– Ты же говорил, что там неспокойно. Что там воюют все со всеми. Что там смута, и значит, монахов там тоже много, потому что только смерть вокруг!

Листопад молчал.

– Так почему мы туда едем? Твой Харад в другой стороне, между прочим.

– В Харад одна дорога. – Теперь голос монаха звучал серьезно. Исчезли все легкомысленные интонации. – По левой стороне Бура. Там вдоль границы с Княжградом дорога одна есть, по ней в Предгорье подняться можно даже зимой, в снег. Единственная дорога. А уже в Предгорье села и деревни повсюду. По сравнению с потловскими крошечные, но от одного до другого – рукой подать.

– И для чего ты мне это рассказываешь, если в Рымане нас сначала обнаружит орден, а потом прирежет какая-нибудь банда? – Оденсе перебила мужчину ворчливо, но совсем не сердито. Его слова девушку не пугали и не расстраивали. Она как-то незаметно для себя привыкла не пугаться ничего и не расстраиваться. Сейчас его разъяснения просто мешали ей уснуть. – Чем собак кормить будем? Они здоровенные, как волки, как бы раньше ордена до нас не добрались.

– Нет. Не сбудется ни одной твоей печальности. Не удастся тебе скоренько сгинуть. Это уже и так понятно – ты везучая.

– Моей печальности? Что это за слово вообще? – Берегиня зевнула. – И потом, почему это я везучая? Может, наоборот – ты удачлив? И вообще, мне спать надо. А ты мне мешаешь. Говори вон со своими собаками…

Звезды незыблемо висели в небе. Быстро перебирали сильными лапами молодые псы. Упряжка летела стрелой по берегу скованной льдом реки.

Встречный ветер хлестко бил монаха по небритым щекам. Он поднял воротник плаща выше обычного, спрятав нос, оставил лишь открытую полоску для глаз.

Стелившаяся вдоль берега дорога резко свернула, петляя между многовековых стволов, уводя глубоко в лес.

Листопад не собирался останавливаться, но неожиданный привал сам, можно сказать, свалился им на голову. Под тяжестью снега, скопившегося на широченных лапах, рухнула поперек дороги одна из старых, уставших от жизни елей. Она увлекла за собой, ломая стволы, растущие по соседству деревья. Этот завал перегородил проезд, и Листопаду пришлось обходить его, увязая по колено в снегу и помогая проваливающимся собакам тащить за собой сани с ворчавшей сквозь сон берегиней.

Очень быстро он понял, что тянет на себе не только поклажу, но и самих собак, все больше запутывавших постромки. Взмокнув от усталости и тщетности своих усилий, Листопад остановился, подумал и отвязал большую часть собак, кроме вожака и того пса, который стоял с ним в паре.

Пока они втроем организовывали объезд завала, остальные собаки прыгали вокруг, лязгая зубами на срывавшиеся с ветвей снежинки.

Это веселье продолжалось, пока один из псов, насторожившись, не замер, напряженно подняв острые уши, а после не понесся вперед, вытягиваясь в прыжках над снегом и увлекая за собой остальных.

Листопад выругался, сделав несколько бесполезных шагов вслед за ними. Он громко свистнул, призывая их вернуться обратно. И вдруг до слуха монаха донесся шум множества ломающихся веток. Кто-то тяжелый продирался сквозь деревья, сшибая все на своем пути. Вместе с ним приближался заливистый лай собак.

«Они гонят кого-то прямо на меня!» – Замешательство монаха можно было назвать паническим.

Он взял с саней в руки единственный предмет, похожий на оружие. Небольшой топорик, которым путники рубили еловые ветки, чтобы соорудить себе из них ложе. Была еще широкая лопата, ею расчищали заваленную снегом дорогу, но ее деревянное полотно не выглядело хоть сколько-нибудь угрожающим. – «Остается надеяться, что собаки так радостны не потому, что подняли медведя».

Он сжимал топорик, а из-за деревьев на него несся обезумевший от страха молодой лось. Смешно вскидывавший длинные неуклюжие ноги. Собаки вели его, клацая клыками, в прыжках пытаясь добраться до шеи, и лось мотал головой то в одну, то в другую сторону.

Листопад закричал, больше с перепугу, чем от охотничьего азарта, и рванул им навстречу. Животное на долю секунды замедлило свой бег, стараясь изменить траекторию. Этого было достаточно. Один из псов тут же повис на его горле, безжалостно сжимая стальные челюсти.

Лось захрипел, заваливаясь на бок.

Топором Листопаду все же пришлось ударить. Расколоть череп жертвы, дабы сократить время его мучений. От запаха хлынувшей крови у него закружилась голова. Он обернулся – две оставшиеся в упряжке собаки изо всех сил тащили к ним сани.

«Теперь не хватало только истерики берегини! – Он представил себе ее лицо при виде разодранной и обгрызенной туши. – Создатель, она же даже мяса не ест, где ей понять собачью правду?»

Монах страшно закричал, размахивая топором и отгоняя псов, норовящих разорвать открытое теперь для их клыков мохнатое лосиное брюхо. Те припадали на передние лапы и скалили клыки, выказывая намерение доказать свое право на добычу. Но их поджатые хвосты говорили о другом.

Листопад перерубил горло, спуская кровь. Мясо с холки, шеи и задних ног он планировал взять с собой, чтобы было чем кормить собак в пути. Те кружили вокруг и просительно повизгивали.

Руки монаха очень скоро оказались по локоть в крови, которая пропитала края закатанных рукавов. Туша быстро остывала. Когда Листопад решил, что его работа окончена, он подпустил к изрубленным останкам лося всю свору.

Сам он чувствовал, что и его силы на исходе. Ему необходимы несколько часов сна. Листопад принялся готовить место для привала по другую сторону упавшей ели. Он расчистил небольшой холмик от снега. Через некоторое время с большим трудом удалось развести огонь. И монах отчаянно подкидывал в него все новые и новые еловые ветви.

Костер гудел. Пламя трепетало и взмывало вверх. Буйство его было нешуточным, и Листопад подозревал, что перестарался. Собаки, высунув языки, лежали вокруг огня, щурясь от яркого света и облизывая довольные морды. Вожак подошел к монаху и положил ему на колено тяжелую голову, неуверенно вильнув пушистым хвостом. Умные глаза смотрели вопросительно.

Листопад положил ладонь на песью голову и потрепал его за ухо.

«Странно, ему нужна от меня не только пища. Почему? Почему их племя так искренне любит людей – тех, кто сами себя не любят совершенно?»

Оденсе выглянула из-под шубы. Она по-детски терла глаза. Не в состоянии разом вспомнить все детали вчерашнего странного дня, девушка переводила озадаченный взгляд с одной собачьей морды на другую.

Чем ближе к Листопаду подбирался этот взгляд, тем суровее становился.

– Никогда тебе этого не прощу! – На глаза берегини навернулись от обиды слезы.

– Чего именно? Список длинный, должно быть, выйдет. – Монах сунул глубже в костер бревно, край которого уже почти полностью прогорел.

Берегиня сердито сверлила его глазами, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Листопад не отводил взгляда:

– Ну давай же, говори, в чем дело. Что я поломал и уничтожил безвозвратно? За что меня нельзя простить? За твои принципы? За твою надежду спокойно, без волнений умереть на чердаке? Или желание сидеть в покосившейся избушке на отшибе Веньеверга и ждать ареста?

Пес поднял голову и тоже посмотрел на Оденсе.

– Я могла убить его.

– И что?

– Как? Ты что, не слышишь: он мог умереть из-за меня! – Берегиня потрясенно качала головой. – Ты же всю жизнь занимаешься тем, что лечишь людей. Спасаешь их!

– Вот именно. Я лечу людей всю жизнь. И по-разному бывало. Иногда помочь нельзя и лучше не мучить людей, удерживая на земле. А у тебя никто не умирал раньше на руках? Ты непогрешимый чудо-врач?

– У меня, – Оденсе чуть не задохнулась от возмущения, которое вызвал в ней поворот разговора, – к сожалению, так бывало. Я не всем была в силах помочь. Но они умирали не из-за меня, нет!

– Ну вот и успокойся, и с тем монахом ничего не случится. Оклемается. – Он вспомнил не такие уж давние события, происшедшие из-за силы берегини с ним самим, и поморщился. – Со мной же ничего не произошло? Вот он я – жив и здоров.

– Да? – Взгляд Оденсе стал печален. – С тобой совсем ничего не случилось, монах Листопад?

Они смотрели друг на друга сквозь пляшущее на бревнах пламя. Монах вздохнул, плечи его опустились. Еще громче и протяжней Листопада вздохнула загрустившая вместе с ним собака.

– Послушай, я не понимаю, ты чего хотела? Он тебя почувствовал – его нужно было устранить. Хотя бы на какое-то время. Думаешь, все встреченные тобой монахи одинаковы? И он стал бы так же, как я, скрывать тебя от ордена, рискуя всем на свете?

– Нет, я так не думаю. Но и повода нападать на него я тоже не вижу. Можно было просто уйти. Ты же сам знаешь, что он не смог бы к нам подойти. Разве это не обеспечивало нам относительной безопасности?

– Безопасности? О чем ты? Тогда уж нужно было его в дом пригласить и ситуацию обсудить, чего уж там? – Ехидный смешок Листопада был призван разозлить берегиню еще больше, но вместо этого у нее из глаза сорвалась-таки предательская слезинка. – Вместе с потловскими дружинниками, которые препроводили бы тебя – и меня, кстати, тоже – в ближайшие тюремные апартаменты.

– Листопад, он пришел бы за мной. Через какое-то время. Но не за тобой. Ты можешь жить как обычный человек, оставь меня. Никто не заподозрит в тебе бывшего монаха. Почему бы тебе не уйти, оставив меня саму разбираться со своими проблемами? Я пойду налево, ты – направо, вот это и будет самая лучшая безопасность.

– Ты хочешь остаться одна? Считаешь, так лучше для тебя?

Девушка посмотрела в сторону деревьев, словно могла разглядеть что-то среди их неясных силуэтов, очертания которых то появлялись, выхватываемые светом костра, то растворялись вновь.

– Я думаю, так будет лучше для всех. И для тебя в первую очередь.

Их взгляды снова встретились. Листопад вдруг понял, что в глазах девушки нет ни упрямства, ни злости, ни обиженной гордости.

– Ну посуди сам, Листопад. Разве не лучше тебе было осесть в Веньеверге? Вместо того чтобы срываться из-за меня и снова куда-то бежать?

– Ты думаешь, я в Харад направляюсь только из-за того, что мне тебя туда сопроводить в голову пришло? Считаешь, мне все равно, где жить?

– Ну, даже если не все равно. Даже если тебе самому хочется перебраться в горы. Прямо сейчас ты бы точно туда не сорвался. Вот так – в стужу, ночью, через леса.

И вдруг лицо Листопада расплылось в открытой и доброй улыбке.

– Ты считаешь, что ты – моя единственная проблема? Причина всех моих бед? Какой ты все-таки ребенок, Оденсе! – Мокрый нос пса ткнулся в его ладонь и слегка подбросил ее в воздух, принуждая вернуться снова на его голову. Монах почесал пса за ухом, и пушистый хвост тут же замолотил по земле. – С чего ты взяла, что я из-за тебя иду этой дорогой? Нам просто все еще по пути.

Девушка закусила губу и произнесла, выдержав предварительно весомую паузу:

– Листопад, я вижу, как ты на меня теперь смотришь.

Листопад прижал указательный палец к своим губам:

– Тсс, Оденсе. Это не важно – главное, что нам с тобой все еще по пути. И если ты выспалась, то будь любезна, покарауль нас всех пару часиков, пока мы будем восстанавливать силы. – Мужчина улегся на колючее ложе из еловых веток. Пес потоптался рядом с ним и устроился за его спиной, защищая от холода со стороны леса. Листопад засыпал, слушая его мерное дыхание.

– И знаешь, что еще, – услышала Оденсе, прежде чем он провалился в сон, – я тоже замечаю, как ты смотришь на меня. Я тоже это вижу. Может, поэтому и не могу тебя бросить. Не знаю.

– Вот смотри… – Листопад достал карту и расстелил ее на санях между собой и Оденсе. – Здесь Рыман. Вот сюда, сюда и сюда предположительно распространяется сейчас его влияние и введены войска. А здесь спорные территории, на которых, как и полагается, творится беззаконие и власть принадлежит тем, кто сильнее.

– А мы где? – спросила девушка, прикасаясь ногтем к указанным только что монахом точкам на карте.

– А мы где-то здесь. – Палец монаха начертил неопределенной формы фигуру где-то между первым южным поворотом речки Петли и вторым. Он наклонился ниже, и волосы девушки легко коснулись его лица. Листопад вздрогнул. У него вдруг возникло желание, чтобы это ощущение повторилось вновь. – «Это безумие», – пронеслась в голове мысль.

– А мы где-то здесь, – задумчиво повторила берегиня, скользя пальцем по карте и обходя рыманскую территорию с юга. – Нам придется обойти Рыман вокруг, а там, куда ни ступи – болота. И ты думаешь, что они промерзли настолько, что это станет возможным?

Девушка подняла голову и взглянула в серые глаза монаха. По их выражению она поняла, что он сейчас меньше всего занят обдумыванием маршрута. На скулах вспыхнули обличающие ее собственный интерес алые пятна. Она опустила глаза, внезапно потеряв способность равномерно дышать.

– Давай уже поедем. – Оденсе отстранилась, потеряв мгновенно интерес к карте. Главным сейчас стало желание выйти как можно быстрее из неловкой ситуации.

Ей так не хватало возможности поговорить с кем-нибудь о том, что творилось в ее душе. Берегиня знала, что она меняется, что меняются ее чувства, но эти перемены и новые желания пугали девушку. Она знала, что так бывает – люди влюбляются, иногда даже любят всерьез, и уж совсем редко, но все же бывает и так – любимы взаимно. Но рассматривать саму себя относительно всех этих терзаний? Это Оденсе никогда не приходило в голову.

Все эти чувства требовали таких больших затрат душевных сил и времени, что девушка проявление их считала по меньшей мере расточительным. Если не глупым. Поглощение всех остальных интересов одним – интересом к другому человеку, – ну как это еще можно расценивать?

И тем не менее это происходило. Сейчас. С ней. Помимо ее воли.

Последующие несколько часов Оденсе ежилась отнюдь не от холодного ветра. Ей было неспокойно. Девушка молчала, погруженная в мысли о том, насколько сильны ее переживания. Насколько они могут выбить ее из рамок привычного поведения и сбить с выбранного пути.

«Странно… влюбленная берегиня». – Девушка хмурилась. Случалось, что девушки из Братства выходили замуж. Рожали детей и создавали крепкие семьи. Отношение к семье у берегинь было такое же бережное и трепетное, как и ко всему остальному, подаренному миру Создателем. Но делить свое время и себя между семьей и целительством было очень сложно, потому что и тем и другим они стремились заниматься с полной отдачей. Однако иным это удавалось. – «Но быть влюбленной в монаха?! Тут уж я, несомненно, первая и единственная в своем роде».

Монах косился время от времени на спутницу. Он не нарушал ее молчания, уважая право на него. Но все же не смотреть на Оденсе долгое время Листопад тоже уже не мог.

Мужчина намного раньше нее почувствовал, что нечто, ранее столкнувшее их судьбы, теперь привязывает их друг к другу с каждым днем все сильней.

«Привычка? Нет. Привычку не боишься потерять столь панически. Не соглашаешься обменять ее в случае угрозы на собственную жизнь». – Листопад в отличие от девушки в своих чувствах был уверен.

Но счастья от этого было немного. Нежданная привязанность к другому человеку тяготила его. Монах еще не вполне разобрался в своих отношениях к ордену, сформировавшему большую часть его мировоззрения, а тут на его плечи лег новый груз, с которым тоже нужно было разбираться.

Листопад заметил, что Оденсе инстинктивно отодвигается от того угла, где лежали завернутые в одеяло куски мерзлого мяса. Берегиня не могла знать, что там, потому что монах спрятал их на самое дно саней под котомки с вещами. Он размышлял: сказать ей, что подсознательное беспокойство вызвано близостью мертвой плоти, или оставить в неведении, лишь бы это отвлекало девушку от мыслей о нем. От чувств к нему.

Потому что, когда мысли Оденсе возвращались к нему, лицо ее начинало светиться такой искренней нежностью, что монах неизменно чувствовал то уплывающую из-под ног землю, то прорастающие за спиной крылья. И если честно, это очень мешало думать о чем-либо рациональном.

– А ведь переправиться через Бур сейчас можно в любом месте, – вдруг произнесла берегиня.

– Конечно, река ведь замерзла. Потому, если хотим обогнуть Рыман, – самое время.

– А ниже по течению, потому что почти сразу от Рыман-града начинаются скалы, там мы просто подняться не сможем?

– Не совсем так. Можно было бы там рискнуть пройти. По льду проехать, найти скалу, по которой можно было бы попробовать взобраться. Есть еще одна причина для такого крюка. Благодаря ему мы окажемся в Предгорьях значительно быстрей. Как ни странно.

– Что-то мне неспокойно, – пробормотала девушка.

– Ну так еще бы, столько всего произошло, – поддакнул Листопад, а сам покосился в сторону спрятанного мяса. – «Все из-за него. А куда его было девать? На спину собакам не привяжешь, а бросить жалко, и потом, надо же их кормить чем-то! Не будет же очередной лось к каждому следующему привалу прибегать».

Их путь уже давно ушел прочь от Петли и окружавших ее лесов, и вокруг, на сколько хватало глаз, простирались заснеженные поля и луга. От деревни к деревне бежала собачья упряжка, забавляя своей необычностью выскакивающих поглядеть на нее ребятишек. Кое-кто тут же вытаскивал своего упирающегося дворового барбоса и пытался впрячь его в санки. Санки переворачивались, и убегавший со всех лап перепуганный пес скрывался под крыльцом.

– Смотри-ка, оголтелые какие-то на собачках катаются! Ой-ой! – судачили у колодцев кумушки. – Куда бегут-то, не понять. Давеча на лошадях за каким-то харадцем-душегубом охотились все вокруг. Спрашивали – был такой? И вот нет, чтоб соврать – надо ж было честно ответить, что да, был. Пролетел на вороном жеребце, сам смуглый, волос черный как смоль и глаза бешеные, тоже черные. Все огороды дружинники опосля него поистоптали, все в хатах да в погребах перевернули вверх дном. Хотя и в этом какой-никакой прок был – банды все поугомонились, те, кто по лесам лихоманил, домой воротились и сели тихонечко на завалинке. Белье и то перестали с веревок тырить. Красота, а не жизнь пошла! И вот – на тебе, только дружинников унесло восвояси, так пожалуйста, новая невидаль – собачьи наездники появились! Вот и думай теперь, чего бояться – может, и за этими дружину принесет нелегкая, леса прочесывать да по закромам чужим шарить!

В эту ночь им повезло, они ночевали в заброшенном сарае на окраине деревни. Над головой была крыша, почти целая. А когда закрылась скрипучая дверь, собаки тоже расслабились, дав возможность поспать даже своему охранному инстинкту.

Становилось все холодней. В сарае не было возможности развести огонь. Места только-только хватило затащить внутрь сани и разместить собак.

Назад: Глава 7

Дальше: Глава 9