Глава 8. Одинокая ветка рябины

Войдя в большую, довольно светлую комнату с тремя окнами, Вася невольно помотала головой, отгоняя наваждение. Точно в такой же комнате она прожила первые семнадцать лет своей жизни. Это была их с мамой комната, и попасть в нее можно было из кухни, пройдя по узенькому коридорчику, в который левым боком вдавалась большая русская печка.

Правым боком печка обогревала маленькую, отделенную от горницы перегородкой комнатку, в которой спала бабушка Маша. Правда, в их большом деревенском доме имелся еще второй этаж, на который почти никогда не поднимались и который зимой даже не отапливали. Не было у их семьи потребности во втором этаже. А домик тети Ангелины был одноэтажный, но расположение комнат в нем оказалось точь-в-точь таким же. Кухня с выходящим в нее устьем печи, горница, маленький закуток за загородкой, где стояла кровать Ангелины, и узкий коридорчик в большую комнату, которую сейчас сдали Василисе. В окно тревожно билась ветка рябины. Тоже как дома.

Подушки оказались пышными, белье – свежим, тканые половички – чистыми и радующими глаз веселым разноцветьем, и вообще повсюду царил такой порядок, что муха поскользнется. Сразу стало ясно, что Ангелина – женщина домовитая, хозяйственная и аккуратная, и Вася подумала, что с выбором хозяйки ей повезло.

Василиса провела пальцем по железным шишечкам кровати, таким же, как были у нее дома, и, достав из чемодана вещи и привычно развесив их на протянутой в комнате веревке, чтобы не помялись, решила осмотреть окрестности.

– Тетя Ангелина, я пойду погуляю, – предупредила она хозяйку и, легко сбежав с крыльца, вышла за калитку, оказавшись на пыльной, заросшей борщевиком улице.

– В борщевик не лазь, – Ангелина высунулась из калитки, чтобы напутствовать жиличку. – Это растение, видишь, зонтики огромные. Даже трогать их не вздумай, ожог получишь.

– Я знаю, – улыбнулась Василиса. – Но все равно спасибо.

Налево, как она поняла, дорога привела бы ее к церкви и автобусной остановке. А вот куда вела дорога направо, пока было неизвестно. Василиса решила это узнать, а заодно присмотреться, каким путем можно будет выйти к лесу, где она увидела Вахтанга. Для этого нужно было либо найти железную дорогу, либо спросить у кого-нибудь, где она. Из соображений конспирации спрашивать не хотелось.

С любопытством вертя головой по сторонам, она разглядывала деревню и стоящие в ней дома. Люди здесь жили основательные. Деревня выглядела жилой, а не дачной. Крепкие сараи во дворах были наполнены дровами. Кудахтали куры, какая-то женщина гнала вдоль улицы корову, хлеща по ее упитанному заду тонкой хворостиной, брехали посаженные на цепь беспородные дворовые собаки. Это была такая же деревня, как та, в которой выросла сама Василиса, а потому здешний быт и уклад был ей совершенно понятен.

Машин было мало. Лишь кое-где за дощатыми заборами виднелся простенький и явно «заслуженный» «жигуленок». В одном из дворов Василиса заметила «Форд», а еще в одном, почти в самом конце улицы, – китайский внедорожник. Вот, пожалуй, и все, чем было представлено автомобильное богатство деревни Авдеево.

Вася достигла конца улицы и уже собралась было повернуть обратно, как вдруг заметила, что дорога уходит немного вправо. Здесь уже был не асфальт, а широкая, крепкая гравийная дорога, борщевик по ее обочинам тоже тщательно скосили. Кроме дома Ангелины это было единственное место в деревне, где с ядовитым сорняком боролись.

Немного подумав, Вася сошла на гравийку и пошла по ней. Впереди виднелся высокий добротный кованый забор с кирпичным основанием. Стоил он бешеных денег, это понимала даже совсем не разбирающаяся в строительстве Вася. Из-за высокого забора виднелся второй этаж дома, выстроенного с той же основательностью. Его красная крыша пламенела, слепя глаза, несмотря на то что день был отнюдь не солнечный. Вася отметила деревянные стеклопакеты, кованый, невиданной красоты дымник на печной трубе, кованые же фонари на стене. Этот дом так сильно отличался от остальных, которые она успела увидеть в деревне, что Вася невольно замедлила шаг.

Дождь хлынул внезапно. Она даже не успела заметить, что серые тучи, лениво перекатывающиеся по небу, собрались в черное, враждебное ядро. Хляби небесные разверзлись, и на Василису упал столб воды. Для пущего эффекта в небе загрохотало, и ярко-белая молния на миг осветила округу почище фейерверка на городском празднике.

Взвизгнув от неожиданности, Василиса повернулась и припустила обратно к дому. Но будучи девушкой неспортивной, быстро запыхалась и решила не бежать, поскольку уже все равно вымокла с ног до головы. Чертыхаясь и кляня себя за непредусмотрительность, она уныло побрела по гравийной отворотке, надеясь, что не простудится.

Впереди взревело. Звук был не похож на гром, но такой же яростный и страшный. С дороги на огромной скорости вылетел мотоцикл, на котором сидело чудовище. С перепугу Вася даже не сразу поняла, что это человек, одетый в длинный прорезиненный плащ с капюшоном, мотоциклетные очки, закрывающие пол-лица, краги до локтей и грубые высокие ботинки на толстой подошве. Обдав ее запахом гари, каплями дождя и какофонией звуков, чудовище пролетело мимо, быстро скрывшись за стеной дождя.

«Спасибо, что не задавил, – испуганно подумала Василиса. – Вот тебе и тихая деревня. Носятся как угорелые. А видимость-то нулевая почти».

Стараясь идти по самой кромке дорожки, она добралась до улицы, повернула в нужную сторону и, прислушиваясь к каждому шороху, чтобы избежать скрытой в пелене дождя опасности, ускорила шаг.

Естественно, что поворот к дому Ангелины она проскочила. Вася поняла это только тогда, когда перед ней выросло крыльцо магазина. Немного поколебавшись, она решила зайти внутрь, чтобы переждать дождь. И тут же пожалела об этом. В магазине было полно народу. Василиса узнала мрачную старушку, устроившую ей форменный допрос у церкви, а также ее подругу, которая посоветовала попроситься на постой к Ангелине.

– Ну что, пустила тебя Ангелина? – спросила она, тоже узнав девушку.

– Да, спасибо вам за совет, я хорошо устроилась, – ответила вежливая Вася.

– Да уж и не на чем. Было бы за что спасибо, – отозвалась старушка. – У Ангелинки, конечно, к хозяйству рука легкая. У ей и в доме чисто, и сытно. Она смолоду такая была, как и папаша ее, царствие ему небесное. Аккуратисты.

– Ага, – язвительно проговорила мрачная, интеллигентного вида старушенция, вступая в разговор. – Уж ты, Александра Владимировна, расхвалишь – не остановить. Тебя послушать, так Ангелина наша – святая просто. Ты рассказала бы лучше, как ее муж с любовником застукал прямо на семейной кровати. Приехал раньше положенного, не ждала она его в этот день. А она в кровати с лесничим нашим кувыркается.

– Да брось ты, Наташка, – первая старушка даже руками всплеснула от огорчения. – Ну что за язык у тебя такой, вот без костей прям! Это ж когда было-то? Уж лет тридцать прошло, а все ей этот грех вспоминаешь. Уж старухи обе, какой полюбовник?

– Не тридцать, а двадцать пять. Да и грех этот не имеет срока давности. Муж-то ее с горя повесился, – сообщила мрачная старушенция Василисе. – Как их увидел, так выскочил из дома, побежал по улице как оглашенный, да в поле, да потом в лес. Полдня его не было. А вечером вернулся, пошел в баню, она-то думала, топить, глядь в окно, а дымка-то все нет и нет. Пошла посмотреть, что он там, сердешный, такого делает, а он в петле висит. Так и не откачали. В дому-то чисто у нее, это да. А душа грязная. Весь род у них такой. С черной душой.

– Брось, говорю! – миролюбивая Александра Владимировна даже голос слегка повысила. – Прекрати гадости о человеке говорить! Нормальная Ангелина баба. В молодости все не без бревна в глазу были. Это уж сейчас грешить здоровье не позволяет, так что, Наташка, не гневи бога. А ты, деточка, – она улыбнулась Василисе, и улыбка ее была так светла, что Васе показалось, будто мимо ангел пролетел, – не слушай никого. Хозяйка у тебя хорошая, аккуратная и хлебосольная. Ты уедешь, она останется, так что не надо в душу черные мысли о человеке пускать.

– Не буду, – пообещала Вася и выглянула в окно.

Дождь кончился, робкое солнце, немного стесняясь, уже начинало отражаться в лужах, целомудренно прячась в покрывало из туч при бросаемых на него нескромных взглядах. Попрощавшись со старушками, Василиса вышла на улицу и припустила в сторону дома, мечтая переодеться в сухое.

Ангелина накрывала на стол.

– О, пришла, гулена! – приветствовала она свою гостью, которая неловко топталась в дверях, снимая промокшие кроссовки. – Что, под самый дождь попала? Хорошо еще, что града не было, а то у нас тут такой град бывает, с куриное яйцо, что синяки остаются. Беги, раздевайся, а хочешь, так шуруй сразу в баню, я протопила, заодно согреешься. А потом ужинать будем.

Вася вспомнила рассказ неприятной тетки Натальи про то, что в бане повесился муж Ангелины. Раздеваться догола там, где произошла трагедия, ей было неприятно. Настолько неприятно, что Василиса даже передернулась.

– У-у-у-у, вижу, не зря погуляла. Сплетни нагуляла, – протянула Ангелина. – Вот что за люди! Любимое занятие – кости всем перемыть. Не суди, девка. В жизни всякое бывает. Каждый грех в свое время случается. И не обойти его никак, не перепрыгнуть. Что суждено на роду, тому греху и бывать. А в баню сходи. Не та это баня, где Колька мой повесился. Та спустя два года сгорела. Эту я уже заново отстроила. Так что иди мыться, не бойся. Там покойников не бывало.

– Покойников я не боюсь, я врач, – призналась Вася. – А за предложение спасибо. Сейчас сухую одежду возьму и схожу попарюсь. А то действительно замерзла.

– Покажу тебе сейчас, как там все устроено, – Ангелина отставила тарелку с картошкой и направилась к двери.

– Да не надо, тетя Ангелина, я разберусь. Я парильщица со стажем. С детства, – засмеялась Вася.

Разлегшись на верхней, самой жаркой полке хорошо протопленной бани, она водрузила себе на лицо замоченный холодной водой сосновый веник, который нашелся в предбаннике, с удовольствием оглядела лежащие в тазу с кипятком веники березовые, представив, как вволю нахлещется горячей березовой кашей, закрыла глаза и расслабилась.

Все, что происходило сейчас вокруг, так сильно напоминало детство, что она даже чувствовала запах бабушкиных пирогов, узнавала ее легкие шаги, ловко летающие над тестом умелые руки, волосы, заплетенные в косу, уложенную высоко надо лбом.

«К бабушке надо съездить, – подумала Вася. Мысли, разморенные жарким паром, текли лениво, не цепляясь одна за другую. – И проведать ее давно уж пора. Да и расспросить было бы неплохо. Что имела в виду мама, когда сказала, что грехи отцов падают на голову детей? Какие у нее могли быть грехи, у моей тихой, правильной мамы? Из нее самой-то про прошлое слова не вытянуть. Сразу начинает плакать. А бабушка Маша может и рассказать. Она никогда первая не начинает важных разговоров, но на заданные вопросы отвечает честно и прямо. Решено. Вернусь из Авдеево на пару дней пораньше – и сразу к бабушке. Еще и денег сэкономлю. А то десять тысяч Ангелине оставлять жалко, хоть и хорошая она тетка».

По ночам, лежа на высокой кровати, Василий смотрел в окно. Из него было видно августовскую ярко-красную рябину, которая нахально стучала спелыми гроздьями в стекло, ухоженный Марусиными руками до последней веточки огород, увешанные тяжелыми яблоками деревья в больничном дворе и саму больницу, вот уже полгода не работающую.

Шуршание рябины не давало Василию спать. Он то и дело просыпался от назойливого и какого-то тревожного шороха ягод. От набухающей внутри тревоги надсадно и мучительно болело сердце. Василий, до последнего времени никогда в своей жизни ничем не болевший, воспринимал эту боль с легким недоумением, как будто зарождалась она не в недрах его тела, а где-то снаружи, а потом обманным путем проникала в организм, струясь по венам, как коварная змея, сворачивалась клубком за грудиной, иногда выпуская струю шипучего яда.

От нестерпимого жжения в груди Василий садился в кровати, непослушными руками искал на тумбочке трубочку с нитроглицерином, стараясь не разбудить жену, аккуратно выдергивал пробочку, доставал таблетку и кидал ее под язык. Спустя минуту-две выпущенный змеей яд исчезал, и ползучая тварь снова сворачивалась уютным кольцом, усыпляя бдительность.

Василий, как мог, скрывал от Маруси свои проблемы с сердцем. Не хотел беспокоить. Несмотря на совместно прожитые шестнадцать лет, она по-прежнему любила мужа, и эта любовь, перейдя в хроническую стадию, так и не стала менее острой. Маруся жила Истоминым, дышала Истоминым, и даже дочь не занимала в ее сердце такого места, как он.

Периодически накатывающая слабость, острое чувство страха и возникающая вслед за этим беспомощность раздражали Василия безмерно. Как врач с огромным стажем, он понимал, что у него стенокардия, приступы которой мешают нормально спать по ночам, но к болезни своей относился если и не равнодушно, то с некоторым фатализмом, не предпринимая ни малейших усилий, чтобы что-то изменить.

Возникающие боли он снимал нитроглицерином. В дневное время стал меньше двигаться из-за тут же появляющейся одышки и слабости, но на обследование не ложился и курса какого бы то ни было лечения себе не назначал. После того как в Константиновском закрыли больницу, ему вдруг стало неинтересно жить.

Нет, он по-прежнему с ласковой радостью смотрел на хлопочущую по дому Марусю, которая теперь сменами работала медсестрой в Погорелове, и на подрастающую Анну, тоненькую, хрупкую, похожую на маленького беззащитного олененка, грациозно вскидывающую голову при внезапном звуке, широко распахивающую огромные, светло-серые, как у него, глаза.

Его девочка не была создана для того жестокого мира, в котором родилась. Обыденные для любой деревенской девчонки вещи для нее становились непреодолимым препятствием. Она не могла ни растопить печь, ни наносить воды, ни подоить козу. Коз Маруся завела еще в самом начале их семейной жизни, справедливо полагая, что и ребенку, и обожаемому мужу полезно пить козье молоко, и выполняла свой долг по обеспечению их свежим молоком с той маниакальностью, с которой делала все, что относилось к ее семье.

Марусе недавно исполнилось тридцать пять. Девичья угловатость движений давно исчезла, уступив место женской мягкости и плавности. Округлые формы были пышны и на глаз, и на ощупь. Маруся была красива той настоящей русской красотой, которая сохранилась еще только в глубинке с ее неспешным ритмом жизни. Василий знал, что на нее заглядываются мужчины, но ему даже в голову не приходило ревновать жену. Ее привязанность к нему была такой ровной, глубокой и безбрежной, что скажи ей, что она может быть счастлива с каким-то другим мужчиной, она бы даже не поняла, о чем идет речь.

Маруся была его тылом. Его берегом, к которому он пристал шестнадцать лет назад и где обрел долгожданный дом, семейное счастье и любовь, о чем уже даже не мечтал. Глядя на нее, он каждый день благодарил бога, с которым, разменяв седьмой десяток, вдруг стал вести внутренний диалог, за то настоящее, которое у него было. При переводе взгляда на Анну перед ним возникали картинки будущего. Но прошлое, горькое, надсадное прошлое, наполненное разрывами снарядов, свистом пуль, кровавым месивом бесконечных операций, смертью той, первой, Анны и Генриха, все чаще вставало перед ним, молча и печально смотрело прямо в лицо, заглядывало в глаза, манило к себе, медленно, но неумолимо.

Впервые за много лет Василий начал почти каждый вечер вынимать из своего ящика стоявшего в их спаленке комода ярко-красный шелковый платок в белый горох и завернутую в него потрескавшуюся фотографию. Ничем Анна Битнер не была похожа на его Марусю, и чувство, которое он испытывал к этим женщинам, было совсем разным.

– Ну надо же, чтобы понять, какой разной может быть любовь, нужно прожить на свете шестьдесят два года, – бормотал он. Гладил длинными чуткими «хирургическими» пальцами выцветший лак фотокарточки, перебирал скользкий прохладный шелк платочка.

Впервые за много лет Анна Битнер начала приходить к нему во сне. Он помнил ее именно такой, с колечками белокурых волос на крупном выпуклом лбу, хитрыми голубыми глазами, на дне которых прятались бесенята, в шелковом платке в горох на тонкой, но крепкой шее.

Она либо сидела на качелях, стоящих во дворе битнеровского дома, либо пряталась в ветвях яблони, либо сбегала ему навстречу с крыльца, спрашивая что-то по-немецки. Во сне он не мог разобрать слов, но ее звонкий смех звучал в ушах даже после пробуждения.

Сегодня ему снова приснилась Анна. Стоя в конце улицы, на которой высился ее дом, она призывно махала Василию рукой и кричала, что его больницу закрыли, так что он в ней уже не нужен. Сегодня Василий почему-то даже во сне разбирал немецкий язык, хорошо понимая смысл ее слов. Больница в Константиновском действительно была закрыта, потому что большинство жителей окрестных деревень давно уже перебрались в город. С обслуживанием тех, кто остался, благополучно справлялась участковая больница в Погорелове. Медперсонал, включая Марусю, перевели туда, а вышедшего на пенсию Василия отправили на заслуженный отдых.

– Лемешев до восьмидесяти восьми лет консультировал, – растерянно говорил он дома Марусе, – а мне всего-то чуть за шестьдесят. Машенька, как же так получилось, что весь мой опыт никому не нужен?

– Васенька, – все годы своей семейной жизни Маруся называла мужа только так, ласково и нежно. Как в ночь после свадьбы сменила строгое обращение Василий Николаевич на Васеньку, так больше и не отступала от выбранной линии. – Васенька, ну что ты себя мучаешь? Люди глупы и неблагодарны. Если хочешь работать, давай в твой Ленинград поедем. Вернешься в свою больницу.

– Да кому же мы там нужны, Машка, – горестно усмехнулся он. – Уж если в шестидесятые не уехали, когда я еще в силе был, то сейчас уж и подавно. Где жить будем? Где работать? Нет уж, в Константиновском останемся.

– Ну и останемся, – тут же согласилась Маруся. – Не беда. Дом большой, огород нас прокормит, сад чудесный, свежий воздух. Тебя все знают и уважают, а что работы нет, так отдыхай, Васенька. Ты же всю жизнь как вол пахал. Книги свои читай, в гамаке лежи, хочешь, начни мемуары писать.

– Какие мемуары? – Василий захохотал. – «Записки врача», так их Вересаев и Чехов уже написали, чуть ли не сто лет назад. И Булгаков тоже отметился. Так что ничего нового я не создам, Маруська. Я во всем вторичен. Только для тебя я первый.

– Для меня ты единственный, – серьезно ответила Маруся.

– Я знаю. Солнышко ты мое, – это ласковое обращение заставило Марусю вскинуть на мужа глаза в немом изумлении. Обычно Василий был не щедр на ласку.

Разговор этот состоялся полгода назад, и прошедшие шесть месяцев стали самыми муторными и бессмысленными в его жизни. Он действительно много читал, смотрел по телевизору старые фильмы, бестолково брался помогать Марусе по хозяйству, которое так и не освоил, пытался пристраститься к рыбалке, но не понял ее тихой прелести, пробовал гулять по окрестностям, но начал быстро уставать, присаживаться на пригорки с быстро колотящимся сердцем и покрывшей лоб испариной. Именно в эти дни ему и начала сниться Анна, а за грудиной поселилась подлая змея.

От сегодняшнего сна он проснулся, тяжело дыша. Сердце стучало в груди, и с каждым ударом усиливалась боль, вызванная впрыском змеиного яда. Чтобы унять невыносимое жжение, Василий сел в постели. Стучала в окно рябина, нашептывая те же слова, что произнесла во сне Анна: «Ты здесь никому не нужен».

Боль становилась все сильнее, захватывая левую руку, переднюю часть шеи, спину, заставив застонать и закашляться. Схватив с прикроватной тумбочки баночку с нитроглицерином, он немеющими руками попытался достать пробку, но не смог. Тонкий тюбик выпал из рук, с глухим стуком ударился об пол и закатился под кровать.

То ли от этого стука, то ли от его стона проснулась Маруся, тревожно вскочила с постели, прошлепала босыми ногами до двери, у которой располагался выключатель. Щелк, и свет озарил комнату, отгоняя предутреннюю августовскую полутьму, обнажил разобранную кровать, сидящего в ней всклокоченного Васю, с болезненной гримасой на лице прижимающего руки к груди.

– Васенька, что? Тебе плохо? – спросила Маруся и метнулась к столу, на котором стоял стакан с водой.

– Очень сильно болит, – прошептал Василий и стал медленно опускаться на белоснежные подушки, уже переступив грань, отделяющую его от настоящего, в котором протягивала к нему руки Маруся, к прошлому, в котором, призывно улыбаясь, махала ему рукой с зажатым в ней красным шелковым платком в белый горох Анна Битнер.

Лилась на постель бесполезная уже вода, смешиваясь с горячим потоком Марусиных слез, но этого Василий Истомин больше не видел и не чувствовал.

До леса оказалось гораздо дальше, чем думала Василиса. С детства привычная к прогулкам на дальние расстояния – и грибы, и ягоды они с бабушкой Машей всегда заготавливали в «товарных» количествах, – она совершенно запыхалась к тому времени, когда впереди показался тот самый лесок, который она рассматривала в окно поезда.

Трава на лугах была некошена, а потому больно била по коленям и бедрам. Василиса чертыхалась, что вместо привычных джинсов надела шорты, впрочем, джинсы тоже вряд ли стали бы спасением – день стоял солнечный, поэтому в них было бы жарко.

Кроме того, с утра она подоила козу, и теперь с непривычки болели руки. С козой Василиса управлялась умело – с того момента, как ей исполнилось восемь, в их семье это стало только ее обязанностью. Однако последние несколько лет переехавшая в город бабушка Маша козу не держала, так что сказывалось отсутствие практики.

Сегодняшняя коза была соседская. За забором, отделяющим участок тети Ангелины от другого, с покосившимся и облезлым домом-развалюхой, она жалобно блеяла. Мычание и разбудило Васю, которая, спросонья долго щурясь на световую дорожку на полу, никак не могла взять в толк, где она находится. Комната вокруг, свет в окне, блеянье козы за окном возвращало ее в детство, но, помотав головой, Вася заставила себя вернуться в реальность.

Накинув халат и шлепки, она вышла из комнаты в кухню. Ангелины дома не было. На столе стоял накрытый чистым полотенцем завтрак: овсяная каша, пирог с луком и яйцом, стакан молока и вареное вкрутую яйцо, явно домашнее.

Быстро умывшись под рукомойником, Василиса присела к столу, предвкушая простой, но вкусный и сытный деревенский завтрак, когда блеянье за окном повторилось. Было оно еще более жалостным, так что Вася, с сожалением отложив надкушенный пирог, вышла на двор и приблизилась к забору. Коза была привязана к столбу, а из открытого настежь окна дома кто-то стонал, не менее жалобно, чем коза.

Забор из простого штакетника был невысоким. В детстве Вася лазала и не через такие, поэтому, лихо перемахнув через него, она оказалась на соседнем участке и подошла к окну.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – негромко спросила она.

– Есть, деточка. Есть, красавица, – по голосу Вася узнала вчерашнюю бабку-ворчунью Наталью. – Давление у меня, доченька. Встать не могу.

– А тонометр есть? – в Васе тут же проснулся врач.

– Да как не быть?

– Тогда я сейчас войду, измерю вам давление и окажу помощь, – решительно сказала Василиса. – Вы не бойтесь, тетя Наталья, я врач.

– Я и не боюсь, – бабка вдруг колюче засмеялась. – Брать у меня все равно нечего. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Когда давление было измерено, Вася сбегала в свой дом за аптечкой, которую всегда возила с собой, быстро сделала бабке Наталье укол и дождалась, чтобы той стало полегче. Лицо ее из пепельно-серого стало розовым, в глазах появился блеск.

– Вот спасибо тебе, дочка! – удовлетворенно сказала бабка. – Обычно-то мне таблетка помогает. Капотен я пью, мне доктор в районной больнице прописал. Лежала я там в прошлом году. А тут так скрутило, что даже встать не могла. Телефон-то, чтобы «Скорую» вызвать, в другой комнате остался. Думала, помру.

– Не помрете пока, – успокоила Вася. – Но в вашем возрасте телефон нужно всегда держать при себе. Ладно я услышала. А если бы нет?

Сквозь открытое окно снова послышался полный муки голос козы.

– Охо-хо, – бабка Наталья вздохнула, – недоена кормилица моя, а я уж раньше обеда не встану. Жалко скотину.

– Я подою, – сказала Василиса и, перехватив изумленный взгляд бабки, добавила: – Вы не бойтесь, я умею.

Козу она подоила действительно ловко и споро, в благодарность приняла от бабки Натальи литровую банку молока, которую отнесла в дом к Ангелине и поставила в холодильник. Потом все-таки съела свой вкусный завтрак и засобиралась в лес, раздумывая, оставить ли Ангелине записку, куда она подевалась, или не стоит.

После недолгого размышления она отказалась от этой затеи. Вещи ее оставались в доме, так что хозяйка вряд ли могла решить, что она сбежала, а куда она ходит на отдыхе, это ее личное дело.

Отмахиваясь от вездесущих оводов, Вася отерла испарину, выступившую на переносице, и ускорила шаг. До леса с его спасительной тенью было совсем близко. Впереди уже слышался шум железной дороги, по которой мчался поезд. Как определила Вася, мельком взглянув на часы, тот самый, из окна которого она увидела тело Вахтанга.

Лес принял ее в свои объятия гостеприимно и бережно. Запомнив положение солнца, чтобы ориентироваться на местности, Вася зашагала по мягкому моховому ковру, который расстилался у нее под ногами. То тут, то там, встречался черничник. Синих спелых ягод было пока немного, но иногда они все-таки попадались, и Вася останавливалась, чтобы сорвать ягодку и отправить в рот.

Затем ей встретился земляничник. Красная россыпь ягод радовала глаз, рот немедленно наполнился слюной. Лесную землянику Василиса обожала. Зайдя в самый центр полянки, она присела на корточки, достала прихваченный с собой целлофановый пакет и начала ловко и аккуратно собирать ягоду, остро пахнущую счастьем.

«Вот и алиби у меня будет, – думала она при этом. – Если спросят, зачем я в лес пошла, то скажу, что за земляникой. Вечером съем ее с молоком, как бабушка Маша всегда учила».

Предвкушая удовольствие, Василиса даже зажмурилась. Несмотря на совершенно нерадостный повод, который привел ее в Авдеево, она действительно чувствовала себя в отпуске. Все вокруг так сильно напоминало ей детство, что душа замирала от острого ощущения счастья. Если бы еще удалось выяснить, что случилось с Вахтангом, то большего от проведенного здесь времени нельзя было и ожидать.

Собрав землянику, она пошла дальше, перепрыгивая через сломанные, видимо в грозу, деревья. Мох под ногами редел, становилось больше мокрых и осклизлых листьев, елки делались гуще, нахально лезли в лицо своими мохнатыми лапами, больно кололи, будто насмехаясь над ее планами.

Потом стали встречаться грибы, да все белые. Решив, что она никуда не опаздывает, Вася вытащила из закинутого на плечи рюкзака еще один пакет и теперь уже с азартом собирала грибы, радуясь, что хватит на хорошую жареху. Шум железной дороги становился все ближе. В просветах деревьев делалось все светлее, и Вася поняла, что скоро выйдет к железнодорожной насыпи.

Место, где убили Вахтанга, открылось перед ней так внезапно, что она даже отпрянула, не готовая к тому, что увидит. Примятая трава между редкими березами и бурые, будто выцветшие, не до конца смытые недавним дождем пятна крови на стволе дерева отчетливо показывали, что Василиса приблизилась к цели своего путешествия.

Пробравшись поближе и убедившись, что перед ней действительно железная дорога, от которой ее отделяет лишь узкий ряд берез, Вася вернулась к примятой траве, сняла и отложила в сторону свой рюкзачок и, опустившись на колени, начала аккуратно, сантиметр за сантиметром, осматривать место, где оказалась.

Она и сама толком не знала, что ищет. Было совершенно ясно, что после того как здесь обнаружили тело, в лесу перебывали десятки полицейских, наверняка аккуратно собравших все улики. Однако интуиция, которой Вася славилась с раннего детства, гнала ее продолжать поиски.

Василиса планомерно обыскивала территорию, постепенно увеличивая радиус действия, и вспоминала, как в детстве нашла бабушки– Машину сережку. Потеря сережки – небольшой, изящной, со вставленным в золотую оправу голубым камушком, подчеркивающим небесную синеву бабушкиных глаз, – обернулась трагедией, потому что это был подарок деда, которого Вася никогда не видела.

Никогда не плакавшая бабушка, скала, надежда и опора всей семьи, рыдала как малое дитя. Она уже обыскала весь дом, и огород, и баню, но сережка как сквозь землю провалилась. Вернувшаяся из школы Вася полюбовалась невиданной картиной – плачущей бабушкой Машей и застывшей над ней в полной растерянности мамой, – аккуратно сняла школьный ранец, в задумчивости постояла посредине горницы, а затем решительным шагом пересекла комнату, миновала узкий коридорчик, нырнула за печку и там, в тесном простенке, где на гвоздях висела бабушкина рабочая одежда, на полу нашла ту самую сережку, сиротливо блестевшую голубым камешком в тусклом луче света, лениво заглядывающем сюда из закутка, в котором спала бабушка.

– Как ты догадалась, что она там? – вопрошала ее разом успокоившаяся бабушка Маруся, но Василиса не могла этого объяснить. Картинка, представившаяся ей, когда она размышляла, где бабушка могла обронить сережку, была такой яркой, что Васе даже показалось, что она в кино, в которое они с мамой иногда выбирались в погореловский клуб.

По утрам бабушка обихаживала скотину и при этом надевала поверх обычной одежды старую холщовую рубаху, оставшуюся еще от ее старшего брата. Вернувшись, она всегда заходила за печь, где снимала рубаху и вешала на специальный гвоздик. Рубаха снималась через голову, видимо, краем горловины бабушка и зацепила сережку, не заметив этого.

– Ничего себе интуиция! – уважительно заметила Маруся, когда внучка рассказала ей о своих логических умозаключениях. С тех пор в их семье к Васиной интуиции было принято относиться с уважением.

Сейчас она просто знала, что ей нужно прочесать этот участок леса, поскольку здесь наверняка есть что-то важное. Не могло не быть, иначе зачем Вася ехала сюда за двести километров от дома? Она уже довольно сильно отдалилась от места убийства, где оставила свой рюкзачок, но продолжала шарить в траве, внутренне сердясь на себя за упорство.

У выступившего на поверхность земли толстого, кривого, жилистого елового корня, похожего на старика, скрюченного тяжелой болезнью, неожиданно что-то блеснуло. Едва сдерживая нетерпение, Вася руками разгребла траву, затаила дыхание перед неизбежным разочарованием, протянула руку и достала серебряную монету, потемневшую от времени, но довольно хорошо сохранившуюся.

Не веря своим глазам, она все смотрела и смотрела на эту монету, не в силах сдержать удивления. У бабушки Маруси была точно такая же. Рубль 1727 года, Петр Второй на аверсе, три короны на его груди. Вернее, когда Вася была маленькая, монет было десять. И именно это оставшееся от деда богатство и позволило маме и бабушке купить по однокомнатной квартире себе и Василисе. Каждая монета стоила четыреста тысяч рублей. Одну бабушка оставила на память о муже, категорически отказавшись продавать. Но и девяти хватило на две маленькие, но уютные квартирки, а также на простенький ремонт и нехитрую мебель.

Было это семь лет назад, когда Василиса оканчивала институт и должна была освободить студенческое общежитие. Последнюю монету бабушка берегла как зеницу ока. Завернутая в вату и упакованная в жестяную коробочку из-под индийского чая, она лежала в старом дедушкином фибровом чемодане, с которым он приехал в Константиновское. Там же хранилась фарфоровая кружка с голубыми незабудками, красный шелковый платок в крупный белый горох и старая фотография неизвестной Васе женщины, о которой бабушка говорила как-то уклончиво и поджав губы.

Переехав в город, бабушка привезла старый чемодан с собой. Вася голову могла отдать на отсечение, что, когда она в последний раз была у мамы, чемодан лежал на шкафу в прихожей. Их монета, непонятно называемая бабушкой «наследием Багратиона», была в целости и сохранности, но сейчас на Васиной ладони лежала точно такая же.