Джин Гордон (третья справа) и другие реформаторы. Библиотека Конгресса

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ШЕСТИ ВЕЧЕРА в февральский вторник в 1915 году с поезда на маленькой станции Норт-Шор, штат Луизиана, сошел коренастый мужчина в очках. Он приехал сюда, чтобы провести ночь в уютном коттедже «Королева и полумесяц» одноименного элитного клуба. Загородный лагерь, расположенный на северном берегу озера Понтчартрейн среди болот и сосняка, был излюбленным местом отдыха состоятельных горожан. Но сейчас, в февральский будний день, он был почти заброшен. Кроме смотрителя лагеря, Уолтера Санта-Круза, там никого не было.

Прибывшим гостем был У. С. Паркерсон, и выглядел он неважно.

– Я устал, – сказал Санта-Крузу пятидесятилетний реформатор. – Не спал три ночи и чертовски хочу отдохнуть.

Отказавшись от ужина, Паркерсон велел застелить ему койку в спальне с «тремя-четырьмя одеялами» и не тревожить до утра. Санта-Круз быстро приготовил номер и оставил гостя одного.

На следующее утро в одиннадцать часов смотритель зашел в спальню, чтобы разбудить своего гостя и зажечь камин. Паркерсон все еще лежал в постели, закутавшись в одеяло. «Не беспокойтесь о камине», – сказал Паркерсон, когда смотритель шагнул к нему. Смотритель предложил спуститься в столовую к завтраку, но Паркерсон отказался.

– Мне скоро уезжать, – сказал он. – Завтрака не нужно.

Это замечание озадачивало. Следующий поезд отходил от станции Норт-шор только через несколько часов. Куда же собирался уезжать Паркерсон? Но Санта-Круз промолчал. Он вышел из спальни и вернулся к своим делам.

Но прошло три часа, а Паркерсон до сих пор не выходил из комнаты. Опасаясь, что гость опоздает на обратный поезд в город, смотритель вернулся в спальню, чтобы разбудить его. Но внутри происходило что-то ужасное.

– Он истекал кровью и выглядел так, будто вот-вот умрет, – позже заявил репортерам Санта-Круз. – Кровь залила все: все простыни и одеяла. Его шея была рассечена, а в правой руке он сжимал обычный раскладной нож. Я попытался выхватить его, но он не отпускал.

– Я весь в крови, – прошептал Паркерсон. Когда Санта-Круз спросил, что он с собой сделал, адвокат только повторил: – Я весь в крови.

Санта-Круз бросился к телефону и позвонил шерифу в Слайделл. Через час шериф прибыл в лагерь вместе с местным врачом, доктором Аутло. Пока доктор останавливал кровотечение, Паркерсон признался, что нанес себе рану сам. Несколькими месяцами ранее его маленькая дочка умерла от удушья, когда в их доме сломался газопровод. Отец был убит горем. Он потерял всякий интерес к работе и жизни и теперь пытался приблизить собственную смерть.

Доктор Аутло и шериф немедленно доставили Паркерсона на станцию Норт-Шор, где его ожидал специально задержанный поезд в город. В 4:45 дня они прибыли в Новый Орлеан, где их уже ждала «Скорая помощь». Паркерсона доставили в лазарет Туро, где оставили под наблюдением семейного врача, доктора Парнхэма, заявившего, что рана, в отличие от кровопотери, «пустячная». «Если не возникнет непредвиденных осложнений, – сказал доктор, – полагаю, эта царапина не будет иметь пагубных последствий».

Но осложнения все же возникли. Через несколько дней у Паркерсона, по всей видимости из-за незалеченной раны шеи, развилась инфекция легких. В выходные ему стало хуже, и в четыре часа утра в воскресенье, 14 февраля (ровно через год после смерти Жози Арлингтон), он скончался в лазарете Туро. Причиной смерти, по словам доктора Парнхэма, стала «легочная эдема, вызванная септической бронхопневмонией».

В одном отношении кончина У. С. Паркерсона была символичной. К середине 1910-х Паркерсон и реформаторы старшего поколения почти окончательно уступили место на поле боя новым борцам за нравственность – духовенству, пуританам и членам женских клубов, заявившим о себе после визита Кэрри Нэйшн в Новый Орлеан в конце 1907 года. В отличие от своих предшественников из 1890-х, открытых для переговоров с представителями полусвета, новое поколение борцов за нравственность было абсолютно бескомпромиссным. Они требовали полного запрета всех пороков: наркотиков, алкоголя, проституции, азартных игр и даже курения табака. В качестве подачки упрямым оппонентам мэр Берман (находившийся на третьем сроке и державший политическую машину «Кольца» под тотальным контролем) в 1912 году назначил нового комиссара по делам общественной безопасности.

Гарольд Ньюман, бывший адвокат и бизнесмен из влиятельной новоорлеанской семьи, имел безупречную репутацию реформатора, и Берман надеялся, что, назначив его на пост главного стража нравственности в городе, сможет защититься от нарастающей критики его администрации. Что было проницательным решением. В политике Ньюман был почти неофитом, и всякий раз, когда его настойчивость в строгом исполнении законов становилась обременительной, Берман находил способы обходить его приказы – как, например, в случае с Томом Андерсоном, которому по особому разрешению мэра было позволено держать в кабаре певицу, что его конкурентам воспрещалось со всей строгостью.

К несчастью для мэра, городские реформаторы довольно скоро раскусили обман, и их медовый месяц с новым комиссаром продлился недолго. Вскоре они сами набросились на неудачника Ньюмана с яростью и снисходительным сарказмом, обычно приберегаемыми для людей полусвета. Главными критиками немощных попыток комиссара очистить Новый Орлеан оказались сестры Кейт и Джин Гордон. Неукротимые дочери директора школы шотландского происхождения встали на сторону реформирования в молодости, в 1880-х. Родившись с серебряной ложкой во рту, они рано отказались от идеи замужества и материнства и все свои немалые силы отдали служению обществу – по словам Кейт, в основном потому, что «нам никогда не было дела до того, что о нас думают люди». Эта дерзкая самоуверенность, судя по всему, досталась им в наследство от матери, учительницы из влиятельной новоорлеанской семьи. «[Наша мама] считала, что женщина имеет право обратиться в мэрию или редакцию газеты, – однажды объяснила Кейт. – Более того, она считала, что женщина может делать что угодно, если она делает это ради блага».

Но, как часто бывало в случае с самопровозглашенными борцами за нравственность, их представления о «благом деле» нередко были искажены классовыми и расовыми предрассудками. Хотя сестры боролись за такие похвальные идеи, как женское равноправие, улучшение здравоохранения и закон о детском труде, они также поддерживали и идею расовой чистоты в законах Джима Кроу и лишения черного населения Луизианы гражданских прав. Хуже того, их взгляды на евгенику были возмутительными. Как начальницы «Милновского приюта для обездоленных девушек» они выступали за принудительную стерилизацию детей со склонностью к преступлениям, проституции и алкоголизму. «Отвела Люсиль Деку в женский диспансер 17 июля [для удаления аппендицита], – однажды написала в дневнике Джин. – Подвернулась прекрасная возможность стерилизовать ее… и предотвратить появление слабоумного потомства».

И хотя чувство расового и классового превосходства сестер можно справедливо назвать чудовищным (Кейт однажды отказалась от приглашения в Белый Дом, потому что вместе с ней был приглашен Букер Т. Вашингтон – «и я не собираюсь присутствовать на вечере, где окажусь наравне с неграми»), они верили в то, что делают богоугодное дело, и твердо решились «избавить Его мир от негодных». Проститутки, преступники и попрошайки были для них негодными по определению, и поэтому в их отношении была оправдана любая социальная инженерия.

В битве против Сторивилля «мисс Джин», как называли младшую из сестер, играла особенно заметную роль. Она сотрудничала с клубом ЭРА во время кампании 1908 года, призывая переместить бордели Бейсин-стрит подальше от новой железнодорожной станции. Потерпев неудачу, она пришла к выводу, что полный запрет проституции будет более эффективной мерой.

И считала, что добиться этого можно, дав женщинам право голоса. «Если вы не желаете избирательного права для себя, – однажды сказала она на встрече одного из женских клубов, – желайте его ради блага, которое можете принести обществу. Оно необходимо вам, потому что ваше “женское влияние” не стоит ломаного гроша, если вы не способны отвадить наших мальчиков от азартных игр, предотвратить белое рабство, нарушение закона Гея-Шаттака и другие пороки, развращающие наших сыновей и дочерей».

В 1914 году она поддержала инициативу законодательного собрания штата ликвидировать все кварталы красных фонарей в Луизиане – не только легальный в Новом Орлеане, но и неофициальные в Шривпорте, Батон-Руже и других крупных городах штата. Законопроект был подготовлен, но благодаря влиянию члена палаты представителей Тома Андерсона и остальных хозяев собственности в Сторивилле, несмотря на упадок Округа по-прежнему получавших немалую прибыль, его обсуждение было отложено на неопределенный срок. Однако женщине, которую иногда называли «новоорлеанской Жанной д’Арк», нельзя было отказать в настойчивости. Пусть ее усилия в 1908 и 1914 годах оказались напрасны, после начала Первой мировой жители Нового Орлеана активно требовали новых реформ.

Третья и самая серьезная попытка наступления на воротил греха – и их пособников в администрации города – должна была получить гораздо более широкую поддержку.

Реформаторы были не единственной группой в Новом Орлеане, у которой во втором десятилетии XX века поменялись лидеры. Во властной верхушке итальянского подполья тоже происходил переворот – с гораздо более жестокими последствиями. После череды убийств, возмутивших город около 1910 года – когда (предполагаемый) капо Винченцо Моречи ответил на неудачное покушение, казнив двух нападавших, – (так называемая) городская мафия пережила несколько лет сравнительного спокойствия. Преступники продолжали убивать друг друга, но казалось, что Моречи – представлявший в городе банду Морелло, противостоявшую менее организованным бандитам «Черной руки», – держит ситуацию под контролем. В два часа утра 19 ноября 1915 года город захлестнула новая волна смертоносного хаоса. Моречи возвращался домой в одиночестве и шел вдоль Рампарт-стрит, когда из заброшенной лавки на углу улицы Святого Антония раздались выстрелы. «Они наконец расправились с Моречи, – писала “Таймз-Пикайюн”, – и ему крепко досталось. В него стреляли справа и слева; подошли в упор и ударили прикладом двустволки так сильно, что приклад треснул, отстрелили полчелюсти; всадили два заряда картечи в спину, два в грудь и одиннадцать в сломанную прикладом правую руку; а револьвер 38 калибра, которым он отчаянно размахивал, выбили из рук так, что он отлетел на 15 футов». Другими словами, это была настоящая бойня. И на этот раз жертва не пережила нападения.

Арестован был только один участник перестрелки: известный и опасный вымогатель по имени Джозеф Монфре (он же Манфре, Мафре или Мамфри). Монфре носил кличку «Док», полученную за торговлю лекарствами, и был хорошо известен полиции Нового Орлеана как участник многих преступлений «Черной руки». Еще во время похищения Ламана в 1907 Джозеф Монфре (приходившийся, судя по всему, родственником – возможно, даже братом – заговорщику Стефано Монфре) так настойчиво втирался в доверие Ламана, что его подозревали в сборе информации для похитителей. Несколько месяцев спустя его арестовали за подрыв бакалеи-салуна итальянца по имени Кармелло Граффанини, отказавшегося выплачивать $1000 вымогателям «Черной руки». Освободившись на поруки в ожидании суда, Монфре снова был арестован – вновь за взрыв, на этот раз бакалеи Джозефа Серио. В июле 1908 года Монфре был приговорен к двадцати годам тюремного заключения за бомбежку салуна Граффанини. Но, даже находясь за решеткой, Док Монфре продолжал внушать страх итальянской диаспоре. К примеру, в мае 1912 года, когда был убит Скиамбра, родственники Монфре, по слухам, жили по соседству с семейством Скиамбра, что немало беспокоило убитого незадолго до смерти.

Теперь же, в ноябре 1915-го, Монфре вновь арестовали, на этот раз за убийство Винченцо Моречи. Монфре был досрочно выпущен из государственной тюрьмы несколько недель назад, отсидев всего шесть с половиной лет из назначенных двадцати. И главарю «Черной руки» не потребовалось много времени, чтобы расквитаться с крестным отцом Мафии, хотя он, конечно же, отрицал это.

– Винсент Моречи был моим лучшим другом, – настаивал Монфре на полицейском допросе, утверждая, что убитый помог ему досрочно освободиться из тюрьмы. И хотя полиция не поверила в это заявление, у них не было неопровержимых доказательств виновности Монфре, и в итоге с него сняли обвинения. Несмотря на то что полицейские считали Дока Монфре одним из самых опасных людей в Новом Орлеане, они были вынуждены снова и снова отпускать его на свободу.

Тем временем вакуум во власти, образовавшийся после смерти Моречи, спровоцировал новый всплеск кровной мести на улицах городского дна. В первой половине 1916 года в итальянских кварталах Нового Орлеана бушевала настоящая кровавая вакханалия. Двадцатого марта портовый грузчик по имени Джозеф Руссо был застрелен Франческо Паоло Драгна, членом известной семьи вымогателей. Четырьмя днями ранее другой портовый рабочий – Джозеф Матаранга из семьи Матаранга, замешанной в убийстве Хеннесси, – был убит неким Джузеппе Бонфорте. Двенадцатого мая трое мужчин, работавшие на семью Матаранга, убили Джо Сегретту (того самого владельца салуна, который покушался на Генри Понса и едва не застрелил при этом Луи Армстронга). Затем, всего через двенадцать часов после смерти Сегретта, Вито Диджорджио и Джейк Джилеардо были застрелены в бакалее-салуне Диджорджио. И, наконец, пятнадцатого мая Пьетро Джиокона был ранен двумя стрелками, оказавшимися сыновьями Джо Сегретты.

Даже запомнить все эти имена и не запутаться в них полицейским было непросто. Суперинтендант Рейнольдс был ошеломлен. «Перестрелки и убийства прекратятся. Они прекратятся немедленно! – заявил он репортерам 16 мая, ударив кулаком по столу в подтверждение своих слов. – Я разыщу всех итальянских бандитов города, даже если это займет без остатка каждую секунду времени всех полицейских в моем подчинении».

Позже, обращаясь к собранию полицейских, Рейнольдс призвал их начать борьбу с преступностью в итальянской диаспоре: «Вы найдете и арестуете всех подпольных боссов, всех, кто стоит за каждой каплей крови, наводнившей наш город. Никаких “может быть” – это приказ. Я отдам этому все свои силы до последней капли, и надеюсь, что все вы исполните свой долг и исполните его безукоризненно».

Напоминая мэра Шекспира, обратившегося к полиции двадцать шесть лет назад после убийства Хеннесси, Рейнольдс призвал своих подчиненных начать массовые аресты итальянцев, не беспокоясь о правдоподобном предлоге. «Думаю, вы обнаружите, что у девяти из десяти задержанных будет где-нибудь припрятан заряженный револьвер».

Подобные меры были драконовскими, но Рейнольдс был непреклонен.

– Когда мы закончим работу, – сказал он в завершение, – Новый Орлеан станет городом, в который не захочет сунуться ни один приспешник «Черной руки».

Но, конечно, подобные клятвы жители Нового Орлеана слышали уже не раз.

Последнее наступление в войне против Сторивилля началось в январе 1917 года, всего за несколько месяцев до вступления США в войну в Европе. Вечером пятнадцатого января «Лига граждан Луизианы» провела массовое собрание в Первой Методистской Церкви на Сент-Чарльз авеню, чтобы ознаменовать начало нового этапа борьбы.

– В Новом Орлеане организован Содом, – заявил первый оратор, преподобный С. Г. Верлейн (дядя ненавистника Сторивилля Филиппа Верлейна). – В прошлом году квартал красных фонарей посетил эксперт от реформаторов, и его разоблачения были так отвратительны, что ни один добропорядочный человек не смог прочесть их, не покраснев от стыда. Процветают кабаре, заведения абсолютно противозаконные. В нашем городе насчитывается уже пятнадцать, а то и шестнадцать сотен салунов…

– Тысяча девятьсот двадцать! – поправила его с места Джин Гордон.

– Тысяча девятьсот двадцать, – повторил доктор Верлейн («очевидно, довольный тем, что его прервали», – заметила «Дейли-Стейтс»), – и полагаю, среди них не найдется ни одного, не преступавшего бы закон.

Добропорядочные граждане города были сыты по горло.

А их готовность принять решительные меры поддерживали крупные городские газеты, почти все из которых встали на сторону тотального запрета порока.

– На нашей стороне в этой войне «Американ», «Таймз-Пикайюн», «Дейли-Айтем» и даже «Дейли-Стейтс», – гремел оратор. – Сегодня пресса Нового Орлеана наполняет меня надеждой.

Теперь, когда реформы поддержала «четвертая власть», законно избранные власти города, по словам Верлейна, наконец, могли предпринять реальные шаги для защиты нравственности горожан.

– У мэра и комиссара полиции есть шанс навсегда войти в историю, – завершил свою речь преподобный. – У них есть закон – пусть проследят за тем, чтобы он исполнялся! У них есть полицейские – так пусть дадут им указания!

Затем к трибуне подошла сама мисс Гордон. Местная Жанна Д’Арк, готовившаяся встретить свой пятидесятилетний юбилей, была бывалым ветераном войны за нравственность и говорила без обиняков.

– Стоя сегодня перед вами, – начала она, – я заявляю со всей серьезностью и ответственностью, что наблюдаю за политической и нравственной обстановкой в городе уже 25 лет, но никогда еще не видела такого открытого и вопиющего нарушения всех нравственных законов, какое вижу при нынешних комиссарах полиции и общественной безопасности.

По всему городу отмечено множество преступлений, – продолжила она, – начиная от санкционированных игр на скачках на ипподроме Фэйрграундс до грубых нарушений «воскресного закона» в «лавке даго» на моей родной улице. Но куда более коварна опасность, которую представляет для городских девочек легальный квартал красных фонарей.

Никогда еще прежде в истории, – заявила она, – общество не сталкивалось с проблемой того, как обезопасить город для маленькой девочки… Но сегодня мы оказались в таких экономических условиях, что девочки от четырнадцати и старше каждый день покидают свои дома в 6 или 6:30 и не возвращаются до 7 [вечера] – в лучшем случае… Девочка четырнадцати-пятнадцати лет, способная заработать немного денег, становится независимой и легко поддается на искушения любителей веселой жизни, вопреки советам матери. Где же отцы тех девочек, от чьих матерей я непрестанно получаю письма о падении их дочерей?

Корнем проблемы, однако, она сочла не родителей, а халатность тех, кому доверен контроль за соблюдением законов, – в том числе и тех, кто называл себя реформаторами:

– Если комиссар по делам общественной безопасности [Гарольд Ньюман] говорит, что ему не известно о нарушениях закона Гея-Шаттака, то это означает одно из трех – он либо настолько умственно неполноценен, что не имеет представления о своих обязанностях, либо абсолютно не сведущ в делах своего ведомства, либо действует сообща с другими представителями властей, осознанно закрывая глаза на нарушения.

Мисс Гордон не назвала по имени этих представителей властей, но за нее это сделал другой оратор.

– Во имя Господа! – вскричал преподобный Уильям Хаддлстон Аллен, вскочив с места в зале, – кто обладает властью в этом городе? Том Андерсон? Если это Том Андерсон, давайте отнимем у него корону; если это Мартин Берман, давайте сместим его!

Митинг затянулся до позднего вечера. Ораторы один за другим повторяли, что добропорядочные граждане города готовы потребовать решительных действий от избранных властей, а в финале на голосование вынесли вопрос о том, должна ли «Лига граждан» представить полный отчет о преступлениях окружному прокурору Лутценбергу. Решение было единогласным. «Передайте это окружному прокурору, – заявил один из ораторов, – и скажите ему, что, если он не выполнит своих обязанностей, мы вышвырнем его с занимаемого поста!»

Суждено ли Тому Андерсону лишиться своей короны, было еще не ясно. Но, как выразился позже один репортер, ясно стало то, что «в Новом Орлеане начались самые масштабные и обнадеживающие реформы последних двадцати пяти лет».

Удивительно, но Новый Орлеан откликнулся, и откликнулся мгновенно. «Город будет контролировать изолированный район по новой системе», – гласил заголовок в «Таймз-Пикайюн» от 24 января. Комиссар Ньюман, действовавший с неохотного дозволения мэра Бермана, объявил о новых решительных мерах, «перекрывающих кислород» Сторивиллю и примыкающему к нему Поясу Танго. Вступил в силу новый запрет, касавшийся хибар Округа. Проституткам больше не разрешалось снимать их, выплачивая заоблачную почасовую или ежедневную ренту. Теперь для того, чтобы обслуживать клиентов в подобных лачугах, женщины должны были жить в них. Более того, все проститутки, проживающие за пределами злачного квартала, подлежали немедленному выселению, даже если место их работы располагалось не в Сторивилле. Что же до кабаре и салунов Сторивилля, то Ньюман отказался продлевать их лицензии, получив возможность окончательно закрыть заведения по истечении срока. Пока же он собирался изъять у них разрешения на исполнение музыки и круглосуточную работу.

«Кабаре в том виде, в котором они существовали в злачном квартале, как легальные заведения, более невозможны», – заявил комиссар.

Простого сэндвича больше было недостаточно, чтобы обойти закон Гея-Шаттака. Для того чтобы работать и продавать спиртное, кабаре или дансинг должны были «действовать при настоящем ресторане, у которого имеется лицензия». И чтобы гарантировать выполнение этих предписаний, Ньюман лично возглавил полицию города до особого распоряжения.

Но сильнее всего культуру и облик Сторивилля изменил приказ Ньюмана о введении в Округе тотальной расовой сегрегации. Этот гораздо более строгий, чем закон Гея-Шаттака, приказ предписывал всем «неграм» покинуть район к первому марта и обосноваться в районе известном как «Черный Сторивилль». Согласно этому плану даже клиенты были сегрегированы.

«Любой белый мужчина, замеченный в черном районе, будет арестован, – объявил Ньюман, – а чернокожая женщина, ступившая в пределы белого района, будет немедленно заключена в тюрьму».

Что же до знаменитых «домов октеронок» на Бейсин-стрит, то им предстояло либо переехать, либо закрыться, поскольку словом «негр» в Новом Орлеане теперь называли любого человека, в чьих жилах текла хоть капля африканской крови, вне зависимости от того, считал ли он себя черным, креолом или октероном.

Нечего и говорить о том, что эта мера была радикальной. До того момента Сторивилль оставался оазисом расовой толерантности. Конечно, Округ не мог остаться в стороне от господствующих расистских настроений; к 1908 году, к примеру, списки в «Голубых книжечках», прежде делившие проституток на «белых», «цветных» и «октеронок», начали описывать этих женщин как либо «белых», либо «цветных». Но бордели, предлагавшие услуги проституток смешанных рас, не утеряли привлекательности. Именно поэтому со Сторивиллем вели борьбу такие реформаторы, как Филипп Верлейн, которым межрасовые контакты казались гораздо более предосудительными, чем легализованная проституция. Бейсин-стрит как угроза чистоте белой расы уходила в прошлое. Когда в феврале городской совет единогласно принял Указ 4118, решение Ньюмана вступило в силу городского закона. С первого марта Сторивилль – и особенно Бейсин-стрит – должен был стать совершенно иным, сегрегированным местом.

Для Тома Андерсона расовая сегрегация Округа не создала особенных затруднений. Многочисленные сторивилльские бордели, росшие на его инвестиции, обслуживали преимущественно белых клиентов (есть свидетельства того, что Андерсон, мэр Берман и другие политики Кольца позволили Ньюману осуществить свой план, поскольку считали, что таким образом успокоят реформаторов, избежав полного закрытия злачного квартала). Но для таких ферзей Сторивилля, как Лулу Уайт, Вилли Пиацца и Эмма Джонсон, основавших бордели, основной статьей доходов которых был межрасовый секс, новый закон грозил обернуться финансовой катастрофой. Уайт, Пиацца и еще дюжина бандерш и проституток немедленно подали в суд на власти города. Они утверждали, что постановление ущемляет их права на равную защиту законом и дискриминирует на основании места работы. Удивительно, но суд удовлетворил эти ходатайства, и 1 марта, когда наступил крайний срок, многим проституткам было разрешено остаться в Сторивилле до окончания рассмотрения их исков (хотя совсем без арестов не обошлось).

Но события в мире вскоре лишили эти иски всякой значимости. 6 апреля 1917 года США официально вступили в войну в Европе. Мэр Берман и местные крупные бизнесмены, надеясь привлечь в Новый Орлеан гостей и федеральные доллары, лоббировали размещение военного лагеря в черте города. Их усилия были успешны, и молодые пехотинцы-«пончики» вскоре стеклись в лагерь Николлс в городском парке. Как и ожидалось, этот приток благоприятно отразился на местной экономике – и не в последнюю очередь, учитывая склонности молодых солдат, на экономике Сторивилля. Но судьба города теперь всецело зависела от милости Военного министерства США. Федеральное правительство в военное время имело такие полномочия, о которых местные социальные реформаторы могли только мечтать. Еще до наступления лета Конгресс принял закон, который – больше, чем любая реформа местных властей, – угрожал положить конец двадцати годам существования Сторивилля и не оставил городу иного выбора, кроме окончательной ликвидации знаменитого злачного квартала.

Иными словами, Сторивилль был в осаде. Но он не собирался сдаваться без боя.