Новый Орлеан в начале 1910-х годов. Библиотека Конгресса

В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ ПОСЛЕ РЕЗНИ В «Такседо» закрытие сторивилльских дансингов запустило эффект домино, который ощущался в Округе повсюду. Желающих потанцевать стало гораздо меньше – многих отпугивали слухи о разрастающейся в районе преступности; пострадали все предприниматели, а на Франклин-стрит воцарилась молчаливая умиротворенная атмосфера. «Новый Орлеан покончил с “заячьими объятиями”, “гризли”, “индюшачьей походкой”, “техасцем Томми” и другими отвратительными танцами», – писала «Дейли Пикайюн» в номере от 30 марта. «На месте некогда популярных дансингов возникли кабаре. Там, где прежде танцевали, теперь стоят столы и стулья, а вместо шумных негритянских оркестров слышен низкий визг плохо настроенных струнных инструментов и бренчание на фортепиано».

Этот упадок духа усугублялся усиленным присутствием полиции в Округе и окрестностях и ее готовностью следить за выполнением Гея-Шаттака и других законов. Салунам больше не советовали закрываться в воскресенье, а напрямую требовали этого, а кафе, где раньше работали певицы, лишились возможности нанимать их. Новые ограничения не коснулись только одного дельца. «Знаете, очень странно, – жаловался “Пикайюн” один недовольный конкурент, – что Тому Андерсону позволено нанимать певиц, а нам запрещено. Том такой же, как и все мы, только, как известно, имеет политическое влияние. Тому все сходит с рук. Он слишком могуществен».

Но даже всесильный мэр Сторивилля не мог остановить его упадок. В первые месяцы после перестрелки между Паркером и Филлипсом число проституток, работающих в Сторивилле, сократилось всего до семисот. В «Махогани-Холле» у Лулу Уайт осталось только восемь постоянных работниц, а половина хибар на улицах Вилльер и Робертсон опустела. По всей Бейсин-стрит снизились цены. К 1916 году стоимость пятнадцати минут развлечений во дворце Жози Арлингтон упала до одного доллара.

Городские музыканты тоже оказались в стесненном положении. Джаз-бэнды сократили свои составы, заменив гитариста, контрабасиста и скрипача одним пианистом. Лишившись возможности играть, многие джазмены были вынуждены вернуться к дневной работе. Даже после того, как в 1914 году по всей стране прошла эпидемия танго-лихорадки, перед которой не устоял и Новый Орлеан, и дансинги вновь открылись, поведение в них строго контролировалось. В так называемом «поясе танго» – участке Рампарт-стрит во Французском квартале, куда переехали многие дансинги Сторивилля, – действовал строгий запрет на все вульгарные танцы. Суперинтендант Рейнольдс настоял на соблюдении «зазора между танцорами» и запрещал «непристойно извиваться, как змея, и вилять плечами и бедрами». Нарушителей немедленно арестовывали, иногда целыми толпами. Это оказало отрезвляющий эффект на ночную жизнь города. Согласно «Дейли-Айтем», Рейнольдс «так решительно перекрыл кислород в поясе танго, что эта музыка стала не более чем заупокойной мессой по былому веселью. Молодые люди Нового Орлеана перестали тратить деньги на попойки и пирушки и пытаются найти новые развлечения».

После падения Сторивилля и обострения борьбы с танцами музыканты начали искать работу за пределами города. Несколько участников оркестра «Такседо» – среди которых были Фредди Кеппард и Джордж Бэкет – составили ядро нового ансамбля под названием «Ориджинал Креол Бэнд». В августе 1914 года под руководством контрабасиста Билла Джонсона они покинули Новый Орлеан и отправились в тур по водевильным площадкам страны, завершив его длительным пребыванием в Лос-Анджелесе. В следующие несколько лет их примеру последовали и другие. Так, Джелли Ролл Мортон, большую часть своего времени проводивший в гастролях, находил новые возможности для работы – и более благодарных слушателей – в Чикаго, Нью-Йорке и Калифорнии.

Музыкантов белых ансамблей другие города манили не меньше. В конце 1914 года в Новом Орлеане выступал водевильный танцевальный дуэт Фриско и Макдермотт. После шоу они заглянули в «Клуб Креол» и услышали белый джаз-бэнд тромбониста Тома Брауна. «Послушай, что за музыка, Джо, что за ансамбль! – якобы сказала своему партнеру Лоретта Макдермотт. – Пойдем, потанцуем! Послушай, какой ритм!». Они обнаружили, что свободный синкопированный ритм ансамбля идеально подходит для их стиля танцев. По легенде, бытовавшей среди джазменов, вернувшись в Чикаго, танцоры убедили владельца кафе, расположенного в деловом центре города, привезти туда новоорлеанский оркестр. И хотя в деталях источники расходятся, точно известно, что оркестр Тома Брауна покинул Новый Орлеан в мае 1915 года, получив контракт на шесть недель выступлений в «Кафе Лэмба». Он мгновенно стал сенсацией, и довольно скоро волнующая музыка из Нового Орлеана, за которой наконец закрепилось название «джасс» или «джаз», произвела революцию в мире развлечений Второго города.

Через несколько месяцев на север отправился еще один новоорлеанский оркестр. В декабре 1915 года Ник Ларокка (тот самый корнетист, недовольный отец которого изрубил топором два его первых инструмента) играл в одном из «шумовых оркестров» Джека Лейна на углу Канал-стрит и Роял-стрит, рекламируя боксерский поединок. Гарри Джеймс, владелец кафе, заехавший в Новый Орлеан из Чикаго, услышал их и поразился тому, как молодой музыкант «направлял свой корнет в небо и дул так яростно, что его мог хватить удар».

После выступления Джеймс подошел к Лейну и спросил, не согласится ли он съездить со своим оркестром на север, в Чикаго. Лейн сказал, что слишком занят, но посоветовал Джеймсу сходить на выступление Ларокки с оркестром барабанщика Джонни Стайна в кафе «Хэймаркет» в тот же вечер. Гостю из Чикаго понравилось услышанное, и вскоре «Дикси джаз-бэнд Стайна» получил контракт – ему предстояло выступить на открытии клуба «Бустерс» в Чикаго в начале 1916 года. Молва о теплых местах в Чикаго распространилась быстро, и Исход музыкантов из города полумесяца начался.

Однако музыканты, оставшиеся в городе, тоже не сидели без дела. Эмиграция нередко приводила лишь к перетасовке состава давно известных джаз-бэндов. К примеру, когда Кеппард и Бэкет уехали в Калифорнию, их места в популярном оркестре «Новая Олимпия» быстро заняли Джо Оливер и Сидней Беше. Образующийся в коллективах вакуум всегда были готовы заполнить новые, молодые джазмены. Тромбонист Кид Ори, ансамбль которого окончательно перебрался из Лапласа в Новый Орлеан, снискал особую популярность – не только среди чернокожих, но и среди белой молодежи, которой нравился более утонченный джаз. Однажды, на концерте для белых в «Гимназии», оркестр Ори играл вместе с одним из более известных и традиционных ансамблей Джона Робишо и сорвал более бурные аплодисменты. После этого Робишо предложил Ори работу, сказав:

– Мне нравится, как ты играешь.

– Мне тоже нравится, как ты играешь, – сострил Ори. – Но я не собираюсь разваливать свой бэнд. Уже слишком поздно, старина. Твое время ушло.

Гораздо больше Ори нравился мальчик-корнетист из духового оркестра исправительного дома для цветных, о котором говорил весь город. Ори впервые услышал «малыша Луи» Армстронга на параде по случаю дня труда в конце 1913 года и не мог поверить, что такой маленький мальчишка может быть таким искусным музыкантом.

– Ты хорошо играешь, – сказал ему Ори на параде. – Продолжай в том же духе и далеко пойдешь.

Для Армстронга похвала от одного из лучших джазменов Нового Орлеана была высшей наградой. Но до тех пор, пока мальчик не адаптировался к новым условиям, в заключении ему приходилось нелегко. Исправительный дом, содержавший на перевоспитании около двухсот малолетних нарушителей, славился строгой военной дисциплиной, и мальчик из Черного Сторивилля сразу получил здесь «дурное клеймо». Но армейская муштра и регулярные урочные работы нравились мальчику, удовлетворяя его стремление к порядку и организованности. Вскоре его талант расцвел в новой атмосфере, а добрый нрав и природный дар паяца сделали его популярным среди мальчишек.

Едва попав в исправительный дом, Луи захотел играть в местном духовом оркестре. К несчастью, для этого требовалось убедить руководителя оркестра, Питера Дэвиса, в том, что он этого достоин. «Дэвису я сперва не очень-то нравился», – позже признавался Армстронг. Но мальчик был сообразителен и активен, поэтому руководитель оркестра все же сменил гнев на милость. Сначала Дэвис позволил Луи играть в группе на тамбурине, затем ему доверили малый барабан. Потом – старый рожок, трубить подъем по утрам. Наконец Дэвис вручил мальчику корнет и научил его играть «Home, Sweet Home».

Под чутким руководством Дэвиса Луи поразительно хорошо освоил корнет. К лету 1913 года он уже был лидером ансамбля, который часто нанимали для выступлений «на воздухе» – на парадах, частных праздниках и пикниках в Испанском Форте и других озерных курортах. Здесь Армстронг услышал лучших музыкантов города, а они услышали его. Музыка, звучавшая в городе-полумесяце повсюду, околдовала мальчика, который позже вспоминал, как лежал на койке воскресными вечерами, вдыхая аромат жимолости с улицы и слушая джаз-бэнд, игравший для «каких-то богатеньких белых» в полумиле от него.

«В исправительном доме музыка стала моей невестой, – позже говорил он. – Я уверен, что всем своим успехом обязан тому, что когда-то еще мальчишкой меня арестовали за хулиганство».

Летом 1914 года отец Армстронга убедил суд по делам несовершеннолетних отдать Луи под его опеку. Мальчик не хотел покидать исправительный дом и тем более жить с незнакомым ему отцом. Когда же выяснилось, что Вилли Армстронгу сын нужен, только если зарабатывает он больше, чем проедает, Луи распрощался с ним.

Мальчик снова поселился с мамой, Мэйэнн, и сестрой, Мамой Люси, на Пердидо-стрит – в «большой просторной комнате – как он выразился позже – где мы втроем были счастливы».

Столкнувшись с необходимостью содержать семью, Луи сразу же нашел работу – он возил уголь на тележке, запряженной ослицей, получая по пятнадцать центов за доставку. Но на самом деле он хотел играть на корнете. Луи так долго играл с «простыми прыщавыми мальчишками», что теперь ему не терпелось научиться чему-нибудь у настоящих профессионалов. В первый же день после возвращения к Мэйэнн он встретил старого друга, Бадди Кокаина, и тот подкинул ему работенку в кабаке Генри Понса по соседству.

«Все, что тебе там нужно делать, – объяснил Бадди, – это натянуть брюки и играть блюз для шлюх, которые всю ночь высматривают парней… Они будут называть тебя ласковыми именами, покупать выпивку и давать чаевые».

Луи тут же наняли, и вскоре корнет уже приносил ему столько же денег, сколько и лопата.

У Луи рано появился музыкальный наставник в лице Джо Оливера. Для юного Армстронга Оливер был лучшим корнетистом в Новом Орлеане – «лучше Болдена, лучше Банка Джонсона». Луи начал тенью следовать за своим кумиром, ходил позади него на парадах и иногда придерживал его корнет между номерами. Когда Луи возил уголь в хибару проститутки из Округа, то часто замирал, завороженный музыкой Оливера, доносившейся из клуба «У Пита Лала» по соседству. «Я замирал в лачуге этой женщины, слушая Кинга Оливера, – позже писал он. – И она вдруг понимала, что все время, пока она ублажала клиентов, я тихо-тихо стоял рядом, и она говорила: “Что с тобой стряслось, парень?… Чего размечтался?… Мне еще работать надо!”»

Но Луи не обращал внимания на эти упреки.

– Пока [Оливер] играл, – говорил он, – я ловил каждую его ноту.

Оливер заинтересовался мальчиком и начал давать ему уроки игры на корнете. Он часто приглашал его к себе в гости, где миссис Оливер кормила Луи фирменным новоорлеанским блюдом, красной фасолью с рисом («и я ее просто обожал!», – говорил Армстронг). Оливер даже подарил Луи один из своих старых инструментов – видавший виды корнет фирмы «York», и мальчик принял его с елейной благодарностью.

«Я всегда знал, что если пробью себе дорогу в этом ремесле, – позже вспоминал Армстронг, – то только благодаря Папе Джо, и никому другому».

Но Луи уже играл достаточно хорошо, чтобы самостоятельно идти по этой стезе. Однажды вечером, вскоре после того, как Луи покинул исправительный дом, бас-барабанщик Бенни Уильямс по прозвищу «Черный Бенни», здоровяк, известный своим воинственным нравом, сводил его на выступление Кида Ори в Национальном Парке. Но настоящей звездой этого вечера оказался сам Армстронг.

«Бенни спросил меня, не разрешу ли я Луи сыграть с моим оркестром, – вспоминал Ори много лет спустя. – Я помнил мальчишку с парада в день труда и с радостью согласился. Луи поднялся на сцену и сыграл “Старушку Мисс”, и еще один блюз, а потом весь парк просто обезумел от этого парня в коротких штанишках, который так умопомрачительно играл».

Ори был настолько впечатлен, что разрешил молодому корнетисту играть с его бэндом, когда только вздумается.

«Луи несколько раз приходил в места, где я работал, и мы отлично ладили, – говорил Ори. – С ним всегда был Бенни, барабанщик. В людных местах Бенни привязывал Луи к себе платком, чтобы малец не потерялся».

Черный Бенни так гордился своим юным протеже, что восхвалял его всякому, кто был готов слушать.

– Считается, что ты умеешь играть, – сказал он Сиднею Беше при встрече. – Но парнишка, который живет за углом моего дома, играет «High Society» лучше, чем кто-либо! Как тебе?

Беше был заинтригован (и скорее всего, уязвлен, ведь он сам привык, что его считают вундеркиндом). Он сказал:

– Тогда я хочу увидеть этого мальчишку.

И они сходили послушать, как играет Армстронг.

«Это был Луи, – объяснял Беше в своей автобиографии, – и, черт возьми, он сыграл “High Society” на корнете… [Эту песню] тогда было очень сложно сыграть на кларнете, а уж на корнете – немыслимо. Но Луи сделал это потрясающе».

Беше, конечно же, слышал, как Армстронг поет. Но теперь он узнал, как здорово мальчишка играет на корнете, и поразился, как быстро Луи освоил инструмент. Поэтому он нанял Армстронга выступить с барабанщиком в трио, которое Беше собрал, чтобы зазывать зрителей на спектакль в театре Айвори. Барабанщику и Луи выплатили по пятьдесят центов; доллар Беше оставил себе. Но, судя по всему, никто не остался обижен.

«Потом мы пошли в кабак и купили на эти деньги пива и сэндвичей – “бедняжек”, как они тогда назывались, – вспоминал Беше. – Веселое было времечко».

И все же Луи и Сидней видели друг в друге соперников. Как заметил биограф Беше, «всю оставшуюся жизнь два гения раннего джаза относились друг к другу весьма настороженно».

Малышу Луи повезло, что у него был защитник в лице Бенни: в 1910-е Новый Орлеан стал довольно опасным местом, особенно для черных музыкантов, выступавших в дешевых кабаках и на улицах, где с каждым днем становилось все беспокойнее. Иногда проблема ограничивалась только тем, что черным не давали дороги на парадах.

«Все оркестры хотели заполучить Бенни в бас-барабанщики, для выступлений на парадах, – вспоминал Армстронг. – А если кто-то задирал нас, мальчишек, Бенни бил его по голове барабанными палочками».

Насилие постоянно оставалось рядом с музыкантами. Несмотря на постоянное присутствие полиции в увеселительных кварталах города, соперничающие негодяи по-прежнему часто устраивали перестрелки и поножовщину, и музыканты нередко попадали под перекрестный огонь. «Сцена, на которой мы выступали, находилась прямо у входа, – писал Армстронг об одном кабаке, – и я не представляю, каким чудом меня ни разу не зацепило, когда начиналась стрельба».

Часто только чудо и помогало музыкантам избежать опасности. Однажды вечером в 1915 году, когда Беше и Оливер мирно выпивали у барной стойки «Пита Лала», одного из клиентов застрелили у них на глазах.

Воскресным утром у Генри Понса малыш Луи сам пережил потрясение. Разговаривая с владельцем в дверях заведения, Армстронг заметил, что у бакалеи напротив собираются мужчины – судя по всему, друзья конкурента Понсе, Джо Сегретта.

«И вдруг я увидел, как один из них вытащил пистолет и направил его на нас», – вспоминал Армстронг. Нападавшие промахнулись, и владелец клуба вытащил свой револьвер и погнался за ними, стреляя на бегу. Но Армстронг просто оцепенел от ужаса. «Я не шевелился, – позже вспоминал он, – и прохожие, увидевшие, что я застыл на тротуаре, бросились ко мне. “Ты не ранен? – спросили они. – Ты цел?” Когда они спросили меня, что случилось, я упал в обморок… Я был уверен, что меня ранило первым выстрелом».

Отношения между расами в середине 1910-х тоже накалились. Иногда полиции приходилось разгонять парады, чтобы предотвратить стычки между черными и белыми участниками. А порой агрессорами выступали сами полицейские.

«Часто и белые, и черные устраивали драку из-за какого-нибудь пустяка, – писал об этих годах Армстронг. – И даже если цветные были правы – когда приезжали копы, то всегда сначала надирали нам зад и уже потом задавали вопросы».

Для чернокожих джазменов ситуация в Новом Орлеане – несмотря на растущую популярность их музыки среди белой молодежи – становилась невыносимой, и они все чаще задумывались о том, чтобы откликнуться на предложения работы за пределами Нового Орлеана.

«Мы много слышали о том, что творилось на севере, – говорил об этом времени Беше, – и я подумал, что хочу посмотреть мир… Мы слышали, что на севере жизнь свободнее, и нам всем хотелось попробовать ее на вкус».

В начале 1913 года, накануне перестрелки в «Такседо», на Эспланейд-авеню – вдали от суматохи в Черном и Белом Сторивиллях – бывшая бандерша Жози Арлингтон слегла в постель в связи со стремительно ухудшающимся здоровьем. К осени у нее начались приступы бреда и недержание. Был ли это сифилис в поздней стадии или какая-то иная болезнь – неизвестно. Жози Арлингтон было всего сорок, но несмотря на всю роскошь и комфорт, в котором она жила под именем миссис Мэри Дойблер Брэди, большую часть жизни она терпела тяготы и едва ли успевала заботиться о гигиене.

Анна Дойблер, которой исполнилось двадцать девять, была главным опекуном своей тетушки. По свидетельствам друзей семьи, они были беззаветно преданы друг другу. Несмотря на то что в доме были и другие люди, способные помочь: мать Анны, двоюродная сестра ее тетки – Маргарет, сиделка по имени миссис Джексон и подруга семьи миссис Уокер, – присматривала за больной именно Анна. Однажды она даже получила травму, пытаясь поднять свою располневшую тетку с постели. Это было нелегким трудом для хрупкой девушки, но Анна, судя по всему, считала, что это – самое меньшее, что она может сделать для женщины, благодаря которой она могла с рождения наслаждаться комфортной жизнью.

В ноябре 1913 тетя Мэри заговорила о своем прошлом.

– Девочка моя, – сказала она однажды Анне, оставшись с ней наедине, – как же долго я обманывала тебя!

Она объяснила, что хочет, чтобы Анна помогла ей написать книгу о своей жизни – «книгу для защиты девушек». Анна не сразу поняла, о чем идет речь, но затем тетя откровенно поведала ей обо всем. Она рассказала ей о своих прошлых жизнях: о том, как она стала проституткой, а затем королевой полусвета Жози Арлингтон, знаменитой бандершей с Бейсин-стрит. Кроме того, она призналась, что они с «дядей Томом» никогда не были женаты, что даже кузина Маргарет когда-то была проституткой, а сын Маргарет – двоюродный брат Анны, Томас – был незаконнорожденным и появился на свет в первом борделе Жози на Кастомхаус-стрит.

Легко догадаться, почему эта история так шокировала Анну. Она выбежала из спальни, нашла своего дядю Тома и умоляла опровергнуть то, что она услышала. «Деточка, – сказал Брэди, – возвращайся к тетушке и не обращай внимания на то, что она тебе сказала. Ты же знаешь, что она бредит». Но Анна не могла успокоиться, она обратилась к миссис Уокер, и та неохотно подтвердила все сказанное.

– Господи, – воскликнула пожилая женщина, – сколько же твоя тетушка отдала, чтобы уберечь тебя от этого.

Анна в ужасе вернулась к Брэди и снова спросила, правда ли это. Брэди решил, что не может больше лгать.

– Да, – сказал он наконец, – мне жаль, но это правда.

Это внезапное откровение было «просто жутким», позже говорила Анна. Особенно сильно расстроило ее то, что вся семья знала правду и скрывала от нее. «Знал мой отец, мои братья и мать знали и одобряли это, – сказала она. – Не знала одна я». Возмутившись, она потребовала Брэди отдать ей все ее драгоценности – «потому что я не собиралась жить в доме, где творятся такие вещи». По злой иронии судьбы, приложив огромные усилия, чтобы превратить эту дочь рабочего в утонченную женщину, Брэди теперь были вынуждены мириться с ее безукоризненным чувством приличия.

Но в конце концов впечатлительная и податливая девушка, возможно, осознав, что ей больше некуда идти, поддалась на уговоры остаться. Любимая тетушка нуждалась в ней – каково бы ни было ее прошлое или настоящее. К тому же все родственники жили в просторном доме на Эспланейд-стрит, где заботились о ней и ее счастье. Поэтому она оставила мысль о побеге и решила, что будет жить, как раньше, ухаживая за своей благодетельницей среди комфорта и роскоши, к которым давно привыкла.

Но мисс Мэри Дойблер – наконец получившей возможность раскрыть свое настоящее имя – становилось все хуже и хуже. Когда стало ясно, что матриарх семейства уже не поправится, родители Анны поняли, что не ощущают уверенности в будущем своей семьи. Мэри Дойблер всегда была скрытной и неохотно распространялась о своих финансовых делах. «Мисс Дойблер была темной лошадкой», – как выразился позже Том Брэди – и содержание ее завещания было неизвестно. Дойблер говорила нескольким друзьям, что оставит все свое состояние Анне. Но в начале 1913 года она подписала документ, передававший особняк на Эспланейд-стрит в собственность Брэди, якобы в обмен на сумму в $25 000 наличными, которую Брэди одолжил ей «в последние двадцать лет».

Опасаясь, что больная может завещать все свое состояние давнему возлюбленному, мать Анны начала строить планы, как обеспечить семье Дойблеров благополучное будущее. В конце 1913 – начале 1914-го она впервые заговорила с дочерью на щекотливую тему. «Разве не прекрасно было бы, – сказала она, – если бы ты вышла замуж за Тома Брэди после смерти тети Мэри? Тогда все мы сможем и впредь жить на Эспланейд-стрит, как большая семья».

Анна была поражена. Неужели ее мама действительно хотела, чтобы она вышла замуж за человека, которого всю жизнь считала своим дядей? За мужчину, который был старше ее на 21 год? За того, кто больше десяти лет жил и спал с ее дражайшей тетушкой?

Отвращение, которое испытала девушка, услышав это предложение, можно понять. (Том Брэди, судя по всему, не возражал.) Но Анна всю жизнь прожила не зная забот и хлопот и, возможно, боялась лишиться опоры на состояние ее тетушки. Поэтому она легко поддавалась на уговоры. В следующие несколько недель она обсудила случившееся с другими членами семьи.

– Миссис Джексон, – однажды призналась Анна сиделке, – разве это не ужасно? Они говорят, что я должна выйти замуж за мистера Брэди, когда умрет тетушка.

Миссис Джексон призналась, что эта идея кажется ей неожиданной, но вовсе не такой ужасной. «Мистер Брэди не может облагодетельствовать тебя, но ты сама можешь облагодетельствовать мистера Брэди, – сказала она. – Ты не сможешь вытянуть мистера Брэди из привычного для него общества и поднять до своего уровня… но ты сможешь сделать для него много добра».

Миссис Джексон согласилась с матерью Анны в том, что этот брак сохранит семью, и тогда все они смогут остаться вместе под одной крышей.

Двое священников, к которым затем обратилась Анна, тоже сочли этот план разумным. И отец Ансельм Мэннер, и отец Филипп Мерфи полагали, что Анна убережет себя от скандала, если выйдет замуж за Брэди. «Если ты любишь его, а он любит тебя, – сказал отец Мерфи, возможно несколько лукавя, – то думаю, что только так и будет лучше».

В конце концов, Анну удалось убедить в том, что ей нужен защитник и Брэди – хорошая кандидатура.

«Мне был нужен человек, который стал бы мне проводником и советчиком, – позже объясняла она, – а поскольку мистер Брэди защищал меня и заботился обо мне, еще когда я была ребенком, я решила, что он лучше всего подойдет на эту роль».

В шесть часов вечера 14 февраля 1914 года (в день Святого Валентина, по странному совпадению) Мэри Дойблер, она же Жози Арлингтон, она же миссис Брэди, скончалась, не дожив восьми дней до своего пятидесятого дня рождения. Ее похороны, состоявшиеся в ближайшее воскресенье, были пышной церемонией: череда украшенных цветами колясок тянулась от дома на Эспланейд-стрит до церкви Святого Бонифация, где отцы Мэннер и Мэрфи провели церемонию прощания. На похоронах присутствовали многие новоорлеанские политики и представители городского подполья – в том числе, конечно же, Том Андерсон, ее старый друг и деловой партнер. Но, как заметила «Дейли-Айтем», «хотя она провела всю жизнь в обществе дам полусвета, ни одной из них не было видно на похоронах». Единственной данью памяти, которую оказали ей компаньонки, были венки цветов, доставленные к дому курьером и возложенные на могилу.

Спустя неделю после смерти Мэри Дойблер Анна Дойблер и Джон Томас Брэди сочетались браком в своем доме на Эспланейд-стрит (в присутствии Тома Андерсона). Отец Анны, Генри, позже утверждавший, что его уведомили о свадьбе как об уже совершившемся факте, был недоволен и, судя по всему, явился на свадьбу подшофе. Но в конце концов его убедили расстаться с дочерью. («Забирай ее, Том, – якобы сказал он жениху. – Ты ее испортил, тебе и принимать твое же собственное лекарство».) Завещание Мэри Дойблер зачитали днем ранее, взломав сейф, шифр от которого покойная унесла с собой в могилу. Согласно этому документу, датированному 29 июня 1903 года, Мэри Дойблер оставила небольшое наследство своему брату Генри, кузине Маргарет и их детям. Но все остальное, включая бордель на Бейсин-стрит, отошло Анне – а значит, и Тому Брэди.

Но завещание не осталось неоспоренным. Три недели спустя Генри Дойблер заявил, что его «облапошили в сделке» между Брэди и его дочерью, подал иск, требуя признать недействительным не только само завещание, но и передачу особняка на Эспланейд-стрит в собственность Тома Брэди. Судя по всему, он не хотел довольствоваться тем, что его дочь разбогатеет, и рассчитывал получить свою долю состояния сестры. Но выиграть иск ему так и не удалось, и наследство отошло новой миссис Брэди согласно завещанию. Брак Анны и ее стареющего мужа оказался счастливым, и у них вскоре родились двое детей. Но Брэди быстро растратили состояние Мэри Дойблер. К 1918 году старый друг Том Андерсон уже подал на них в суд за то, что они не выплачивали займы, которые он гарантировал для них. Высокие нравственные стандарты, похоже, стоили дорого.

Сторивилль тем временем лишился своей королевы. В тот же день, когда скончалась Жози Арлингтон, Округу был нанесен новый удар. «Дейли-Айтем» опубликовала язвительную колонку под заголовком «Нет неизбежного зла». В ней газета выразила разочарование жителей города в идее, которой Сторивилль был обязан своим существованием, – представлении о том, что проституция и разврат были неизбежным злом, которое нельзя уничтожить, но можно изолировать и регулировать. «Попытки сегрегации аморальных женщин всегда были обречены на неудачу, – утверждала газета. – Результатом подобных мер стало то, что весь мир убедился в истинности слов о том, что возмездие за грех – смерть, а потакание порокам угрожает благополучию всего человечества».

Вывод был ясен: «перекрыть кислород» греху в Новом Орлеане было явно недостаточно. Началась борьба за то, чтобы окончательно закрыть изолированный район.