Филипп Верлейн. Публичная библиотека Нового Орлеана

ВТОРАЯ ВОЛНА РЕФОРМ ЗАХЛЕСТНУЛА ГОРОД В 1907-м, с прибытием женщины с топором.

За несколько дней до Рождества по Северо-восточной железной дороге в Новый Орлеан прибыл поезд из Миссисипи, на борту которого находилась одна из самых легендарных сторонниц реформ той эпохи. Кэрри Нэйшн, поборница трезвости из округа Гаррард, штат Кентукки, вооруженная топором и прославившаяся на всю страну погромами в салунах и борьбой против «дьявольского рома» и сопутствующих пороков, нанесла визит добра в Новый Орлеан в рамках агитационного турне по югу Америки. Вооружившись Библией и немалым запасом миниатюрных позолоченных топориков в качестве сувениров, она запланировала полноценную программу лекций и проповедей в самых злачных притонах города. Кэрри Нэйшн знала, что столкнется с сильной оппозицией, но твердо решила спасти души жителей города-полумесяца.

Тощая, седая реформаторша не особо горела нести свою благую весть в это гнездо разврата, Великий Южный Вавилон. «Новый Орлеан – слишком тяжелое для меня место, – заявила она репортерам в Бирмингеме в середине декабря. – Это дурное, очень дурное место, а я уже стара».

Но всего несколько дней спустя взгляды ее резко поменялись.

«Я верю в то, что должна оставаться на тропе войны, – заявила она, объясняя причину этого. – Нужно бороться с дьявольщиной. Бесы одолевают».

По всей видимости, бесы яростно одолевали Новый Орлеан, который только и ждал освобождения от них.

В сопровождении целой свиты из журналистов, поклонников и зевак, Нэйшн прямо с вокзала отправилась в городской департамент, чтобы встретиться с Мартином Берманом, которого вполне устраивала бесовщина, творившаяся в городе, и забавляла пылкая старуха во вдовьем облачении.

Выступая перед прессой, Берман заявил, что рад видеть ее в городе, но предупреждает воздерживаться от проповедей в салунах.

Нэйшн не могла ничего обещать.

– Я всего лишь комок глины в руках Господа, – ответила она. – Неужели у мэра хватит смелости отказать самому Господу в праве вершить правосудие?

Берман ненадолго задумался над ее словами, а затем ответил, что не отважится отказать Самому Господу, но полиция может отказать. Расстались они на хорошей ноте, пообещав друг другу встретиться еще раз до ее отъезда.

В следующие три дня миссис Нэйшн обошла городские отели, таверны и пивные, проповедуя трезвый образ жизни всем, кто был готов слушать. «Пришло время полностью запретить алкоголь не только в Новом Орлеане, но и во всей стране. Президент [Теодор] Рузвельт – пустозвон, – заявила она толпе, собравшейся в отеле Сент-Чарльз. – Рузвельт, Буш, Шлитц, Пабст и Мерлейн – эта пятерка главных вредителей в Америке. Первый из них – голландец, хлещущий пиво, а остальные варят это пиво для него и его верноподданных. Нашей стране должно быть стыдно за тех, кто ей управляет!».

Но не только с обильными возлияниями боролась миссис Нэйшн. Азартные игры, курение, сквернословие, «сексуальная распущенность» и, разумеется, проституция – вот с чем следует покончить раз и навсегда! Поэтому поборница нравственности не могла не наведаться в Сторивилль. Она приняла приглашение от Эммы Джонсон посетить «Дом всех народов», один из самых развратных борделей Сторивилля. Правда, едва переступив порог, пламенная ораторша больше слушала, чем проповедовала. Многие реформаторы в то время считали главной причиной проституции «белое рабство». Но одна за другой работницы борделя, которых Эмма Джонсон собрала в холле, объясняли ей, что занялись проституцией вовсе не по принуждению какого-то злобного соблазнителя, а по собственной воле. Они сами выбрали этот путь, поскольку были вынуждены добывать себе пропитание в мире, где на так называемой «законной работе» женщины зарабатывали гроши. Все девушки, разговаривавшие в тот вечер с миссис Нэйшн, заявили, что своей жизнью довольны и ничего дурного в ней не видят. Бандерша Джонсон даже утверждала, что регулярно молится и рассчитывает попасть в рай.

Это утверждение повергло миссис Нэйшн в глубочайший шок. Зато во дворце Жози Арлингтон на Бейсин-стрит она встретила совсем другой прием. Здесь «девочки» с почтением внимали, как Нэйшн предает их анафеме, призывает покаяться и порвать с развратом и, упав на колени, истово молится об их спасении. Жози Арлингтон, давно мечтавшая о праведности, внимала особенно внимательно. И даже горячо пообещала тощей реформаторше, что внимет ее увещеваниям и встанет на путь истинный. Отойдет от дела, построит приют для падших женщин, чтобы им больше не приходилось трудиться на ниве порока. Только для этого нужно еще немного поработать: ведь уже скопленных 60 тысяч долларов – она сделала особый упор на сумме – пока не хватает. «Осталось совсем немного, еще немного заработать, – и можно идти на покой».

Страшно расстроившись из-за того, что миссионерство среди падших женщин не находит отклика, Нэйшн, пылая праведным гневом и с топором наперевес, прибыла в последний вертеп, «Флигель» Тома Андерсона. По слухам, Андерсон заранее узнал о грядущем визите и убрал из бара все, кроме самого дешевого виски. Когда Нэйшн со своей свитой ворвалась во «Флигель», Андерсон, одетый в свой лучший вечерний костюм, поприветствовал ее.

– Добро пожаловать, миссис Нэйшн, – сказал он, почтительно поклонившись. – Я вас ждал.

Однако миссионерку это не впечатлило. Выхватив сигарету изо рта оказавшегося рядом посетителя, она устремилась к бару и, шарахнув с размаха по стойке, вдребезги расколотила бокалы с виски, а затем повернулась к Андерсону и спокойно спросила: «Рады меня видеть?» Ничуть не смутившись, Андерсон снова поклонился. «Миссис Нэйшн, я рад вас видеть».

Здесь ей предстояло выступить перед самой сложной аудиторией. Взобравшись на заблаговременно подставленный ящик, Нэйшн обратилась к посетителям с призывом «стать настоящими мужчинами и сторониться салунов, игорных домов и борделей». Не обращая внимания на крики толпы, она продолжала свою пламенную речь, пока за несколько минут до полуночи менеджер Билли Струве, волновавшийся за соблюдение Закона Тишины, не велел ей закругляться. Ровно в полночь Нэйшн и ее свиту выдворили из заведения. Отправляясь в отель, по словам «Дейли Пикайюн», она «ничуть не жалела о веселом вечере».

На следующий день миссис Нэйшн выглядела бледной и усталой. Выступив с лекцией в местном отделении YMCA (юношеской христианской ассоциации) перед аудиторией из восьми сотен человек (лекция содержала такие скандальные описания сторивилльской действительности, что это возмутило даже «Пикайюн»), она вернулась в администрацию города, чтобы поприветствовать мэра. Во время встречи она попыталась взять с Бермана обещание, что тот покончит с происходящим в его городе раз и навсегда. История умалчивает, что именно ответил ей Берман, но скорее всего он попросту отказался.

После чего Кэрри Нэйшн, признав, что уже слишком стара, а Новый Орлеан слишком тяжелое место, тихо покинула город. Спустя три дня бесконечных проповедей она молча взошла на корабль и отправилась во Флориду. Надо полагать, грешники там были не столько непокорны.

Сказать, что визит Кэрри Нэйшн в конце 1907 года оживил задремавших борцов за нравственность, было бы преувеличением. Но ее появление совпало с началом новых попыток обуздать грех в Новом Орлеане, на этот раз при помощи гораздо более жестоких мер. Реформаторы пытались мириться с греховным началом и отгораживаться от него всеми возможными способами, но в результате хозяйки борделей богатели, шлюхи неплохо зарабатывали и были довольны своей жизнью, салуны и игорные залы процветали. Каждую ночь в Округе случались какие-нибудь дебоши и преступления. Порок плотно проник в заурядную жизнь Сторивилля. Фотограф Э. Д. Беллок, белый креол по происхождению, снял целую серию кадров сторивильской рутины, только подтверждавших: идея квартала свободы изжила себя и необходим другой подход. Так или иначе, но викторианское отношение к проституции уходило в прошлое. Она больше не вызывала ужас, скорее стала неким необходимым элементом для сексуальной разрядки добропорядочных горожан, чтобы они поменьше лезли с грязными домогательствами к своим добропорядочным женушкам. Однако в эпоху прогрессивизма и с развитием «Общества гигиены» пришлось признать, что публичные дома и проститутки – большая угроза здоровью: сифилис и гонорея поражали всех без разбора, включая невинных жен. Так что просто изолировать «дома терпимости» в отдельном районе недостаточно. Необходимо покончить с ними навсегда. Благодаря проповедям Кэрри Нэйшн градоначальники начали разрабатывать новый всесторонний план реформ: запрету подлежали не только проституция и спиртное, но и азартные игры, танцы, курение табака и – по крайней мере, в Новом Орлеане – попиравшие все нормы приличия межрасовые связи, символом которых стали так называемые «дома октеронок» на Бейсин-стрит.

С точки зрения реформаторов, главная проблема Сторивилля заключалась в том, что этот «изолированный квартал порока» фактически перестал быть изолированным. Первого июня 1908 года на пересечении Бейсин-стрит и Канал-стрит открылась новая железнодорожная станция «Фриско», спроектированная чикагским архитектором Даниэлем Бернхемом. Это роскошное здание в неоклассическом стиле с высокими потолками и округлыми архитектурными линиями сделало бы честь любому городу, но располагалось оно так, что из окон прибывающих поездов были как на ладони видны все самые главные бордели на Бейсин-стрит. Вскоре после открытия станции все заговорили об обнаженных проститутках, махавших пассажирам из окон борделей, о так называемых «маячках» (обычно мальчиках), поджидавших на станции и провожавших мужчин в бордели и салуны, и ни о чем не подозревавших девушках, забредавших на улицы Сторивилля в поисках своих отелей. Не стоит и говорить, что город, так стремившийся стать центром бизнеса и торговли, завоевал репутацию центра греха и разврата.

Первым начала решать эту проблему женская организация «Общество помощи путешественницам», основанная клубом новоорлеанских реформаторов «ЭРА» для того, чтобы предотвратить вербовку девочек в городские бордели. К августу 1908 года Общество уже выступало за то, чтобы переместить бордели с Бейсин-стрит и поселить в освободившихся домах рабочих.

«Мы не сомневаемся, что все добропорядочные граждане и организации в городе поддержат наши начинания, – заявила репортерам спикер общества, Мэри Верлейн. – Расположение этого района изначально было неудачным, хоть он и считался изолированным когда-то. Но сейчас, когда тысячи людей прибывают в наш город по железной дороге, мы должны защитить его, сделать так, чтобы первое впечатление о нем не было испорчено той картиной, которая открывается взору гостей».

Но настоящим лидером нового наступления на Сторивилль был племянник Мэри Верлейн Филипп, потомок старинного рода Верлейнов, обосновавшегося в Новом Орлеане еще в 1853 года. Музыкальный магазин Верлейна на Канал-стрит, открытый дедом Филиппа, баварским пианистом и композитором, на протяжении долгих десятилетий был бастионом традиционной музыки. Да, именно в этом магазине многие городские джазмены приобрели свои инструменты (Кид купил здесь тромбон, благодаря которому в 1905 году встретился с Бадди Болденом), но главным предметом гордости компании было то, что она впервые издала классический гимн Юга, «Дикси».

Как и Джозеф Шекспир, У. С. Паркерсон, Сидней Стори и многие другие его предшественники, лидер реформаторов Филипп Верлейн был настоящим аристократом. Президент Пиквикского, Бостонского и Новоорлеанского клубов, директор «Интерстейт-Банка», спонсор Французского Оперного Театра, а теперь еще и председатель Новоорлеанского Союза Прогрессивистов, он был идеальным представителем состоятельного белого истеблишмента, на протяжении уже двух десятилетий пытавшегося реформировать город. В 1909 году Верлейн и «Союз прогрессивистов» предложили альтернативное решение проблемы станции на Бейсин-стрит. Вместо того чтобы переместить бордели подальше от железной дороги, как говорила его тетка, Верлейн предложил отгородить станцию от Сторивилля деревянной стеной. Каким бы нелепым ни казалось это предложение, но оно дошло до городского совета, хотя старейшины города решительно отклонили его, сочтя совершенно невыполнимым. Но Верлейны, ничуть ни смутившись, поклялись продолжить борьбу.

Другие реформы на уровне штата были более успешны.

В 1908 году законодательное собрание Луизианы приняло Закон Гея-Шаттака.

Этот закон, продвигаемый в основном консерваторами из северных районов штата, атаковал пороки по всем фронтам: продажи алкоголя, публичные дома и уличные (и салунные) музыканты. Значительно увеличились налоги на спиртное, женщинам запретили не только заведения, где оно продается, но и работать там. Кроме того, появилась абсолютная сегрегация заведений: для белых граждан и для цветных. Наряду со всеми этими запретительными мерами появилась еще одна – исполнение музыки. Она тоже стала вне закона. За единственным исключением – в ресторанах и отелях. Для Сторивилля закон Гея-Шаттака стал катастрофой: во Флигеле Арлингтон, где никакой кухни не было, исчезли джазовые музыканты, которыми он и славился; из «Махогани-Холла» Лулу Уайт – шампанское, где еще недавно оно лилось рекой; в дансинги на Франклин-стрит больше не пускали белых и цветных посетителей одновременно. По прогнозам «Дейли Айтем», в 1909 году после вступления Закона в полную силу большинство баров и других заведений Нового Орлеана должно было обанкротиться.

Закон Гея-Шаттака действительно «перекрыл кислород преступникам в злачном квартале» – как любили писать газеты в то время – по крайней мере, поначалу. В январе, когда новые правила вступили в силу, «Дейли Пикайюн» с удовлетворением заметила, что «владельцы салунов и кабаков подняли вой, который разнесся эхом от одного конца Округа до другого. Привычный гул тромбонов и корнетов и визг кларионета [sic] больше не завлекали обитателей трущоб в салуны и дансинги».

Но обитателям Сторивилля нельзя было отказать в находчивости. Заметив оговорку в Законе, многочисленные заведения Сторивилля вскоре стали выдавать себя за рестораны. Владелец одного салуна установил у входной двери ларек с тамале, другие быстро соорудили «древний сэндвич», который можно было без конца передавать от одного гостя другому в качестве доказательства кулинарных изысков заведения. Использование этой лазейки – в сочетании со сговорчивостью полицейских мэра Бермана, не слишком следивших за соблюдением законов вообще и этого в частности, – вскоре позволило почти всем заведениям в Округе возобновить работу в прежнем режиме, по крайней мере вдали от глаз представителей власти.

Однако эти глобальные городские реформы практически не отражались на жизни самого главного императора Сторивилля. Для Тома Андерсона первое десятилетие существования империи греха было особенно прибыльным, а уж к ее закату он обладал просто неимоверным богатством. Каждое из его злачных заведений ежегодно приносило огромные деньги, но не только – легальные предприятия также оставались весьма доходными. После продажи старой нефтяной компании «Рекорд-Ойл» он основал новую – «Либерти-Ойл», весьма перспективную. Том Андерсон крепко сидел на двух главных тронах Нового Орлеана – прочных удовольствиях и углеводородах.

Но и в этой вполне безбедной жизни Тома вдруг замаячили знамения, предвещавшие, что вот-вот начнется черная полоса. Причем началась она с личной трагедии. В середине 1907 года Олив Андерсон заболела. Чем именно – точно неизвестно, скорее всего, это была какая-то форма рака. Осенью этого же года она перенесла две операции, и хотя ее доктора были настроены оптимистично, начались осложнения. К декабрю стало ясно, что она не выживет. Позже Том утверждал, что они с Олли сыграли свадьбу в июне 1898 года (что маловероятно, учитывая, что его развод с Кэтрин Тернбулл вступил в силу только в 1899-м), но точно известно, что одна церемония прошла прямо в больнице Отель-Дье, буквально на смертном одре невесты. Олли, бывшая проститутка, недавно принявшая католичество, пожелала сочетаться браком по католическому обряду. Но поскольку Церковь не признавала развода Андерсона со второй супругой, это оказалось невозможным. Поэтому мужем и женой их объявил судья – в больничной палате с медсестрой в качестве свидетельницы – за несколько дней до Рождества. Олли скончалась 26 декабря. Два дня спустя в доме дочери Тома, Айрин – ныне супруги Джорджа Делса – состоялась панихида, на которой присутствовали ближайшие друзья Андерсона: мэр Берман, бывший начальник полиции Джон Джорни, Билли Струве, У. Дж. О’Коннор (сопровождавшего Дэвида Хеннесси в ночь его убийства) и, конечно же, Жози Арлингтон, также известная как миссис Брэди.

После смерти жены в жизни Тома Андерсона началась полоса неудач. Всего несколько месяцев спустя реформаторы объявили настоящую войну пороку в самом порочном городе Америки, и главной мишенью стал сам мэр Сторивилля. В марте 1908 года преподобные Э. Л. Коллинз и С. А. Смит, председатели филиалов «Лиги противодействия салунам», приехали в Новый Орлеан из Кентукки и Луизианы, чтобы вывести всех греховодников на чистую воду. То, что они обнаружили, привело их в шок. «Даже если бы кристально честный человек поклялся бы мне под присягой, что дело обстоит так, я бы ему не поверил, – заявил прессе преподобный Коллинз. – Но я никогда в жизни не видел, чтобы бесстыдством настолько нагло и открыто занимались прямо на улицах». А доктор Смит обнадежил жителей города. «Том Андерсон и ему подобные, – сказал он, – хотят покончить со всем, кроме порока и грязи. Но наши граждане возмущены, благослови их Господь, и мы покончим с этим».

Во многом именно в ответ на подобные воззвания вскоре был принят закон Гея-Шаттака. Но поскольку Андерсон и другие предприниматели Сторивилля научились так ловко обходить его предписания, самым эффективным оружием против них оказался «Воскресный закон». Андерсон легко нарушал или обходил его, но после принятия закона Гея-Шаттака за мэром Сторивилля стали следить еще пристальнее. В сентябре 1909 года один иск против Андерсона даже дошел до суда. Но обвинения были сняты, когда обнаружилось, что двое арестовавших его полицейских – умышленно или нет – не смогли предоставить никаких доказательств правонарушения.

Однако вскоре у Андерсона появился еще более грозный враг – им стал пастор Первой Баптистской церкви преподобный Бенджамин Лоуренс. Лидер городского движения трезвенников, он начал собственное тайное расследование в июне 1910 года. Вместе со своим помощником по имени Алвин Каллендер и третьим спутником он вдруг возник на пороге ресторана «Арлингтон» в воскресенье. Лоуренс заказал бутылку виски, Каллендер – пиво, а их спутник – пачку сигарет, которые им незамедлительно принесли. На этот раз все улики были сохранены и предъявлены полиции, ждавшей снаружи. Тома Андерсона и его бармена немедленно арестовали по обвинению в троекратном нарушении воскресного закона и продаже спиртного несовершеннолетнему (поскольку выяснилось, что Каллендеру только семнадцать).

Процесс, длившийся несколько месяцев, создал в городе небывалый ажиотаж, учитывая, в общем-то, незначительность нарушений. Реформаторы твердо решили наказать Тома Андерсона, который столь же решительно был готов дать им отпор – ведь у него за спиной стояли влиятельные защитники. Так что адвокаты Андерсона старались изо всех сил усложнить судебное преследование. Сначала никто из судей и прокуроров – по причинам, известным только им, – не хотел браться за это дело. После многочисленных отсрочек его наконец довели до суда, но закрыли из-за технической мелочи: доказательств того, что ресторан «Арлингтон» на Рампарт-стрит действительно принадлежит Тому Андерсону не нашлось (хотя – как гневно написала «Дейли-Айтем» – пятнадцать с лишним лет над входом в заведение находилась огромная вывеска с именем владельца). Окружной прокурор в один прекрасный день вновь объявил о возбуждении процесса, но слушание вновь перенесли на неизвестный срок по причине того, что в письменных заявлениях свидетелей не указан адрес салуна, где якобы имели место нарушения. «Дейли-Айтем» впала в ярость и потребовала прекратить это безобразие и вынести вердикт. «Нет ни одной веской причины, по которой этому делу может быть позволено пылиться на полке до тех пор, пока все свидетели не умрут или не переедут в Монтану, – возмущалась газета. – Обвиняемый может захотеть в отпуск, погода может оказаться слишком жаркой или у кабацкой кошки может начаться хандра, но дело “Штат Луизиана против Томаса К. Андерсона” должно быть немедленно рассмотрено судом».

Наконец напор общественности и упрямый делец смогли договориться о сделке. Андерсон согласился признать вину в однократной продаже виски в воскресенье, если с него снимут остальные обвинения. Обвинители согласились, и Том Андерсон заплатил $25 штрафа (и еще $50 за продажу алкоголя подростку – это дело было улажено в суде по делам несовершеннолетних). Преподобный Лоуренс, конечно же, считал себя победителем. Но Том Андерсон прекрасно понимал, что это не так. Эти $75 были для него лишь мелкими издержками. И хотя он и его покровители наверняка потратили гораздо большую сумму на судебные расходы, они доказали одно: с мэром Сторивилля можно было бороться и даже выиграть раунд-другой, но за эту победу придется заплатить дорогой ценой.

Итак, сторивилльские мельницы греха крутились беспрепятственно. Лулу Уайт, Эмма Джонсон и Вилли Пиацца продолжали работать на Бейсин-стрит, на виду у пассажиров, прибывавших на станцию Фриско. Фредди Кеппард, «Большеглазый» Луи Нельсон, и вундеркинд Сидней Беше играли новую музыку для смешанной публики во всех кабаках и дансингах на Франклин-стрит, где в зале находился старый сэндвич с ветчиной. Но жизнь одной легенды Сторивилля сильно переменилась. Через несколько лет после встречи с Кэрри Нэйшн Жози Арлингтон отошла от дел, как и обещала. Она сдала бордель на Бейсин-стрит в аренду своей бывшей экономке, Анне Кейси, но сохранила за собой право собственности, обеспечив себе внушительный доход, который позволил ее семье жить роскошной новой жизнью на Эспланейд-авеню. И пусть постройку приюта для малолетних проституток она отложила на неопределенный срок (да так никогда и не построила), зато смогла очиститься от скверны Бейсин-стрит, сохранив лишь финансовую зависимость. Теперь все свое время она могла посвятить любимой племяннице Анне – ходить с ней по магазинам, работать в саду, ездить на виллу Анны в Ковентоне и жить так, как живут все респектабельные семьи.

Для дамы, ныне известной как миссис Брэди, супруга Джона Томаса Брэди, это перевоплощение носило определенный оттенок мести. Ее стремление к респектабельности всегда сопровождалось некоторым презрением к тем, кто от рождения обладал этой привилегией, и это презрение однажды стало причиной прелюбопытного случая.

По старой сторивилльской легенде, в 1906 году королева полусвета решила поквитаться с дворянами и респектабельными горожанами, которые появлялись на ежегодном карнавале Тома Андерсона. В своем карнавальном облачении и масках, позволявших им оставаться инкогнито, эти богатые извращенцы замешивались в толпу и из-под масок пристально разглядывали публику, состоявшую преимущественно из завсегдатаев борделей и их шлюх. «Жози Арлингтон решила позабавиться и вместе с тем отомстить им, – рассказывал очевидец, – она подговорила полицейских, чтобы те устроили рейд и арестовали всех женщин, не имевших при себе удостоверения добропорядочной проститутки. Дамы из новоорлеанского высшего общества были в шоке – с них сорвали маски, отвезли в полицейский участок и только оттуда отпустили по домам».

В 1909 году Арлингтон выдумала месть послаще: дамы из высшего общества, ради забавы маскировавшиеся под проституток на одну ночь в году, теперь принимали у себя проститутку, маскирующуюся под даму из их круга.

Но новая «респектабельная» жизнь, похоже, не приносила миссис Брэди особого удовольствия. По свидетельству друзей и знакомых, с годами она становилась все более мрачной и религиозной. В конце концов за $8000 она приобрела склеп из красного мрамора на кладбище Метаири. Украшенный двумя каменными факелами и элегантными резными орнаментами и барельефами со статуей прекрасной девушки с букетом роз у ворот, это место должно было стать последним приютом самой богатой шлюхи Нового Орлеана. Остаток жизни миссис Брэди решила посвятить воспитанию обожаемой племянницы.

– Я живу только ради Анны, – признавалась она подруге.

И действительно, теперь они с племянницей практически не расставались. Однажды миссис Брэди даже призналась, что проклянет тот день, когда Анна выйдет замуж. Когда девушка спросила почему, тетя ответила просто:

– Потому что все мужики – кобели.

Для женщины, которая всю свою жизнь служила утехой сотен мужчин, такое заявление было естественным. Но Анне было уже за двадцать. Можно ли так долго было утаивать даже от самой наивной девушки такие явные факты о ее благосостоянии?

К 1910 году стало ясно, что реформаторы – и в особенности Филипп Верлейн – не собирались прекращать борьбу против Сторивилля. Их предложения отгородиться от Округа и переместить бордели с Бейсин-стрит оказались непопулярными и политически невыгодными, но Верлейн, вооруженный законом Гея-Шаттака, попробовал зайти с другой стороны. Он сконцентрировался на проблеме, по поводу которой поборники нравственности, реформаторы бизнеса и политики были единодушны – проблеме расы.

– Все южане сходятся в одном: мы должны сохранить нашу расовую чистоту, – заявил репортерам Верлейн в начале февраля. – Открытые контакты между белыми мужчинами и негритянками на Бейсин-стрит, разрешенные ныне нашими властями, – позор для всех нас и невероятный шок для гостей с севера.

Верлейн решил, что закон Гея-Шаттака, запрещавший продажу спиртного белым и чернокожим, и закон 1908 года о запрете межрасового сожительства послужат ему оружием, с помощью которого он ликвидирует хотя бы «дома октеронок». Оружие стояло наготове.

«Я заручусь поддержкой всех проповедников Нового Орлеана, – поклялся он. – Я полон решимости обратить внимание горожан на тот ужас, который творится сегодня… Стыд и срам всем нам, что негритянским притонам, позорящим доброе имя Нового Орлеана, вроде тех, что принадлежат Эмме Джонсон, Вилли Пиацца и Лулу Уайт, дозволено существовать. Это плевок в лицо всем порядочным гражданам».

Его вывод: «Эти заведения должны быть ликвидированы, а негритянки, заправляющие в них, изгнаны из города».

Война против Сторивилля перешла в новую, особенно жестокую фазу. Прежде Округ оставался единственным местом в Новом Орлеане, где афроамериканцы чувствовали себя почти полноценными горожанами. Чернокожим мужчинам никогда не дозволялось посещать бордели Сторивилля в качестве клиентов (даже чернокожие проститутки из лачуг обслуживали только белых), но они всегда могли работать, танцевать и выпивать там. Разумеется, сексуальные контакты между белыми мужчинами и черными женщинами не только дозволялись, но и активно поощрялись и рекламировались. Но уже через несколько лет все переменилось. Реформаторы пытались приблизить город к традиционным нормам расовой иерархии. Жизнь в Сторивилле – какой ее знали и белые, и черные – менялась.

Но величайшую опасность для Сторивилля представляли не те, кто стремился его уничтожить, но те, кто хотел здесь нажиться. Феноменальный успех Сторивилля не остался незамеченным в криминальных кругах других регионов страны. В те годы в Новый Орлеан в поисках наживы приехало немало гангстеров из Нью-Йорка, Чикаго и других городов. Братья из Нью-Йорка Авраам и Айседор Сапир (или Шапиро), подозреваемые в белой работорговле, собирались расширить свой бизнес и были полны решимости нарушить статус-кво «Графства Андерсона». Назвавшись Гарри и Чарльзом Паркерами, они приехали в Новый Орлеан в первые годы XX века и открыли салун на углу Либерти и Кастомхаус-стрит. В 1910 году они продали этот салун и купили танцзал на Франклин-стрит под названием «Ранчо 101» позади «Флигеля» Тома Андерсона. По всем свидетельствам, они не отличались таким добродушным нравом, как мэр Сторивилля. И они были готовы показать местным воротилам индустрии греха, как нужно вести дела в злачном квартале.