В больнице Кристоф утратил понятие о времени. Ему приходилось вслушиваться в шумы, чтобы представить себе окружающее пространство и конфигурацию людей вокруг, – в озабоченные голоса рядом, в женские крики вдалеке, в звук быстрых шагов, наверно, по коридору. Клер старалась все ему объяснять.

– Сейчас тебя везут на сканер, мы поедем на лифте.

Идти прямо без пространственных ориентиров оказалось невероятно трудно. Все, что он узнавал, – это запах духов и голос Клер:

– Я тебя провожу в туалет, обопрись на меня и садись.

Каждому врачу – а может, она без конца приставала к одному и тому же – она твердила:

– Он работает как вол, он уже не первый месяц гробит здоровье. На работе он испытывает сильнейшее давление. И жалуется на постоянную головную боль.

Она говорила вместо него, и в нем росло ощущение, что он исчез, превратился всего лишь в атом окружающего воздуха. Ощущение отчасти даже приятное. И хотя временами ему хотелось, чтобы она ушла, ее голос был единственной привычной соломинкой, за которую можно было уцепиться.

Сканирование, как он и подозревал, не показало ровно ничего. Теперь врач мог успокоить Клер: разрыв аневризмы исключен. В разговорах все время повторялся термин burnout, выгорание. Но в его голове вертелась одна-единственная фраза: любовь ослепляет. Старый дурацкий афоризм, но Кристоф не сомневался, что в нем – ключ ко всему, что с ним происходит. Он отказался смотреть в лицо реальности – прежде чем вернуться домой и готовить спагетти болоньезе, Клер трахалась с другим; он отверг все очевидные приметы – когда он поцеловал ее в макушку, по ее телу пробежала дрожь, но дрожь чего? Отвращения, которое он ей внушал? Или страха, что он почувствует чужой запах на ее коже? Ему хотелось еще раз перечитать эсэмэски. Проверить то, что он увидел. Понять, с какого времени это продолжается. И с кем. Ни один мужчина из окружения Клер не вызывал в нем особой ревности. Но наверно, он был невнимателен. Его погруженный в небытие мозг работал в полную силу. Он хотел видеть Клер, бросить ей в лицо ее ложь, заорать на нее, схватить за плечи, чтобы прочесть правду в ее глазах. Но не мог. Он превратился в ничто.

Его оставили на ночь в больнице, и он настоял, чтобы Клер ночевала дома: надо успокоить детей, они наверняка в некотором шоке. Оставшись наконец один, в незнакомой постели, он хотел еще подумать, но провалился в сон. Теперь никакой свет ему не помеха. Он проспал как сурок до утра, до той минуты, когда в палату вошла медсестра с завтраком. Спросить у нее, который час, он забыл, и после ее ухода убедился, что никакой другой возможности это выяснить у него нет; разве что позвать звонком другую медсестру. Растянувшись на кровати, он в конце концов дождался появления еще одного врача, сообщившего, что сейчас десять часов. Это был психиатр, судя по голосу, молодой. Может, интерн по психиатрии? Интересно, есть такое? С тех пор как Кристоф потерял зрение, его жизнь превратилась в череду анекдотических вопросов без ответа. Какая погода на улице, который теперь час, как он сам выглядит, в каком помещении находится. Все утро он пытался угадать, есть ли в палате кто-нибудь, кроме него. Может, рядом лежит другой больной? Но если так, то сосед, наверно, в глубокой коме.

Голос у молодого психиатра был приятный, а за разговором он перелистывал какие-то страницы. Наверно, карту Кристофа, но с равным успехом это мог быть и спортивный журнал, на слух не различишь. От этой мысли Кристоф развеселился.

– Результаты обследования у вас нормальные. Кроме явной проблемы с давлением. Ваша супруга сказала, что вы испытываете огромное напряжение на работе.

Кристоф кивнул.

– Вы журналист, верно?

– Главный редактор. Руковожу новостным сайтом.

– А! – Новость явно обрадовала интерна. – И сколько часов в день вы работаете?

– Понятия не имею. Понимаете, онлайн-новости не останавливаются никогда. Даже уйдя с работы, я должен следить за новостями.

– На выходных тоже?

– Конечно.

– То есть у вас никогда не бывает чувства, что вы полностью отключились от работы?

– Э-э… – Кристоф на секунду замялся. Что за дурацкий вопрос. Хорошо делать его работу можно только при условии, что никогда не отключаешься от новостей. Это не пагубное следствие его занятия, а сама его сущность.

– Не бывает, в самом деле. Понимаю, наверно, я слегка злоупотреблял в последнее время разными экранами. Вы не знаете, сколько понадобится времени, чтобы зрение ко мне вернулось?

Повисла пауза.

– Я вам скажу честно, месье Гонне. Вам повезло, в нашей клинике работает лучший специалист по выгоранию, вызванному чрезмерным потреблением интернета. И он вас примет вне очереди, после обеда.

– Не уверен, что в этом есть большая необходимость. Я прежде всего хочу знать, что у меня происходит с глазами.

– Видите ли, глаза – это зеркало души.

Ок, он дебил, подумал Кристоф. Придется ждать встречи со специалистом по выгоранию, может, он окажется достойным собеседником. Он услышал, как где-то рядом завибрировал его телефон. Наверняка на прикроватном столике. Но кто бы ни звонил – с работы или Клер, – разговаривать у него не было никакого желания. В конце концов, он слепой и лежит в больнице, имеет он право не отвечать на звонки?

После ланча, наверно, около двух часов дня, его препроводили в кресле-каталке к светилу. Он сказал было медсестре, что может идти сам, но понял, что у нее нет времени тащить его на ощупь по коридорам.

Светило представилось очень тепло и приветливо и пожало ему руку.

– Ален Гедж, психиатр. Рад с вами познакомиться, месье Гонне.

Имя было Кристофу смутно знакомо. Наверно, читал где-нибудь интервью с ним.

– Представляю, каким потрясением стала для вас нынешняя слепота.

– На самом деле нет. Не настолько, – беззаботно отозвался Кристоф.

– А, любопытно. Почему же?

– Не знаю. Я чувствую… облегчение.

– Вам кажется, что вы наконец отчасти избавились от окружавшего давления?

– Наверно, да.

Внушительный голос профессора действовал на него словно глас всезнающего и незримого божества.

– Вы знакомы с понятием выгорания?

– Я несколько раз занимался опросами по этой теме, да.

– И вы чувствуете, что эта тема касается и вас?

– Нет. Я и вправду слишком много работал в последнее время, но я отнюдь не в том же состоянии, как рабочие на грани самоубийства. Как в “Оранже” или в “Рено”.

– Отлично. Позвольте, я вам прочту несколько описаний выгорания, а вы мне скажете, похожи ли они на ваш случай или по-прежнему нет. Сосредоточьтесь.

Ощущение, что он знает этого человека, хотя лично никогда с ним не встречался, становилось все сильнее. Если бы он только мог увидеть его лицо… Может, это психиатр из телевизионного реалити-шоу?

– “Наибольший риск несут в себе профессии, связанные с ответственностью перед другими людьми”. Это ваш случай?

– Да.

– Это профессии, где перед вами ставят все более труднодостижимые цели.

– Да, в каком-то смысле. На меня давят, чтобы я добился нужной посещаемости сайта, но эти цели вполне достижимы. На самом деле проблема в том, каким образом от меня требуют их достичь. То есть, собственно, ответ – нет.

– Прекрасно. Имеет место сильная диспропорция между целями, которых следует достичь, и способами их достижения.

– Конечно, я жалуюсь, что не могу взять на работу больше журналистов. Но это проблема всех главредов, никто из-за этого не выгорает.

– Что ж, тогда займемся вашей личностью. Быть может, окажется, что вы обладаете повышенной чувствительностью к этим императивам. Выгоранию подвержены люди с высокими идеалами эффективности и успешности.

– Нет.

– Нет?

– Нет, – еще раз подтвердил Кристоф. Откровенно говоря, на данном этапе он никак не мог сказать, что имеет какие-то высокие профессиональные идеалы.

– Люди, для которых самоуважение связано с их профессиональными успехами.

– Да, ок.

– Которые одержимы работой.

– Это точно.

– Которые ищут в работе убежища, избегая прочих аспектов своей жизни.

Кристоф снял ногу с колена. На сей раз не затем, чтобы держаться увереннее, а просто потому, что затекла ляжка.

– Послушайте. Я знаю, что со мной случилось. Вчера вечером я обнаружил, что жена мне изменяет.

Молчание. Кристоф настойчиво продолжал:

– Я всегда безумно ее любил. Знаю, в последнее время меня почти не бывало дома. А вчера, обнаружив такое, я посмотрел на нее, и это было… это было, как будто я больше не могу смотреть ей в лицо. Или как будто не могу ее больше видеть, потому что мне кажется, что я ее больше не знаю. Как в этом дурацком выражении, “любовь ослепляет”, вот я и думаю об этом со вчерашнего дня. Я из-за этого ничего не вижу. И мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне справиться с этой травмой, чтобы я снова стал видеть. И снова начал жить.

Едва он произнес эти слова, как случилось нечто чудесное: перед его глазами появилось светлое пятно. Он по-прежнему ничего не видел, но возник какой-то туманный, расплывчатый светлый ореол. Высшее доказательство того, что диагноз он себе поставил правильный. Проблема в Клер. Вот говорят, что психоанализ “ерунда”, а поди ж ты, отлично действует.

Он почувствовал облегчение, но с оттенком разочарования. С ним даже ничего серьезного не случилось. Всего-навсего психологический сбой. Не исключено, что уже завтра он будет отлично видеть. Так или иначе, беседа с психиатром оказалась в итоге неплохой идеей. Гедж заговорил раньше, чем Кристоф успел сообщить ему о явном улучшении своего состояния.

– Вам знакомо понятие информационной перегрузки? По-моему, эта история с вашей женой – всего лишь ошибка, иллюзия и скрывает более глубокую проблему, связанную с вашей профессией. Ведь, согласитесь, супружеская неверность – вещь вполне обычная. Зато зрение люди теряют явно реже. Вы работаете в интернете, верно? А значит, страдаете от многозадачности, то есть от того, что вы постоянно вынуждены решать разные задачи одновременно. Читать статью, и в то же время отвечать на мейл, и в то же время следить за социальными сетями. К тому же вы журналист, эта работа делает вас идеальной мишенью для информационной перегрузки. Я уже несколько лет работаю над этим понятием.

Кристоф прекрасно понимал, о чем говорит Гедж, но где же он слышал его имя?

– Разумеется, все это влияет на мое состояние. Я это прекрасно понимаю. Но не уверен, что в данном случае проблема именно в этом.

– Когда вы отключаетесь? Когда отрываетесь от своего компьютера, телефона, планшета, телевизора, чтобы почувствовать настоящее, данную минуту? Готов поспорить, вы и в туалет ходите с телефоном, разве нет? Англосаксы называют это FOMO, fear of missing out. Неконтролируемый страх что-то упустить, если отключиться от сети.

Кристоф кивнул. Он встречал это понятие и знал, что это его случай. Постоянный поток информации создавал впечатление, что он там, где все происходит, что он ничего не упустил. К тому же по роду своей деятельности он активно участвовал в общей шумихе, в перманентной истерии. Но разве это все не создавало иллюзию реальности, как сказала бы Марианна? Новый мир, мир средств массовой информации. Он ничего не упускал, но, по логичной иронии судьбы, прошел мимо самого важного для себя: мимо измен Клер.

– Проблема не в вашей жене. Проблема в интернете. Он понемногу убивает вас. Я знаю, о чем говорю, я сам едва не потерял сына, он попал в зависимость от сети. Между прочим, я описал этот трагический опыт в одной своей работе, “Как я спас своего ребенка от интернета”. Я бы охотно вам ее подарил, но… в общем… в вашем нынешнем состоянии она вряд ли будет вам полезна.

О господи, наконец-то дошло до Кристофа. Это он… Это… отец Поля. Он вспомнил, как несколько лет назад Поль решил прервать всякие отношения с отцом, потому что “этот ублюдок использует меня для своей дебильной теории и превращает в клинический случай, притом что он просто говенный отец”. Поль метал громы и молнии все время, пока шла раскрутка книги, получившей широкий отклик в СМИ. Кристоф все собирался ее прочесть, но так и не выкроил время. Зато он прекрасно помнил, по разным интервью, пафосное описание Поля, окрещенного в книге Франсуа: неприкаянный подросток, который отключился от реальности и укрылся в виртуальном мире. Папаша Гедж с напускной стыдливостью повествовал о насильственной ломке, которой подверг сына, о долгих бессонных ночах, когда следил за ним, о приступах абстиненции у Поля/Франсуа, переворачивавшего вверх дном весь дом. О том, чего, разумеется, никогда не было – за исключением разве что стакана, брошенного однажды на пол. Кристоф пожалел, что рассказал этому человеку об изменах Клер.

Гедж заговорил снова:

– Месье Гонне, хочу предложить вам в ближайшие недели продолжить наши встречи. Ни я, ни мои коллеги из неотложной помощи не видят противопоказаний к тому, чтобы вы, если хотите, вернулись домой, при условии, что несколько раз в неделю будете приходить к нам на дополнительные обследования. Но возможно, лучше было бы поместить вас в санаторий, чтобы обеспечить оптимальное медицинское наблюдение. Я сам курирую одно подобное заведение, разумеется, без вайфая.

Кристоф предпочитал вернуться домой. Однако его беспокоили две проблемы: не займет ли Палома окончательно его место, пока он будет на больничном? И как ему, слепому, шпионить за Клер?

После убийственного телефонного звонка Оливье Марианна доползла до постели и попыталась уснуть. Но в час ночи ей пришлось сдаться. Убедившись, что в сети нет даже Поля, она, вздохнув, снова принялась за свой текст о Big Data. Это был единственный способ перестать думать о собственной жизни. Сидя по-турецки в компьютерном кресле, закутавшись в пуловер и свитер, натянув на ноги две пары носков, а на руки – митенки, позволявшие одновременно и греть руки, и печатать, она включила настольную лампу и перечитала свои заметки. В результате новых разысканий в интернете она в конце концов наткнулась на название одной компании, Dataxiom, – “брокера данных”, занимающегося сбором и перепродажей персональных данных пользователей интернета. К его услугам прибегали и страховщики.

объяснял в интервью Арман Лаплие, исполнительный содиректор Dataxiom France. Регулярное обновление происходило за счет других клиентов, среди которых числились Фейсбук, ряд супермаркетов, интернет-сайтов, банков. Тем самым благодаря логике сбора и сопоставления данных, которые осуществлял Dataxiom, банк Марианны, ее страховая компания, ее супермаркет могли свести вместе все данные о ней – притом что она ни о чем не подозревала и тешилась иллюзией, что каждый ее счет никак не связан с другими.

Ясно, что в ее случае сетевая репутация, сведенная к ключевым словам и сопоставленная с семьюдесятью типовыми профилями Dataxiom, давала на выходе ярлык “ненадежная клиентка”, а не “храбрая молодая женщина, публично выступившая в защиту свободного интернета”. Профиль не учитывал контексты и нюансы. Механизм, призванный уничтожить дискриминацию, на самом деле ее усугублял. В Соединенных Штатах банки при рассмотрении некоторых кредитных заявок изучали ваших друзей на Фейсбуке: если кто-то из них оказывался неплательщиком, из этого следовало, что и вы можете им оказаться, и в кредите вам отказывали. Big Data усиливали любые формы дискриминации, замыкая вас в разработанные компьютером схемы. И самые уязвимые в конечном счете в очередной раз оказывались в черном списке.

Когда Марианна встретила Поля и Кристофа, они хотели защищать право на анонимность перед лицом политической власти. Но для запрета анонимности нового закона не потребовалось. Все они, будучи пользователями интернета, сами предоставили свои личные данные. Власть, которой в те времена обладали частные фирмы, теперь стала абсолютной. Причем власть такая, какой граждане никогда бы не наделили государство.

Величайший абсурд этой системы состоял в том, что она лажала. Dataxiom признавал, что 30 % данных могут быть неверными. Марианна входила в эти 30 % ошибок. Она не соответствовала профилю, который к ней привязали, но системе на это наплевать, и вернуться в свою страховую компанию у нее нет никакой возможности. Ей придется платить дороже за менее эффективное страховое покрытие, потому что так решила машина.

Но если отвлечься от ее частного случая, могла ли вообще эта система сработать верно? С помощью профиля людей превращали в механизмы – как будто неповторимую индивидуальность каждого, его человеческую особость можно выразить математической формулой. “Индивидуальные профили” – семантический нонсенс. По Бодрийяру, различие между копией и симулякром состояло в том, что последний не отсылает ни к какой реальности.

Она подняла голову и обнаружила, что уже семь утра. Скоро проснется Леони. Она уснула за компьютером, и теперь у нее болел затылок. Она встала и пошла в душ. Может, потому, что она оказалась в ванной, как накануне вечером, но в ее памяти снова всплыли слова Оливье. Стягивая шмотки, слой за слоем, она читала себе нотацию. Не нужно с ходу отметать все, что он наговорил. Она шагнула в ванну и, держа в руках головку душа, секунду постояла в стороне, дожидаясь, пока нагреется вода. Он был неправ, потому что говорил с ней жестоко, но ей хотелось отрешиться от собственной ярости по его адресу и рассмотреть его упреки вполне объективно. В глубине души ее потрясла нарисованная им картина. Она повесила душ на крепление и скользнула под теплую струю. Неужто у нее в самом деле настолько говенная жизнь? А по каким критериям оценивают жизнь, свою собственную жизнь? Если просто по степени благополучия, то Марианну ее мирное существование вполне устраивало. Но может, ее довольство проистекало из дурных причин, из чистого невроза? Можно ли считать признаком успешной жизни, если человек настолько комфортно вживается в свои неврозы, что даже находит в них удовлетворение? Да, верно, она редко бывает на людях. Она мало с кем встречается, а если встречается, то это встречи на одну ночь, которым она не придает никакого значения. Нет, вот что ее действительно задело (и в этом Оливье был прав), это что она предлагает ту же модель жизни Леони. Мать-одиночка, которая почти не выходит из дому и живет в полной автаркии. Марианна не хотела, чтобы дочь была похожа на нее; возможно, это знак того, что она на самом деле думает про свое существование.

Она взяла гель для душа и на секунду сосредоточилась на синтетическом запахе ванили. Понятно, что со стороны это выглядит просто убийственно. С тех пор как родилась Леони, она никому не позволяла встать между ними. Больше того, даже не хотела заводить второго ребенка, невольно представляя его себе чужаком, который нарушит их уединение. Ок, наверно, это не очень здорово. Но что теперь делать? В одном она была уверена: ей нужно работать. Вот в чем настоящая проблема. Она поняла это, когда ходила на интервью. Ей полезно выходить из дому, общаться в реале с новыми людьми. В ее случае все просто: проблема включала в себя решение. Penissimo стал ловушкой, замкнувшей ее в изоляции и в бездействии. Причем ловушкой двоякой, поскольку, даже выбравшись из нее, она оказывалась при зияющей бреши в своем CV и безнадежно отставшей от других в профессиональной карьере.

Она замкнулась в себе, как интернет. Вообще-то странно, она взрослела вместе с сетью, они развивались параллельно. Десять лет назад оба были молодые и безбашенные, открытые миру, готовые невесть на что, бегущие во все стороны сразу. А потом, со временем, они замкнулись. Захотели все контролировать. Изнемогали под бременем ответственности. Первоначальная легкость пропала. Сеть становилась все тяжелее и грузнее. Превратилась из школьного двора в громадную частную фирму.

Она вылезла из душа, вытерлась и машинально протянула руку к тюбику с кремом, обещавшим неизменную стройность и ангельскую мягкость ее ляжкам. Тюбик был почти пуст. Придется покупать новый. Все эти кремы обходились в целое состояние, притом что оценить их действие она не могла. Задолбало. Да еще так некстати. Внезапно она подняла голову и увидела собственное отражение в зеркале над раковиной. За каким она мажется этими кремами, если никогда не выходит из дому? Последний раз обещанная брендом “вуаль шелковистой нежности” пригодилась ей с Максом. С тех пор она ходила только на интернет-вечеринку с Кристофом и Полем. И с кучей шмоток, которые она упорно покупала, то же самое. На кой черт они ей, если она целыми днями сидит дома в спортивных штанах?

Выйдя из ванной, опять в двух свитерах и в трениках, она обнаружила, что Леони дожидается ее на диване, скрючившись под одеялом. Они позавтракали, и Марианна отвела ее в школу. Вернувшись в квартиру, сущий ледник, она снова уселась за компьютер с чашкой кофе. Надо написать этот текст. Сама не зная почему, она чувствовала, что, несмотря на всю его безличность и оторванность от жизни, он что-то ей говорил. Объяснял, во что превратился интернет. Что-то она должна была узнать из этого расследования. Полчаса спустя, то есть в 9.21, она глядела на экран, не веря своим глазам, спрашивая себя, как, ёкарный бабай, ей вылезать из только что обнаруженной новой кучи дерьма, и тут зазвонил телефон.

– Алло? Марианна? Это Клер. Надеюсь, я тебе не помешала?

– Нет. А что случилось?

– Сама не очень понимаю, – голос Клер звучал нарочито ровно, но Марианна различила в нем тревожное вибрато. – Кристофа сегодня ночью увезли в больницу.

– Что?!

– Не волнуйся. Вроде бы врачи говорят, что ничего серьезного, но вчера вечером он потерял зрение.

Известие показалось Марианне совершенно несуразным. Может, она ослышалась? Может, Клер сказала, что у него несварение?

– Да, потерял зрение. Внезапный приступ слепоты. Думаю, это связано с работой. Слишком сильное давление. Врачи говорят, что это временно и связано с выгоранием.

– Блин…

– Да уж. Поскольку никаким экраном он пользоваться не может, я решила сама тебя предупредить.

– Правильно сделала. Можно его навестить?

– Да. Его положили в Туре. Сегодня вечером должны выписать.

Она позвонила Кристофу на мобильный, но он не ответил. Около полудня она попыталась связаться с ним через больничный коммутатор, они наверняка могут переключить ее на палату, но ей ответили, что он на обследовании. Она отправила эсэмэс Полю, прекрасно понимая, что он с ней не поедет: ему пришлось бы добираться на метро, а на такие вещи он уже давно не способен.

Марианна отправилась в больницу, решив, что на месте так или иначе сумеет повидать Кристофа. Но в метро ее одолели сомнения. Она боялась, вдруг ее опять обвинят в том, что она вмешивается в жизнь друзей. А потом они все соберутся и будут друг другу жаловаться, что она ведет себя как ненормальная. Из-за разноса, устроенного Оливье, у нее больше не получалось держаться с друзьями непринужденно. Она все время чувствовала, что ее оценивают – и осуждают. Даже если намерения у нее самые похвальные. Но сейчас имел место форс-мажор, неотложный медицинский случай.

В американских сериалах проникновение в больничную палату представлялось невыполнимой миссией – в последнюю минуту, когда вы уже держитесь за ручку двери, вас неизменно настигает чернокожая медсестра и спрашивает, куда это вы направились; но в Туре, к удивлению Марианны, можно было совершенно спокойно бродить по коридорам. Она без всякого труда узнала номер палаты месье Гонне, а потом еще дважды спрашивала дорогу у редких встречных. Постучав в дверь 112-й палаты, она почувствовала, что слегка нервничает. Мало ли в каком состоянии она найдет Кристофа. Войдя и обнаружив, что он полулежит в кровати, она осознала, что ожидала увидеть его интубированным, как после тяжелейшего ДТП.

– Привет, это Марианна, – тихонько произнесла она, подходя к кровати. Он повернул к ней голову. Выглядит скорее неплохо.

– С виду ты ничего.

Он пожал плечами:

– Да все в порядке. Отлично выспался.

Она взяла огромное оранжевое пластиковое кресло и с неприятным скрежетом подтащила к кровати.

– Как ты себя чувствуешь?

Она старалась смотреть ему в глаза, как будто хотела разглядеть в них слепоту, но он казался совершенно нормальным. Может, просто слегка как в тумане, но ничего особенно не заметно.

– Хорошо. Пустяки это все. Просто сильно перепугался.

– А что врачи говорят? Клер упомянула про выгорание.

При этих словах Кристоф как-то странно поморщился. Она спросила себя, не ляпнула ли что-нибудь не то.

– Никакое это не выгорание. Очень устал, вот и все. Не волнуйся. И можешь разговаривать со мной нормально. Не шепчи. На самом деле я жду, когда мне принесут на подпись бумаги, и я отсюда выйду.

– Да? Уже?

– Неутешительно, правда? Даже какую-нибудь серьезную хрень и то не заполучил.

– Они знают, сколько понадобится времени, чтобы ты опять начал видеть?

– Нет, – он, казалось, на секунду замялся, но ничего не добавил.

Марианна чувствовала себя неловко. Что-то шло не так, но она не знала, что именно.

– Я тебе помешала своим приходом? Ты на меня сердишься?

– Мисс Паранойя, – с улыбкой ответил он. – Нет. Я рад. Мне тут скучно до чертиков. А у тебя как? Все в порядке?

– Ох! – Она уместилась поглубже в кресло и заложила руки за голову. – Я разругалась с Оливье, он мне наговорил всяких ужасов. Вроде бы я живу как мертвец, и это вредно для Леони. По-моему, мне надо начать новую жизнь. Ты что об этом думаешь?

– Что мы с тобой находимся в одной и той же точке. Мне тоже надо начать новую жизнь. Ты что будешь делать?

– Во-первых, я буду работать.

Он расхохотался.

– Как там подвигается твоя статья про страховку?

– Ну-у… Да, подвигается… Но давай поговорим про это в другой раз.

– Нет, давай, расскажи сейчас, я хоть отвлекусь.

Она коротко пересказала ему то, что узнала о функциях Dataxiom. Кристоф согласился, что тема важная, и сказал, что ей надо специализироваться по этой тематике. Он был убежден, что в ближайшие лет двадцать главные споры в обществе развернутся вокруг того, как интернет намечает новые модальности жизни. Все началось с полемики вокруг пиратского распространения музыки, но разойдется гораздо шире. Она предпочла заговорить о другом.

– А твоя перемена в жизни, это будет что?

– Не знаю пока. На самом деле…

Она ободряюще улыбнулась, но он в итоге всего лишь молча пожал плечами.

– Считаешь, что я слишком навязываюсь?

– Нет. Если мне трудно изливать душу, это еще не значит, что ты назойливая.

Ей сразу стало гораздо легче.

В конце концов он сказал, что ему надо отдохнуть.

Он ничего не сказал Марианне про потрясения в своей личной жизни – во-первых, потому, что не желал наделять хоть какой-то состоятельностью измену Клер, а во-вторых, потому, что начинал рассматривать вариант не убивать их обоих, ее с ее подонком любовником, а, наоборот, продолжать жить так, словно ничего не случилось. Больше того: он станет бороться за то, чтобы ее удержать, используя свое стратегическое преимущество – информацию. Нужно выяснить максимум подробностей про ее адюльтер, а параллельно завоевать ее заново. Он уничтожит этого чувака обходным маневром. Сделает так, что Клер сама положит конец этой связи. Зато если они заведут честный и откровенный разговор на эту тему, в общем, если он ей скажет, что все знает, их любовь может и не оправиться от такого удара. В глубине души он до смерти боялся, что она его бросит. А поставив Клер лицом к лицу с ее адюльтером, он даст ей возможность обдумать вариант с уходом. Значит, надо перетерпеть, сдержаться – и выиграть. Он провалился в сон, и перед его глазами стоял образ сияющей, смеющейся Клер, которая бросалась к нему на шею.

Когда он проснулся, она сидела у кровати, склонившись над телефоном. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл непреложного факта: он ее видит. Не совсем, конечно, но если Марианна выглядела всего лишь размытым силуэтом, то фигура Клер обрисовывалась гораздо более четко. Если так и дальше пойдет, завтра он будет здоров. Он почувствовал разочарование. У него украли болезнь. Он пал жертвой дурацкого розыгрыша. И злился на себя. Значит, несколько часов слепоты, только всего? Как-то заурядно, ничего серьезного. Как и его жизнь, в общем. Несправедливо, что зрение вернулось так быстро, ведь он перенес такое психологическое потрясение; вся его жизнь пошла насмарку. Клер подняла голову и улыбнулась ему:

– Получше?

Он кивнул.

– Врачи говорят, что ты можешь вернуться домой, раз тебе так хочется.

– А ты? Тебе хочется, чтобы я остался здесь?

Клер явно удивилась:

– Нет, конечно. Погоди… Ты что, собрался каяться, что заболел, и исполнить мне арию “не хочу быть тебе обузой”?

Ну нет, таких арий он исполнять не собирался.

Она уже озаботилась всеми бумажками, и они могли двигаться домой. Кристоф получал извращенное удовольствие, притворяясь слепым, чтобы она взяла его за руку и повела за собой. Он решил, что с учетом той груды лжи, какая уже разъедала их семью, от еще одного обмана хуже не станет. Пусть даже, из тошнотворной привычки к честности, чувствовал себя виноватым, что скрыл от нее свое выздоровление, – да, чувствовал себя виноватым, с ума сойти! Но он хотел дать себе несколько дней отсрочки в надежде, что она в какой-то момент наверняка утратит бдительность и тогда он получит доступ к ее телефону и начнет слежку. Это входило в план завоевания. К тому же, пока он выздоравливает, они наверняка проведут много времени вместе. Работа больше не будет стоять между ними.

Они добрались до дому, Клер отвела его к дивану и вышла сварить ему чашку кофе. Пользуясь ее отсутствием, Кристоф достал телефон и заново просмотрел фото, чуть ли не удивившись, что они по-прежнему существуют. Значит, ему не приснилось. Жизнь больше не будет прежней, нормальной.

Клер на кухне размышляла. Наверно, кофе – не лучшая идея, учитывая стрессовое состояние Кристофа. Она нашла в буфете какой-то успокоительный травяной чай и вернулась в гостиную спросить, не лучше ли будет заварить его. Увидев, что Кристоф уткнулся в телефон, она не сразу поняла, что происходит. Но когда он поднял голову с выражением виноватого испуга – спалился! – она растерялась. Значит, он видит, что она на него смотрит.

– Ты меня видишь?

– Нет. Ну, то есть, вижу какие-то очертания.

Но тут он совершил роковую ошибку: вгляделся в лицо Клер, чтобы понять, поверила она или нет. И осознал свой промах, когда она, изменившись в лице, спросила ледяным тоном:

– И давно ты видишь?

– Сегодня с утра немного получше, но не то чтобы сильно…

– Ты меня обманул? Ты притворялся больным?

Она подошла к нему, отшвырнула картонный стаканчик с чаем и стукнула его кулаком в плечо. Она пыталась кричать, но голос звучал глухо.

– Так ты болен или нет? Что с тобой? Я с ума схожу от беспокойства, а ты притворяешься слепым? ЗАЧЕМ?

– Уж не тебе меня попрекать ложью, – само собой вырвалось у Кристофа.

Он сразу осекся. Не надо больше ничего говорить. Слишком рано, он еще не готов. Но Клер была не такой, как он. Она стояла перед ним с вызывающим видом, скрестив на груди руки.

– А почему нет? Что это значит?

Кристоф был готов на все, чтобы прекратить этот разговор, пока он не зашел слишком далеко.

– Ничего. Я… Мне очень жаль. Просто растерялся. Мне плохо. Надо было тебе сказать, что наметилось какое-то улучшение.

Он чуть ли не просил прощения. Плевать на гордость и всякое самолюбие. Он любит ее и не хочет потерять. Вот и все.

Казалось, она успокаивается. Несколько долгих, очень долгих секунд они смотрели друг на друга. Она стояла, он сидел, глядя на нее снизу вверх. Этот разговор больше не повторится никогда, решил Кристоф. Он никогда не скажет ей, что знает. Слишком опасно. Слишком многое можно потерять. Лучше иметь хотя бы часть Клер, чем не иметь ее вовсе. Он станет притворяться. Постарается понять. А потом снова соблазнит ее, и все вернется на круги своя. Но подрагивающие ноздри Клер явно намекали на другой путь.

– Что происходит, Кристоф? Что с тобой?

– Ничего. У меня… ну ты знаешь, у меня выгорание. Я все это прекращу, и все наладится, – он совершенно не понимал, что хочет этим сказать, просто выбрасывал в воздух вереницу бессодержательных слов. – Я все брошу, и у нас опять будет время друг для друга.

Она засмеялась жестоким смехом, но глаза ее налились слезами.

– Ну да, конечно. Все как ты мне говорил в начале года. С меня довольно. – На лице ее было странное выражение, как будто она осознавала вещи, проговаривая их. – Хочешь, я тебе скажу? Я устала от этой гребаной жизни. Да, вот именно. Меня задолбала наша жизнь. – Она сделала рукой широкий жест, словно охватывающий телевизор, диван, да и самого Кристофа.

– Блин… – пробормотал он. – Я годами пашу как проклятый только для того, чтобы обеспечить тебе жизнь, какую ты хотела. Какую мы хотели, – уточнил он, увидев оскорбленное лицо Клер.

Она шагнула к нему и ударила ногой прямо под дых. Боль доставила ему чуть ли не облегчение.

– Ты издеваешься? Ты за кого меня принимаешь? За бабу, которая только и ждет, чтобы мужик ее содержал? Ты что, в самом деле считаешь, что для меня важнее всего обзавестись большой квартирой? Ты меня вообще не знаешь?

Он хотел было что-то возразить, но она жестом остановила его.

– Я всегда тебе говорила: мне наплевать, что мы без гроша. Наплевать, что я пашу за двоих. Покуда ты был… Ну… раньше ты был крутой. Ты был бедный, мы ели равиоли из коробки на нашем старом раздолбанном диване, но нам было плевать. Ты был такой чудный, заботливый, увлеченный. А потом ТЫ решил стать успешным. – Она зашагала взад-вперед по гостиной. – ТЫ решил, что зарабатывать деньги важнее всего. Ты стал именно тем, что мы ненавидели.

– Перестань… – взмолился он, обхватив голову руками. – Ты несправедлива. Я сделал этот выбор, когда ты забеременела Хлоей. Ты хотела второго ребенка, и я хотел, вернее, я хотел всего, что может сделать тебя счастливой. Не я главный злодей в этой истории. Я взял на себя ответственность, чтобы разгрузить тебя. Если бы я этого не сделал, ты бы от меня ушла много лет назад.

Она застыла на месте, глядя на него, и произнесла:

– Так вот, ты мне больше нравился тридцатилетним птенцом, чем сорокалетним нытиком.

Фраза прозвучала как реплика в спектакле. Отрепетированная. Наверняка ей случалось произносить ее раньше, Кристоф не сомневался. Подружкам, точно. Небось несколько месяцев им твердила: “Знаете, Кристоф мне больше нравился тридцатилетним птенцом, чем сорокалетним нытиком”. Но она лукавила. Подменяла роли. Вовсе не он пустил псу под хвост их договор о взаимном доверии.

– Если так, почему ты мне раньше ничего не говорила, а?

Казалось, этот вопрос застиг ее врасплох. Она опустила руки и рухнула на диван рядом с ним. Кристоф облегченно вздохнул. Она села, она пока по-прежнему здесь, с ним. Она не уходит. Смотрит на погашенный экран телевизора перед ними. И он может наконец спокойно рассматривать ее профиль.

– Потому что… – Она провела рукой по глазам, потом продолжила: – Сначала ты выглядел таким возбужденным, когда сменил работу. Ну и потом, то, как обошелся с тобой Луи в Vox, это был такой ужас… Я радовалась, что ты так здорово справился. Начал все сначала. А потом все постепенно пошло хуже и хуже. – Она замолчала. Повисла мучительная пауза. Левым указательным пальцем она скребла покрытый красным лаком ноготь большого, по-прежнему устремив взгляд в пустоту. – Работы у тебя становилось все больше и больше. Мы все реже и реже виделись, но я по-прежнему говорила себе, что это временно, это переходный период. Что скоро все образуется. И потом, было столько всяких дел… Дети, быт… Я решила, пусть идет, как идет. А ты как будто вообще ничего не замечал. Казалось, тебя не напрягает, что мы больше почти не видимся. И тогда… я разочаровалась. И обиделась. А потом, примерно год-полтора назад, решила, что мне осточертело. – Она опустила глаза и стала яростно сдирать трескающийся лак. – Что у меня тоже есть своя жизнь, хоть и не похоже, чтобы ты хотел ее со мной разделить.

Кристоф помертвел. Всего за одну минуту диван стал втрое длиннее и движущаяся камера отдалила его от Клер. Она говорила так, словно их семья умерла. И они оба об этом знали. Как же так? А она продолжала:

– Мы стареем. Я не хотела превращаться в желчную старуху. Мне хотелось пожить еще. Еще раз, еще немножко. – Она вытерла слезу со щеки. – Ну и несколько месяцев назад я завела роман.

Кристоф до последнего надеялся, что она скажет “я пошла к психотерапевту”, “села на диету без глютена”, “подсела на крэк” или что угодно еще. Что она будет яростно отрицать, если он ее уличит. Она не должна ему это рассказывать. Она должна хотеть спасти их семью. Но она, сидя сгорбившись на диване, на их сраном белом диване, без всякого труда признавалась в том, что ее трахает другой, и выглядела так, словно уже давным-давно ушла от него. Он сжал кулаки и прошептал:

– Замолчи, бля… Замолчи, умоляю.

Она изумленно повернулась к нему, и несколько секунд они в молчании смотрели друг на друга; потом она нахмурилась:

– Ты знал?

– Забудем. Не будем об этом говорить. Никогда не будем. Обещай мне.

Но тело Клер внезапно напряглось, он словно воочию видел каждый ее мускул и связку. Она резко встала:

– Ты ЗНАЛ? И ничего не сказал? Сраный сукин сын!! – заорала она, поднимая руку, а потом изо всех сил влепила ему три пощечины.

От внезапной боли, огнем обжегшей щеки, он остолбенел, а одновременно почувствовал, как где-то внутри, в темных недрах яичек, рождается почти неодолимое желание швырнуть ее на пол и трахнуть. Он хотел ее, как не хотел уже долгие месяцы. Ему стоило огромных усилий сдержаться.

– Ты знал и продолжал себя вести как ни в чем не бывало??? Да елки зеленые, Кристоф, если бы ты меня любил, ты бы на меня наорал, надавал бы мне по морде. Ты бы с ума спятил! Блин… Будь ты мужиком с яйцами хоть раз в жизни!

Он был оглушен. Он не хотел ее бить. Он хотел, чтобы она его обняла.

– Ой-ёй-ёй… Да, я это сказала. Сказала “мужик с яйцами”. Сказала “тресни меня”. Да, это сексизм. Но мне это нужно. Нужна твоя реакция. Последний раз ты вел себя как мужик – когда это было? Восемь лет назад? Когда ушел из Vox, защищая Марианну. Но я хочу, чтобы ты и ради меня сделал что-нибудь такое! – Голос у нее сорвался, и она с рыданиями упала на пол. – Меня задолбало быть твоей консультанткой по профориентации. Я хочу, чтобы кто-то мчался через весь Париж, только чтобы тайком повидаться со мной на десять минут в подъезде. Хочу, чтобы кто-то меня преследовал, потому что не может и мысли допустить, чтобы меня коснулся другой. Хочу, чтобы кто-то чахнул по мне. А не… А не труса, который согласен на все, лишь бы не трогали его жалкую уютную жизнь. Убедиться, что работа и интернет тебя волнуют больше, чем я, уже унизительно, но ты представить не можешь, каково мне сейчас. Ты докатился до того, что готов принять мою измену.

Он встал, сел на пол и прижался к ней. Он ощущал ее запах, ее волосы, ему казалось, что если он сию минуту ее не трахнет, то сдохнет на месте.

– Ты ошибаешься. Все потому, что я люблю тебя.

– Нет. Это не любовь, это трусость. Ты превратился в труса. Готового на любые компромиссы. Как на работе, где ты согласен терпеть хрен знает что от своих гондонов начальников, лишь бы сохранить пост главреда.

– Клер… – взмолился он плачущим голосом. – Ведь я вчера ничего не видел именно потому, что был в шоке. Ты… Ты понятия не имеешь, насколько я тебя люблю. Ты так и не поняла. Я так боюсь тебя потерять, я не могу жить без тебя, да, я готов быть трусом, лишь бы тебя удержать. Правда – вот она. Я говно, но только потому, что не могу представить себя без тебя. Я не могу рисковать потерять тебя. Даже если придется мучиться, представляя тебя с другим. И да, мне хочется надавать тебе по щекам. Мне даже очень хочется тебя трахнуть прямо здесь и сейчас. Но если я это сделаю, ты уйдешь.

Она повернула к нему заплаканное лицо.

– Если бы ты меня так любил, ты возвращался бы вечерами пораньше, потому что подыхал бы от желания меня видеть. Но твоей любви довольно уверенности, что меня можно увидеть. Тебе нужно не проводить со мной время, а просто знать, что я тут, на случай, если вдруг.

Он сжал ее в объятиях. Она вырывалась, но он держал крепко. А потом почувствовал, как на него наваливается бремя усталости, гася сексуальные позывы. Помолчав несколько минут, он спросил:

– Тогда почему ты от меня не ушла, а? Только не говори про детей, я запрещаю.

– Потому что… Потому что я привязалась к тебе. Потому что… потому что мы команда. Партнеры.

– Ты его любишь?

Он не видел ее лица, но заметил, что она на миг задержала дыхание перед тем, как ответить:

– Я буду с тобой откровенна. Не знаю. Не знаю, люблю я его или попросту люблю то, что он меня любит.

Он снова сжал ее, но на сей раз не затем, чтобы ее утешить, а чтобы опереться на нее.

– Что делать будем?

– Не знаю. Скоро дети из школы придут.

– Надо нам было раньше поговорить. Намного раньше.

Они посидели молча, и в конце концов Кристоф спросил:

– Хочешь, я спущусь к китайцу, куплю чего-нибудь поесть на вечер?

Она пожала плечами:

– Можно. – Отстранилась от него, вытерла пальцами веки. – Надо еще лампочку купить в плафон на кухне.

– Заодно докуплю еще продуктов в супермаркете. Что-то еще нужно?

Она отозвалась с безнадежной улыбкой:

– Большой вопрос… – и добавила: – Вообще-то знаешь, этого маловато.

Он грустно посмотрел на нее:

– Знаю. Но в магазин-то все равно ходить надо. Так почему бы не сейчас.

Всякие микробы, штаммы, бактерии опасны. Отец, конечно, не зря предостерегал Поля, но, наверно, недостаточно упорно ему внушал, что обычное пищевое отравление может порой поломать всю жизнь.

Нэмы, заказанные в тот вечер на сайте alloresto, часов в десять вечера решили учинить эпическую битву с пищеварительной системой Поля, притом что китайская лапша с наполнителем вела себя по отношению к Софии вполне дружелюбно. А вечер этот – подобно всем вечерам с тех пор, как они официально были вместе, – так хорошо начинался. Они смотрели друг на друга не отрываясь, ослепленные своей любовью, а потом идиотски хихикали, стесняясь собственной глупости. Поль утешался тем, что никто не видит этих сцен: их слащавость шла в сравнение разве что со счастьем, какое он испытывал.

Громкое бурчание в животе почти не мешало их уединению – до тех пор, пока Поль не ринулся в туалет.

С этого момента вечер пошел наперекосяк. Туалет находился рядом со спальней, и Поль умолил Софию лечь спать на диване, подальше от разнообразных звуков, которыми сопровождалось мучительное исторжение зловредных нэмов. Она пыталась спорить, ее любовь вполне способна была устоять перед мощным поносом, но ей не хотелось еще больше смущать Поля. Она подумала, не поехать ли ночевать домой, но решила не бросать больного в одиночестве. Панический приступ может накрыть его в любую минуту, и ей лучше оставаться поблизости.

Перевернув вверх дном аптечку – вернее, служивший аптечкой полиэтиленовый мешок – в поисках пакетика смекты, она развела его в стакане воды и заставила Поля проглотить; потом уложила его в постель, подоткнула одеяло и, перебравшись в гостиную, удобно устроилась на диване с большим одеялом и подушкой. Но не успела лечь, как поняла, что спать ей уже не хочется. А хочется посмотреть телевизор, какую-нибудь тупую передачу, как когда она еще жила дома и проводила вечера в одиночестве. Поль терпеть не мог любые передачи, все эти ток-шоу, всё, что он считал вырождением телевидения и абсурдом, обреченным на исчезновение в эру сериалов HBO. Кстати, именно поэтому он не видел никакой необходимости в покупке телевизора. Сегодня вечер вторника, если повезет, она может наткнуться на передачу про релукинг (в широком смысле, поскольку канал М6 решил, что можно с равным успехом делать релук и своего жилья, и своей задницы) или, еще того лучше, на какую-нибудь политическую передачу на France-2, она ее убаюкает. Она отбросила одеяло, встала и взяла компьютер Поля, стоявший на столе. Ноги на полу мерзли. Она поскорей уселась обратно на диван с компом на коленях. Страшновато: вдруг она что-нибудь сломает в этой машине? Для нее оставалось загадкой, что Поль целыми днями с ним делал, но она подозревала, что он поставил кучу настроек, в которых она ничего не понимает и может их сбить. Экран был в спящем режиме и включился, едва она коснулась тачпада. Она поискала иконку интернета и кликнула на нее. Браузер открылся на какой-то неизвестной странице. Она робко набрала Google в строке поиска и оказалась наконец в привычной среде. Через несколько минут появилось окно с прямой трансляцией канала. Какие-то мужчины переругивались, сидя за необъятным круглым столом, а ведущий в очках воздевал руки и пытался их утихомирить: “Господа, господа, давайте дадим ответить статс-секретарю”. София устроилась в углу дивана и натянула одеяло до подбородка. От Поля не доносилось ни звука. Уснул, наверно. Через полчаса, конечно, проснется в панике, и она услышит, как он несется в туалет. Бедняга… но побыть немножко одной тоже совсем не плохо.

В начале их с Полем связи она могла поклясться только в одном: недели через три у него это пройдет. Поль был не красавец и даже откровенный жирдяй, а общих интересов у них почти не просматривалось. Вообще-то первый раз она с ним переспала, когда напилась. Дошла до той степени опьянения, в свете которой его попытки кадриться представали милыми и трогательными; эта его манера заявлять, несмотря на полноту, – я, мол, знаю, ты не сможешь устоять… В итоге вышло ужасно глупо: хватило некоторого количества водки и его фразы “ты со мной переспишь и поймешь, что это гениально”, и она уступила, отчасти из любопытства, отчасти потому, что самоуверенность придавала ему сексуального обаяния. А потом… А потом оказалось, что Поль только с виду толстый мудак, а на деле страшно уязвим. Как подросток. Она поняла, что он в нее влюблен, куда раньше, чем он сам это осознал. Он влюбился, как влюбляются только подростки. И она влюбилась сама. Он ее слегка завораживал. Но окончательно чувства Софии созрели из-за этой козы Марианны. Эту белобрысую куклу – что может быть безвкуснее блондинок? – она возненавидела сразу, как только Поль про нее рассказал. Ок, они друзья, но что это значит? В глубине души она знала, что Поль сроду не отказался бы перепихнуться с такой девицей, как Марианна. Значит, они дружат только потому, что Марианна считает, будто Поль для нее недостаточно хорош? Ну и сучка! От этой девки ее с самого начала тошнило. Эдакая дешевая романтическая героиня. Привет, я голубоглазая блондинка, я вся из себя хрупкая и нежная.

Но София готова была абстрагироваться от Марианны – вплоть до того самого вечера, когда та позволила себе вмешаться в их отношения и попыталась их разорвать. Может, она и не хотела Поля, но явно не могла перенести, что он связался с другой девушкой. В этот день София решила, 1) что сроду не встречала большего ничтожества, чем Марианна; 2) что будет ненавидеть ее всю жизнь; 3) что не позволит ей встать между нею и Полем; 4) что поскольку половинка Поля – это она, София, то Марианне пора отвалить. В этот день она поняла, что влюблена. Или, по крайней мере, что влюбилась.

Объяснить Полю, что Марианна – явно шизанутая и от нее надо держаться подальше, оказалось на удивление легко. Он сам страшно злился на Марианну и заявил, что больше не желает с ней разговаривать. Соперница исчезла с их любовного горизонта, и с тех пор они жили в совершенном счастье.

Она уже засыпала, как вдруг ее разбудило какое-то бряканье. Взглянув на дисплей компа и увидев новое окно: “Марианна: ты тут?”, она протерла глаза, села и кликнула на него. Окно увеличилось, и перед ней развернулся весь разговор. Переписка Марианны и Поля. Она стала читать и почувствовала, что ее бьет озноб. Похоже на долгое выяснение отношений, причем вовсе не Марианна норовила помириться с Полем, а скорее наоборот. Марианна казалась взвинченной и печальной, а Поль пытался ее утешать.

София перечитала эту фразу несколько раз. Гениальная. Но… Потом они объяснялись друг другу в вечной дружбе. Если бы в эту минуту кто-нибудь ей сказал, что Поль – серийный убийца и его уже пять лет разыскивает Интерпол, она бы испытала не больший шок. Мало того, при мысли, что он спит в соседней комнате, она почти испугалась.

И даже не скажешь, что он ее предал. Просто ей казалось, что до сих пор она его совсем не знала. Она-то ему доверилась – даже про отца своего рассказала, блин! – а он… Он манипулировал ею в свое удовольствие, высмеивал ее. У него хватало наглости говорить ей, что любит, и при этом, похоже, непрерывно врать. Этот “чат” оказался укромным чуланом, который она обнаружила в квартире, пресловутым шкафом в доме рогоносца, тайной комнатой Синей Бороды. Темным углом, где он прятал не только свои секреты, но и свою истинную натуру психопата.

Она свернулась клубком на диване. Что делать? Забрать свои вещи и бежать без оглядки из этой квартиры? Вернуться в спальню и швырнуть ему в лицо всю его низость? Оба выхода казались слишком мелкими по сравнению с бушевавшим в ее душе цунами. Она по горло сыта мужиками, которые всегда сумеют выкрутиться. Ну обругает она его, и что? Как будто раньше с Полем такого не случалось. Она закатит сцену, пошлет его подальше, и? Ему же на нее насрать… Недели не пройдет, подберет себе в койку другую дурочку и опять будет на коне. Ну нет. Она не позволит ему выкрутиться. Пускай помучится. Пускай почувствует, что его уничтожили, как ее саму. Что его предали. Ударили ножом в спину. Ей вспомнился постер, висевший у нее в комнате в лицее. Репродукция “Юдифи и Олоферна” Климта. Юдифь соблазнила Олоферна и, дождавшись удобного момента, обезглавила его и спасла свой народ. Она станет Юдифью. Хоть раз в своей любовной жизни перестанет быть послушной и все понимающей. Она отомстит. Оставалось найти способ, но она не сомневалась, что случай скоро представится.