Порой Кристоф спрашивал себя, что стало катализатором – фраза Поля “на самом деле ты просто хочешь с ней переспать”? Или все пошло с Марианны, раскрывшей связь Луи и Паломы? Ясно было одно: ему страшно.

Сначала он просто заметил, не придав этому особого значения, что с некоторых пор искал на Youporn главным образом видео блондинок с волосами как пакля, большими сиськами и болезненным цветом лица. В итоге он для краткости ограничился опцией “германский тип”. Разумеется, чем больше они походили на Палому, тем больше он возбуждался. Но решил, что пару раз подрочит и все пройдет.

Спустя три недели ему пришлось признать, что их тесное соседство пробудило в глубине его души чудовище, нечто ужасное и отвратительное, нездоровые приступы ненависти, пожирающие, словно фагоциты, все его дни и ночи. Эта дрянь стала для него самым настоящим наваждением. На работе и дома он старался держаться как обычно, но скрывать собственную низость требовало огромных усилий, и от этого он сам себе казался еще гаже. Человек-слон навыворот. Монстр с человеческим лицом. От “германский тип” он перешел к “германский тип анальное пленение”. А потом, очень скоро, ролики перестали его удовлетворять. Начались пугающе бурные сеансы мастурбации. Он чуть не расплющил член об стену, только чтобы успокоиться. Дрочил, не просто представляя себя с ней в постели. Это был бы слишком легкий способ совладать со своим иудео-христианским чувством вины. Нет, он воображал, что рвет ей анус, что содомизирует ее, словно год не трахавшийся дикарь, – что тоже отчасти было правдой, учитывая, что с Клер он спал очень редко. Он порол ее, до крови хлестал по грудям.

Он чувствовал себя грязным. И все из-за нее. Она вымазала грязью его работу, его жизнь, его психику.

Ему хотелось взять нож и изрезать ей груди. Она будет орать от ужаса, а он – смотреть, как стекает кровь, капля за каплей. Такой жажды насилия он не ощущал за всю свою жизнь. И она не иссякала. Казалось, ей не будет конца. Чем больше он ненавидел Палому, тем дальше заходили его порнографические фантасмагории, преодолевая все новые границы сексуальной жестокости. Кристофа всерьез пугало то нутряное насилие, какое эта баба сумела пробудить в нем, человеке спокойном и склонном к компромиссам. И все из-за этой шлюхи, которая гадила ему каждый день, а потом небось шла в какой-нибудь мерзкий клуб свингеров, где ее держали в анальном плену Луи и его подонки-дружки.

Наваждение пожирало каждую его минуту. Хоть ему и удавалось скрывать свою ужасную тайну, но он стал раздражительным и на работе, и дома, что отнюдь не улучшало отношений с Клер.

Проблема была не в том, что он больше ее не хотел; просто сама мысль заняться с ней любовью повергала его в ужас. Он боялся, что не сможет контролировать свою сексуальную ненависть. Боялся сделать ей больно. Или того, что она все прочтет в его глазах. В последний раз, когда они занимались любовью, образ Паломы внезапно всплыл в его мозгу, и Клер подскочила: он слишком сильно сжал ей запястье. В придачу даже Марианна что-то почувствовала. На днях, когда он в энный раз распространялся в чате про то, какой ад ему устроила Палома, она ответила: “ок, она сука. Но ты, похоже, в таком бешенстве… Я уже начинаю думать, что на самом деле проблема для тебя в том, что она женщина”. Если уж Марианна заподозрила, то почему бы не понять Клер, знавшей его, как никто другой? Лучше он сдохнет, чем даст ей почувствовать, какое море дерьма плещется у него в голове. И, чтобы не рисковать, он предпочел оставить их брак тихо умирать в абстиненции. Он избегал любого физического контакта с ней, опасаясь, что не сможет сдержаться или что в ней вдруг откроется телепатический дар.

Надо было срочно выбираться из этой мерзости. Но как? К психиатру он пойти не мог: не дай бог откроется его истинное состояние – состояние, которое сам он считал разновидностью садомазохистского психического расстройства.

Но судьба, словно ему и без того мало не казалось, упорно подвергала его нервы испытанию. Однажды после обеда к его рабочему столу подошла Ванесса.

– Мы можем поговорить?

С тех пор как Палома заняла переговорную, у Кристофа не оставалось выбора: всем, кто хотел с ним побеседовать, он предлагал прогуляться к кофейному автомату. Но когда они подошли к машине, Ванесса спросила:

– А можно пойти в другое место?

Он огляделся, не понимая, где можно найти это “другое место”. Она уточнила:

– Вниз, на улицу, в любое кафе.

Черт. Похоже, дело совсем серьезно.

Путь до кафешки на углу они проделали молча. Стоял конец октября, холодало все сильнее, свет был тусклый и унылый. Витрины уже начинали украшать к Рождеству. Они сели за столик, и, глядя в окно кафе, Кристоф вспомнил, что именно здесь первый раз встретился с Марианной. Летом, в середине августа. На ней была белая маечка. Люк, тогда совсем еще младенец, спал в коляске. Кристоф вздохнул. Как хорошо было в те времена, когда он целые дни напролет проводил с сыном. Как хорошо было летом, когда Клер забеременела, они сидели в жопе, но все казалось возможным. Они были беззаботны, вместе смеялись над проблемами. Совсем другая жизнь. Им было тридцать. А теперь, в сорок, он задыхался под бременем ответственности, от того, что каждую минуту надо что-то решать. Никакой легкости, ни в чем. Даже в сексе. Все стало неподъемным. Сложным. Утомительным. Он тряхнул головой. Нечего приукрашивать прошлое. В те годы он пахал, как раб на галерах. Сидел без гроша. Теперь, по крайней мере, может осуществить тогдашнюю заветную мечту – обеспечить семье достойную жизнь.

Отхлебнув “долгого” эспрессо, Ванесса заговорила – жестким тоном, за которым сквозила неуверенность.

– Кристоф, прости, что я тебе это говорю, но у нас проблема. Вся редакция взбудоражена.

Он снова вздохнул, но постарался придать своему голосу толику бодрости.

– Отлично… Ну давай, рассказывай.

Она скрестила руки и сделала глубокий вдох.

– Мы перестали понимать, как работает сайт. Кто у нас главный. Большинство сотрудников пришли сюда работать с тобой, потому что мы бесконечно уважаем тебя и как журналиста, и как начальника.

Ах ты ж, блин, подумал Кристоф. Действует по моей методе: сперва комплименты, потом неожиданный удар.

– И в чем проблема?

– В Паломе.

Он откинулся на спинку стула. Естественно, в Паломе. Палома – вообще эпицентр всех проблем на свете.

– Палома – это моя проблема, – солгал он. – Пусть она вас не заботит.

– К сожалению, и наша тоже. Она уже несколько раз слала мейлы журналистам, которым было поручено писать ее… кхм… статьи, потому что была недовольна результатом.

Кристоф нахмурился:

– То есть как?

– Например, вчера ты попросил меня сделать новость дня про розового дельфина. Я сделала. Слова не сказала. Но потом она прислала мне мейл и велела переделать, чтобы получилась более “позитивная” версия. Потому что читатель хочет читать “позитив” и делиться им с друзьями.

– Ок. Очень хорошо, что ты мне сказала. Я с ней разберусь. Я думал, она понимает, что о том, чтобы давать вам указания, не может быть и речи.

Вопреки надеждам Кристофа, Ванесса не выглядела вполне успокоенной; она нервно вертела в руках пустой пакетик из-под сахара.

– Проблема в том, что это проявление более глубокой тревоги. Мы боимся, что ты постепенно выпускаешь из рук контент сайта. Знаешь, после той истории с фальсификацией рейтинга… Может, ты просто в меньшинстве в дирекции. Мы хотим тебя поддержать, но не знаем как. Мы не знаем, что ты сам намерен делать. – Она посмотрела Кристофу прямо в глаза. – Ты не ищешь другую работу?

Кристоф покачнулся. Это еще что за история?

– Нет, конечно нет! Почему ты так подумала?

– Из-за твоей пассивности. Ты же не реагируешь, вот мы и решили, что у тебя наготове запасной аэродром.

Прострация сменилась жгучим стыдом. Значит, вот что он должен был делать? Пытаться решить проблему, а не продолжать делать вид, будто ничего не происходит и все уладится само собой.

– Нет, ну погоди, – ответил он со спокойной уверенностью, – Палома здесь временно. У нее задание, она его выполняет. Выполнит и уйдет.

– А, круто! А когда кончается срок ее задания?

Он понял, что не имеет об этом никакого представления. Вроде шла речь о полугоде, но на самом деле не знал. Блин, да чем он занимался все это время? Почему двадцатипятилетняя журналистка яснее представляет себе ситуацию, чем он?

– Точно не знаю. На самом деле это зависит от посещаемости сайта.

– Ну знаешь, я что-то не пойму. Если посещаемость не повысится, они скажут, что ей надо поработать еще немножко. А если вырастет, они скажут, что все благодаря ей и ей надо остаться. Разве нет?

“Разве нет?” Ванесса добавила просто для проформы. Она оттолкнула чашку с кофе и заговорила снова:

– Если она напрямую вмешивается в содержание статей, требует от нас внести изменения, это значит что? Что она главред? Или помощница? Если она помощница, тогда почему это ты ходишь каждое утро к ней в стекляшку? Почему вообще она сидит в нашей общей стекляшке и целыми днями шпионит? А если она не помощница, значит, она главред и тебя задвинули? – Она перегнулась через стол, поправила пальцем очки и торжественно возвестила: – Если ты хочешь, чтобы мы прекратили работу, мы пойдем за тобой. Мы все голосовали, все согласны начать забастовку поддержки, чтобы надавить на дирекцию.

О господи… подумал Кристоф. Вот сейчас обернусь, а за спиной стоят делегаты “Всеобщей конфедерации труда – Рабочей силы” из группы поддержки и готовы пожать мне руку. Ситуация выходила из-под контроля, но до сих пор он считал, что потерял лицо только перед Паломой, что было, конечно, позором, но позором тайным, а теперь вдруг выясняется, что он потерял контроль и над собственной редакцией. Он огляделся, тщетно пытаясь подобрать подобающий ответ. Ванесса глядела на него, как бравый лейтенант на поле битвы, ожидающий приказа от генерала.

Он почувствовал, что головная боль усиливается, и потер висок.

– Послушай, это очень мило с вашей стороны. Принимаю твое предложение, но пока хочу попробовать сам все уладить с дирекцией. Ок?

– Ок. Только держи нас, пожалуйста, в курсе, как дело двигается, чтобы мы знали, как нам быть.

Казалось, она слегка разочарована.

Какое дело должно двигаться? Что он должен им сказать? Что еще за новое дерьмо? Голова готова была взорваться. Когда они встали из-за стола, у него перед глазами из-за перепада давления закружились белые точки.

Вернувшись на рабочее место, он кожей ощутил нетерпеливые взгляды остальной редакции. Тома поднял кулак в знак солидарности, и Кристофу на миг показалось, что сейчас они все встанут с поднятым кулаком и запоют “Интернационал”. Комментарии журналистов BFM создавали неприятный шумовой фон.

Надо бы с силой нажать на лоб, но нельзя, пока все на него смотрят; он постарался напустить на себя непроницаемый вид. Хотел было зайти в IRC, рассказать обо всем Марианне и Полю, которые наконец помирились, но не совсем понимал, как двое… даже не фрилансеров… двое безработных, безбашенных подростков по сути, сумеют понять безвыходность его положения. Опять придется грузить Клер служебными проблемами.

В тот день Марианна приводила в порядок накопившиеся выписки к своему расследованию о Big Data. У нее по этой теме набиралось страниц сорок, то есть, как она подозревала, несколько чересчур для обычной статьи. Она взяла интервью у трех специалистов. До тех пор она в своих поисках наталкивалась в основном на восторженные статьи представителей делового мира, видевших в Big Data всего лишь способ повысить продажи в интересах клиентов. С точки зрения ученых, сбор всех данных на планете позволит в итоге излечивать любые болезни. Но ее новые собеседники занимали позицию, прямо противоположную позиции этого мира, выставлявшего Big Data черным золотом столетия.

Сначала она пила кофе с Джереми Циммерманом из “Квадратуры сети”, старым приятелем из тех времен, когда Поль собирался ввязаться в борьбу за свободный интернет и еще не пришел к выводу, что это дохлое дело. Циммерман считал, что на кону стоит выбор между свободным обществом и обществом, подчиненным экономическим и политическим интересам крупных игроков. Большие данные, Big Data, шли рука об руку с обществом тотального надзора, отменяющим все индивидуальные свободы. Но самое ужасное он усматривал в том, что подобный контроль основан на отсечении граждан от этого знания. По его мнению, решение проблемы должно быть политическим (защита прав и свобод), социальным (чтобы люди поняли, насколько критичен этот выбор) и техническим – разработка безопасных, децентрализованных и доступных технических средств. “Свободное программное обеспечение, шифрование и т. п.”, – вещал он.

Оливье Эрцшейд, профессор, специалист по данной тематике, скорее склонялся к компромиссу. “Только когда разразилась санитарная катастрофа с коровьим бешенством, стало ясно, насколько важно иметь возможность проследить происхождение каждого рубленого бифштекса. Если в самом скором времени не случится радикальных изменений в способах отслеживать наши данные, Big Data с их шлейфом подключенных к интернету гаджетов приведут нас прямиком к крупнейшему технологическому кризису, связанному с “взбесившимися данными”. Все наши данные собрать нельзя, ни у кого нет места для их хранения, кроме транснациональных компаний. Но мы должны добиться прозрачности. Настоятельно необходимо уметь по-настоящему отслеживать данные, чтобы пользователь был вправе их стереть, изменить или переместить на другие службы. В общем и целом, вернуть нам не наши данные, они слишком объемны, чтобы в них разобраться, а контроль за ними”.

В кафе неподалеку от Пантеона она расспрашивала Мишеля Серра, с которым несколько раз встречалась, когда писала диссертацию, и который вставил пару дружеских намеков на нее в свою книгу “Поколение Дюймовочки”. В Big Data он видел философскую проблему. В конечном счете система искала возможность на основании наших данных предсказывать наше поведение. Тогда мы станем уже не личностями, наделенными свободной волей, но профилями. После превращения гражданина в потребителя тот, в свою очередь, превращался в профиль. Но, что самое тревожное, создан искусственный интеллект, оценить логику которого человеческий ум уже не в состоянии и потому может лишь слепо ему повиноваться. Истинная власть – это власть компьютерных программ, которые скоро никто не сможет ни понимать, ни контролировать. Машина превзойдет человека, а потом полностью подчинит его своим алгоритмам, задавая ему жизненный выбор вместо него самого. Перечитайте “Процесс” Кафки в свете этого грядущего переворота. Бюрократия будет алгоритмической, или ее не будет вовсе. Еще он рассказал историю из “Автостопом по галактике”. Самый мощный компьютер всех времен попросили ответить на главный вопрос о жизни, вселенной и всем остальном. Машина думала семь миллионов лет, а потом ответила: “42”. “Я провел самую тщательную проверку, – сказал компьютер, – и это безусловно единственный точный ответ. Говоря откровенно, думаю, проблема в неверной формулировке вопроса”. И ученые немедленно бросились делать новый компьютер, чтобы найти правильный вопрос.

Все трое сходились в одном: мы на пороге революции, которая определит наше будущее и природу общества, в котором нам предстоит жить. Интернет перестал быть привычным прогулочным двориком и превратился в поле сражения – с неведомым исходом – между государствами, транснациональными компаниями и отдельными людьми, стремящимися защитить свою частную жизнь и права от принудительного контроля со стороны первых двух акторов.

Она вздохнула так, что чуть не сдула дисплей, и закрыла заметки. Все это крайне познавательно, она теперь может диссертацию сочинить про эпистемологические смыслы Big Data, но это ни в коей мере не объясняло, почему страховая компания вычеркнула ее из списков. Если это было отправной точкой статьи, значит, в конце, после длинного отступления про разные (экономические, социальные, юридические, философские) смыслы Big Data, ей надо вернуться к своей страховке и своей дочери.

О, черт… Блин, выдохнула она, бросив взгляд на компьютерные часы. 16.35. Она опаздывала забрать Леони из школы. Вспыхнув от стыда, что наполовину забыла про дочь – как я могла вообще забыть о ее существовании? – она пулей вылетела из дому.

По дороге ее вдруг охватил иррациональный страх. А если с Леони что-то случилось? Вдруг она решила сама перейти улицу, чтобы вернуться домой? Вдруг ее похитили? Она подумала, что, в конце концов, наверно, снабдит ее GPS-маяком, на случай если… Можно зашить его под подкладку пальто, тогда она будет знать в реальном времени, где та находится.

Через несколько минут она увидела вдалеке дочку: крохотный человечек в съехавшей на глаза шапке и криво застегнутом красном пальто стоял перед школой посреди тротуара и пристально озирался. Рядом высилась школьная привратница, приглядывавшая за детьми, про которых родители или няни, возможно, забыли. Марианне хотелось, чтобы разделявшие их двести метров сгинули. Невыносимо видеть дочку и не иметь пока возможности ее обнять.

Заметив фигуру матери, Леони просияла и, не утратив еще детской привычки комментировать любую неожиданность в своей жизни, закричала “мама!”. Прижав к себе дочь, Марианна наконец опомнилась. Все в порядке. Хватит уже паниковать, это смешно. Она покаянно улыбнулась привратнице, взяла Леони за руку, и они пошли домой; по дороге Марианна извинялась:

– Прости, сокровище мое, я не посмотрела, который час.

– А что ты делала? – спросила Леони, вытирая нос рукавом.

Марианна остановилась и присела перед ней на корточки, держа в руке старый носовой платок, оказавшийся в кармане ее кожаной куртки.

– Высморкайся. Я работала.

Леони вытаращила глаза, и Марианна сперва решила, что это она силится правильно прочистить нос, но дочь снова спросила:

– У тебя работа? А это что?

– Ну… Пишу статью для Кристофа.

– О-о…

Они пошли дальше. Марианна смотрела на щиколотки дочки, на ней были жуткие сползшие розовые колготки – судя по складкам, на два размера больше, чем надо. Она вспомнила собственные детские неудобные колготки, они кусались, и их надо было все время подтягивать, изворачиваясь всем телом.

– А почему ты работаешь? Я думала, есть бабушкина сестра…

Марианна прикусила губу. Ешкин кот… Она так и не сказала Леони: “Мама добывает деньги, торгуя методикой увеличения пиписьки у взрослых дядей, она каждый месяц ездит за деньгами в другую страну, чтобы ее не арестовали. Мама то, что называется “мул”. Она предпочла поэтическое объяснение про “мамину тетушку, которая очень ее любила и дала ей денег, чтобы она могла жить, не очень много работая”. И что теперь отвечать?

– Ну… знаешь, работать все-таки важно, чтобы зарабатывать собственные деньги. И потом, я работаю потому, что это интересная работа.

Она с беспокойством взглянула в лицо дочери и увидела, что та с вожделением смотрит куда-то вперед. Леони потянула ее за руку, закричала “побежали!” и через три метра, когда Марианна, стараясь не отставать, чуть не вывихнула себе плечо, скакнула обеими ногами в громадную коричневую лужу, забрызгав и розовые колготки, и пальто. Она смотрела на Марианну снизу вверх и хохотала.

Они зашли в булочную, купили, как обычно, булочки с шоколадом, вернулись домой и разлеглись перед телевизором. Только этим Марианне и хотелось заниматься в жизни. Смотреть мультики, прижав к себе дочку и поедая всякие сласти.

За ужином, когда они ели макароны-ракушки за журнальным столиком, Леони отложила ложку и вдруг сделалась очень серьезной.

– Мама?

– Да?

Блин… Сейчас опять про деньги заговорит. Просто минное поле какое-то…

– А почему люди перестают друг друга любить?

– А? – Вилка Марианны зависла между тарелкой и ртом. Бах-трах, мина взорвалась, подумала Марианна. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что папа сказал, что больше не любит Жюльена.

– Что?!

Нет, это не мина, это атомная бомба.

– Да. Грустно, правда?

Известие застигло Марианну врасплох. Последнее, что она знала, – это что парни живут вместе и все хорошо. Но Леони, похоже, известно куда больше.

– Что папа тебе сказал?

– Он сказал, что больше не любит Жюльена. Что люди иногда перестают любить друг друга. Но что у него есть новая возлюбленная. Ее зовут Каролина.

Нет, это уже какая-то инопланетная бомба. Каролина? Какого мужика могут звать Каролина? Не тот человек Оливье, чтобы клеить любителей дрэг-квина.

– Дорогая, ты, наверно, не так поняла. Папа предпочитает любить мальчиков.

– Нет. Он сказал, что любимых не выбирают. Иногда любят мальчика, иногда девочку. Каролина – девочка.

Уложив Леони спать, она заперлась в ванной и уселась на плиточный пол, прислонившись к сидячей ванне и положив телефон на зеленый банный коврик. Отсюда были видны черные полосы в углах между стеной и полом, какие-то грибы, разросшиеся на белой замазке, волосы, висевшие под раковиной, ее запылившиеся весы и сваленная в углу куча шмоток на стирку. Она взяла телефон и уставилась в экран. Надо позвонить Оливье, выяснить, что это за история, но в свете их последних разговоров не очень понятно, как это сделать. С недавнего времени в его отношении к ней появилась какая-то пассивная агрессия, и она чувствовала, что дело не только в их обычных разногласиях по вопросам воспитания. Он как будто злился на нее лично, имел к ней какие-то претензии, но ограничивался недомолвками. От этого ощущения недосказанности и подспудной угрозы ей становилось не по себе. Поэтому она и сама не могла разговаривать с ним нормально. Но на этот раз она в своем праве. Если они с Жюльеном разошлись, он должен был ее предупредить заранее, чтобы Леони не застала ее врасплох. А что до этой (уже) поблядушки Каролины, то, наверно, Леони чего-то недопоняла. Кому, как не ей, знать, что Оливье не способен переспать с женщиной.

– Алло?

– Привет, добрый вечер, не помешала?

Зачем она так перестраховывается?

– Нет. Леони в порядке?

– Да, конечно. Но она мне только что сказала странную вещь.

– А, рассказала про перемены в моей личной жизни.

– Э-э… Ну да. Назовем это так. То есть вы с Жюльеном разошлись?

Она начала нервно вытягивать нитку, торчавшую из банного коврика.

– Именно.

– А ты не мог мне пораньше сказать, нет?

– Вообще-то мы это довольно быстро решили. Знаешь, хотя нет, ты не знаешь, такие вещи не всегда можно предвидеть и планировать.

– Ты вот этим что хочешь сказать?

– Ничего. То есть ты звонишь за подтверждением?

– Прости, но это все-таки огромная перемена в жизни нашей дочери. Она всегда имела дело с Жюльеном.

– Знаю. У нас с ней был долгий разговор, и если будет нужно, я поговорю еще и еще. Но она уже достаточно большая, и для нее это не стало потрясением.

– Это тебе так кажется.

– Вот скажи честно, Марианна, тебе кажется, что у нее травма? Нет. И потом, она узнает, что жизнь – она такая, состоит из перемен.

– Ок. И Каролина – это тоже нехилая перемена…

– Да.

Она оторвала нитку. Он явно выигрывал.

– И что, это все?! Блин, ты педик или где?!

– Привет, гестапо, как поживаете? В общем, я не собираюсь сейчас читать тебе лекцию про сексуальную ориентацию, просто знай, что она задана не раз и навсегда. И так случилось, что я встретил женщину. А до нее был с мужчиной. Вот. И точка!

Он ставил точку. Это раздражало еще больше.

– Но… Да ешкин крот, как ты так можешь! Ты всегда твердил, что ты пидор, сам же говорил! Ты совсем недавно срывался на училку, бил себя в грудь и заявлял, что ты педераст с рождения. Только не говори, что все поменялось за пару недель. Это ни в какие ворота не лезет.

– Тогда уже поменялось. Но эта дура меня бесила. И мои слова были заявлением активиста.

Она намотала нитку на левый указательный палец, точно на складки у фаланги. Получилось что-то вроде мини-сосиски, разбухающей в духовке.

– Вау… А Леони что теперь говорить, если ей всю жизнь объясняли, что папа любит мальчиков?

– Я с ней уже поговорил. И она прекрасно все поняла.

– Но ты не отдаешь себе отчета, насколько это может вывести ее из равновесия.

– Погоди, ты сейчас мне хочешь сказать, что иметь отца, состоящего в гетеросексуальной связи, – это неадекватно?

– Для нее – да.

– Ок, все ясно. На самом деле, Марианна, и ты это знаешь, проблема в другом: тебе невыносима мысль, что в ее жизни может быть какая-то женщина, кроме тебя.

Это было правдой. Если она решила завести ребенка с лучшим другом-геем, то отнюдь не затем, чтобы Леони в итоге оказалась с мачехой. Но честностью от Оливье ничего не добьешься. Нельзя уступать ему ни пяди.

– Неправда. На мои настроения глубоко плевать. Важно только то, что семейные условия Леони перевернулись с ног на голову.

– Ай-яй-яй, какой ужас! Значит, она узнает, что жизнь – не застывший кокон, в котором сидят взаперти, и не живут, и ни с кем не вступают в отношения.

– Мне начинают надоедать твои намеки. Если хочешь мне что-то сказать, давай уже разродись.

– Ты правда хочешь, чтобы я разродился? И готова это выслушать? У тебя нет своей жизни. Ты не живешь. Ты соорудила себе совершенно железобетонную жизнь и хочешь быть уверена, что с тобой больше никогда ничего не случится. Знаю, история с Готье принесла тебе много боли. Сначала я себе говорил, что это нормально, что ты так реагируешь, что ты закрылась в броне, но сейчас уже столько лет прошло и это уже стремно. Тебе же не семьдесят лет, Марианна. К тому же даже семидесятилетние бабки знают, что еще живы. Ты меня попрекаешь тем, что я баламучу Леони, а ты не думаешь, что ты со своей душной атмосферой, запертая на все замки, для нее смертельна? Ты не думаешь, что сидеть с ней вдвоем, отвергая мужчин, любовные истории, жизнь, – это нездорово? А я учу ее не бояться других людей, не бояться перемен.

Марианну пригвоздило к полу. Она не могла ничего ответить. Она бы на веки вечные превратилась в статую, если бы не почувствовала, что горло у нее сжимается.

– Я… Тогда… – Она изо всех сил старалась, чтобы голос ее не выдал. – Значит, вот что ты обо мне думаешь? Так я в твоих глазах выгляжу?

– Только реветь не начинай.

Поль сказал ей то же самое. Да что с ними всеми такое? Они ведут себя с ней как последние свиньи, и притом отказывают ей в законном праве на эмоции?

– Знаю, я грубовато выразился, но да, я так думаю. И говорю тебе это не только для блага Леони, но и для твоего собственного.

– Я не понимаю… – Теперь она уже плакала в голос. – Что я такого сделала, что ты так обо мне думаешь?

– Ничего. Именно что ничего. Марианна, ты уже сколько лет живешь одна?

– Но имею же я право выбрать одиночество!

– Это нездорово.

– И потом, я сплю с мужиками!

– Но похоже, только из гигиенических соображений. Не будешь же ты говорить, что в твоем возрасте и при твоей внешности восемь лет сидеть в одиночестве – это норма?!

– Тут нет никакой нормы. Это не значит, что это ненормально.

– И то, что ты не работаешь, тоже делу не помогает.

– Вот с этим согласна. Впрочем, я как раз ищу место.

– Тебе надо понемножку выходить из своей крепости. Мы уже давно собирались тебе сказать.

– Мы? – переспросила она с внезапным подозрением.

– Не я один так думаю, да.

– А кто?

– Перестань.

– КТО? Я хочу знать кто!

– Ох… Я. Жюльен. Марго. Однажды я немножко об этом поговорил с Полем и Кристофом, у тебя тогда был очень неважный вид, мы за тебя беспокоились.

Она нажала на отбой раньше, чем подумала об этом. Палец сам последовал порыву нажать на иконку “конец вызова”, как будто тело, не советуясь с разумом, решило избавить ее от дальнейших откровений.

Глаза застилали слезы, и ванной она больше не видела. Потом почувствовала пульсирующую боль в пальце. Опустила глаза и обнаружила, что затянула нитку до упора. Фаланга налилась нехорошим фиолетовым цветом. Она размотала нитку.

За все годы одиночества она ни разу не чувствовала себя такой отчаянно одинокой, как в этот вечер. Ей было наплевать на отсутствие партнера, пока у нее есть друзья. Но, обнаружив, что отношения с ними не так ясны и прозрачны, как ей представлялось, она словно оказалась простертой на кромке пустынного пляжа, куда буря выбросила ее после кораблекрушения.

Кто она для них? Буйнопомешанная, с которой невозможно нормально разговаривать? Обуза? Подружка, которая сама не понимает, что с ней все плохо, что она тонет, а они смущенно за этим наблюдают?

Она сползла ниже, растянулась на грязном кафеле и закрыла глаза. Она хотела написать статью, рассказать, как свободный, открытый интернет ее юности превратился в замкнутое, полное шпионов пространство, и тут вдруг ей заявляют, что то же самое случилось и с ее собственной жизнью. Да, она живет затворницей и избегает любых опасностей, но если она при этом счастлива? Она пробормотала: “Я – женщина-интернет”, и голос ее прозвучал странно.

В ту же ночь в жизни Поля произошло великое событие. Как обычно, София после работы приехала к нему. На улице было холодно, она появилась, уткнув нос в воротник черного пальто, с меховым капюшоном на голове. Щеки у нее раскраснелись, она походила на румяную булочку. Едва она переступила порог, они оба испытали одну и ту же радость встречи, радость от возможности прикоснуться, прижаться друг к другу. Готовя ужин, выпили вина из одного стакана, с улыбкой передавая его друг другу под звуки включенного телевизора. Поев, посмотрели два эпизода “Игры престолов”. Поль сказал, что героиня, кхалиси, похожа на Софию; та расхохоталась. Она была такой же яркой брюнеткой, как кхалиси – яркой блондинкой, почти альбиносом. Но в ее смехе слышалась нотка удовольствия. “Игра престолов” была единственным сериалом, где саспенс захватывал настолько, что им удавалось досмотреть эпизод до конца, не начав заниматься любовью, пусть даже в половине сцен обнаженные женщины с идеальным бюстом трясли им под носом мужчины. Еще не кончились титры, а Поль уже начал раздевать Софию. Они занялись любовью, быть может, немного нежнее обычного.

Потом они лежали на кровати, голые, отбросив одеяло в ноги. На потолке мигал отблеск зеленой аптечной вывески: аптека сегодня работала круглосуточно. Голова Софии покоилась у Поля под мышкой. Ему очень хотелось знать, что она об этом думает, понравилось ли ей. Ему казалось, что куннилингус у него стал получаться лучше, и хотел знать ее мнение по данному вопросу, но чувствовал, что сейчас не время оценивать свои сексуальные достижения. Поэтому он помалкивал и ждал, пока пройдут отведенные приличием несколько минут, после которых уже можно спросить, как ей больше нравится – чтобы он только поглаживал ее клитор или же в какой-то момент надо действовать откровеннее. София несколько раз вздохнула, но как толковать этот знак, он не понял. Может, ей уже надоело и тоже хочется поговорить? Или ей просто хорошо вот так немного полежать в тишине? Сложно все-таки с бабами. Вернее, не бабы сложные, а эта штука, которая называется близостью. Ага, точно, подумал он, я переживаю минуты взаимной близости. Блин… как все-таки круто. И пока он предавался этим глубоким размышлениям, София, не шевельнувшись, так что даже не видно было ее головы, выдохнула: “Я тебя люблю”.

На миг он застыл. Он понимал, что отвечать на это признание надо сразу, очень быстро. Подыскивая нужную реакцию, он прокрутил в уме с максимальным ускорением все подходящие к ситуации сцены из фильмов и сериалов. В конце концов, чуть повернув голову, он поцеловал ее волосы и сказал: “Я тоже тебя люблю”. Судя по движению Софии, теснее прижавшейся к нему головой, ответ оказался удачным.

Вау…

Первый раз в жизни девушка сказала, что любит его. Быть может, вообще первый раз в жизни человеческое существо произносило в его адрес эти слова, которые все вокруг считают заурядными, пошлыми, лживыми. Кажется, Марианна однажды вечером сказала ему что-то подобное, когда перепилась, но алкоголь превращал ее в психопатку с диссоциативным расстройством, а потом, с приятелями это не совсем считается. Он не помнил, чтобы мать когда-нибудь говорила, что любит его. Хотя такое наверняка случалось, но тонуло в море попреков. “Ты мой сын, и я тебя люблю, но я не потерплю, чтобы ты разговаривал со мной в таком тоне, чтобы ты разбрасывал свою обувь по всему коридору, чтобы ты не выносил мусор, чтобы ты не звонил дедушке”. Всякое “я тебя люблю” оборачивалось отрицанием, служило лишь прелюдией к обвинительным речам. Это было родительское “я тебя люблю”, родители обязаны любить своих детей или, по крайней мере, говорить, что любят. Но до сегодняшнего вечера никто и никогда не говорил ему “я тебя люблю”, чтобы сказать: “Я люблю тебя таким, какой ты есть”.

До сих пор он не сознавал, что ему этого не хватает. Но слышать это из уст Софии, пережить наконец этот главный, исключительный киношный момент, было полным кайфом.

Девушка любила его. Он чувствовал невероятное возбуждение, словно назавтра после Рождества, когда просыпался с трудом, с затуманенной головой, но с ощущением, что в жизни появилось что-то новое и чудесное, а потом вспоминал, что точно, у него теперь есть “лего” из “Звездных войн”, дорогущий ограниченный выпуск.

Вытянувшись на кровати, Поль на миг совершенно отчетливо представил себе ближайшее будущее. Он предложит Софии переехать к нему. К ней домой они никогда не ходили, потому что она жила в XV округе, то есть слишком далеко от зоны комфорта Поля. Здесь им более чем хватит места для обоих. Ему двадцать семь лет, вполне подходящий возраст, чтобы попробовать жить вдвоем. А, да, вот только… Вот только громадная проблема бабосов никуда не делась. Он должен найти способ зарабатывать деньги. Естественно, у него не мелькнуло даже намека на мысль найти “настоящую” работу. Он хотел найти не место, а способ пополнять банковский счет, дабы удовлетворять свои потребности. Совершенно разные вещи, хотя, похоже, большинство людей их путают. Но ведь если София будет вносить половину платы за жилье, то и расходы его значительно сократятся. Все было прекрасно. Он поцеловал ее в лоб. Похоронить в своей душе РenisInc ему так и не удалось. Где-то в глубине он по-прежнему пытался придумать, как спасти свой бизнес. И сказал себе, что именно так мыслят все великие предприниматели.

Но в данную минуту ему на все это было глубоко наплевать. У него есть девушка, и она его любит.

Несколькими часами раньше Кристоф стоял в вагоне метро, покачиваясь в его ухабистом ритме, казавшемся одновременно и тряским, и жутко замедленным. Ему неудержимо хотелось запустить оба кулака в глазницы. Мигрень день ото дня усиливалась, боль была уже почти совсем невыносима, хотя он перепробовал все таблетки. Парацетамол, дафалган, аспежик, нурофен, нурофен флеш, мигралгин. Он теперь не ложился спать, а рушился в постель, раздавленный болью. Худшим моментом дня был как раз вот этот: путь с работы домой на метро. Скрежет рельсов, звонки на каждой станции, приглушенная музыка, доносящаяся из наушников стоящего рядом подростка. Когда в вагон входил бродячий музыкант и, извинившись за доставленные неудобства, заводил очередное бесконечное преступное издевательство над “Жизнью в розовом свете”, ему приходилось выходить и ждать следующего поезда.

Он говорил себе, что слишком много времени проводит перед экраном, что его постоянно облучает новостной поток. Это начиналось утром, с утреннего выпуска на радио “Франс Интер”, звучавшего на кухне; потом – просмотр новостной ленты на телефоне в метро, звуковые уведомления Monde.fr, а в офисе – постоянно работающий BFM посреди опен-спейса. Одна радость: его либидо растворилось в перманентной мигрени, и теперь Палома казалась ему не более невыносимой, чем все прочее визуальное и звуковое окружение. Его отвращение к ней распространилось на весь офис. Тем не менее он по-прежнему читал одни статьи и заказывал другие, хоть и сам не мог понять, откуда в нем берутся силы для выполнения всех этих задач. Ему необходимо взять отпуск на несколько дней. Две последних недели он весь уикенд пролежал в кровати в темноте, только время от времени делал над собой усилие и провожал детей в гости к приятелям. Клер начинала волноваться, но он говорил, что ему просто надо передохнуть. Проблема была в том, что редакция находилась на грани взрыва, и он не мог позволить себе исчезнуть. Сначала надо разрулить ситуацию. Но как это сделать, если обруч на голове с каждым днем сжимается все туже? Иногда ему казалось, что из-за внутричерепного давления глаза выскакивают из орбит.

Добравшись до дому, он с облегчением обнаружил, что там все спокойно. Никто не кричит, никто не ссорится. Клер готовила ужин, Люк в своей комнате доделывал уроки, а Хлоя, сидя в гостиной на диване, играла с материным телефоном. Он снял куртку, повесил на вешалку в прихожей, с трудом доплелся до кухни и поцеловал Клер в макушку. Она вздрогнула и с улыбкой оглянулась, но, увидев серое лицо Кристофа, сразу перестала улыбаться и потрогала рукой его лоб:

– Не лучше?

– Нет.

– Надо с этим что-то делать. Сходи к врачу.

Он рухнул на стул у рабочего стола:

– Не идти же к эскулапу из-за какой-то мигрени.

Она заложила за ухо прядь волос. Он обожал, когда она так делала. Он пристально посмотрел на нее.

– Ты чего?

– Знаешь, а ты все такая же красивая.

Она улыбнулась:

– Нет. Я старая. В лучшем случае можно сказать, что неплохо ношу свои морщины. Ты говорил с Ванессой? Уже знаешь, что будешь делать?

– Нет. Надо будет завтра этим заняться, – ответил он отсутствующим тоном, вертя в руках забытую на столе ложку. Он по-прежнему не знал, в чем, собственно, могло заключаться это “занятие”.

– А что ты готовишь?

– Люк просил спагетти болоньезе. Можешь сходить посмотреть, как там его уроки? Ему надо подготовиться к контрольной по математике, а он, по-моему, не особо усердствует.

Кристоф со вздохом поднялся. Каждое движение требовало концентрации всех сил. Он прошел по коридору, пересек гостиную и постучал в дверь комнаты сына.

– Сын? – позвал он, приоткрыв дверь.

– А?

– Ты подготовился к своей контрольной?

– Да, почти.

Кристоф на миг замешкался. Он знал, что родительский долг велит ему проверить, хорошо ли сын знает урок, но сегодня вечером это выше его сил. Он ограничился трусливым:

– Хочешь, расскажи мне, я проверю?

На что Люк ответил без всякого удивления:

– Да не, не стоит.

Он закрыл дверь с преступным облегчением, вернулся в гостиную и сел рядом с дочерью. Надо бы спросить, разрешила ли Клер играть с ее телефоном, но он был слишком рад, что она нашла себе тихое занятие. Вытащил собственный телефон, проверил твиттер. По счастью, ничего. Не тот был вечер, право, чтобы какой-нибудь народ решился выйти на улицу и свергнуть своего диктатора, или чтобы умер известный актер, или чтобы какой-то террорист нажал на кнопку на поясе шахида. И тем не менее, подумал Кристоф, возможно, именно это происходит сейчас где-то в мире, а значит, через несколько секунд событие появится на экране его телефона. От этих смутных мыслей его отвлекла Хлоя, вцепившаяся ему в руку с паническим шепотом: “Папа!”

– Да, дорогая?

– У меня игра остановилась, я какую-то глупость сделала? – Она протягивала ему телефон.

Он взял его в руки, увидел окошко “новое сообщение” и машинально нажал “читать”. На экране высветилось:

Несколько секунд он смотрел, ничего не понимая. Потом движением большого пальца отмотал переписку назад. Обмен сообщениями с некоей Сесиль. Сообщения короткие, безличные, нейтральные: время и адреса.

Кристоф немедленно понял – у него есть всего несколько минут, чтобы сохранить в памяти всю эту информацию, размышлять о содержании нет времени. Он взял свой телефон и сфотографировал экран телефона Клер – несколько снимков, чтобы попали все эсэмэски.

– Папа? Я сломала мамин телефон? Не говори ей, пожалуйста! Она мне никогда не хочет его давать…

Он улыбнулся дочери, не глядя на нее:

– Нет, не волнуйся, сейчас починю, и мы ей ничего не скажем. Иди к себе в комнату.

Самое старое сообщение появилось полгода назад. Всего одно слово: “красивая”. Приглядевшись внимательнее, Кристоф заметил среди назначенных свиданий сообщения более личного свойства, “до скорого, красавица”. Но такого, как последнее, “я хочу тебя еще, прямо сейчас”, больше не было.

Клер позвала из кухни, и сердце у него подпрыгнуло. Куда девать орудие преступления? Клер редко теряла телефон. Тут он заметил на кресле ее открытую сумку. Наверняка Хлоя его оттуда и взяла. Но если он положит его как есть, Клер узнает, что последнее сообщение уже прочитано.

– Кристоф! Дети!

Он нажал на “удалить сообщение” и сунул телефон в сумку в тот самый момент, когда Хлоя снова появилась в гостиной. Она бросила на него встревоженный взгляд, и он ободряюще ей подмигнул.

Они ужинали вчетвером и болтали. Кристоф вдруг понял, что больше не чувствует головной боли. Как под анестезией. Его ум встал на паузу в ожидании нескольких минут покоя, чтобы проанализировать ситуацию. Поэтому обман давался ему без всяких усилий. Но когда, убирая со стола, он увидел, как Клер нервно шарит по карманам джинсов, его ум заработал снова. Невинный жест приобретал совершенное иное измерение. Эта ее манера с напускной беспечностью ощупывать каждый карман…

– Ты что-то потеряла? – спросил он.

– Нет. Наверно, оставила телефон в сумке, – ответила она самым естественным тоном. И пошла в гостиную.

Оставшись один на кухне, Кристоф вытащил свой смартфон и просмотрел снимки. Если бы не эти фото, он бы наверняка убедил себя, что из-за головной боли пал жертвой галлюцинации.

И наконец, очевидное предстало ему во всей красе. Он рогат. Клер, его жена, его дорогая, нежная супруга, которую он любил больше всего на свете, умащала свою киску с кем-то другим. Но с женщиной? Странно. Разве что она записала контакт под вымышленным именем. Эту гипотезу, казалось, подтверждал тот факт, что она стерла все компрометирующие сообщения. Просмотрев переписку, он убедился, что в некоторых разговорах не хватало конца.

Глаза его были устремлены на неоновую лампу над раковиной, но сам он был не здесь. По крайней мере, это значит, что она не хотела спалиться. В каком-то смысле ее скрытность доказывала, что она по-прежнему его любит, иначе обошлась бы без этих предосторожностей. Он вернулся в гостиную и обнаружил всю семью перед телевизором. Сегодня вечером они, как всегда, должны были смотреть энный выпуск телеконкурса певцов, вышучивая кандидатов. Клер подняла голову и похлопала по дивану, приглашая его сесть с ними. Он остался стоять в дверном проеме. Посмотрел на нее – и внезапно весь его мир рухнул. Он видел ее во всех возрастах сразу, видел их первый совместный отпуск в Таиланде, видел ее в родильной палате, видел ее лежащей на кровати, в стельку пьяной после их свадьбы, с потекшим макияжем. А теперь он ее потерял. Невыносимо. Ну не могла она пустить псу под хвост их роман, просто так, когда она нужна ему, чтобы жить. Глаза его налились слезами, приближающаяся фигура Клер размылась и превратилась в светящуюся тень посреди черного экрана – а потом исчезла совсем. Кристоф, наверно, всю жизнь будет вспоминать эту минуту потрясения. Потом его будут просить рассказать, что он видел, но он не сможет толком объяснить. Поле зрения сужалось, контуры изображения становились все более размытыми, а потом – светящаяся точка в центре, и все погружается в полную пустоту.

Он почувствовал ладонь Клер на своей руке и услышал ее панический голос: она спрашивала, что случилось. Но ничего этого больше не было. Перед глазами была только пелена, ни черная, ни белая, ничто. У него закружилась голова, и он неловко протянул руку, которую она сразу схватила.

– Скажи, что с тобой?

– Я ничего не вижу, – проговорил он бесцветным голосом.

Она отвела его к дивану. Он не представлял, где сейчас дети. Кажется, справа послышался голос Люка: “Папа? У тебя инсульт?” Потом снова голос Клер: “Помолчи, Люк! Оставайтесь с папой, я позвоню в скорую, они скажут, что надо делать”.

Он чувствовал запах детей рядом, но был отрезан от мира. В телевизоре зазвучала заставка передачи, и Клер рявкнула:

– Выключите звук, немедленно! – Потом: – Кристоф, ты ничего не видишь? Опиши мне, пожалуйста. Ты видишь черную пелену? Белую? Вспышку? У тебя что-то болит? Рука? Опять голова?

Но жизнь словно продолжалась где-то в другом месте, без него. Его словно стерли из семейной сцены, разворачивавшейся в парижской гостиной. Он почувствовал, что его легко похлопали по щеке.

– Пожалуйста, ответь, ты должен. Сделай усилие. Тебе больно говорить?

Паника в голосе Клер все нарастала. Он сделал усилие.

– Нет, у меня ничего не болит. Я ничего не вижу. Ни черного, ни белого. Ничего.

Он слышал, как она повторяет:

– Он говорит, что у него ничего не болит. Это случилось внезапно. Он потерял зрение. Десять минут назад. А потом у него сразу закружилась голова. У него уже несколько дней была мигрень.

Кристоф знал, что думает Клер. Разрыв аневризмы. Поэтому и паникует.

Он неподвижно лежал на диване. Ну то есть… ему казалось, что он выглядит лежащим на диване, но на самом деле он не имел ни малейшего представления о том, как он выглядит. Ему не было страшно. Он чувствовал себя чуждым всему. Его все же посетило смутное ощущение тревоги, когда он вытащил телефон и понял, что теперь не сможет им пользоваться. Но он тут же успокоился и убрал его в карман.

Приехала бригада, наверно, скорой помощи. Молодой человек, явно съевший кебаб перед вызовом, быстро осмотрел его и заявил, что лучше отвезти его в больницу и сделать сканирование. Кристофу хотелось сказать, что в этом нет смысла. Что он просто пережил эмоциональное потрясение. Но объясняться в присутствии Клер не мог. Она сходила к соседям снизу, попросила подняться и посидеть с детьми, пока их не будет, а врач уже вел его в машину скорой помощи. Или, во всяком случае, в довольно просторную машину, где стояли носилки, на которые его и уложили. Он надеялся, что Клер где-то здесь, рядом. Но когда она взяла его за руку, ему захотелось ее отдернуть. Ее прикосновение было нестерпимо. Он стиснул зубы и потерял сознание.