Глава двадцать четвертая
Макс лежит на диване, проснувшись и часто моргая от резкого света. Он отрывает затекшую шею от подлокотника, под которым она выгнулась, и тянется, чтобы выключить звук на Стенных реках. Новости идут бесконечным кругом, просачиваясь в его подсознание. Ему опять снились кошмары — разбитые надежды. Какое-то время ничего не было — ни воздуха, ни звука… не было ее. Он пытается думать о чем-то другом и вновь включает новости.
В открытых СМИ одни и те же лица появляются в публичных и частных зданиях, ресторанах Ротации и языковых лабораториях, а также в гостиных по всему Воеводству. Снова и снова приглашают экспертов, которые размышляют, комментируют и протестуют против главных новостей. Макс настраивается на эту волну, находя утешение в чужом страдании.
— Европия сегодня в три раза увеличила помощь бывшим Соединенным Штатам. Эксперты определили, что выжившие на юге наиболее подвержены опасности, ведь, как известно, действующие на этой территории повстанческие группы вступают в бои с командами помощи и затрудняют доставку продовольствия и воды наиболее нуждающимся…
Макс вытаскивает из-под себя картонную коробку для еды и бросает ее на пол, чувствуя, что футболка на спине пропиталась жиром. Отлично. Ведущий берет интервью у эксперта, и Макс безучастно смотрит, его лицо потрепано беспокойным сном.
— Свен, Европии будет сложно обеспечить ресурсами новые команды. Их отправляют в труднодоступные места, далеко в болота, где нормальные условия для жизни невозможны, и выжившие полны отчаяния. Их атакуют повстанческие группы — далеко не заманчивая перспектива. Утопии потребуется сильный стимул для набора людей, или нам придется рассмотреть вопрос обязательного призыва на службу. А если еще добавить постоянную угрозу поля астероидов над головой к безвыходной ситуации в Соединенных Штатах…
Макс переключает канал, не желая ничего слышать о чертовом поле астероидов — он не хочет, чтобы ему напоминали. Он немного интересуется лишь ситуациями, не связанными с его затруднительным положением, кризисами, к которым не причастен. Макс наблюдает за тем, как крутится земной шар и перемешиваются новости, так или иначе зная, что для него здесь нет места — ничего из того, что он когда-либо делал или будет делать, на мир существенно не повлияет.
Он был в оцепенении, когда вернулся и слушал доклад ЕКАВ; в таком же состоянии, когда ему предложили «отпуск по семейным обстоятельствам». Но шок перерос в злость, стоило им с довольно виноватым видом показать ему добровольный отказ от претензий по вопросам здоровья или безопасности, освобождающий Европию от любой ответственности; эти бумажки Максу с Кэрис пришлось подписать, чтобы быстро отправиться в космос.
«Отпуск по семейным обстоятельствам», — думает Макс. Какой оксюморон. Как говорит его мать, бесславное увольнение. Макс не в состоянии немедленно вернуться к Ротации либо другому подобию нормальной жизни, тем самым утвердив родителей в мысли, как низко он отдалился от идеала.
Стоило Максу подумать о них, тут же в дверях кухни с кофейником в руках появляется его отец.
— Будешь кофе? — спрашивает он.
— Да, пожалуйста.
— Сложи диван, прежде чем присоединишься к нам. И убери эту жирную коробку с ковра, — говорит он, — пока твоя мать не увидела.
Макс начинает складывать диван. Он зол, и сейчас только восемь утра. Он хватает картонную коробку из-под еды на вынос, раздраженный тем, что родители уже добрались до него со своими замечаниями, но особенно Макса раздражает то, что после всего этого он находится здесь. Он не уверен, почему опять оказался у них: никто не хотел, чтобы он был тут, включая и его самого, но врачи ЕКАВ сослались на посттравматическое нервное расстройство и не оставили ему выбора.
— Чем будешь сегодня заниматься? — кричит отец из кухни, выглядывая, когда Макс проходит мимо, и замечая жирное пятно на его футболке.
— Я думал немного поработать в магазине, — отвечает сын, морщась, потому что кофе обжигает ему горло.
Он не привык к горячим напиткам, хотя кофеин устраивает встряску его нервной системе, так необходимую Максу после переполненных кошмарами ночей. Он задыхается во сне, из комнаты будто высасывают кислород, когда он смотрит, как рука Кэрис выскальзывает из его ладони, снова и снова исчезая в темноте. Нет воздуха и нет ее.
— Потом я хотел зайти к Кенту в больницу.
Отец Макса выглядит мрачно.
— Это огорчит твою мать.
— Это не должно ее расстраивать.
— Хм-м.
Макс бросает кружку в раковину, и маленькая комната заполняется громким звоном.
— Она меня вообще когда-нибудь простит?
— Я уверен, что да. — Прэней пробегает рукой по редеющим волосам. — Дай ей время.
— Время у меня как раз есть, — говорит Макс, отбрасывая прочь образ индикатора воздуха, непрерывно ведущего обратный отсчет от девяноста до нуля.
Он отправляется на работу, бешено крутя педали, тяжело вдавливая их вниз и чувствуя, будто они ударятся о землю, вместо того чтобы сделать полный оборот и вернуться к нему. Его пульс учащается, и он ощущает, как сердце стучит в его горящей огнем груди. Максу нравится чувствовать эту боль, и если он не сможет победить дорогу, то одолеет собственное тело, заставив его подчиняться.
«Живи хорошо, — сказала Кэрис, — ради меня». Но как это сделать без нее? Как она могла думать, что у него это получится, как проглядела очевидное?
Макс пинает кирпичную стену низколежащих руин, ее кусочки крошатся на тротуар кучкой желтой пыли и мела.
— Не оскверняй прошлое, — говорит другой велосипедист, закрепляя жидким замком свой велосипед рядом с Максом.
— Я пытаюсь, — бормочет он, между тем поднимая руку в извинении.
Технически они запрограммировали роботов целый день заполнять полки, но Макс, вместо того чтобы стоять за кассой и быть вежливым с немногочисленными посетителями, решившимися зайти в супермаркет, предпочитает бессмысленный труд. Это не тот же магазин, ведь Макс живет с родителями на Воеводе 2, однако он достаточно похож на первый, чтобы причинять боль.
От продавца до шефа, затем астронавта и вновь к продавцу. Надев фартук, Макс идет на склад.
Он выкатывает тележку, забитую банками с фасолью, и начинает выставлять замену на полку. Макс находит ритм: одна влево, одна вправо, две влево, две вправо. Несколько часов проходят незаметно. Он катит тележку обратно и в этот раз наполняет ее банками консервированных ананасов. Макс перемещается в другой проход — десерты — и выставляет их: одна влево, одна вправо, две влево, две вправо.
Сбрасывая третий вид банок в тележку, обращает внимание на этикетку. Смотрит на нее какое-то мгновение. Подносит одну из банок к лицу, читая каждое слово, затем бесцеремонно бросает ее в мусорное ведро. Берет картонную коробку с банками и тоже выбрасывает их, создавая оглушительный шум.
— Что с ними не так?
Макс поворачивается и видит Линди, продавщицу в выцветшем фартуке бакалейщика с красными и зелеными полосками.
— Они просрочены, — ворчит Макс.
— Верно. — Линди утвердительно кивает. — Большая часть товара уже просрочена, но на банках это не указано, в чем и состоит гениальная особенность этих консервов.
Макс наклоняется, чтобы поднять с пола укатившуюся банку. Оглянувшись, он видит, что Линди все еще наблюдает за ним, стоя в дверном проеме.
— Чаю? — предлагает она, не двигаясь.
— Давай.
Через минуту он встает и идет за ней на меламиновую кухню, рабочая поверхность которой расположена между двумя сохранившимися остовами кирпичных стен.
Линди, прислонившись к стене, включает чайник, розовая пыль от кирпичей остается на ее икрах. Макс не замечает этого.
— Так вот, — говорит Линди.
— Так вот.
— Как проходит твой день?
— Прекрасно.
Она рассматривает его ясным взглядом.
— А ты не сильно разговорчив, да?
— Не особо.
— Иногда это хорошо. — Она барабанит пальцами по кирпичной стене, пока он стоит, уставившись на кухонный стол. — Следишь за чайником?
— В смысле?
— Он никогда нормально не закипает.
— Наверное.
Она наливает две чашки парующего некрепкого чая, торжественно передав ему менее сколотую.
Он берет ее и решает, что должен сделать над собой усилие.
— Ты долго здесь работаешь?
— С тех пор как переехала — я во второй очереди, — говорит Линди, и Макс обращает внимание на то, что она произносит это так, будто модуляция голоса стоит ей слишком больших усилий, словно девушка хронически утомлена. — Твой отец назначил меня менеджером, пока ты не приехал.
— Извини.
— Не беспокойся, — отвечает она. Макс не поддерживает беседу. — Тогда нам лучше вернуться к работе.
Он кивает:
— Спасибо за чай.
— Не стоит благодарности. — Она наклоняется отряхнуть ноги. — Черт.
Макс идет выставлять банки, возвращаясь к своему ритму: одна влево, одна вправо, две влево, две вправо. Потянувшись обратно к тележке, он видит несколько таких же банок, какие уже выбросил раньше. Отвлекшись, резко опускает руку — поврежденная банка острым зубчатым краем впилась ему в большой палец. Из него начинает хлестать красная струя, сбегающая по руке. Макс со злостью наблюдает, как его кровь струится по запястью и вниз по руке; боль пронзает тело, он выходит из себя и швыряет обидевшую его банку через весь зал.
Гусиный жир, извергаясь на зеркальное стекло витрины, растекается по полу.
— Черт побери, будто я хотел, чтобы мне напомнили.
— Максимилиан.
— Тетя Прия, — произносит Макс, когда маленькая женщина кладет руку ему на грудь.
— Твой отец сказал, что ты здесь, — говорит она в торс племянника, прежде чем крепко обнять его. Он хочет отстраниться, но она удерживает его на месте, шепча: — Это всего лишь еда.
— Но…
— Это не она. Это просто банка.
— Да, — отвечает Макс, потрепав волосы тети. — Думаю, что да.
— Пойдем, — говорит она, отстраняясь и внимательно изучая его. — Давай поговорим немного.
— Мне нужно убрать этот беспорядок. — Он жестом указывает на витрину, однако останавливается, когда видит Линди со шваброй, вытирающую лужу жира. Она кивает ему, и через секунду он отвечает ей благодарным кивком.
— Нам нужно поговорить. Я должна тебе сказать кое-что, мне уже давно следовало рассказать об этом.
Прия берет Макса под руку и пристально смотрит на сгущающуюся кровь на его большом пальце, струйка которой добежала вниз до локтя и запеклась там. Тетя показывает, что руку нужно промыть, и они направляются назад к основной кухне, где Прия включает кран и через пару секунд прислоняется к стене.
— Осторожно, — говорит Макс, к которому наконец вернулась обходительность. — От кирпича остаются пятна. — Он держит руку под напором воды, глядя на поток, смывающий кровь. — Как дела?
Она отмахивается:
— Как всегда.
— И у меня.
— Вот только у тебя не так, дорогой, — добродушно говорит тетя, — не как всегда.
— Да — наверное, ты права.
Она дает ему знак присесть, поэтому Макс устраивается на стремянке, а Прия садится на единственный раскладной стул.
— Я хотела объяснить, что имела в виду, когда мы виделись в последний раз, до того как ты вернулся.
— Да? — говорит Макс, отвлекшись на кровоточащую руку.
— Ты тогда пришел рассказать своим родителям о том, что хочешь попросить об отмене правила, и я показала тебе несколько фотографий через жалюзи. Помнишь?
— Да. — Макс пытается не вспоминать о Кэрис, стоявшей рядом с ним, об ощущении ее дыхания на своей руке, прикосновении холодных рук, когда она закрыла ими его глаза.
— Фотографии были сделаны тридцать лет назад. На этих снимках я с Франческо, моей первой любовью, — тетя улыбается, — и, так же как и ты, мы решили, что хотим быть вместе надолго.
Макс удивлен, но не перебивает.
— Я познакомилась с ним, когда мы с твоим отцом помогали твоему деду открывать рестораны в каждом из Воевод. Система общественного питания была дрянной в то время, и у нашего отца возникла идея централизовать рестораны и доставку на дом, чтобы жители могли есть вместе, это сделало бы прием пищи более социальным для людей, которые приехали на свою новую Ротацию. Франческо доставлял свежие продукты. Он был своего рода фермером и привозил фрукты и овощи по утрам, с шести до восьми. Я выбегала, чтобы встретить его гибрид, — нежно говорит она, — я всегда старалась попасть туда первой. Спустя какое-то время он начал возвращаться по вечерам, после того как заканчивал работу, и мы гуляли вместе. — Она внимательно смотрит на Макса, у которого слегка ироничный вид. — Мы были намного более целомудренными, чем представители вашего поколения случайных связей, — говорит она. — Я знаю, знаю, это не о тебе и не сейчас. Мы гуляли, держась за руки, и начали строить планы. Мне нужно было открывать ресторан в Воеводе 10. Франческо решил последовать за мной. Нам хотелось быть вместе, и мы не желали тянуть до того времени, когда, в соответствии с рекомендациями, у нас появится официальная возможность переезжать парой. Мы не хотели ждать старости.
Макс подвигается ближе, увлеченный рассказом.
— Что произошло?
— А как ты думаешь? — осторожно спрашивает Прия. — Мне было двадцать. Отец и брат негодовали. Моя мать, уважаемый ученый-генетик, была так разочарована. Они хотели, чтобы я соблюдала Правило пар. Мы ругались и спорили… Ничего не напоминает?
— Так значит, когда я приехал с Кэрис, это было похоже на повторение истории.
— Да, но мы так и не осмелились попробовать изменить правило. Это было очень храбро.
— Или глупо.
— Храбро. Однако есть еще кое-что, о чем ты должен знать, то, что неправильно понимают представители твоего поколения. — Она встает с шаткого стула, подходит к нему и хочет взять его за руку. — Ты должен знать, что не существует секретной полиции, которая врывалась бы к тем, у кого «незаконные» отношения. За нарушение этого правила на тебя не донесли бы и тебя не изолировали бы от общества. Вся правда о Европии в том, что тут практически невозможно жить, если ты не можешь следовать принципам утопии. Понимаешь?
— Что ты имеешь в виду?
— Франческо не выдержал. Он не мог вынести того, что его заставляли жить определенным образом против его желания, поэтому он покинул Воеводство. Никто не заставлял его уезжать — он сделал это по собственной воле.
Макс потирает виски.
— Ему не нужно было уезжать, потому что он нарушил правило вместе с тобой?
Прия пожимает плечами:
— Как я уже сказала, нет секретной полиции, нет отлучения от общества. Они не накажут тебя. Люди, которые не могут жить по утопическим принципам, как правило, осознают, что для них это на самом деле не утопия. Они те, кто уезжает в поисках чего-то другого.
Стремянка под Максом дрожит.
— Я думал, правила были прописными истинами.
— Твои родители хотят, чтобы они были таковыми. Мы живем так, словно эти предписания и являются таковыми. Но быть индивидуальностью также означает знать, что правильно для тебя самого.
— Это то, что я пытался им объяснить, — говорит он.
— Ты должен согласиться на жизнь в Европии. Европия не решает за тебя.
— Господи. Почему ты мне не сказала об этом?
— Ты проявил такую отвагу, попросив об изменении правил. Я полагала, это будет ради общего блага, — думала, у вас получится. Я не знала… — Она умолкает.
— Нет, — уныло отвечает Макс, — по-моему, никто из нас не знал, чем это обернется. Они в космосе. И у них в запасе воздуха на девяносто минут.
В ее голосе слышится грусть:
— Я не знаю, где сейчас Франческо.
Макс кладет руку ей на плечо:
— Это нечестно, тетя Прия. По отношению ко всем нам.
— Так и есть. Так было. Но он не был столь храбрым, как ты. Он не хотел бороться с системой. Вместо этого разочаровался в ней и уехал.
— Я чувствовал такой страх, когда был с ней, — говорит Макс. — Я не смог бы еще десяток лет жить так. Постоянно боясь, что нас поймают и выгонят.
— Только ты мог бы принять такое решение.
Макс ударяет ногой по складному стулу, и он отлетает. Прия наблюдает за короткой вспышкой его гнева, на ее лице только жалость и печаль.
— Ты ходил на поминальную церемонию по поводу кончины твоей девушки?
— Да.
— Мне тебя очень жаль. Я знаю, каково это — потерять любимого.
Макс кивает, у него мрачное выражение лица.
— Для тебя она была особенной. Поминки, наверное, стали тяжким испытанием.
— Ее семья другая. Это был «праздник жизни».
— О боже!
— Да, знаю.
Он впервые нормально улыбается, хотя на лице — отпечаток страдания. Ее поминки были болезненными. Они разрывали его на маленькие кусочки, прорезая грудную клетку, пока не вывернули наружу ребра, обнажив истрепанное сердце, бьющееся медленно, но все еще пульсирующее. Ведь это то, что, наверное, должно было случиться; вопреки голосу нашего горя, наши собственные сердца продолжают биться, хотя мы и молим о противоположном. Жизнь продолжается.
— Спасибо, тетя Прия. — В этом порыве он подходит и вновь обнимает свою тетю.
Она гладит его по спине.
— Я просто подумала, ты должен знать, — говорит она. — У тебя должна быть возможность поговорить о своих чувствах.
Он вдыхает сквозь зубы.
— Похоже, что так.
— Тебе нужно периодически возвращаться к этому, Максимилиан. Иначе оно разорвет тебя изнутри, вывернет наизнанку, а ее имя будет высечено на шрамах.
— Именно так я это и ощущаю. — Он смотрит на нее с невольным восхищением.
Она улыбается:
— Им никогда не понять, ты знаешь это.
— Наверное, так, — отвечает он. — Но я хотя бы знаю, что ты меня понимаешь. — Он наклоняется, чтобы поцеловать ее в макушку, а она шутливо отмахивается от него.
— Ты думал о том, чтобы поговорить с кем-то?
Макс пожимает плечами:
— Они прописали мне курс терапии. Я сижу в углу и разговариваю с автоматизированной программой через Стенные реки. Отличный способ почувствовать себя вменяемым.
— ПТСР— это не шутки, Макс. Ты должен заботиться о себе.
Он рукой отбрасывает волосы со лба, кровь, появившаяся после его недавнего сражения с гусиным жиром, уже засохла.
— Иногда сидеть на терапии не лучший способ двигаться вперед.
— Не спорю. Но тебе надо убедиться, что ты эмоционально силен так же, как и физически. — Она жестом указывает на его исхудавшее тело. — Не уходи с головой во что-то слишком серьезное.
— Я никогда больше не буду астронавтом, тетя Прия. Это, наверное, самое серьезное из того, чем я когда-либо занимался.
— Пожалуй. Но ты же не можешь провести всю оставшуюся жизнь на родительском диване — это не то, чего бы она хотела.
Макс молчит, хотя и признает ее точку зрения.
— Чем ты собираешься заняться? — Прия несколько выжидающе смотрит на своего голубоглазого племянника.
— Я не знаю, — отвечает он, когда они возвращаются в торговый зал, озираясь по сторонам, — но не думаю, будто то, что осталось от моего будущего, находится здесь.