Рабочее время еще в полном разгаре, и галереи пусты, когда Зуана спешит через двор. Хор молчит, зато из комнаты вышивальщиц наверху долетают отдельные звонкие голоса, которые то взлетают, то надают. «Наверное, это их смех слышала Летиция», — думает она; звук прихотливо распространяется в зимнем тумане, и, хотя сегодня не так мрачно, все кругом затянуто полупрозрачной серой пеленой.

Дверь в келью сестры Магдалены полуоткрыта, точно та ждет гостей. Входя, Зуана чувствует, как по ее шее вниз сбегают нервные мурашки.

Глаза Зуаны еще не успевают привыкнуть к полумраку (в этой келье даже при свете дня темно), как ее поражает запах. Она была готова к затхлости болезни, даже предательскому запашку смерти, но здесь пахнет иначе: легкий, воздушный аромат накатывает на нее, словно волна; пахнет розами или даже франжипани, ароматами лета зимой. Это потрясает ее не меньше, чем то, что она видит на постели.

Тюфяк Магдалены лежит на полу, у дальней стены, рядом стоят кувшин с водой и тарелка, чуть дальше — ведро для экскрементов. В последнее время, докладывает Летиция, из него почти нечего было выносить. Оно и понятно: чем меньше входит внутрь, тем меньше выходит наружу, а сестра Магдалена в своих настойчивых поисках Господа много лет ведет беспощадную войну со своим телом, приучая его выживать практически без пищи.

Магдалена появилась в монастыре на заре столетия, теперь уже нет в живых ни одной монахини, которая помнила бы то время. Однако ее история известна всем, включая Зуану: еще послушницей из очень бедной семьи Магдалена могла неделями питаться одними облатками, и, когда она находилась в таком благословенном состоянии, ее ступни и ладони кровоточили из сострадания к ранам Христовым.

Подобная набожность была тогда в моде, и герцог Эрколь, который любил святых женщин и собирал благочестие, как иные коллекционируют древности или фарфор, разыскал ее в близлежащем городке и поместил в обитель Санта-Катерина, куда он, члены его семейства и придворные нередко наведывались, чтобы послушать ее пророчества, ибо при них она иногда впадала в экстаз.

Говорят, она уже тогда была очень маленькой — и такой легкой, что, по утверждению некоторых, нетрудно было поверить, будто она могла воспарить над землей. Времена были смутные: с севера напали французы, шла война, и каждый город защищался по-своему. Подобные женщины, неграмотные, из низов, — живые святые, как их называли, — искавшие Бога через молитву и собственную добродетель, стали тогда талисманами чистоты в мире всеобщей испорченности. Но стоило Лютеру и его мятежникам за горами раздуть пожар ереси, как подобные наивные поиски спасения сразу начали вызывать подозрения, и после смерти Эрколя герцогские визиты иссякли, а вместе с ними, казалось, прекратились и стигматы Магдалены.

Когда в монастырь пришла Зуана, Магдалену все уже забыли и, по ее собственной просьбе, оставили в келье, откуда та не выходила никогда, а ее репутация отпугивала даже тех, кто разделял ее страсть к Божественному. Длительные посты, один за другим, привели к тому, что у нее не стало сил ходить в часовню, и через много лет монастырские исповедники то ли устали посещать ее в келье, то ли забыли о ней, так что она уже давно жила без гостии. Ее дверь оставалась закрытой, и постепенно даже воспоминания воспоминаний о ней начали стираться. Когда монастырской сестрой-травницей стала Зуана, забота о Магдалене легла на ее плечи, а потому Зуана тщательно следила за тем, чтобы той доставляли пищу, а прислужницы не были бы с ней жестоки. Сделать больше никто не мог. Магдалена сама выбрала для себя жизнь монастырского изгоя, и обитель тихо и безропотно согласилась с ней. Остальное предоставили Господу.

И вот, похоже, Он сказал свое слово.

Тело Магдалены настолько истощено, что Зуана с трудом различает его очертания под одеялом. Чепец свалился с ее головы, седая щетина покрывает череп, как иней мерзлую землю. Но лицо… О, ее лицо дышит жизнью: широко распахнутые глаза сверкают в море морщин, улыбка — открытая, неудержимая — раздвигает губы, как будто она увидела нечто столь прекрасное, что набрала полную грудь воздуха, готовая засмеяться от радости, но смех застрял у нее в горле.

Зуана откупоривает пузырек с камфарными солями и проводит им у Магдалены под носом.

Та продолжает лежать недвижно, без признаков жизни.

В комнате снова становится темно, когда пышнотелая Летиция загораживает дверь.

— Ох Господи Иисусе! Никак прибрал ее, а?

— Ты так ее нашла?

— Да-да. Ах, слышали бы вы смех.

— Отойди от двери. Мне нужен свет.

Правая рука старой монахини так крепко сжимает распятие, что костяшки ее пальцев стали белыми. Зуана нашаривает под одеялом левую руку, лежащую вдоль бока и холодную на ощупь. Вытащив ее на свет, Зуана видит, что кожа на руке прозрачная, вся в синяках, а вены надулись, как жилы на коровьем брюхе. В поисках пульса сестра-травница ощупывает внутреннюю сторону запястья.

— О Господи Иисусе, прибери ее душу, Господи Иисусе, прибери ее душу! — Молитвенные стенания Летиции наполняют комнату за ее спиной.

Пальцы Зуаны ощущают удар, слабый, как трепет крыльев бабочки. Потом еще один. Пульс хотя и медленный, но есть. Она просовывает под шею старухи ладонь, чтобы приподнять ее, и натыкается пальцами на позвонки, которые торчат, словно стоячие могильные плиты на кладбище. Но окостеневшее тело не хочет двигаться. Ригор мортис при наличии пульса? Зуана снова заглядывает в глаза, широко раскрытые, яркие, не мигающие, не тусклые, не подернутые пленкой. Мертвая с живыми глазами? Зуана касается щекой ее ноздрей. Вблизи ей кажется, будто странный запах исходит изо рта. И тут же щекой чувствует тепло — выдох едва заметный, но перепутать с чем-нибудь его невозможно.

— Господи Иисусе, упокой ее душу.

В комнате снова потемнело.

— Отойди, говорю тебе. Мне нужен свет.

— Что с ней? — Но это голос Серафины, осипший от страха.

— Она умерла?

— А ты что тут делаешь? — Зуана не сводит глаз с лица старой женщины.

— Я… я услышала чьи-то шаги. И смех. Мне… мне стало страшно одной в келье.

Может, это и правда, но в ее устах она звучит как ложь. Ее накажут, если Зуана решит донести о неповиновении Серафины, однако теперь нет времени думать об этом. В глубине души Зуана уверена, что и сама поступила бы так же; острое любопытство победило бы пресную осторожность.

Свет возвращается, когда девушка подходит ближе.

— А-ах… какой запах… Что это? Смерть? Она мертвая?

Зуана берет стоящий рядом с кроватью кувшин, поднимает его повыше и тонкой струйкой льет воду на лицо лежащей. Ничего.

Правда, на этот раз выдох сопровождается едва различимым «а-а-ах».

— Нет-нет, она не мертвая.

— А что же тогда? — В этой тихой комнате шепот Серафины еле слышен. — Что с ней?

— Я думаю, это экстаз.

— О! О, я так и знала, — испускает новый стон прислужница. — Слышали бы вы смех. Как будто сама Богоматерь со всеми святыми и ангелами спустились с небес, чтобы побыть с ней.

— Довольно, Летиция, — резко прерывает ее Зуана. — Ступай и приведи аббатису. Скажи, что она нужна мне здесь и сейчас.

В тишине, наступившей после ухода Летиции, Зуана чувствует, как волнуется Серафина у нее за спиной. Быть может, и в непослушании есть свой смысл. Даже самая непокорная послушница не останется равнодушной, видя пламя такого накала.

— Подойди, — говорит она, оборачиваясь к девушке. — Раз уж ты здесь, так смотри собственными глазами. Бояться тут нечего.

— Я не боюсь, — смело отвечает та.

Зуана двигается, освобождая ей место подле тюфяка. И разумеется, едва увидев лицо старухи, Серафина уже не может оторвать от него глаз.

— О-о, у нее вид такой… такой счастливый. И этот запах…

— Такое иногда случается. Это запах цветов, но не только.

— А откуда ты знаешь, что она не мертвая?

— Вот, пощупай. Не бойся — она ничего не чувствует. Внутри запястья, там, где большая вена… Нащупала? Потрогай, как бьется. Попробуй еще раз. Нашла? Видишь, как редко. А у той сестры, которая лежала с горячкой, пульс был частый-частый.

— Но разве это не значит, что она умирает?

— Нет. Если все будет, как в прошлый раз, то она может лежать так часами.

— В прошлый раз? Так ты такое уже видела?

Когда же это было? Семь, восемь лет назад? Может, больше. Летом. Жара стояла, как в аду. Сестра Магдалена лежала тогда на тюфяке, вытянувшись и согнув перед собой руки, точно держала младенца, а ее голова была запрокинута, словно она обессилела от радости.

Разумеется, Зуана и раньше о таком слышала — а кто не слышал? — но своими глазами видела тогда в первый раз. Тогдашняя аббатиса велела ей, как недавно назначенной сестре-травнице, оставаться с ней до тех пор, пока паралич не пройдет, и Зуана сидела в келье, наблюдая. Хотя наблюдать было особенно нечего, разве только считать мух, которые садились на лицо, норовя залезть в глаза или даже в рот лежавшей в беспамятстве женщине. Сколько так продолжалось? Час или меньше? Однако для старой монахини это был долгий путь. Ее уход из мира был таким полным, что, вернувшись, она не могла понять, где находится; не помнила ни времени, ни места, ни дня недели. Но ее восхищение тем местом, где она была, и горе оттого, что она его покинула, было больно видеть. Когда в теле живет такой дух, разве ему нужна какая-нибудь пища?

Рядом с ней Серафина протягивает руку к широко раскрытым глазам старухи, но нерешительно останавливается.

— Не волнуйся. Она тебя не видит. И не слышит. Ты могла бы сейчас хоть иголку в нее воткнуть, она и не почувствовала бы. Ее здесь нет.

— А где же она?

— Не знаю. Правда, я думаю, что сейчас она там, где ее душа столь же сильна, как и тело. И она может из тела перейти на время в душу. Чтобы оказаться рядом с Богом.

— Рядом с Богом!

С Богом. Хотя вряд ли она понимает, что это значит.

С другой стороны, кто это понимает? С Богом… Когда Зуана только поступила в монастырь, тогдашняя сестра-наставница, добрая, но бледная копия Юмилианы, обычно говорила о пути к Нему как о тропе, которая уготована всем им, словно послушание и молитвы обеспечивают любовь Господа так же верно, как ежедневная порция фиг — регулярный стул.

Однако этого так и не случилось. Ни с ней и, казалось, ни с кем из ее окружения. О, конечно, были среди них такие, которые с годами сделались проще и мягче душой, и даже такие, которые, придя в монастырь, фыркали на всех, точно злые кошки, но постепенно превратились в агнцев, хотя и не слишком резвых. Были те, кто безропотно переносил страдания, и те, кто от перевозбуждения падал в обмороки во время ночных служб. Однако такие моменты вознесения, откуда бы они ни являлись, проходили так же скоро, как и приходили, и — по крайней мере, так казалось Зуане — всегда имели оттенок скорее искусственно вызванного, нежели естественного превосходства.

Когда некоторое время спустя она оставила попытки, то ей стало легче. Книги и работа создавали собственный ритм, временами даже позволяя ей забыться. Но любопытство не отступало: что это значит, быть настолько поглощенной радостью, чтобы перестать даже двигаться… Зуана бросает взгляд на Серафину, глядящую в лицо старой женщине, и знает, что и та задается сейчас тем же вопросом. Может быть, это и опасно, но лучше бы сестра Юмилиана говорила со своими послушницами об экстазах, чем о гниении и порче. Тогда ее слова наверняка глубже запали бы в мятежные юные сердца.

— Что здесь произошло? — Голос стоящей в дверях мадонны Чиары чист и спокоен. — Она опять в экстазе?

— Похоже, что так.

Аббатиса негромко вздыхает, словно перед ней еще одно невесть откуда взявшееся дело, с которым придется справиться в течение дня.

— Давно?

— Не знаю. Прислужница сказала, что слышала голоса, но, когда она вошла, в келье никого не было.

— Кто это с тобой? — спрашивает аббатиса резким голосом.

Серафина вздрагивает, слегка поворачивает голову.

— Что здесь делает послушница?

— Я… я попросила ее помочь. — Позже Зуана вспомнит, что не собиралась ничего такого говорить, слова сами сорвались с ее губ.

— Ей здесь не место. Отправляйся в свою келью, молодая женщина.

Серафина немедленно начинает двигаться.

— Ах! — Вдруг она останавливается. — Я… не могу… Я не могу освободить руку. Она держит меня так крепко.

И правда. Теперь Зуана и сама видит. Раньше девушка держала запястье Магдалены, пытаясь нащупать пульс, а теперь рука старой монахини извернулась и схватила ее худыми, похожими на когти пальцами, сдавив юную плоть, особенно в том месте, где на недавнем ожоге начал подниматься волдырь.

— А-а-а-а!

Боль и страх Серафины очевидны, и аббатиса направляется через келью к ней. Но стоило ей сделать шаг, как фигура на постели ожила. Все вдруг стало происходить очень быстро; даже запах в келье изменился, как будто внезапно прокис, когда лицо старой монахини вновь обрело подвижность.

— Ха-ха-а-ха-ха… — Смех, так долго удерживавшийся внутри ее, вытекает наружу, высокий и звонкий, полный радости и изумления, слишком юный для такого старого, высохшего тела.

Зуана пытается ее успокоить.

— Все хорошо. Вам ничто не угрожает. Вы здесь, с нами, сестра Магдалена.

Но ее слова тонут во внезапном раскатистом стоне. С неожиданной силой старуха пытается подняться, но рука Серафины, которую она все еще сжимает в своей, мешает ей сесть. Зуана инстинктивно подхватывает и держит старуху, пока та, легкая, как высохшая палка, не усаживается прямо. Она часто моргает в полутьме глазами, как будто пытаясь прогнать попавшую соринку, а ее рот открывается и закрывается, как у рыбы, шлепая сухими губами. Зуана осторожно подносит к ним кувшин, и женщина медленно делает глоток, закашливается, хватает ртом воздух, потом отпивает снова. Вода бежит по ее подбородку, как слюна. Рядом с ней тихонько поскуливает Серафина, но от страха или от боли, вызванной усилением хватки, непонятно.

— Сестра Магдалена, вы меня слышите? — Голос аббатисы гулок и силен, как удар монастырского колокола. — Вы знаете, где вы?

Старуха поднимает голову, словно желая увидеть лицо говорящей, но ее взгляд так и не доходит до Чиары. Потому что теперь она видит Серафину.

— О-о-о, дорогая моя, это ты. — Теперь это голос древней, еле живой старухи, но слова слышны ясно. — О-о, подойди ко мне.

Девушка бросает испуганный взгляд на Зуану, но все же делает шаг вперед. Возможно, ей просто некуда деться, ведь рука Магдалены, этот пучок обтянутых кожей веток, обладает, похоже, значительной силой. Когда Серафина оказывается совсем близко, старуха протягивает другую руку и ласково трогает, почти гладит, щеку девушки.

— О, здравствуй! Здравствуй, дитя. Я слышала, как ты плакала, и знала, что ты придешь. Ты не должна печалиться. Он здесь. Он давно ждет тебя.

Серафина снова смотрит на Зуану, в ее глазах ужас. Но не только: что-то похожее на удивление. А как же иначе? Зуана едва заметно кивает головой. Девушка поворачивается к старой монахине. По ее изуродованному временем лицу расплывается широкая улыбка.

— О, не бойся — тебе не надо бояться.

— Сестра Магдалена!

— Он сказал, чтобы я передала тебе, что Он здесь и позаботится о тебе, что бы ни случилось.

— Это мадонна Чиара, ваша аббатиса, говорит с вами.

— Он обо всех нас позаботится, — опять смеется она, и нежные, девические звуки жемчужно раскатываются по келье. — Ибо Его любовь… О, Его любовь безгранична…

— Вы меня слышите?

Очевидно, Магдалена не слышит. Она вздыхает, закрывает глаза и наконец ослабляет хватку. Пока Зуана помогает ей улечься, Серафина отводит руку, не сводя взгляда со старухиного лица.

Над их головами переглядываются в полутьме Зуана и аббатиса.

Снаружи колокол начинает звонить к вечерне.