Лишь много времени спустя Зуана поняла, какую важную роль сыграл в тот день точный расчет.

Разумеется, в течение дня существовал лишь один подходящий момент, и им была вечеря, служба, когда монахинь хора может слышать — хотя и не видеть — всякий, кому придет в голову заглянуть в открытую для публики церковь. К тому же все знали, что служба в тот вечер будет необычной. В честь дня девственной мученицы к ней были добавлены особые песнопения и молитвы; да и люди, соблюдавшие дни святых — а таких был целый город, — считали праздник святой Агнесы особенно трогательным, и потому набожные купцы и представители придворных семейств с дочерьми того же возраста, что и святая, могли в этот день проделать целое путешествие специально для того, чтобы испытать благодатное воздействие неземных звуков, которые текли из-за решетки за алтарем.

Даже погода сыграла свою роль, ибо если в течение дня было туманно, то, едва колокол зазвонил к вечерне и сестры двинулись по галереям в часовню, небо чудесным образом очистилось и несколько слабых лучиков солнца пробились сквозь облака.

Да и влияние дневных волнений на сестер тоже сказалось.

В келье Летиция заняла свое место подле тюфяка старухи, а аббатиса, сестра-травница и послушница ждали вместе с ней за закрытой дверью, пока монахини хора пройдут в часовню. Обращенный ко всем троим приказ мадонны Чиары был краток и суров.

— Все, что произошло здесь сегодня днем, касается лишь сестры Магдалены и Господа Бога. Понятно? Всякая, кто дерзнет заговорить об этом с кем-либо, кроме меня, подвергнется строжайшему наказанию.

Но, как аббатиса, вне всякого сомнения, знала, старалась она напрасно. Хотя все в обители были заняты делом, когда это произошло, тем не менее одни заявляли, будто слышали дикий смех, другие — торопливые шаги в коридорах, а одна монахиня, бросив взгляд в высокое окно, уверяла, что заметила открытую дверь кельи.

Однако обнаружится все это, конечно, лишь много времени спустя.

А пока колокольный звон плывет над городом, монахини спешат в часовню, и всеми владеет лишь легкое чувство замешательства, будто рябь пошла по спокойной поверхности воды, но никто не знает, от чего именно. Дверь в часовню закрыта, подготовка к службе началась, и монахини озираются по сторонам, чтобы понять, кого еще, кроме аббатисы, нет на своих местах.

В этот самый миг Зуана и Серафина тихонько проскальзывают внутрь, лица потуплены, очи долу. Когда они входят, у девушки вырывается судорожный вздох, точно она вот-вот заплачет, но ее лица Зуана не видит. Хозяйка хора, сестра Бенедикта, уже сидит сбоку за маленьким органом, где будет играть и дирижировать, и занавес отодвигается, открывая огромную решетчатую стену, сквозь которую проникает мягкое мерцание зажженных в церкви свечей.

Есть обители, в которых монахини поют на хорах, подвешенных над церковным нефом так, что особенно остроглазые из них могут заметить движение или яркое цветовое пятно в щели меж досок у них под ногами. С хоров Санта-Катерины происходящего в церкви не видно, зато хорошо слышно: прихожане шаркают ногами, откашливаются, редкий раскатистый мужской кашель прерывает негромкое журчание голосов. В тот вечер монахини замечают, что народ в церкви волнуется больше обычного: Санта-Катерина славится своим хором, в городе еще не перестали праздновать свадьбу д’Эсте, а значит, церковь полна, и многие, придя пораньше, чтобы занять самые удобные места, нетерпеливо ерзают, ожидая начала службы.

Со своего места в конце второго ряда Зуана пытается не спускать глаз с Серафины. Девушка по-прежнему в шоке. Она мертвенно-бледна и, с тех пор как ее руку высвободили из хватки сестры Магдалены, не сказала ни слова. Еще до того, как войти в келью старой монахини, Серафина наверняка испытывала головокружение от голода и недостатка сна, однако теперь ее потеря ориентации особенно очевидна. Стоя неподвижно, как вкопанная, она прямо смотрит на всех и не видит никого. Рядом с ней старая Мария Лючия, та самая, с ядовитым дыханием, сидит, согнувшись над требником, ее подбородок дрожит в предвкушении.

Наконец входит аббатиса и быстро занимает свое место. Кивок Бенедикте, обе встают, все монахини за ними. Шелест их платьев настораживает публику в церкви, и собравшаяся за решеткой паства притихает, готовая внимать музыке.

За исключением нескольких сестер, слишком глупых или — как в случае с сестрой Лукрецией — слишком увечных, чтобы петь, пятьдесят земных ангелов замирают в готовности воздать хвалу Господу, а заодно немного и себе. Крошечная Бенедикта поднимает и тут же кивком опускает голову: это знак, по которому голоса взмывают в воздух, и слова канона, ясные и чистые, немедленно погружают собравшихся в драму мученичества молодой женщины…

В следующей за этим секундной паузе, которая служит ей знаком, Евгения, лучшая певчая птичка хора, поднимает голову и набирает воздуха в грудь. Но не успевает она открыть рот, как голос самой Агнесы, полный молодой силы и острый, словно золотое копье, воспаряет над пламенем костра и устремляется сквозь решетку в церковь.

Все, кто есть на хорах, невольно устремляют взгляд на послушницу. Зуана отмечает, что у нее в животе точно поворачивается что-то; но от удовольствия или неожиданности, она не может сказать. Лицо Серафины по-прежнему бледно, глаза устремлены куда-то вдаль. Но она сама, вернее, ее суть, которую она так долго скрывала ото всех, теперь здесь. Голос вернулся к ней.

Господь одинаково любит всех чад своих, а потому считается неправильным выделять одного среди многих, все равно что отдавать предпочтение одной нити перед всем полотном. Цель всей монастырской жизни — искоренить само чувство индивидуального, влить во всех одну душу, которую и поднять до единения с Богом. И нигде обитель не подходит к этому идеалу ближе, чем в церкви, где множество голосов сливаются в один связный, непрерывный звук, воздающий хвалу Господу и Его бесконечной милости.

И все же есть мгновения. И есть голоса… И когда они встречаются, то противостоять им невозможно, и даже нежелательно.

Когда первая фраза стихает и готовится следующая, Зуана замечает, как аббатиса одним взглядом словно запечатывает уста Евгении; однако бедная девушка и без того настолько ошарашена, что вряд ли попытается отвоевать свое место. Она закрывает полуоткрытый рот и опускает глаза. Какой бы урок ни усваивала она сейчас, особой силы ему добавляет то, что в этот миг даже ее унижение не имеет значения.

Многие из присутствующих будут говорить об этом позже как о маленьком, но настоящем чуде. По обе стороны решетки будут искать слова, чтобы описать звук, который они слышали, сравнивая его сначала с богатой сладостью медовых сот или теплым древесным ароматом, а потом, противореча самим себе, с яркой вспышкой кометы, чистотой льда и даже сверкающей прозрачностью небесных тел. Но наибольшую похвалу воздадут ему те, кто будет говорить не о том, как он звучал, а о том, что заставил их пережить.

Старые и набожные вспомнят, как что-то словно вонзилось им в сердце, и трудно стало дышать, и как, несмотря на боль, любовь хлынула из них, точно кровь Христова из-под копья центуриона, или радость Девы Марии, когда слова архангела Гавриила вошли ей в грудь. Юные, напротив, будут знать, что ощутили его в основном животом, вместилищем иной любви, но скажут, что стрела вошла в грудь, и все, и молодые и старые, будут, сами того не замечая, подносить руку к сердцу, вспоминая тот миг. И, устав от тщетных попыток превзойти друг друга в сравнениях, они тихонько сядут, радуясь тому, что их город и впрямь музыкальный рай, и даже сам Господь находит нужным посылать им все новых ангелов, чтобы направлять горожан на путь истинный.

Однако подобное словоблудие немного значит для сестры Бенедикты. Мечтательница в своих сочинениях, как руководитель хора, она ясно видит достоинства голосов, с которыми ей приходится работать. Избыточную сладость она слышала и раньше (и знает, как ею воспользоваться, ведь в монастырском хоре слишком много чистоты не бывает), но вот чего она не предвидела, так это необычайно широко диапазона голоса, исходящего из столь юного тела — столь же девичьего, сколь и женского, — и мастерского владения им. Удивительно, сколько воздуха помещается в ее легких за один вдох. И как она охватывает столько регистров, переходя от одного к другому без усилий, без малейшего признака напряжения или недостатка чистоты тона, возникающих иногда с наступлением месячных. И наконец — и это самое главное, — когда хор доходит до новых сочиненных ею псалмов, каким образом этот уникальный голос различает их и с той же уверенностью переходит от одного к другому, ведь девушка слышала их всего раз или два, да и то через полуприкрытое окно? Поэтому не успевает служба подойти к концу, а Бенедикта уже погружается в сочинение следующей: так захватил ее этот голос, который словно пишет партию для самого себя.

А что тем временем думает обо всем этом сестра Зуана? Зуана, столь же невежественная во всем, что касается вокальной техники, сколь невосприимчивая и к поэтическим преувеличениям? Зуана, которую с детства учили наблюдать и делать выводы, извлекая смысл из того, о чем свидетельствуют ее чувства? Однако беда в том, что теперь ее чувства, похоже, ошибаются. Она видит перед собой молодую женщину, которая, очевидно, упивается радостью. Она слышит голос, от самых глубин души возносящийся во славу Господа и радостного самопожертвования девственницы, в огне нашедшей мученический конец. Но кто она, эта девушка? Как могло произойти подобное преображение? Как могла эта волевая, упорная, непокорная, сердитая молодая особа, которую она знает, — сильная, но вряд ли высокодуховная — в одночасье уступить место этому новому существу: поглощенной, растворенной в собственной музыке настолько, что она, кажется, не осознает даже произошедшей с ней перемены.

Но должна же она хоть в какой-то степени понимать, что делает. Что, в сущности, уже сделала.

Служба приближается к своему триумфальному завершению. Даже когда стихает последняя нота — голос Серафины теперь сплетается с остальными, но не теряется среди них, — ни один человек по обе стороны решетки не двигается.

Аббатиса, чей подъем будет знаком для других сделать то же самое, неподвижно сидит. Вокруг нее застыл хор, одни монахини смотрят вниз, как их учили, другие ждут знака, третьи почти открыто глазеют на послушницу, которая стоит, опустив руки и глядя только в пол.

Тишине на хорах вторит тишина в церкви. Ни один звук не доносится через решетку, никто не прочищает горло, не кашляет и не шепчется. Добрые горожане Феррары не могут или не хотят примириться с тем, что все кончено.

И тут тишину пронзает мужской голос, громкий и чистый. Он произносит одно слово:

— Браво!

От неожиданности все вздрагивают, аббатиса вскакивает на ноги, остальные следуют ее примеру.

А что же девушка? Сначала ничего, все так же стоит, уставившись в пол. Но когда все вокруг нее приходит в движение, она поднимает голову и ее глаза на миг встречаются с глазами Зуаны.

Что видит в них старшая из двух женщин? Возбуждение? Удовлетворение? Даже радость? Конечно. Но еще и безошибочно узнаваемый блеск торжества.

Именно на это Зуана обращает особое внимание, ибо, хотя у девушки есть все основания быть довольной тем, что она сделала, она не может не понимать, что тем самым подписала себе приговор. Ведь теперь, что бы ни случилось, она навсегда останется в монастыре.