Ласточки смольного монастыря

Сотни лиц — молодых и старых, красивых и бесцветных, полных жизни и давно угасших — смотрят на вас с полотен замечательных мастеров восемнадцатого века. Лица эти умны или надменны, насмешливы или пусты, мрачны или веселы. В одних нельзя прочесть ни единой мысли, ни капли чувства. Слой белил и румян, переданный живописцем, будто укрепляет преграду непроницаемости. В других лицах читаешь историю целой жизни. Но и те и другие, как совмещенные зеркала, отражают век Екатерины и Державина, Фонвизина и Новикова, Михайлы Ломоносова и Федота Шубина, Ивана Кулибина и Александра Радищева.

Богатая галерея собранных музеем полотен, в основном портретов, многогранно иллюстрирует историю, литературу, общественную мысль восемнадцатого века. Портреты увековечили людей, остановили саму безостановочную жизнь.

Встреча автора или героя портрета со зрителем происходит зачастую на краях пропасти. Это — пропасть времени, раздвигаемая каждым новым днем. Но искусство может с легкостью перешагнуть ее.

Одна из таких встреч произошла в 1905 году. Перед портретами смолянок — воспитанниц Смольного института, написанными в начале семидесятых годов восемнадцатого века Дмитрием Григорьевичем Левицким, остановился Валентин Александрович Серов. Встречи художника со зрителем бывают повседневно. На этот раз к полотнам мастера подошел мастер.

Серов долго стоял перед смолянками, пораженный и взволнованный. «Ни перед одним произведением не испытывал я такого потрясения, — сказал он. — Это лучшие русские портреты, для нас, художников откровение…»

Шесть картин-портретов смолянок хороводом окружили вместительный зал музея, отведенный произведениям Левицкого. Некоторые из девушек действительно танцуют. Другие играют на музыкальных инструментах, обращаются к зрителям или просто улыбаются, радуясь своей весне. Они будто приглашают вас познакомиться поближе.

Вот замерли в кокетливом движении две девушки — Хованская и Хрущева. Хованская стоит напряженно, натянуто улыбаясь, неловко опустив руки; Хрущева, напротив, чувствует себя свободно и легко.

Перед нами — сцена из спектакля, данного выпускницами Смольного института именитым гостям во главе с Екатериной. Девушки разыграли популярную в те времена комическую оперу Киампи «Капризы любви, или Нинета при дворе». Хованская играет Нинету, Хрущева — ее поклонника Кола. В сценических костюмах предстали смолянки и перед мольбертом художника. Левицкий, восхищенный своей натурой, с увлечением и огромным непревзойденным мастерством воссоздал на холсте привлекательные лица девушек. Он виртуозно передал ткань и шитье платьев, передничек Хованской, воздушный и прозрачный…

Искусство способно быть всемогущим волшебником. Ни Хованскую, ни Хрущеву не назовешь красавицами; однако картина-портрет Левицкого стала воплощением юношеской прелести.

На сцене институтского зала была представлена и другая комическая опера — «Служанка-госпожа» Перголезе. Центральную роль служанки Сербины исполнила выпускница Нелидова. Она стала героиней другого портрета Левицкого. Можно предположить, что девушка, так грациозно танцующая, так уверенно играющая свою роль, как показал это художник, обладала незаурядными способностями. Так оно, видимо, и было: современники посвящали Нелидовой восторженные газетные заметки и стихи.

Сценический костюм Нелидовой передан Левицким также с удивительным искусством. Художник владеет богатейшей гаммой зеленого цвета с множеством его оттенков: изумрудного, серо-зеленоватого, зелено-палевого. Портретисту дороги в его картине каждая черточка лица, каждый поворот фигуры, любая мелочь, свет и тени, переливы блестящей ткани, различимые на заднем фоне наивные театральные декорации. Все это слагается на полотне в единую изобразительную оду красоте, юности, свежести, прекрасной человеческой весне.

Глафира Алымова уверенно играет на арфе. Она улыбается. Она, наверное, не думает о том, что улыбка ее перешагнет века и встретится с нашими взглядами. Кажется, будто звучит старинная музыка Рамо, потрескивают свечи в серебряных подсвечниках и дамы в пышных кринолинах вступают в медленное течение танца. Алымова улыбается. И руки ее, едва прикасаясь к струнам, замерли в своем неторопливом взлете.

И только Давыдова и Ржевская — не в театральных, не в концертных, а в простых институтских платьях из грубого камлота. Девушки — тоже на сцене. Но они не разыгрывают пасторали и не поют. Одна из них вышла вперед, и, обращаясь к вам, начинает рассказ…

4 августа 1764 года сто один артиллерийский залп оповестил жителей Петербурга, что в Смольном монастыре открылось учебно-воспитательное заведение для девушек.

Сначала в Смольный институт благородных девиц — так стали называть новое учебное заведение — решили принимать лишь дочерей богатых дворянских фамилий. Но вскоре положение изменилось. Жесткие условия, придуманные Екатериной для воспитания девушек — строгая изоляция, обязательность двенадцатилетней непрерывной разлуки детей с родными, — расхолаживали богатых родителей. Зато неимущих семей, мечтавших отдать девочек в новое училище, оказалось много. Для них благотворительный характер заведения выглядел особенно заманчивым. Вскоре пятьдесят девочек в возрасте от четырех до шести лет были зачислены в Смольный институт. Малыши распрощались с родными: Екатерина готовила себе просвещенных фрейлин, которые, прежде чем научиться чему-нибудь, должны были позабыть все — родителей, отчий дом, прошлую жизнь.

А учиться предстояло многому. Девочки изучали в Смольном «правила воспитания, благонравия, обхождения и чистоты, российский и четыре иностранных языка, рисование, арифметику, танцевание, а также надлежащие особливо женскому полу упражнения и рукоделия». Затем прибавились история, география, физика, архитектура, токарное ремесло и «приучение к домостроительству». Девушки, оканчивавшие курс этих наук и ремесел, становились, несомненно, самыми образованными людьми среди современниц.

В Смольном нередко происходили «собрания» с именитыми гостями, желавшими взглянуть, как воспитываются в России будущие первые дамы страны. Собрания эти устраивались для «большей привычки к честному обхождению, то есть чтобы придать девицам надлежащую и приличную смелость в поведениях». Во время «собраний» давались концерты и спектакли. Они особенно шумели в Петербурге зимой 1772/73 года. Любительские спектакли смолянок привлекали всю столицу.

Среди приглашенных оказался и Левицкий, недавно удостоенный звания академика за портрет Александра Филипповича Кокоринова, видного русского архитектора, одного из первых деятелей петербургской Академии художеств. (Портрет Кокоринова вместе со смолянками находится в зале Русского музея, посвященном творчеству Левицкого.)

Художник видел смолянок и прежде — в Эрмитаже, куда девушки приезжали по Неве на шлюпках; смолянки судили о картинах с несомненным пониманием искусства. Художник встречал их и в Летнем саду, во время прогулки, когда девушки, охотно отвечая на вопросы гуляющих дам и господ, толковали об установленной в саду скульптуре, о мифологии. Теперь, на спектаклях и концертах, Левицкий увидел сценические таланты своих будущих героинь и, несомненно, восхитился ими.

И вот смолянки замерли на полотне. Левицкий мог, как поступали иные из его предшественников, ограничиться внешним сходством, передачей лиц и костюмов. Он достиг большего: показал девушек в движении и действии, глубоко им свойственных, в обстановке, для них характерной. С картин-портретов Левицкого говорит эпоха.

…В самом деле. Девушек обучали «танцеванию», занимавшему нешуточное место в придворном быте, — и незатейливые па этих танцев пережили вместе с картинами Левицкого уже два столетия. Девушек приучали к «надлежащей и приличной смелости в поведениях», и художник наделяет этими качествами свою Хрущеву, стоящую рядом с лишенной «приличной смелости» Хованской…

Мы не забудем и про физику. Перед нами — Екатерина Молчанова. Левицкий написал девушку в кресле с книгой в руках, а перед ней — физические приборы, изображенные художником в тени. Молчанова чувствует себя среди приборов уверенно и спокойно. Она читает их сигналы, робкие сигналы еще не раскрытой науки будущего. Горделивое ощущение знаний сквозит в ее улыбке.

Современница Кулибина, читательница Ломоносова, рта девушка могла бы — кто знает? — еще двести лет назад явиться предшественницей Софьи Ковалевской. Она могла бы направить пытливое воображение к планетам и звездам, в глубины материи или выси космоса. По Молчанова не стала ученым: ее готовили во фрейлины. Физические приборы остаются на портрете в тени. Художник запечатлел одну из ласточек Смольного монастыря, которая еще не знает, как невысок будет ее жизненный полет.

Глядя на полотна Левицкого, мы читаем куда больше того, что вмещает их сюжет. Вглядываясь в лица, мы узнаем, по выражению поэта, «души изменчивой приметы». Мы видим живых людей, шагнувших навстречу потомкам, и наши взгляды скрещиваются через время и небытие. В этом — сила и поэзия искусства, секрет его волшебства.