Сжечь знаме́на, потерять крылья
Вэнди догоняет нас в переулке, шеф с Дэрилом и Джоном появляются рядом с нами спустя минуту. Вооруженные и бледные, они тяжело дышат, словно загнанные псы, Львовский даже перестал хромать. Тот факт, что он вообще выполз из кабинета… лучше не думать, насколько все серьезно.
Я напряженно прислушиваюсь к отдаленным звукам с той самой площади: я различаю крики, грохот, отрывочные приказы Вана Глински. Я надеюсь, это не приказы убивать без предупреждения, и, судя по лицу Гамильтона, он думает о том же.
– Где остальные, мистер Львовский?
– А кого мы ждем? – Шеф озирается вокруг. – У Бэни полнолуние, его не дозовешься. Призрака сплавили. Что-то не устраивает?
Гамильтон молча оттесняет Львовского плечом, мы спешим следом. Позади еще плетутся какие-то люди из партии, но едва ли они смогут чем-то помочь. Это по большей части мирные граждане, которые даже не умеют стрелять. А если и умеют, то присутствие Вана Глински быстро убедит их в обратном.
Площадь уже видна, и на несколько секунд я цепенею: за всю свою жизнь не видела такого адского столпотворения. Зрелище напоминает мне картину «Страшный суд». Только тут еще есть солдаты.
Вопли. Грохот. Давка. Одни требуют свободы и рвутся к мэрии. Другие скандируют, лозунги, призывающие к миру, и пытаются не пустить их. Кто-то несет знамя с птицей – горьковским буревестником, кто – знамя с гадюкой или змеем, свернувшимся в кольцо вокруг человеческого глаза. Теперь я понимаю, почему офицер с Земли выбрал именно его. Мудрость, проверенная годами… бесповоротный яд… запретные плоды.
Знамена запачканы кровью и грязью. Люди топчут упавших, уничтожают все, до чего могут дотянуться. Небо заволокло тьмой, предельной, как никогда. Теперь я сознаю, что многие были правы: она – живая.
– Прекратить! – командует Глински. Звучит выстрел. Становится значительно тише.
Держа рупор, политик пробирается сквозь толпу с противоположной от нас стороны. Те последователи «свободных», что могут дотянуться, хватают его за плащ, выкрикивают что-то, толкают. Военные теснят их. Иногда солдаты падают, и люди бросаются на них. Как огромные красные и черные муравьи на еще более огромных жуков.
Я развожу руки в стороны, быстро соединяю их вновь, и по асфальту бежит огненная полоса. Она пока не опасна, но прекрасно подходит для устрашения. Люди шарахаются в стороны. Теперь площадь разделена пламенем на две половины. Беснующиеся граждане тянутся друг к другу, чтобы продолжить драку.
Глински поднимается на трибуну, а на ее противоположный конец идет Джей Гамильтон. Элмайра догоняет его и присоединяется. Львовский, не поворачивая головы, произносит одно короткое слово:
– Цепь.
Мы послушно замираем у ступеней – хлипким заслоном перед огнем и взбудораженными людьми. Над площадью раздается зычный, но надорванный голос.
– Успокойтесь! Остановитесь! Кому вы поверили?!
Глински хрипло выдыхает и озирается.
– «Правде»? Левой газете? Спустя столько лет нормальной жизни?
– Нормальной… – цедит сквозь зубы кто-то. Я оборачиваюсь. Но все стоящие за моей спиной молчат.
– Вы думаете, от вас что-то прячут? – Глински повышает голос. – Это не так! А тот, кто по каким-то причинам вообще решил, что товарищ Бэрроу, я и другие насильно держим вас здесь… пусть бросит в меня камень!
Люди смотрят друг на друга. Они не привыкли, что к ним обращаются, и сейчас они просто ждут. Ждет и Джейсон Гамильтон, и я уверена, сейчас он крепко сжимает кулаки.
– Вот так. И…
Глински не успевает договорить. Внезапно в голову политика летит камень, который оставляет длинный кривой порез на его виске. Ясно, что другой человек едва ли выдержал бы такой удар, но следующий камень «единоличник» ловит рукой. И пристально смотрит туда, откуда его швырнули.
Поблизости – недостроенный дом. На открытой площадке третьего этажа, выше уровня трибуны, виднеется фигурка подростка. Наверное, один из приютских, удравших посмотреть на заваруху. Да, я почти уверена, что он – приютский. Который, как и я когда-то, ненавидит всех и своих, и чужих. Для которого слова Глински – не более чем попытки спасти свою собственную шкуру. Впрочем… может, так и есть.
Солдат, стоящий неподалеку от меня, направляет на парня автомат, Глински останавливает его жестом. Камни больше не летят. Мальчишка тоже ждет, и я отчетливо вижу, как он нервно усмехается и показывает средний палец.
– Видишь? Чего стоят твои слова!
Гамильтон тоже наблюдает за мальчиком. «Свободный» одобряет это? Нет. Тут что-то другое…
– Он понимает это, Эшри.
Я разворачиваюсь и вижу Джона, но он смотрит не на меня.
– Хочешь доказательств? – Глински глядит на «свободного», чуть наклонив голову. Его пальцы разжимаются, роняя камень на помост. – Опять?
– Да! – раздается несколько голосов в толпе. Но Глински отвечает не им.
– Как я докажу тебе то, чего нет?
– Люди не борются за то, чего нет!
Глински смеется. И это уже почти истеричный смех.
– Люди только за это и борются! Э-э-эй, слушайте, люди! Хотите, организую вам заслон военных, вы пойдете на Север к воротам Ужаса и сломаете их? Я, пожалуй, дам вам танк! Нет, два!
Его глаза потемнели, рот растянут в улыбке. «Единоличник» пристально смотрит в толпу, скаля зубы. Сейчас он страшен, как никогда, и уже не поймешь, что это: душевный порыв или приступ шизофрении.
– Ну? Есть желающие? Кто пойдет? Ведьма, рискнем?
Толпа молчит. Молчат Гамильтон и Элм. Хохот Глински раздается над площадью, как гром.
– Да никто! Вам показали тряпку, и вы побежали. А в вашей газетке написано, что всегда приходится отвечать за то, за что сражаешься? Вы готовы?
Какая-то вспышка озаряет небо. На миг тьма пропадает, затем в зданиях, окружающих площадь, раздаются несколько взрывов. В воздух взметаются искры.
Я ошиблась. Тьма здесь. И тьма снова привела пламя.
Горит банк, горит корпус министерства безопасности, горят жилые дома. Все вспыхивает удивительно быстро, как по цепочке. Искры попадают и на знамя в руках одного из людей, и человек мгновенно его отшвыривает. Он смотрит под ноги, на пылающую ткань, потом – на стену, которую возвела я. И тут я понимаю, что на эту стену смотрят все.
– Они, – тоненько взвизгивает кто-то, – заодно!
Но никакого народного гнева не обрушивается ни на меня, ни на стоящих со мной рядом, ни на политиков и солдат. Горожане слишком трусливы, они просто разбегаются, давя друг друга. Пламя разгорается, и я не имею к нему никакого отношения. Гамильтон и Элмайра убегают с пылающей трибуны.
– Эшри, убери это! – Львовский быстро оттаскивает меня в сторону, когда мимо несется целая толпа бритых подростков.
Я подчиняюсь. Завеса исчезает, но на площади все так же бушует пожар. Элмайра подхватывает какого-то человека, лежащего на асфальте без сознания, и спасает его от толпы. То же самое делают Хан, Дэрил, Джон, Вэнди, Гамильтон и все военные. К ним присоединяются некоторые рослые мужчины и пара женщин.
Глински собирается отдать приказ, но тут раздается крик. «Единоличник» разворачивается – одновременно со мной.
Проклятое недостроенное здание тоже горит, и на его площадке все так же темнеет фигурка. Паренек, стоящий там, вжимается в одну из обшарпанных стен. Рядом с ним обваливается кусок кладки. Подросток шарахается и, будто проснувшись, начинает размахивать руками:
– Я здесь! Здесь!
Его голос стихает: в легкие парня явно попадает дым, поднимающийся все выше. Взмахи его рук уже едва различимы, но я все же вижу их. Не могу перестать видеть. Я думаю о том, что на этом месте могла быть…
– Вытащи его.
Голос «единоличника» звучит так сдавленно, что я не сразу понимаю, что он обращается ко мне.
– Эшри, ты ведь крылатая?
Крылатая? Вообще-то бескрылая… Но мистер Глински, конечно же, не помнит этого. Он дал мне имя, на этом его обязательства кончились.
– Я…
Он хватает меня за плечо:
– Что ты стоишь?
Я с трудом отвожу взгляд от парня и озираюсь в поисках помощи. Львовского и остальных не видно за всполохами огня, но вдалеке, постепенно подбираясь к площади, ревет сирена. Пожарная машина скоро будет здесь, если, конечно, люди не перекрыли въезды. И я высвобождаюсь из железной хватки «единоличника».
– До него доберутся! Я нужна своим.
Я бегу на другую половину площади – с мыслью позвать Элм или Джона. Пусть помогут, они умеют летать и не боятся этого, а я… со мной все ясно. Это не фильм или книга, где в критический момент ты гарантированно преодолеешь страх и всех спасешь. Я – не преодолею.
Мир вокруг меня расплывается. Я с кем-то сталкиваюсь, бросаюсь кому-то на помощь, тащу кого-то, кашляя от дыма и почти плавясь от едкого жара. Я отрешенно пропускаю сквозь себя слова благодарности. Все больше людей уже в безопасности. И, конечно, мальчика давно спасли. Никак иначе. Пожарная машина уже тушит мэрию. Только бы не смотреть на горящую недостройку. Не смотреть. Не…
На площади почти не осталось гражданских. Ко мне подбегают Элмайра и Гамильтон. Подруга, окутанная рваным зеленым сиянием, прерывисто дышит и держится за грудь. Я слышу вопрос:
– Все в порядке?
Мои мысли далеко, я борюсь с желанием обернуться.
– Да… – механически произносят мои губы. Но меня уже не слушают.
– Джей? Джей!
Элм дергает «свободного» за куртку и встряхивает его. Он смотрит за мое плечо, и я точно знаю: туда. Мгновение – и он резко срывается с места, несется мимо, и… мне приходится сделать это. Развернуться. Потому что Элм трясущейся рукой вцепляется в мое плечо.
– Нет…
Глински поднимается по обваливающейся лестнице: высокая стремительная фигура мелькает среди огня. Продвигается, будто уничтожая за собой последние хлипкие опоры, все быстрее и быстрее. Даже сквозь дым я слишком хорошо это вижу.
Чертов пацан все еще там. Наверху.
– Вытаскивайте их!
Элм, видимо, уже не может летать, но старается как можно быстрее добежать до красной машины с мигалкой. Там она почти падает на асфальт, но и это ее не останавливает. Я слышу крики и отрывочные распоряжения, машина торопливо отъезжает. Пожарные тащат к задымленной площадке лестницу, мужчина из команды лезет вверх. Быстро, судя по скорости, с какой он переставляет руки и ноги… и очень медленно, по моему собственному внутреннему ощущению.
Мальчишке, видимо, отшибло мозги: вместо того чтобы ринуться к спасателю, он вжимается в угол. Дрожит. Пятится. А когда из огня выходит Глински, парень отчаянно кричит, будто за ним явился сам дьявол. «Единоличник» крепко хватает подростка за плечи и тащит его за собой. Затем передает его пожарному, сбрасывает загоревшийся плащ и что-то говорит. Получает короткий неуверенный кивок. И…
Мир опять смазывается перед моими глазами. Я вижу только сияющий пожарный шлем и голубую мигалку, напоминающую… огонек. На несколько мгновений я отвлекаюсь, чтобы дать самой себе мысленную хлесткую затрещину. Не смей отключаться. Но этих коротких секунд оказывается достаточно, чтобы пропустить все. Что происходит? Почему пожарные быстро опускают лестницу, не дождавшись…
– Осторожно, Ван!
Я вижу его силуэт в последний раз. «Единоличник» оборачивается, оступается, и сверху на него обрушивается несколько перекрытий. Что-то взрывается, в воздух взметается сноп искр.
Пожарные направляют струю пены на здание. Когда огонь сдается, снова становится видна площадка. Она пуста. Темнеет груда мусора и обломков и… поднимается густой черный дым.
– Отпустите!
Элм бьется в руках шефа, захлебываясь слезами и запрокидывая голову, точно ей не хватает воздуха. Гамильтон стоит рядом. Я пытаюсь всмотреться в его лицо – окровавленное, покрытое грязью и копотью и освещаемое всполохами света. Я жду, что он улыбнется, жду, ведь его врага больше нет, и понимаю, что этого не произойдет. Что-то идет не так. Что-то пошло не так с самого начала.
Все началось с тех самых картонных манекенов, по которым стреляли из двух пистолетов, а может, даже раньше.
– Дмитрий, пусти меня, – доносится рядом тихий голос Элмайры. – Я в норме.
Вокруг собирается небольшая толпа военных. Они недоуменно переговариваются и оглядываются, ища глазами «единоличника». Они понимают, что случилось что-то плохое, но им даже в голову не приходит, что именно. Никому не приходит.
Пожарные, успевшие вновь поднять лестницу, показываются на площадке. Они качают головами, и приговор становится ясным и простым. Получив кивок шефа, они спускаются: явно боятся, что в здании полыхнет что-нибудь еще. Дмитрий Львовский выпускает мою подругу и обводит взглядом солдат:
– Пока возвращайтесь в части. Вольно.
Они начинают расходиться, не задавая вопросов, но я вижу, что они в шоке. Особенно молодежь. Ван Глински – лидер партии, лучший военный стрелок, легенда Города – погиб. Погиб старший сын короля. Он дал мне имя, а я отняла у него жизнь.
– Идем, Джей. Надо связаться с мэром и сделать какое-то заявление. До того как люди начнут паниковать.
Элмайра не смотрит на меня. Они с Гамильтоном, Вэнди и остальными бредут к обгорелым стенам. Следом направляются некоторые солдаты: видимо, просто не знают, куда теперь идти. Их маленькая группка выглядит потерянной. Она вооружена до зубов и… беззащитна.
– Все, Эшри. – Шеф кладет руку мне на плечо. – Что с тобой, девочка? Ты не ранена?
От этих заботливых ноток в его хриплом голосе становится тошно. Наш шеф так не умеет. И уж точно я этого не заслужила.
– Все хорошо. Я… скоро вернусь. У меня дело.
В его светлых ледяных глазах что-то вспыхивает… Брезгливость? Я вздрагиваю. Но Львовский мягко кивает, зачем-то приглаживая мои волосы:
– Мы тебя ждем.
Я разворачиваюсь и иду прочь. Я чувствую его взгляд между лопаток. Там, где должны расти крылья.
* * *
Здесь заканчиваются башни резиновых колес и искореженных приборов. Свалку сменяет пустырь. Бесплодные земли, заросшие полынью и борщевиком, изломанно торчащим зимой из-под снега. Бесплодные земли, где живут Дикие Пули, которые убивают всех, кто забредет сюда по неосторожности. Это наш край света. Край Камелота.
Наверное, я не успею ничего почувствовать. Я не человек, но у меня есть сердце, в которое можно попасть. Доктор говорил когда-то, что оно даже находится там же, где и у землян, – с левой стороны груди. И оно ноет.
Я плохой друг. Хреновая горожанка. Ужасный герой. Подвела всех, кого могла, но больше этого не случится. Long live the heroes. А я не буду вам мешать.
Я не бывала здесь раньше, но вряд ли страшилки и отчеты из моргов могут врать. Пули на пустыре просыпаются мгновенно. Меня еще долго не найдут; к счастью, все слишком заняты, чтобы хватиться, если только…
…не хватится он.
– Эшри.
Застыв между двух шинных башен, я колеблюсь – обернуться или бежать вперед. В итоге я сдаюсь и поворачиваюсь. Джон подходит ко мне.
– А, Последний из Рода Принц…
Вид у него такой же измученный, как у остальных: лицо в копоти, одежда порвана. Я бы погладила его скулы и лоб, если бы посмела прикоснуться, я бы уткнулась лицом ему в грудь и, наверное, заревела бы. Но я отступаю, потому что его взгляд остается прежним. Понимающим. Встревоженным. Я такого не заслуживаю.
– Проваливай. Им нужна твоя поддержка.
– И твоя тоже. Ты же не хочешь попасть под пулю, правильно?
Подступают слезы, и я больше не могу их сдерживать. Я пришла сдохнуть. И я хочу сказать об этом хотя бы ему.
– Ты не понимаешь… – Я запинаюсь, – из-за меня…
Но оказывается, я не могу даже этого. Именно сейчас я хочу, чтобы Джон прочел сам, все до последнего слова, поэтому я доверчиво открываю сознание, и Айрин понимает. Некоторое время он стоит молча, потом глухо, сквозь зубы, вздыхает, и в его глазах вспыхивают маленькие алые точки. Он зол. Конечно же, он зол.
– Ты меня отпустишь?
Но он качает головой:
– Слишком многое нужно исправить. Ты не сбежишь.
– Я не сбегаю! Я …
Он что-то делает, и теперь я в его власти. Как тогда, в церкви. Я не могу опустить взгляд. Я чувствую озноб. Видимо, это гипноз или что-то вроде того, но я не смею двинуться с места.
– Я…
Раздается щелчок пальцев. И я начинаю говорить.
Мои слова – горькие, желчные, отчаянные – напоминают болезненную рвоту, после которой дурнота обычно отпускает; правда, сейчас я вовсе не уверена, что мне станет легче. Мое лекарство – пуля. Как и у человека, давшего мне имя. А мне ее не дают.
– Ты не понимаешь, что из-за меня одни проблемы? – Я с усилием поднимаю руку к груди, в которой словно отстукивает молот. – У тебя, у Элм, у Гамильтона. Я как и все представители моей расы, только они были честнее: убивали открыто, не притворялись друзьями, а я…
Он молчит и ослабляет невидимую удавку, давая сделать вдох, но не более. Я не иссякла. Не иссякла, просто…
– Злись. Кричи, если хочешь.
И я кричу. Долго и исступленно, задрав кверху голову. Зажигаю над рукой пламя, швыряю его в сторону. Груда шин распадается, задевает другую, и та падает на старый автомобиль. Вся куча начинает гореть, пламя поднимается к небу. Все выше и выше.
– Ненавижу! Эти крылья! Эти силы!
Пламя бесится. Наверное, это должно было рано или поздно произойти. Жертва огненному Богу, которому служили мои предки, и я принесла в нее Вана Глински и… чуть не отдала себя.
– Эшри…
Нет.
Мой Бог носит плащ с погонами, крестик на груди и, возможно, нож за поясом. Он офицер или джентльмен, бродяга или псих, но он точно берет пленных и дает им шансы. Ха. Я усмехаюсь, отчетливо понимая, что огонь – больше не главный мой друг. И кричать больше не хочется. Я остываю. Со мной остывают слова.
– Как я хотела бы быть человеком, Джон. Землянином. Как…
– Ты – больше человек, чем многие, Эш.
Слова совсем остыли и превратились в пепел. Как я.
– А ты… зачем ты меня спас? Что ты строишь из себя, почему ты не осуждаешь, ведь…
В горящей куче что-то взрывается. Я вздрагиваю и опускаю руки, опускаю голову. Видимо, меня замыкает.
– Ох, Джон… зачем это все? Ты чертов садист.
– Иногда костер не топчут ногами, а заливают водой.
Теперь я всматриваюсь в его лицо. Глаза – синие, темные, спокойные, тысяча невидимых морей, – устремлены на меня. Кожа – бледнее, чем рисуют на фресках. Он красивый… настолько, что можно озвереть. Прямо сейчас я хочу его, по-звериному остро и дико. Но я просто протягиваю руку и касаюсь его холодной щеки:
– Ты святой. Понимаешь? Всем хочется святого рядом. Никто не признается, но всем.
– Да? Как… лестно.
Тонкий рот, который задевают кончики моих когтистых пальцев, вдруг искривляется в ухмылке. Я не замечала у Джона такого выражения лица, и оно настолько пугающее, что я отдергиваю руку, как если бы потрогала змею или… дракона. Настоящего дракона. Который вовсе не собирается меня защищать.
Очень медленно Джон качает головой, а потом подается ближе. И еще. Так близко, что почти касается моего носа своим. Кажется, что он сейчас поцелует меня, но Айрин лишь вкрадчиво шепчет, обжигая дыханием мои губы:
– Святоша. Посмотри вокруг, Эшри. Посмотри, кого святые приводят в твой Город.
И я озираюсь вокруг.
Мертвые ангелы. Их много, настолько, что не сосчитать. Они окружают нас, и свет играет на их бескровных вытянутых телах. Я зажигаю пламя. Я скалюсь, готовая защищать и защищаться. Одна тварь опускается рядом. Остальные кружат в отдалении.
– Они… безвредны, Эшри. Намного безвреднее, чем я.
И тогда я вспоминаю. Там, в кошмарах, Джон лежал у воды. В своем истинном облике, длинноволосый и бледный, и прежде чем потерять от ужаса голову, я чуть было не подумала, будто…
…это один из них.
– Что это значит?
Я отступаю. Мертвый ангел стоит, покачиваясь. Он что-то говорит, но я ничего не понимаю. Тогда он начинает петь. Бормотать. Приветствовать.
– Джон, оно тебя знает?
Но я не получаю ответа. Джон смотрит только твари в глаза. И коротко, твердо произносит:
– Привет, Лютер. Дайте нам еще день.
Оно несколько секунд молчит. Джон не отводит взгляда, и тварь поднимается в воздух. Тьма пожирает ее – и всех прочих – спустя несколько секунд. Настает тишина, которую я нарушаю сдавленным вопросом:
– Почему ты сказал «Лютер»?..
Меня бьет дрожь. Сделав шаг к Джону, я хватаю его за воротник, с силой встряхиваю и повышаю голос:
– Говори!
Я готова его ударить. Ударить, забыв все прежние наивные признания. Я в ужасе, хотя, казалось, меня нельзя уже напугать сильнее. А Айрин улыбается так, будто…
– Ты ведешь себя как Ван Глински. Не мни мой свитер.
Пальцы разжимаются сами. Джон издает короткий нервный смешок. И начинает говорить.
Он рассказывает историю о том, как когда-то его народ нашел планету, где было полно животных, птиц и вод. Она была необитаема, и тогда жрецы решили, что Сааги – Богиня-Праматерь – подарила своим детям второй дом. Они приняли это дар и назвали планету Хатхе – то есть «маленькая сестра». Ее обжили и полюбили, как младшую сестру Некберры. А потом Правительству Объединенного Империата понадобилось место для новых научных экспериментов.
Они изучали черные дыры. Их создавали искусственно, чтобы использовать для ликвидации опасных отходов. Ценное открытие обещало чистоту на всей планете, но побочным эффектом стали сгустки «слепых частиц». Тьмы неизвестной природы, не пропускающей свет и звук, а материю делающей неосязаемой. И эта тьма…
– Частицы притягиваются, Эшри. Когда эксперимент вышел из-под нашего контроля, они заполонили почти все, остался этот маленький участок. Мы покинули его. Но… не все.
Я оборачиваюсь, чтобы увидеть черную завесу. Черную завесу, на фоне которой горят мои башни. Мой Камелот.
– Я уехал. Те, кто был честнее, остались и основали город, в надежде что-то исправить. Построили здания. Вырастили энергетические кристаллы. Привезли семьи. Мы держали с ними связь, пока они вдруг не перестали откликаться на позывные и…
– …не стали ангелами?..
– Мы отправили поисковую экспедицию. Нашли только пустые постройки. Но ночью горожане – то, чем они стали, – вышли. Я увидел их в последний раз. И… знаешь, что заставило нас принять произошедшее? Принять даже до того, как началась война с огнепоклонниками, сдаться и покинуть эти места?
– Что же?..
Мы смотрим друг другу в глаза. Мне кажется, будто я знаю ответ. По крайней мере, догадываюсь. Пожалуй… каждый житель Города догадывается, прежде чем уснуть с плотно закрытыми окнами.
– Тьма предельна. Разумна. И помнит тех, кто ее призвал. Может быть, поэтому призраки и заблудившиеся принимают здесь именно наш облик? И все ангелы идут теперь ко мне. Находят меня, где бы я ни был. Я обещаю им, что все изменится. Они забывают это, как только встает звезда. Но я – помню.
Я молча жду. Ему тоже нужно… закончить. Без криков, без проклятий, и все же нужно. Иногда воде приходится гореть.
– Анна не подозревает, за что расплачивается, попав сюда. Она могла оказаться где угодно… а оказалась на глухом Юге, лицом к лицу с моими ошибками. Вы все – живете с ними. И… ты зовешь меня святым?
Я кусаю губы.
– Каким-нибудь каскадером бога?
Теперь я криво усмехаюсь.
– У тебя неплохо получается. Но мне больше нравится думать, что ты такой же, как я.
Может, он ждал удара в челюсть, может, что я буду обвинять его в чем-то, но точно не такой реакции. Иначе почему Джон поднимает брови, осторожно уточняя:
– Такой же?
– Ты герой, Джон. Знаешь, в комиксах они часто носят маски. Может быть, все они – лишь переодетые монстры?
– Тогда ты – довольно симпатичное чудовище.
Он улыбается. Я легонько хлопаю его по спине. И мы поворачиваем в сторону брошенных автомобилей, оставляя позади только мой огонь. Да, мы монстры, каждый по-своему, но… когда-то я сама сказала одну правильную вещь.
У нас есть мир. И его пора спасать.
* * *
Нас пропускают даже без удостоверений: встревоженный охранник сразу вдавливает в приборную панель кнопку, открывающую дверь, и даже объясняет, куда свернуть. Мы с Джоном идем по широкой лестнице. Я отрешенно прислушиваюсь к тишине, не понимая, почему еще не созвали всю партию Единства, почему до сих пор не приехали мэр и министры. Наконец мы поднимаемся на верхний этаж и останавливаемся в коридоре, перед главной приемной, дверь которой чуть приоткрыта. Я вижу и слышу все, что происходит внутри. И медлю.
– Тяжелая ночь, вы устали… Вот.
Это голос Вэнди. Она ставит электрический чайник и садится в кресло рядом с каким-то молодым солдатом с эмблемой Восточного гарнизона на рукаве. Вэнди почему-то забыла, что она стерва, в ее голосе звучат мягкие, сочувственные нотки. Нотки почти хорошей, очень уставшей девочки. Солдат замер, уронив голову на руки, его окровавленные пальцы то и дело нервно сжимают волосы.
Дэрил, развалившийся на диване, прожигает взглядом дверь: кажется, в зал съездов.
– Партия Единства совещается. Без лидера. Товарищ Глински… черт… да он был лучшим!
– Ох, Дэрил…
– Ты понимаешь? Лучшим!
Вэнди что-то мурлыкает в ответ. Но я уже не слушаю ее. Я вижу, как Элмайра и Гамильтон курят у окна, и, когда они перестают шептаться, до меня долетают обрывки их разговора.
– …Взрыв газа.
– Мы можем пойти туда.
– Джей…
– Ты же хочешь. Я знаю.
– Вдруг мы найдем там его обгорелые останки, и…
Голос «свободного» звучит сдавленно и разъяренно.
– Ты настолько мало знаешь его? О н мог умереть так?
Элм усмехается. Невольно усмехаюсь и я, вспоминая визит в ее кошмары. Этого человека и правда не так просто убить, но сегодня это удалось. Мне.
– Когда я спала с ним, я в это искренне верила. Любовь заставляет верить во все, от купидонов до вечности. Но ты почему веришь?
– Он мой враг.
– Забавно… – Она прищуривается, затягивается и выпускает дым через уголок рта. – Что ж. Аминь. Побегу в чертову развалюху первой, если бы только узнать…
Джон не дает мне больше подслушивать и заставляет показаться им на глаза. Он открывает дверь и первым переступает порог.
– Ван Глински жив. Думаю… ему можно помочь.
Дэрил замолкает, солдат вскидывает голову. Двое у окна разворачиваются.
– Откуда ты знаешь?
Они спрашивают это почти хором. Элмайра замечает меня, смотрит в упор и хмурится. Почему-то мне кажется, что в первый миг она меня даже не узнала. Может, это так. Во всяком случае, она тут же отводит глаза:
– Джон?
Он склоняет голову, касаясь пальцами висков:
– Если я предельно сосредоточусь, я могу уловить мысли почти любого человека в Городе, с кем хоть раз имел зрительный контакт. Сознание Глински не погасло. Он далеко. Ранен, но жив.
Ничего добавить Джон не успевает. Дверь в приемную открывается, к нам заходит поджарый мужчина с короткими седеющими волосами.
– Товарищ Грин! Вы здесь!
Я узнаю его. Владимир Каменин, заместитель Глински. Я всегда терпеть его не могла, и он отвечал мне – да и всем нам – тем же. Но сейчас он вполне вежливо улыбается, глядя на поднявшегося с дивана Дэрила.
– Что такое? Я могу помочь? Как у вас дела?
Каменин отвечает не сразу. Он подходит поближе, рассматривая собравшихся в комнате: обдает презрением Гамильтона, Элм и нас с Джоном, бросает оценивающий взгляд на оголенные плечи Вэнди и только потом снова сосредотачивается на Дэриле.
– Нужен ваш голос. Понимаете… Потеря мистера Глински невосполнима, но в сложившейся ситуации нам необходим временный лидер, который все устаканит. Три человека высказались в мою пользу, трое проголосовали против всех. Нужен еще голос от члена партии, верного ее идеалам и действительно понимающего…
Я усмехаюсь, неотрывно глядя ему в лицо и жалея, что не могу проломить ему голову:
– Вы уверены, что Глински не вернется?
Это немного неожиданно, но вместо того, чтобы раздуться от гордости, Дэрил хмурится. И поддерживает меня:
– Я бы не спешил ни за что голосовать.
Светло-карие глаза Каменина чуть сужаются. Его лицо становится настороженным:
– Если к утру не будет кого-то…
Я снова подаю голос:
– А если начать поиски? Не вариант?
Каменин явно разозлился, что я вообще посмела заговорить с ним и мне требуется объяснять очевидные вещи. Вполне вероятно, что он, заявившийся из теплого дома, такой чистый и аккуратный, видит на моем месте просто рыжую свинью, поднявшую голову из вонючей лужи. Но и со свиньей он вежлив.
– Даже если бы у него был шанс… Линия партии требует корректировки. Последнее выступление товарища Глински было показательным, судя по тому, что мне передали. Это хорошо объясняет, почему за столько лет ему не удалось привести нас…
Я слышу щелчок. А затем выстрел.
Да, это выстрел, который почти сразу тонет в поднявшемся крике. Каменин, схватившись за ухо, шарахается в сторону, наваливается на стол и опрокидывает чайник. Между скрюченных пальцев текут быстрые струйки крови.
Гамильтон опускает пистолет. Искаженное выражение бледного лица сменяется прежним – усталым и отрешенным.
– Советую подождать с выборами. У меня многозарядный ствол.
«Свободный» отворачивается. Каменин шипит от боли, буравя взглядом его спину.
– Вы поплатитесь. Обещаю. Вы…
– Но не сегодня? – Он смотрит на него, и я вижу абсолютно спокойную «южную» улыбку. Ту, которая так давно не мелькала даже на газетных полосах.
– Мистер Гамильтон!
Другая дверь распахивается. Несколько телевизионщиков деловито начинают втаскивать в помещение аппаратуру.
– Вы готовы к эфиру? Видимо, только вы уполномочены…
– Эфиру? Ах да… да.
Каменин, ругаясь сквозь зубы, уходит обратно в зал съездов. Щелкает запертый засов, на ручке двери и на полу остаются красные подтеки. Дэрил снова устраивается на диване поудобнее.
– Крысы… не думал, что они так легко отрекутся… – Он задумчиво переводит глаза на «свободного». И уважительно прибавляет: – Вы стреляете, наверно, почти так же хорошо, как он. Ему бы точно понравилось.
Едва ли Гамильтон это слышит. Он все еще смотрит куда-то в пустоту.
* * *
…Знаете, мне нечего сказать вам, чтобы вы хоть ненадолго почувствовали себя в безопасности. А ведь для этого и нужны политики… Но я плохой политик. Вряд ли вы удивлены, верно?
Сегодня я говорю не как глава партии Свободы, а как гражданин. Один из вас. Забудьте все, чему я пытался вас научить, это осталось в прошлом. До Земли было и будет слишком далеко, ни один из нас не доберется туда живым, туда не попадут ни наши дети, ни дети наших детей. Это отрицает необходимость существования моей партии. Так? Да. Сейчас я отправляюсь исправлять собственные ошибки. Если я вернусь, мы еще поговорим.
Пока важно одно. Многое изменилось за эту ночь. Теперь вам решать, чего вы хотите. От Города. От нас. От меня. Я хочу слышать вас. Мы хотим слышать вас. В конце концов, демократия – не политический строй, а прежде всего возможность слышать друг друга и делать верные выводы. Ван Глински и я… мы были очень разными, но нас сближало одно – глухота, убийственная глухота. Я прошу прощения. Пока за нас двоих.
И… последнее, что вряд ли важно, но я скажу. Когда я был молод, у меня была мечта. Мечта о свете в конце тоннеля и крыльях, которые помогут мне туда добраться. Теперь я мечтаю лишь, чтобы свет, который всегда был со мной, не погас. Я буду драться за него.
А… о чем мечтаете вы?
Гамильтон стоит перед камерой на фоне серой стены. Он бледен и даже не отмыл копоть и кровь с лица. Он обводит воображаемую аудиторию взглядом, после чего с улыбкой закрывает глаза.