Книга: Ночь за нашими спинами
Назад: Волчонок
Дальше: Призрак

Командир

В кабинете шефа меня встречают разрисованные собачьи маски – это первое, что я вижу. Я торопливо отвожу взгляд, сосредотачиваясь на другом: газ не рассеялся, дышать лучше через платок, Элмайра сюда явно не добралась. Я сама распахиваю окно и, вдыхая холодный воздух, постепенно прихожу в себя. Подождав чуть-чуть, направляюсь к столу шефа.
Ван Глински и Львовский сидят, уронив головы на стол. Заметив между ними бутылку водки и стопки, я с сомнением приподнимаю бровь:
– Джон, ты уверен, что они просто не…
– Она не открыта. – Некберранец постукивает пальцем по горлышку.
– Ну… ладно. Кто первый?
Джон спешно кладет ладонь на затылок Глински. Я повторяю жест, и меня вновь обжигает – намного сильнее, чем при прикосновении к Бэни. я вспоминаю то, что видела в сознании Элм, и спешно выкидываю это из головы: нужно думать о другом. Джон ободряюще улыбается, и все вокруг снова чернеет.
…Первые воспоминания похожи на кадры разорванной кинопленки. Мелькают лица. Дома. Винтовки со штыками. Алые флаги.
Картину сопровождает мешанина звуков – смех, крики, стрельба, шум дождя и ветра. Обрывающаяся песня, врезающееся в уши странное слово.
Гренада.
Пять секунд – умопомрачительно красивое небо и множество всадников на его фоне. Закат. Закат и ослепительное, невероятное войско, напоминающее рыцарей Камелота. Впереди…
Нет. Не может быть. Разве я думала, что без шрамов Ван Глински станет… другим?
Наконец я вижу что-то определенное. Он – совсем молодой, одет в гимнастерку, и его можно узнать лишь по глазам, идеальной выправке и рубцу на переносице. Его волосы короче и темнее, на лице почти нет морщин. Он стоит навытяжку перед невысоким лысеющим человеком. Человек щурится, он не достает Глински и до подбородка.
– Честь знать вас.
Человек улыбается и вешает на грудь «единоличнику» орден, вроде того, что шеф надевает по праздникам.
– Честь служить.
Человек хлопает по его плечу и идет к кому-то другому. За его спиной – алый флаг с незнакомой эмблемой.
Картинка меняется. Глински на политическом собрании, на стене все тот же флаг, а также портрет того человека в черной раме. Я не знаю никого из говорящих и не могу понять, о чем идет речь. Чаще других звучит слово «репрессии», Глински явно недоволен: он стучит кулаком по столу и повышает голос:
– Трех на Севере более чем достаточно. Кого вы собираетесь туда упечь?!
В противоположном конце зала сидит крупный мужчина с почти такими же грубыми, как у Глински, чертами лица. Он переводит взгляд на стоящих у двери охранных – судя по форме, это именно они. Он подает знак, и серые, одинаковые люди идут к «единоличнику». Кажется… Я понимаю, что будет дальше.
Следующий эпизод мне знаком. Лаборатория, худой рыжий мужчина с выдающимися скулами вводит в вену Глински шприц. Его голос звучит успокаивающе, но в нем все же звучат садистские нотки:
– Да. Бессмертие – это немного больно…
В шприце виднеется сероватое вещество. Глински внезапно бледнеет, хватается за горло и падает на колени. Почти тут же он вскакивает и наваливается на стол. Его лицо искажается настолько, что медик в ужасе шарахается и зовет кого-то на помощь. Но «единоличник» уже сметает со стола вещи, хватает склянки и швыряет их. Я знаю: они достигнут цели.
Тьма. Я вижу железную проволоку, за которую цепляются пальцы, и ничего больше. Снова вспышка, и я – совсем недолго – смотрю, как он целует женщину под красной стеной, на фоне красной башни. Женщина светловолосая и головокружительно красивая, а он… головокружительно счастлив.
– Я назову его Рихардом… если у нас будет сын.
Затем я вижу войну. В небе что-то оглушительно ревет. Люди защищают город вроде нашего: низкие дома, узкие улицы. Навстречу ползущим машинам сначала бегут всего несколько солдат, а затем – целя толпа. Серая, оборванная, похожая на волчью стаю. Все заволакивает дымом. Взрывается граната. Вместе с ней взрывается мое сознание.
…Светловолосая женщина, которую Глински так бережно держал в объятьях, распарывает ножом его рот. На женщине черная форма с незнакомыми нашивками – черепами и дубовыми листьями. Холм, на котором они сражаются, заливает дождь.
Мир снова меркнет. Я потираю пальцами виски, переглядываюсь с Джоном и получаю в ответ только короткий кивок. То, что мы видели, пока не помогло понять…
– …полностью поддерживаю, но наверху считают, что необходима политработа.
Глински жмет руку мэру – еще не такому высушенному и не такому усталому. Тот улыбается.
– Принимаю с удовольствием. Политработа… что ж, смотрите. У нас с этим проще. Только один… важный момент.
– Да?
– Никаких лагерей. Вы же знаете, все эти кулаки, тайные священники, опальные офицеры, интеллигенты… я не держу их в клетках. Они работают. У нас много работы. Тьма принимает всех.
Глински серьезно кивает. И внимательно, пытливо смотрит Бэрроу в глаза.
– Дня было достаточно, чтобы все увидеть. Люди полны сил, они… – он колеблется некоторое время и все же произносит слово, от которого я вздрагиваю, – свободнее. И верны, несмотря на Юг под боком. Первомайская демонстрация поистине великолепна, но как вы этого добились?
Мэр лишь пожимает плечами:
– Теоретическую модель общества надо подлаживать к ситуации. Конкретная ситуация требует только надежности и спокойствия. Насколько это возможно. Сами слышали, что здесь летают белые твари, свистят пули…
– Здесь есть вы.
– Товарищ, да вы льстец! А впрочем… добро пожаловать домой, мой друг. Добро пожаловать.
Еще одно крепкое рукопожатие – и это последнее, что я вижу.
В новом воспоминании Элм стоит у окна кабинета «единоличника» – солнечный свет золотит ее растрепанные волосы. На ней ничего нет, кроме военного мундира Глински, небрежно наброшенного на плечи. И ей не больше шестнадцати.
– Здравствуйте, господин капитан.
Она чуть улыбается, не двигаясь с места.
– Опять удрала? – Глински быстро подходит к ней. – А если узнают?
Элмайра отбрасывает со лба челку и лукаво щурится:
– Пришлось соврать, что, если мне попробуют помешать уходить, ты перестанешь давать деньги.
Глински хмурит брови:
– Ты в курсе, что таким образом ты портишь мне репутацию? Я занимался проблемами сирот еще до того, как…
– Встретил меня?
Она, подавшись вперед, прижимается лбом к его груди. Ее пальцы поглаживают сильные плечи.
– …И продолжу без тебя.
Пальцы мгновенно напрягаются и комкают ткань свитера.
– Когда я вырасту? – Элм приподнимает голову, в ее глазах блестят зеленые огоньки.
– Ну, чем черт не шутит, мало ли девушек…
– Убью. Любую. И тебя. Понял?
Он берет ее за плечи и отстраняет от себя. Затем он проводит ладонью по ее щеке и произносит, будто с сожалением:
– Ведьма…
Его ладони забираются под мундир, ложатся на голую кожу. Картинка мгновенно распадается на осколки.
…Джей Гамильтон стреляет по движущейся мишени. Спина прямая, пистолет – будто продолжение руки. Взгляд холодный и пристальный, неотрывно следящий за целью. Очередная пуля попадает точно в лоб картонной фигурке.
– Хм…
«Единоличник» стоит, прислонившись к закрытой двери и буравя взглядом спину «свободного». Странный взгляд – в точку, где шея соединяется со спиной. Львовский как-то объяснял на тренировке: если правильно нанести даже слабый удар именно сюда, можно убить человека. Или парализовать. Или…
– Неплохо.
Гамильтон поворачивается и вдруг, вытянувшись в струнку, прикладывает ладонь к голове:
– Господин капитан!..
Глински с любопытством, вполне благодушно смотрит ему в лицо.
– Хватит этого.
Он шагает вперед и, поравнявшись с Гамильтоном, выхватывает из кобуры пистолет. Мишень продолжает движение метрах в десяти, но, как только пуля попадает в ее нарисованное сердце, со скрипом останавливается. «Единоличник» опускает руку.
– Вы тоже не промах.
– Давно не тренировался. – Он пожимает плечами. – Пожалуй, стоит переоснастить залы не только в центральном штабе, но и в гарнизонах… Если хорошо встряхнуть министра безопасности, выбью средства… – Протянув руку, он стирает со щеки Гамильтона масляное пятно. – Забота об оружии это, конечно, важно, но вид у вас, как у индейца. Читали Купера? А Чехова? Помните… Монтигомо Ястребиный Коготь? Где вы служите?
Гамильтон сам дотрагивается до своей щеки и сильно трет ее, будто тянет время. Затем, оглядев пальцы, с явным смущением отвечает:
– Я… не люблю книги. Временно исполняю обязанности главы Западного гарнизона. Выдвинут солдатами, почти единогласно. Не утвержден.
– Проволочка с их стороны. Ведь, если я верно помню, благодаря вам дело с Объединенной Делегацией Разумных Цивилизаций закончилось успешно? Вы помогли с материалами?
– Не столько благодаря мне…
В глазах Гамильтона по-прежнему нет враждебности или страха. Спокойно улыбаясь, он убирает пистолет, отбрасывает со лба волосы. Глински следит за каждым движением:
– Вы слишком скромны для лидера. Но, несомненно, заслуживаете этой должности больше многих. Смелые люди, как ни парадоксально, редки среди наших военных. Документ о вашем назначении на пост главы Западного гарнизона подпишут сразу после перевыборов.
Этот мирный тон, улыбка… Вану Глински нравится говорить с молодым, подающим надежды солдатом. Своим будущим заклятым врагом. «Единоличник» кивает, разворачивается и идет к двери, бросая напоследок:
– Интересно, кого посадят вместо Артура Гамильтона… он в опале.
Тот, кто однажды станет нашим боссом, молчит. Только когда Глински уже оказывается на пороге, он произносит:
– Кстати об ОДРЦ. Исход этого дела был далеко не благоприятным. Лучше было бы наладить контакт. Уверен, их корабль мог бы помочь желающим вернуться на Землю.
Он вынимает из кармана очки и начинает вертеть их в руках. Глински останавливается, смотрит на него и кривит рот в вежливой улыбке:
– О, эти огрехи юности… вам близки либеральные идеи «свободных»? Что ж, вы сможете поговорить об упущенной возможности с будущим лидером.
Глински уже берется за ручку двери, когда звучит ровный твердый ответ:
– Новый лидер партии Свободы – это я.
* * *
Кажется, что-то пошло не так. Мы вернулись туда, где все началось: в мой кошмар. Вокруг снова темнота, поблизости – могильный камень. Несмотря на то, что на этот раз у меня не получается прочесть выбитое на нем имя, я все равно никак не могу избавиться от ощущения: все мертвы и никого не осталось. В темноте уже нет Элмайры, шефа, старого приюта «Алая звезда» и тех, кто жил там. И – это особенно жутко – нет даже мертвых ангелов, которые похоронили меня заживо.
– Ты что-нибудь понимаешь?
Джон не отвечает. Он смотрит не на меня, а вниз, под наши ноги. Трава смята, местами вырвана с корнем, а кое-где будто бы… недавно горела? В бок тянется дорожка из бутылочного стекла, погасших головешек и лохмотьев. Валяется пара ножей и кастетов. Стреляные гильзы. И… все вокруг залито кровью.
– Нет…
Наши взгляды встречаются не более чем на секунду, потом Джон указывает налево.
– Ты уверен? Он вряд ли верит в Бога.
Там, у холма, белеет невысокая церковь, которую я хорошо помню. Она довольно невыразительная: строили как под копирку, вместе с шестью другими в Городе. Все они – без куполов и излишних украшений – похожи на увенчанные крестами горки детских кубиков. Сейчас эта мысль особенно пугает.
– Эшри?
– Идем.
Я стараюсь не рассматривать то, что валяется вокруг. И у меня получается, пока на пути не начинают попадаться мертвецы.
Они лежат либо вдоль дорожек, либо дальше – между могил и памятников. Мужчины и женщины, молодые и старые. В траве я различаю пару зеленых курток и красных шарфиков девушек из благотворительной организации «Жизнь», в противоположной стороне – группку полицейских. Отворачиваюсь, заметив мэра: у него свернута шея и почему-то не хватает правой руки. Я цепляюсь за Джона и зажмуриваюсь.
– Я… обязательно должна смотреть?
– Ты ничего не должна, Эшри.
Его рука сжимает мою, и, открыв глаза, я вижу его слабую улыбку. Мертвецы перестают казаться мне настолько пугающими. В конце концов, они не настоящие. Мы спим… разве не так?
Тела лежат на двух ступенях крыльца, на паперти их уже нет. Витражное окно светится, будто внутри оставили несколько свечей. Цветные фрагменты притягивают взгляд: изображение сердца, розы, бледного лика Христа и голубых небесных далей на самом верху. Привет, Бог… Ты поможешь нам сегодня или сделаешь еще больнее?
Джон толкает массивную дверь: она немного приоткрыта и поддается легко. Мы входим, и я невольно зажмуриваюсь от теплого оранжевого сияния: тут действительно горят свечи. Пожалуй, их даже слишком много, несмотря на то, что некоторые погасли или сломались. Пахнет до головокружения сладко. Хм, знакомый запах. Но вряд ли он сегодня принесет нам покой.
Скамьи перевернуты, на полу валяются развороченные подушки с торчащими клочьями пуха. Обивка алая, но кровь различима даже на ней. Откуда тут так много мертвых? Всюду лежат или сидят в неестественных позах солдаты, партийцы, мужчины и женщины в зеленом. Есть люди в безликой гражданской одежде. Дети. Старики. Между скамей лежит молодой человек с повязкой «свободного» на рукаве и еще один, с перерезанной глоткой, рядом. Левее – седой жилистый «единоличник» со вспоротым животом.
В начале прохода между скамьями – мое тело. В центре лба аккуратная дырка, глаза закатились, волосы разметались по полу и похожи на щетку от швабры. Здесь же Элмайра: у нее из груди торчит штык от винтовки. Пальцы явно пытались выдернуть его, но застыли, сведенные смертельной судорогой. Лицо закрыто волосами, голова опущена. Она похожа на себя там, в лаборатории, не хватает лишь жуков. А еще мы напоминаем… кукол? Марионеток? Я уже различаю в отдалении фигуру Хана и не сомневаюсь, что найду Джона, если присмотрюсь. Но я не хочу присматриваться. На сегодня мне достаточно.
…Двое сидят на каменном полу перед возвышением, с которого обычно читается проповедь, недалеко от развалившегося алтаря. Священник и сейчас там, лежит головой на раскрытом Евангелии. Его череп размозжен, со страниц на пол капает кровь, смешанная с бледно-серыми кусками мозга.
Светлая рубашка Джейсона Гамильтона перестала быть светлой. Он чуть поворачивает голову: лицо разбито, в глазах горит лихорадочный огонь. Сбиты костяшки пальцев. Глински, навалившийся спиной на обломок скамьи, выглядит ничуть не лучше.
– Остались пули?
Голос хозяина этой кошмарной реальности звучит еще более хрипло, чем обычно. Он кашляет, сплевывает что-то на пол. Затем переводит мутный взгляд со свечи на фреску: воскрешение Лазаря.
– Всех расстрелял? – «Свободный» оттирает кровь с подбородка. – На кого из моих людей ушла последняя?
Теперь Глински смотрит на него в упор. Его взгляд ничего не выражает: в нем нет ни ненависти, ни капли раскаяния. Ни одной из эмоций, что я видела до этого.
– Жалеешь их? Если бы не ты, ничего бы не было. Войны всегда начинаются из-за таких, как ты.
Он опять кашляет и прикладывает ладонь к боку, где слабо видна рана. Гамильтон криво усмехается.
– Войны начинаются, когда мир гниет. Подумай, почему за мной пошли люди.
– Продолжай утешать себя. Раньше неплохо выходило.
Глаза Гамильтона сверкают недобрым огнем.
– Нет, Ван. Довольно. У меня… есть то, что тебе нужно.
Он достает из кармана револьвер и пулю. Безумными становятся оба опустевших взгляда.
– Отдашь?
– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.
Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.
– Что будет делать тот, кто останется в живых?
– Его сожрет тьма.
– Со всеми раскаяниями…
Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.
– Это останется между ним и тьмой.
Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.
– Что ты… стоишь? – У меня сел голос, и я с трудом себя слышу.
Я делаю шаг. Пальцы Джона сжимают мою руку.
– Не сейчас.
Он держит меня. Немигающий синий взгляд скользит по двум фигурам в считанных метрах от нас. Может, Айрину все равно, потому что это сон. Может, с точки зрения его высокоразвитой расы, происходящее даже кажется смешным. Но я думаю об одном: они могут сидеть так еще долго – времени много. Но каждый щелчок пустого барабана – еще один шаг к настоящему сумасшествию.
Джей Гамильтон на этот раз целится себе в лоб.
– На обломках мира всегда в чем-то признаются. Так вот, мне… жаль. Я хотел другого. Всегда.
Снова прокручивает, снова осечка. Гамильтон медленно передает револьвер.
– За что?..
Он не заканчивает вопроса, но я догадываюсь о смысле. Ван Глински молча вращает барабан, подносит к подбородку и спускает курок. Без результата. И тогда он все же отвечает:
– Людям – как бы хорошо они ни жили – всегда нужно видеть дорогу куда-то еще. Но их не нужно по ней тащить! Думаешь, просто так твои дружки построили корабль, который даже не смог лететь? Просто так?
– Что…
«Единоличник» вкладывает пистолет в его руки, но не выпускает. Сдавливает пальцы своими и, наклонившись ближе, продолжает бешено шипеть:
– И тут являешься ты. Чертов буревестник! Неужели ты действительно ничего не понимал? Ха… доблестный Монтигомо Ястребиный Коготь… Земля, надо же…
Глински выпрямляется и убирает руку. Гамильтон подносит револьвер к виску, кусая губы.
– Не считай меня идиотом. Я все понимал, глядя на своего отца. Но…
Жмет на курок. Осечка.
– Человек – упрямая тварь, верит, пока не скажут вслух, знаешь? Лучше бы ты сказал.
– Когда?..
– Когда я встретил тебя в тренировочном зале. Прямо там.
Гамильтон вкладывает револьвер в протянутую руку. Низко опускает голову, волосы падают на глаза.
– Тогда я подумал, что все, что я слышал о тебе…
– Правда до последнего слова.
«Единоличник» прокручивает барабан и спускает курок. Щелчок. «Свободный» опять забирает оружие.
– Чувствуешь, что на нем осталось тепло наших ладоней?
Гамильтон приставляет револьвер к сердцу. На его губах появляется странная улыбка.
– Ван… а мы когда-нибудь жали друг другу руки?
Глински вдруг подается вперед. Его пальцы – кривые, испачканные кровью и копотью, похожие на пальцы монстра, – крепко сдавливают плечо противника.
– Подожди. В тот день…
Но курок уже спущен. Раздается звук выстрела.
– Джей?
Он произносит это несколько раз, с паузами. Склоняется к телу, обмякшему на полу. Покрытая шрамами рука осторожно закрывает глаза: этого заслуживает побежденный враг. Враг, который навсегда останется в памяти. У каждой войны есть начало. Значит, должен быть конец.
Джон направляется вперед, и мне остается только следовать за ним. Мы уже рядом. Теперь я отчетливо вижу запрокинутую голову и светлые волосы Гамильтона, слипшиеся от крови. Падая, он разбил затылок. А может, это произошло раньше.
– Выродок!
Я не узнаю свой голос, эти визгливые нотки. Кто-то другой орет на человека, на которого я раньше боялась даже посмотреть. На человека, давшего мне когда-то имя, будто поставившего метку и…
– Крылатая?..
Бескрылая.
Я опускаюсь на колени и всматриваюсь в лицо Гамильтона, остро осознавая неважную раньше вещь: он старше меня всего года на четыре. Он очень молод. И теперь мертв.
– Мы же должны были вас спасти…
«Единоличник» смотрит сначала на меня, потом на Джона.
– Поздно кого-то спасать. Вам не стоило восставать из мертвых.
Он подносит револьвер к виску и несколько раз жмет на курок. Знакомые щелчки пустого барабана следуют один за другим. Пальцы разжимаются. Оружие с грохотом падает на пол.
– Это иллюзия, мистер Глински. Не усугубляйте ее.
Голос Джона звучит ровно, но ало-рыжие точки в глубине зрачков выдают его настороженность. «Единоличник» совершенно спокойно встречается с ним взглядом, разбитые губы поджимаются и кривятся.
– Серьезно, гуманоид? Ущипнешь меня?
– Вы можете всего этого не допустить.
Глински бросает новый взгляд на мертвого врага. Затем он поднимает пистолет и кладет его на впалую грудь Гамильтона, как мог бы положить цветы. Это механическое действие пугает, и я с шумом вдыхаю воздух.
– Я… – Глински вдруг издает смешок, – лгал ему. Знаешь, гуманоид… – его улыбка превращается в безумный оскал, – у нас, монстров, есть странная привычка привязываться к тем, кто сражается с нами особенно смело. Он был таким. Впрочем, неважно. Есть пули?
Мне хочется вцепиться ему в горло. Нет, лучше в лицо: расцарапать его и содрать маску. Увидеть молодого офицера, который мчался на фоне закатного неба с красивой, величественной армией. Услышать слово, значения которого я не знаю.
Гренада.
Меня трясет. К горлу подкатывает тошнота.
– Джон…
Его взгляд пронзает меня, и тошнота усиливается, сдавливая желудок. Колени подгибаются. Я зажимаю рот рукой.
– Эшри, – его голос звучит отстраненно, будто я слышу его через подушку, – только не здесь. Иди на улицу.
Джон не просит. Он приказывает. И мне даже в голову не приходит не подчиниться, хотя интуиция предупреждающе взвизгивает:
Попалась.
Но я рада попасться. Просто счастлива.
Сначала я иду, а затем уже бегу к деревянной двери. Проскакиваю мимо своего трупа, наваливаюсь на створку и вырываюсь на улицу. Сбежав по ступеням, я опускаюсь на землю между нескольких мертвецов. Сейчас для меня они не существуют. Меня выворачивает желчью, и я падаю ничком.
Тьма надвинулась. Она все ближе. Но мне плевать, я прячу лицо в траве, теперь мое тело совсем расслаблено. Каждая его мышца словно хочет срастись с землей. Лучше бы я осталась в гробу, под звездами. Ничего не зная ни о правящих в Городе, ни о любящих меня, ни о мертвых.
Из церкви не слышно ни звука. Погружаясь в сон, я пытаюсь представить себе, что говорит «единоличнику» Джон. Мне верится, что это – добрые слова, ведь Джон не знает других.
Гремит выстрел. Стреляли по мне? Становится тяжело дышать, но… дело вовсе не в пуле, она просвистела очень далеко. Просто… внезапно я, кажется, понимаю все.
– Эшри.
Я поднимаюсь и медленно оборачиваюсь. Джон выходит один. Он быстро убирает пистолет в кобуру.
– Нам пора.
Я не могу сдвинуться с места.
– Дай руку.
Я делаю шаг назад.
Высшая раса, высшая раса! – Я слышу издевательский смех шефа в своей голове.
Нет. Джон все понимает. Он не причиняет боли. У него добрый голос, глаза, руки, сердце. Он единственный, благодаря кому мы держимся, он спас даже меня, хотя я последняя, кто заслуживает его пощады или жалости. И он не мог…
– Что ты сделал?
Я отступаю еще немного, глядя на протянутую руку. Айрин пытается поймать мой взгляд и делает шагает вперед.
– Это сон, Эшри. Слышишь?
– Что ты сделал? – повторяю я, почти задыхаясь. – Что?
Я не знаю, что хочу услышать. Джон снова зовет меня:
– Эшри!
Я разворачиваюсь, чтобы бежать – куда угодно, в любую могильную яму, подальше от церкви, Джона Айрина… Меня гонят отвращение, страх, боль и вся псарня человека из Коридора. Но, конечно же, мне не уйти.
– Я. Сказал. Стой!
Джон хватает меня и притягивает к себе. Он грубо сжимает мой локоть, как никогда не делал раньше, я дергаюсь и кусаю его за руку, но другой он закрывает мне глаза. Тем же заботливым жестом, каким это делала я, когда вокруг нас пылало пламя. И…
Я лечу.
* * *
– Как же так, Ван…
Пахнет чем-то крепим. Я открываю глаза и понимаю, что я полулежу в кожаном кресле в кабинете Львовского. И на меня опять пялятся собачьи маски.
Шеф спит, уронив голову на столешницу, Джон стоит над ним. Я впервые осознаю, какой дикий у Айрина вид – пылающие пустые глаза и слабо светящиеся ладони. Сила в чистом виде. И, конечно же, он не позвал в новое путешествие меня. Наверное, это к лучшему.
Элмайра и Ван Глински сидят с другой стороны стола: она разливает водку из бутылки и передает ему стопку.
– За надежду, Ван. За нас.
Он молча чокается с ней. Затем они смотрят друг другу в глаза.
– Там… был ад, да? У меня был, – говорит Элм.
Ван хмурится и отвечает в своей обычной требовательной манере:
– Где вы взяли эту дрянь? Дурь толкаете?
Элм слабо пихает его ногой, но говорит вполне мирно:
– Кто-то из наших друзей. Возможно… тот же человек, который выпускает газету.
– Какую?
– «Правду». Которую кто-то подкинул тебе после первой бойни на площади и которую ты бросил в лицо Гамильтону. И еще, – она немного колеблется, – Ван, ты повел себя ужасно. Бэрроу так хотел, чтобы…
– Да ну? – Глински кривая ухмыляется. – Что?
Элмайра запинается. «Единоличник» выжидающе наблюдает исподлобья. Элм вдруг говорит совершенно другое:
– Почему Эшри так долго не просыпается? Что она там видела?..
Джон убил его.
К моим глазам подступают слезы. Да, теперь я уверена. Там, по ту сторону, «единоличник» попросил об убийстве сам, потому что знал, что он бессилен. Может, для таких нет другого «лекарства». И именно «такой» дал мне когда-то имя. Это… знак?
Элм накрывает его напряженно сжатую руку своей.
– Не отвечай. Просто хочу верить, что тебе помогло. Мне – да.
– Ты играла в русскую рулетку?
Она хмурится:
– Плохая игра. Конечно, нет.
– И не играй. Можешь случайно выиграть.
– Поговоришь с Джеем?
– Не о чем. Давай выпьем.
– Самое время нажраться в сопли, мамочка… – произношу я достаточно громко.
Они оборачиваются. Элм вскакивает с места и бросается меня обнимать. Она почти выдирает меня из кресла, ставя на ноги, и быстро шепчет в ухо:
– Как я рада…
Потом она переводит испуганный взгляд на Джона. Я поспешно объясняю:
– Сейчас вытащит шефа, и… господи. Там же Вуги!
Элмайра вздрагивает, затем прикладывает ладонь к груди, прислушивается и хмурится. Поколебавшись, она спрашивает:
– Ты… сможешь ему помочь? Я не знаю, сколько он протянет, я перестаю чувствовать с ним связь.
– Элм, вряд ли…
Она проводит в воздухе рукой. От пальцев отделяется черное облачко и плывет к потолку. Довольно пугающее зрелище.
– Джон сказал, ты вернула Бэни. Прошу… попробуй.
Несмотря на страх в ее глазах, мне почему-то кажется, что Элмайра просто хочет остаться с Глински наедине и продолжить прерванный важный разговор. А я мешаю ей. Сильно мешаю.
– Огонечек?
А впрочем, плевать. Пусть спасает его душу, если что-то похожее у него есть. Пусть. При одном воспоминании о Вуги под действием непонятной дряни все мысли вылетают из головы. Я киваю. Элм улыбается.
– Я буду ждать.
Я закрываю дверь и некоторое время просто стою. Когда я снова слышу, как заговорила Элмайра, я начинаю спускаться вниз. Уже на середине лестницы я понимаю: призрак внизу не один. И я ускоряю шаг.
– Вуги, проснись! Что с тобой? – слышу я. Бэни бешено скачет и, конечно, не может даже ухватить руку призрака. Я подхожу и хватаю оборотня за предплечье. Мой голос звучит ровно. В нем нет почти никаких эмоций, я растратила все, которые были.
– Успокойся. Предоставь это профи.
Он удивленно оборачивается. Я жду десятка глупых вопросов. Но звучит всего один:
– Я могу помочь?
– Не надо. Это опасно.
– Он мой друг, я…
– Я же сказала: не нужно, Бэни, – говорю я. – Он и наш друг тоже. Так было до тебя. Уйди с дороги, или я тебя вырублю.
Он подчиняется. Пятится вбок, пугливо дергая ухом. Я делаю глубокий вдох и приближаюсь к призраку.
Вуги висит все так же безвольно, склонив голову. Плавно вращается в пространстве, как если бы над ним действительно крутилась невидимая веревка с петлей. Я смотрю на его спокойное лицо, с трудом различимое на фоне комнаты. Протягиваю руки и пытаюсь дотронуться. Поняв, что это бессмысленно, я просто останавливаю ладони по обе стороны от лохматой головы.
Я представляю, как тьма на уровне грудной клетки призрака рассеивается. Мне трудно настроиться на слабую волну, но, по крайней мере, меня не отталкивают. Пространство начинает знакомо дрожать.
Я не открываю глаз. Темень перед опущенными веками становится гуще. Плотнее. Осязаемее. Что-то задевает мою ногу, но я даже не вздрагиваю, а только делаю новый глубокий вдох, словно собираюсь нырнуть. Считаю до пяти. А после этого – действительно ныряю.
Назад: Волчонок
Дальше: Призрак