О своих намерениях Анна сообщила нам с каким-то вызовом. Сначала мы даже не приняли ее слова всерьез. Нам не верилось, не хотелось верить, что это не шутка. Во-первых, женихом был Алан Эрвин, тот самый Алан, с которым я когда-то дрался на берегу ручья, который донес на Софи. Родители Анны владели богатой, доходной фермой, лишь немногим уступавшей Вэкнаку, а Алан родился в семье кузнеца и сам собирался стать кузнецом. Ему это очень подходило: парень он был высокий и здоровый, но, кроме этого, ничем другим не отличался. Несомненно, родителям хотелось для Анны жениха получше, поэтому мы не думали, что из этой затеи что-нибудь выйдет.

Мы ошиблись. Каким-то образом ей удалось примирить с этой мыслью родителей, и состоялась официальная помолвка. Тогда мы встревожились не на шутку. Мы были вынуждены продумать возможные последствия, и то, что нам представилось, несмотря на всю нашу неискушенность, внушало тревогу. Майкл первым начал обсуждать с Анной наши опасения:

– Анна, этого делать нельзя. Ты этим сама себя погубишь. Это все равно что привязать себя к калеке. Подумай, Анна. Подумай хорошенько, что из этого выйдет.

Она сердито набросилась на него:

– Я не дура. Конечно, я все обдумала. Я думала больше, чем вам кажется. Я женщина, я имею право выйти замуж и иметь детей. Но вас только трое, а женщин пять. Не хочешь ли ты сказать, что две из нас вообще не должны выходить замуж? Не иметь своей жизни, своего дома? Если не так, то две из нас должны выйти замуж за нормальных. Я люблю Алана и намерена выйти за него. Вы должны быть мне благодарны: это ведь упростит жизнь остальным.

– Ты не права, – пытался спорить Майкл, – мы наверняка не единственные на свете. Где-нибудь за пределами наших возможностей связи должны быть еще такие же. Если мы немного подождем…

– Почему я должна ждать? Так может длиться всю жизнь. У меня есть Алан, а вы хотите, чтобы я потеряла годы, ожидая кого-то, кто, может быть, никогда не придет и кого, может быть, когда он появится, я возненавижу. Вы хотите, чтоб я отказалась от Алана и рисковала потерять все. А я не собираюсь делать этого. Я не просила судьбу, чтобы я стала такой, как мы, но я имею право получить от жизни то же, что и все. Да, это будет нелегко, но почему ты считаешь, что мне легче будет жить одной год за годом? Нам всем будет непросто, но никому не станет лучше, если две из нас навсегда откажутся от любви и семейной привязанности. Три из нас могут выйти замуж за вас троих. Что будет с двумя оставшимися? С теми двумя, которые останутся ни при чем? Они окажутся ни там, ни тут! Ты считаешь, что они должны лишиться всего? Это ты, Майкл, не все обдумал, и все вы. Я-то знаю, что собираюсь делать, а вы все не знаете, потому что никто из вас не влюблен, кроме Дэвида и Розалинды, и поэтому ни перед кем из вас такой вопрос не стоит.

В какой-то мере так оно и было. Но если мы и не обдумывали всего заранее, то хорошо помнили о проблемах насущных, а главной из них была необходимость постоянно притворяться, вести в своей собственной семье какое-то убийственное полусуществование. Больше всего мы мечтали о том, что когда-нибудь скинем с себя это бремя. Хотя мы не очень представляли себе, как этого достичь, одно мы понимали ясно: брак с «нормальным» в самое короткое время сделается невыносимым. Конечно, теперь дома нам всем приходилось несладко, но быть обреченным и дальше жить в тесной близости с человеком, не понимающим мысли-образы, казалось просто невозможным. Прежде всего любому из нас ближе все остальные из нашей компании, а не «нормальный человек», собственный муж или жена. С этими последними находилось бы меньше общего, это был бы фальшивый брак, в котором двое разделены пропастью более широкой, чем, скажем, языковая преграда, разделены чем-то, навсегда скрытым от одного из них. Это стало бы несчастьем: постоянное недоверие, неуверенность и, наконец, необходимость до конца жизни быть настороже, бояться промашки, а мы хорошо знали, что случайные оплошности просто неизбежны.

В сравнении с теми, кого знаешь по мыслям-образам, другие люди кажутся тупыми, какими-то недоумками. Я думаю, «нормальным» людям, неспособным разделить с нами образы-мысли, просто невозможно понять, до какой степени мы были частью друг друга. Как им представить себе, что значит «думать вместе», когда два разума могут сделать то, что не может один? Нам не надо барахтаться в поисках нужных слов, нам очень трудно притвориться или подменить мысль, даже если хочется, и в то же время для нас практически невозможно «не так понять» друг друга. Что хорошего может выйти из союза одного из нас с полунемым «нормальным», который в лучшем случае способен лишь счастливо угадать твои мысли и чувства? Ничего, кроме тягучей безрадостной неудовлетворенности и роковой ошибки – чуть раньше или чуть позже – или, того хуже, постепенного накопления незначительных оплошностей, медленно рождающих подозрение…

Все это Анна знала не хуже нас, но решила сделать вид, что проблемы не существует. Чтобы показать свой полный разрыв с нами, она прежде всего перестала откликаться на вызовы. Однако было непонятно, отключила ли она свой ум или слушает, но не участвует в разговоре. Мы полагали, что первое более в ее характере, но поскольку полной уверенности у нас не было, мы никак не могли решить, какую позицию нам следует занять в этом вопросе и надо ли вообще ее занимать. Наверное, нам все равно не удалось бы что-либо изменить. Я лично ничего придумать не мог. Розалинда тоже.

К тому времени Розалинда превратилась в высокую стройную девушку. Она стала так красива, что на нее все обращали внимание. Ее осанка, движения были удивительно чарующими, так что нескольких парней, попавших под ее обаяние, буквально притягивало к ней. Розалинда вела себя с ними вежливо, и только, а так как в характере ее хватало уверенности и решительности, чтобы не быть нежно беспомощной, то, по-видимому, это их отпугнуло, и вскоре все они переключились на других девушек. Она настолько упорно не желала вступать с ними ни в какие близкие отношения, что, наверное, именно поэтому более всех нас была возмущена намерениями Анны.

Для безопасности мы с Розалиндой старались встречаться редко и тайно. По-моему, никто, кроме наших, и не подозревал, что между нами что-то есть. Свидания украдкой не приносили радости, и мы горестно гадали, когда же наступит день, когда нам не надо будет скрываться. Непонятным образом история с Анной сделала нас еще несчастней. Брак с «нормальным», даже самым добрым и хорошим человеком для нас был просто немыслим.

Единственным посторонним человеком, с которым я мог посоветоваться, был дядя Аксель. Как и все окружающие, он знал о предстоящей свадьбе, но для него оказалось новостью, что Анна одна из нас, и встретил он эту весть очень мрачно. Подумав, он покачал головой:

– Нет, Дэви! Ничего из этого не выйдет. Ты прав. Я уже лет пять или шесть знал, что хорошего не будет, но надеялся, что, может, как-то обойдется. Я так понимаю, что вы зашли в тупик, иначе бы ты ко мне не обратился.

Я кивнул.

– Она нас не слушает. А теперь и того хуже: она перестала отвечать нам. Говорит, что все кончено, что она никогда не хотела отличаться от нормальных, а сейчас тем более постарается быть как все. Насколько сможет. В первый раз мы поссорились по-настоящему. В конце концов она объявила, что ненавидит всех нас и ей невыносима одна только мысль о таких, как мы. Во всяком случае, она попыталась убедить нас, что думает именно так, а на самом деле она просто очень хочет заполучить Алана и решила не допустить, чтобы ей помешали. Я… я раньше не подозревал, что можно так хотеть кого-то. Она беспощадно слепа и глуха ко всем доводам, и ей все равно, к чему это приведет. Не знаю, что нам делать.

– А ты не думаешь, что ей удастся заставить себя жить как нормальный человек? Совсем исключить другую сторону? Очень это трудно? – спросил дядя Аксель.

– Конечно, мы думали об этом, – ответил я. – Она может отказаться отвечать на вопросы. Она делает это сейчас, как человек, решивший не разговаривать. Но надолго ли… Это все равно что дать обет молчания до конца жизни… Я имею в виду, что она не может просто забыть и стать «нормальной». Мы считаем, что это просто невозможно. Майкл сказал ей, что это все равно как если бы женщина, выходящая за однорукого, притворялась, что у нее тоже одна рука. Из этого толку не будет. И потом это просто нельзя выдержать.

Дядя Аксель помолчал, как бы мысленно взвешивая сказанное, и спросил:

– Вы уверены, что она настолько сходит с ума по Алану? Я хочу сказать, ее никак нельзя уговорить? Разубедить?

– Она сама на себя не похожа. Она вообще больше не думает, как раньше. Перед тем как она перестала отвечать, ее мысли-образы были совсем странными.

Дядя Аксель снова покачал головой:

– Женщинам нравится считать, что у них любовь, когда они просто хотят замуж. Они думают, что это их как-то оправдывает, помогает сохранить уважение к себе. В этом нет ничего плохого. Большинству из них в дальнейшем понадобятся все иллюзии, какие только возможны, чтобы как-то продержаться. Но если женщина вправду любит, то это нечто совсем иное. Она живет в мире, где все обычные представления недействительны. Она как в шорах, видит только свою цель, и во всем остальном полагаться на нее нельзя. Ради своей любви она пожертвует всем, собой в том числе. Для нее все ее поступки совершенно логичны, а со стороны она кажется не вполне нормальной. Для общества это просто опасно. А когда к этому примешивается чувство вины да еще желание как-то ее искупить, это, безусловно, угрожает тем, кто… – Он оборвал себя и глубоко задумался, потом добавил: – Все это СЛИШКОМ опасно. Раскаяние… самоотрицание… желание принести себя в жертву… стремление к очищению… все это захлестывает ее. Ощущение тяжкого груза, жажда помощи, желание разделить это бремя с кем-то… Я боюсь, Дэви, что раньше или позже…

Я был с ним согласен и только в отчаянии повторял:

– Но что мы можем поделать?

Он посмотрел на меня тяжелым испытующим взглядом:

– Как далеко можете вы зайти в самозащите? Один из вас вступил на путь, который угрожает жизни всех восьмерых. Возможно, она этого не осознает, но от этого дело не становится менее серьезным. Даже если она не собирается предавать вас, она все-таки намеренно рискует вами ради достижения своих целей. Ведь достаточно ей заговорить во сне, и все… Имеет ли она моральное право создавать постоянную угрозу жизни семи человек только потому, что хочет жить с этим мужчиной?

Я заколебался:

– Ну, если так рассуждать…

– Да, я рассуждаю именно так. Имеет она на это право?

– Мы приложили все силы, чтобы отговорить ее, – произнес я, понимая, что уклоняюсь от ответа.

– И потерпели крах. Что же теперь? Вы что, собираетесь сидеть сложа руки и ждать минуты, когда она проговорится и выдаст вас?

Все, что я мог на это сказать: «Не знаю!»

– Послушай, – продолжал дядя Аксель. – Я был когда-то знаком с человеком, который побывал в кораблекрушении. Корабль сгорел, а он и еще несколько человек спаслись на шлюпке. Они запасли немного еды, но воды почти не было. Один из них напился морской воды и сошел с ума. Он пытался потопить шлюпку, чтобы все утонули вместе. Он угрожал им всем, и они в конце концов были вынуждены бросить его за борт, после чего им как раз хватило еды и воды, чтобы достичь берега. Если бы они этого не сделали, он все равно бы погиб, и они вместе с ним.

Я решительно затряс головой:

– Нет. Мы не можем так поступить.

Он продолжал, пристально глядя на меня:

– Наш мир не очень уютное местечко. Для всех. А особенно для тех, кто чем-то отличается от других. Что ж, может, вы не тот вид, который способен выжить в борьбе за существование.

– Дело не в том, – объяснил я ему. – Если бы речь шла об Алане, если бы это помогло – выбросить его за борт, мы бы не колебались. Но ведь вы говорите об Анне, а этого мы не можем. Не потому, что она женщина, а потому, что она одна из нас. Мы не можем этого сделать. Мы слишком близки друг другу. Она и остальные ближе мне, чем родные мои сестры. Это трудно объяснить. – Я замолк, пытаясь найти слова, которые передали бы ему, что значим мы друг для друга. Но все, что я смог сказать, было невыразительное: – Это будет не только убийство, дядя Аксель. Будет гораздо хуже: как будто мы отрезаем часть от себя… Мы не можем сделать этого.

– Но тогда меч будет висеть у вас над головой.

– Знаю, – грустно промолвил я. – Но то, что вы советуете, для нас неосуществимо. Самим вонзить меч в себя будет хуже.

Я не смог даже обсудить его предложение с остальными, так как боялся, что Анна поймает наши мысли. Но и без этого я знал, что дядя Аксель предложил единственно разумное решение, и знал, что, раз мы не можем последовать его совету, ничего не поделаешь. Анна не передавала нам никаких мыслей. Мы не могли уловить даже тени ее присутствия и не знали, как удостовериться, хватало ли ей силы воли не слушать нас.

От Рэчель, ее сестры, мы узнали, что она откликается только на слова, произносимые вслух, и изо всех сил старается доказать себе свою «нормальность» во всех отношениях. Однако мы все равно остерегались обмениваться мыслями с прежней свободой.

В последующие недели Анна держалась так же, и мы почти поверили, что ей удалось сгладить различия и стать Нормой. День ее свадьбы прошел спокойно. Потом они с Аланом переехали в собственный дом, который выделил им отец Анны на краю своей земли. Поговаривали, конечно, что она вышла замуж за неровню, человека ниже себя, но вообще особого внимания этот брак не привлек.

Несколько месяцев после этого мы о ней почти ничего не слышали. Сестру свою в гости она не приглашала, как будто хотела обрезать последнюю нить, связывающую ее с нами. Мы могли только надеяться, что ей все удалось, что она счастлива и что боялись мы зря.

А мы с Розалиндой после этой истории начали всерьез задумываться о собственных трудностях. Сколько мы себя помнили, мы знали, что поженимся. Казалось, это предписано нам свыше. Законы природы и наши желания совпадали настолько отчетливо, что складывалось впечатление, будто мы всегда знали о том, что созданы друг для друга. Мы жили этой надеждой, даже когда еще не сознавали ее сами. Я считал любое другое будущее немыслимым: ведь когда двое вырастают в таком тесном взаимопонимании, как мы, когда их связывает, притягивает друг к другу сознание окружающей враждебности, они начинают чувствовать свою обоюдную необходимость раньше, чем понимают, что это любовь. А когда они наконец осознают, что любят друг друга, то внезапно обнаруживают, что есть сферы, в которых они ничем не отличаются от нормы… И перед ними стоят те же препятствия, что и перед нормальными людьми…

Вражда между нашими семьями, впервые проявившаяся открыто в связи с конями-гигантами, к нынешнему времени превратилась в давнюю, многолетнюю, всем известную историю. Мой отец и дядя Энгус, отец Розалинды, вели настоящую партизанскую войну. Чтобы счет был равным, они зорко следили за хозяйством друг друга, выискивая Нарушения и Отклонения. Все вокруг знали, что они платили тем, кто извещал их о каких-то неправильностях на соседской территории.

Твердо решив добиться большей чистоты, чем Энгус, отец шел на значительные личные жертвы. Например, он очень любил помидоры, но прекратил их выращивать из-за того, что семейство пасленовых очень склонно к мутациям. Теперь и помидоры, и картошку мы покупали. Точно так же он отказался от посевов целого ряда других культур, слишком ненадежных, хотя это было и неудобно и обходилось дорого. В результате на обеих фермах установился очень высокий уровень чистоты и стабильности, но добрососедских отношений это не наладило. Мы с отчетливой ясностью понимали, что и та, и другая сторона будет категорически против нашего союза.

С годами положение становилось все сложнее: уже мать Розалинды пыталась найти ей жениха, и я видел, как и моя мать присматривается к девушкам, пока, правда, безуспешно.

До сих пор никто из них не догадывался, что между нами что-то есть. Отношения между Стрормами и Мортонами были неприязненными, а единственным местом, где встречались оба семейства, оказывалась церковь. Виделись мы с Розалиндой редко, не забывая при этом об осторожности.

Мы находились в тупике, и казалось, никогда не выберемся из этой ловушки, если только каким-то образом не обострим ситуацию. Существовал только один путь, и мы воспользовались бы им, если бы точно знали, что гнев Энгуса Мортона приведет к свадьбе под дулом ружья. Но уверенности, что все кончится так благополучно, у нас не было. Он настолько не выносил всех Стрормов, что вероятнее всего использовал бы ружье для других целей. Кроме того, мы не сомневались, что даже если бы честь Розалинды была таким образом восстановлена, обе семьи все равно после этого отказались бы от нас. Много раз обсуждали мы наше положение, искали какое-нибудь мирное решение, но и через шесть месяцев после замужества Анны ничего не надумали.

Что до остальных, то через полгода их беспокойство притупилось. Нельзя сказать, что мы совсем успокоились: с тех пор как мы осознали, кто мы такие, тревога не покидала нас ни на миг. Но мы привыкли жить в постоянной опасности, и когда миновал пик кризиса в случае с Анной, то смирились и с этой возросшей угрозой.

И вдруг в один из воскресных вечеров, в сумерках, Алана нашли мертвым. Он лежал в поле на тропинке, ведущей к его дому, и в горле у него торчала стрела.

Мы узнали эту новость от Рэчель и с тревогой слушали, как она пытается установить контакт с сестрой. Она концентрировала мысль изо всех сил, на какие только была способна, но все зря. Ум Анны был закрыт для нас так же крепко, как все последние восемь месяцев. Даже в таком горе она ничем не делилась с нами.

– Я пойду к ней, – объявила Рэчель. – Ее нельзя оставлять одну.

Мы ждали больше часа, потом Рэчель связалась с нами, очень взволнованная.

– Она не захотела меня видеть. Не пустила в дом. Соседку пустила, а меня нет. Она кричала, чтобы я убиралась вон.

– Должно быть, она думает, что это сделал кто-то из нас, – предположил Майкл. – Кто-нибудь из вас имеет к этому отношение? Или знает что-нибудь об этом?

Один за другим все категорически отрицали какое бы то ни было участие.

– Мы должны разубедить ее. Нельзя, чтобы она считала нас виновными, – решил Майкл. – Давайте попробуем вызвать ее.

Мы попытались связаться с ней, но никакого ответа не последовало.

– Плохо, – сказал Майкл. – Рэчель, ты должна как-нибудь передать ей записку. Напиши очень осторожно. Так, чтобы она поняла, что мы не имеем никакого отношения к смерти Алана, но чтобы никто другой не мог догадаться, о чем идет речь.

– Ладно. Я попробую, – неуверенно согласилась Рэчель.

Только через час мы услышали:

– Не вышло. Я передала записку через ту женщину, которая была у нее. Она вернулась и сказала, что Анна разорвала ее не читая. Сейчас у нее мать, пытается уговорить ее пожить у нас дома.

Ответ Майкла последовал не сразу и прозвучал неутешительно:

– Нам лучше приготовиться. Мы все должны быть готовы к бегству, если понадобится, но старайтесь не привлечь внимания. Рэчель, попробуй выяснить все что можно и сразу же дай нам знать, если что-то произойдет.

Я не знал, что лучше предпринять. Петра была уже в постели, и незаметно разбудить ее я не мог. Да и не было у меня уверенности, что это необходимо: даже Анна не могла заподозрить ее в убийстве Алана. Ее только условно можно было считать одной из нас, поэтому я не стал ничего делать, только продумал в общих чертах план бегства, надеясь, что меня предупредят заранее и что я успею спасти нас обоих.

Все в доме давно улеглись спать, когда Рэчель снова связалась с нами.

– Мы с мамой идем домой. Анна всех выгнала. Она осталась там одна. Мама хотела побыть с ней, но Анна буквально вне себя. Она заставила всех уйти. Настаивать мы боялись, чтоб ей не стало хуже. Она объявила матери, что знает, кто виноват в смерти Алана, но не скажет.

– Ты думаешь, она имеет в виду нас? В конце концов, вполне возможно, что у Алана был какой-то смертельный враг, о котором нам ничего не известно, – предположил Майкл.

Однако Рэчель, скептически настроенная, ответила ему:

– Если бы это было так, она пустила бы меня в дом. Она бы не кричала мне «убирайся вон». Я пойду к ней рано утром. Может быть, она передумает.

Пока мы могли довольствоваться только этим. По крайней мере в запасе у нас имелось несколько часов отдыха.

Позже Рэчель рассказала нам о том, что произошло на следующее утро. Она встала с рассветом и направилась через поля к дому Анны. Подойдя ближе, она подметила: ей не хотелось бы вновь, как накануне, услышать истерический отказ впустить. Но стоять и смотреть на дом было бессмысленно, и, собравшись с духом, она подняла молоток и ударила. Стук эхом откликнулся в доме. Она подождала, но ответа не последовало. Она постучала более решительно, и снова никто не ответил.

Рэчель встревожилась. Она забарабанила в дверь изо всех сил, а затем прислушалась. Потом, с самым дурным предчувствием, отошла от двери и направилась к соседке, которая была с Анной накануне. Поленом они вдвоем вышибли окно и залезли внутрь. Анну они нашли наверху в спальне. Тело ее на веревке свисало с балки.

Вдвоем они сняли ее и положили на кровать. Соседка накрыла тело простыней. Помощь опоздала на несколько часов.

Рэчель казалось, что все это сон. Она двигалась как в тумане. Соседка взяла ее за руку и повела к двери. У выхода соседка заметила на столе сложенный лист бумаги и подняла его.

– Это, наверное, тебе или родителям, – сказала она, вкладывая бумагу в руку Рэчель.

Рэчель тупо прочитала надпись.

– Но это не… – начала она машинально и тут же оборвала фразу, сделав вид, будто рассматривает записку внимательнее, так как поняла, что ее спутница не умеет читать. – Да, вижу, я им отдам, – и, сказав это, спрятала за корсаж записку, адресованную не ей и не родителям, а инспектору. Муж соседки отвез ее домой. Осторожно сообщила она о случившемся родителям. Только потом, оставшись одна в комнате, той самой, которую до замужества Анны делила с ней, она прочла письмо.

Анна выдавала нас всех, включая Рэчель и Петру. Она обвиняла нас в организации убийства Алана и кого-то одного из нас, не называя кого именно, в осуществлении этого преступления.

Рэчель дважды прочла письмо и затем тщательно сожгла.

Через день-два напряжение, владевшее нами, спало. Самоубийство Анны было трагедией, но никто не видел в нем ничего загадочного. Молодая женщина, беременная первым ребенком, потеряла рассудок, потрясенная убийством мужа. Исход горестный, но понятный.

Необъясненной оставалась смерть Алана. Для нас она была такой же тайной, как для всех. Расследование выявило нескольких человек, питавших к нему неприязнь, но ни у кого из них не находилось серьезных причин для убийства. Кроме того, все подозреваемые были на людях в тот момент, когда убили Алана.

Старый Уильям Тэй признал стрелу своего изготовления, но в нашей округе многие приобретали этот товар у него. Это была не какая-то особенная стрела, какие используют в состязаниях, а обычная охотничья, такая же, как дюжины других, валявшихся в каждом доме.

Конечно, пересудов и сплетен ходило очень много. Кто-то распустил слух, что Анна не так уж строго хранила верность мужу, что последние несколько недель она как будто боялась его. К большому огорчению ее родителей, за этим последовала молва о том, что она сама его застрелила, а потом покончила с собой не то из раскаяния, не то из страха, что все обнаружится. Однако поскольку никакого серьезного основания для такого утверждения не было, спустя какое-то время этот слух тоже затих. А через несколько недель сплетники нашли новые темы для разговоров. Тайну сочли неразрешимой, высказывалась даже мысль, что это вообще могло произойти случайно, но виновник побоялся признаться…

Мы со вниманием относились к этим разговорам в опасении услышать какой-нибудь намек или предположение, которые навели на наш след, но ничего подобного не происходило, и когда общий интерес к этому делу пропал, мы почувствовали, что можем вздохнуть свободно.

Однако хотя тревога, в которой мы жили почти целый год, уменьшилась, внутренняя напряженность осталась, вызывая в нас какое-то обостренное ощущение нашей обособленности ото всех, сознание того, что каждый из нас держит в своих руках жизнь и безопасность остальных.

Мы очень горевали по Анне, но печаль наша умерялась мыслью о том, что в действительности мы потеряли ее раньше. Только Майкл не разделял нашей успокоенности. Он сказал:

– Один из нас оказался недостаточно стойким…