9
Самое забавное, что девятой оказалась моя сестра Петра. Она выглядела такой нормальной… Нам никогда в голову не приходило ничего подобного. Никому из нас. Она была такой веселой крошкой, с младенчества такой хорошенькой, с прелестными золотыми кудряшками. До сих пор она стоит у меня перед глазами, малышка в ярком платьице. Она носится туда-сюда, крепко прижимая к себе жуткую косоглазую куклу, безумно ею любимую. И сама она была похожа на игрушку. Как все дети, она получила свою долю синяков и ушибов, вдоволь было слез, смеха, торжественной серьезности и трогательной доверчивости. Я очень любил ее. Все, даже отец, как будто сговорились ее избаловать, но, к счастью, безуспешно. Никогда, даже случайно, не забредала мне в голову мысль о каком-то ее отличии от окружающих, пока внезапно…
Была жатва. Мы вшестером работали на двенадцатиакровом поле, двигаясь друг за другом лесенкой. Я как раз решил передохнуть, отдал свой серп другому работнику и стал помогать складывать снопы, как вдруг меня ударило… Совершенно внезапно. Я никогда не испытывал ничего подобного. Только что я умиротворенно, неторопливо связывал и поднимал на скирду снопы, а в следующее мгновение меня как будто треснули по голове – изнутри. Наверное, я зашатался. А потом стало больно, какой-то требовательный зов зацепил, как крючком, мой мозг и настойчиво тянул. Не было никакого сомнения, особенно в эти первые ошеломляющие минуты, идти или не идти. Я повиновался, не рассуждая. Уронив сноп, который держал в руке, я бросился не разбирая дороги через все поле. Мимо мелькали изумленные лица, я продолжал бежать, не ведая почему, зная только, что это неотложно. Поперек поля, по тропинке, через забор, вниз по Восточному пастбищу, к реке…
Скатываясь по косогору, я видел на той стороне реки поле Энгуса Мортона. Его пересекала тропинка, ведущая к пешеходному мостику, а по тропинке мчалась, как ветер, Розалинда. Я продолжал бежать: вниз на берег, через мостик, вдоль реки, к глубоким прудам. Без малейшего колебания я пробежал ко второму пруду и с разбегу бросился в него. Вынырнул я совсем рядом с Петрой. Она упала в воду на самом глубоком месте около крутого берега и держалась за маленький кустик. Он уже совсем согнулся, и его корни должны были вот-вот вырваться из земли. В два гребка я подплыл к ней и ухватил под мышки. Насилие над моим мозгом стало слабеть, слабеть и совсем исчезло. Я подплыл с ней к более пологому берегу, где было легче выйти из воды. Когда я почувствовал дно и смог встать на ноги, то увидел выглядывающее из кустов потрясенное лицо Розалинды.
– Как это было? – спросила она дрожащим голосом, приложив руку ко лбу. – Кто смог сделать такое?
Я ответил.
– Петра? – повторила она недоверчиво.
Я вынес сестренку на берег и положил на траву. Она была в совершенном изнеможении, почти без сознания, но ничего более страшного с ней вроде бы не произошло.
Розалинда подошла и опустилась на траву около нее с другой стороны. Мы посмотрели на фигурку в мокром платье, на потемневшие спутавшиеся кудряшки, потом друг на друга.
– Я не знал, – сказал я. – Я понятия не имел, что она такая же, как мы.
Розалинда приложила руку к лицу, пальцы к вискам. Медленно покачав головой, она посмотрела на меня тревожными глазами и сказала:
– Не такая же. Вроде нас, но не такая же. Никто из нас не может так приказывать. Она сильнее нас.
В это время стали подбегать другие люди: те, кто последовал за мной с нашего поля и с той стороны реки, те, кто не мог понять, что заставило Розалинду вырваться из дома так, будто он загорелся. Я поднял на руки Петру, чтобы нести ее домой. Один из жнецов озадаченно посмотрел на меня:
– Но как ты узнал? Я ничего не слышал.
Розалинда повернулась к нему с недоверчиво удивленным видом:
– Да что вы? Не слышать, как она орала? Я думаю, кто не оглох, слышал ее на полпути к Кентаку.
Человек недоуменно покачал головой, но тот факт, что мы оба, каждый в отдельности, услышали крик, оказался достаточным, чтобы сбить с толку.
Я ничего не сказал. Я был занят, отбиваясь от взволнованных вопросов наших, умоляя их подождать, пока я и Розалинда останемся одни и сможем уделить им внимание, не вызывая подозрений.
Этой ночью, впервые за много лет, я снова увидел когда-то привычный сон. Только на этот раз, когда заблестел нож в высоко занесенной руке моего отца, Отклонение, бившееся от страха в его левой руке, было не теленком и не Софи, а Петрой. Я проснулся в холодном поту от ужаса. На следующий день я попытался послать Петре мысли-образы. Мне казалось, что самое важное для нее – это узнать как можно раньше, что она не должна себя выдать. Я очень старался, но не мог войти с ней в контакт. Остальные тоже по очереди пытались, но никакого ответа не получили. Я раздумывал, не предупредить ли ее просто словами, но Розалинда была против этого.
– Очевидно, страх вызвал у нее такую реакцию. Если она сейчас не знает об этом, то, наверное, вообще не подозревает, как это произошло. Может получиться, что ты только усилишь опасность ненужными разговорами с ней об этом. Вспомни, ей ведь только шесть лет. Я считаю опасным и несправедливым взваливать на нее груз знания раньше, чем это станет необходимым.
Все согласились с мнением Розалинды. Мы все знали, как трудно следить за каждым своим словом, даже если иметь к этому многолетнюю привычку.
Мы решили отложить объяснение с Петрой до того момента, когда это сделается необходимым или когда она станет достаточно большой, чтобы понять наши предостережения. А до той поры мы будем время от времени пробовать, можем ли мы установить с ней контакт, и если нет, то оставим все как есть.
Мы не видели тогда никаких причин для изменения существующего положения вещей, да, пожалуй, и никакого другого выхода: если нас обнаружат, нам придет конец.
В последние несколько лет мы вместе узнавали об окружающих нас людях, о том, как они ко всему относятся. То, что пять-шесть лет назад казалось лишь опасной игрой, стало выглядеть мрачно, когда мы научились больше понимать. Существо дела не изменилось. По-прежнему мы считали, что нам необходимо скрывать свою истинную суть, если хотим уцелеть, то есть мы должны ходить, говорить, жить неотличимо от других людей. Мы обладали даром, чувством, которое, как горько жаловался Майкл, должно было бы быть благословением, а стало почти проклятием. Самый тупой, но нормальный человек оказывался счастливее нас, потому что ощущал свою принадлежность обществу. А у нас это чувство сопричастности отсутствовало, мы лишились всего твердого, положительного и были приговорены к существованию через отрицание: не открывать себя, не говорить, когда могли бы, не пользоваться тем, что знали, не обнаруживаться. Мы были обречены на жизнь в постоянном обмане, сокрытии и лжи. Перспектива этих постоянных ухищрений, которые будут сопровождать нас всю дальнейшую жизнь, злила Майкла больше остальных. В воображении он видел дальше нас, он ясно представлял себе все будущие ограничения, напрасные ожидания, но, как и все мы, никакого решения предложить не мог. Что касается меня, то мне вполне хватало ясного понимания того, что отказ от некоторых вещей – это способ выжить. Я только-только начинал сознавать пустоту в нашей жизни, вызванную отсутствием хоть какого-нибудь благого просвета. Единственное, что я приобретал, взрослея, это все обострявшееся сознание опасности. Особенно сильно я почувствовал это летним днем за год до того, как мы узнали о Петре.
Сезон был плохой. Мы потеряли три поля, и Энгус Мортон столько же. А всего в округе было сожжено 35 посевных участков. Весенний приплод домашних животных, особенно скота, дал самый высокий процент Отклонений за последние двадцать лет. Так было не только у нас, но и у всех в округе. По ночам из леса появлялось больше, чем раньше, диких кошек. Каждую неделю кого-то вызывали в суд за попытку сокрытия Отклонений в посевах или за необъявленный забой Отклонений скота и употребление их в пищу. В довершение всего было не менее трех общих для всего округа тревог из-за больших набегов Людей Зарослей. Получилось так, что как раз после третьего из них я наткнулся на старого Джекоба. Он перебрасывал на дворе навоз и тихо ругался себе под нос.
– Что случилось? – спросил я, останавливаясь около него. Он воткнул вилы в навоз и оперся на них. Сколько я себя помню, он всегда был «стариком, перекидывающим навоз». Я себе даже не представлял, что он мог заниматься чем-нибудь другим. Он повернул ко мне свое морщинистое лицо, почти скрытое седыми волосами и баками, из-за которых он всегда казался мне похожим на Илью-пророка.
– Бобы, – сказал он. – Мои проклятые бобы оказались неправильными. Сначала картошка, потом помидоры, потом салат, а теперь бобы. Не бывало еще такого года. С другими овощами случалось всякое, но кто и когда слышал об Отклонениях у бобов?
– Вы уверены? – спросил я.
– Уверен ли? Конечно, уверен. Думаешь, я в моем возрасте не знаю, как должны выглядеть бобы?
Его глаза сверкали на меня из-под кустистой седины.
– Действительно, плохой год, – согласился я.
– Плохой? Это разорение. Недели работ пошли прахом. Свиньи, овцы и коровы сожрали уйму хорошей еды только для того, чтобы наплодить мерзости. Люди уезжают, приезжают, так что человеку надо возиться с их делами, а не заниматься своей работой. На моем собственном клочке сада Отклонений как в аду. Плохо! Ты прав. И ручаюсь – будет хуже. – Он затряс головой. – Да, да, будет хуже, – повторил он с мрачным удовлетворением.
– Почему? – осведомился я.
– Это наказание Божье, – объяснил он. – И они заслужили его. Ни морали, ни принципов. Погляди на молодого Теда Норбета: слегка оштрафован за то, что спрятал выводок и успел съесть восемь из десяти прежде, чем его схватили за руку. Если б это мог узнать его отец, он бы поднялся из гроба. Да если бы он сделал что-нибудь подобное, хотя учти, он бы никогда до такого не дошел, но если бы сделал, знаешь, что бы он заработал?
Я отрицательно покачал головой.
– Он бы подвергся публичному посрамлению в воскресенье, неделе покаяния и штрафу в одну десятую всего имущества. – Старик говорил с вызовом. – Поэтому тогда и не находилось людей, которые творили такое. А теперь? Да что им небольшой штраф? – Он с отвращением сплюнул в навозную кучу. – Всюду одно и то же. Неряшество, распущенность, переливание из пустого в порожнее. Теперь это повсюду. Но Бог не даст над собой смеяться. Они снова навлекут на нас Бедствие. Этот сезон – только начало. Я рад, что я старик и не увижу конца. Но он грядет, помяни мое слово.
Эти правительственные ограничения, придуманные кучкой сопливых, трусливых, слабоумных болтунов из Риго! В них вся беда. Куча жалких политиканов и попов, которые должны бы, кажется, знать побольше остальных. Люди, которые никогда не жили в нестабильной местности и ничего в этом не понимают. Они, наверное, и Мутанта-то ни разу в жизни не видели, а сидят там у себя и год за годом урезают законы Божьи, считая, что все знают лучше нас. Неудивительно, что случаются такие сезоны, которые посылаются нам в предостережение. Но разве они поймут предостережение? Прислушаются к нему? – Он снова сплюнул. – Интересно, как, по их мнению, юго-запад сделался безопасным и пригодным для Божьих людей? Как, по их мнению, были уничтожены Мутанты и установлены стандарты Чистоты? Не штрафиками, которые можно платить хоть каждую неделю и не замечать. А уважением к закону и таким наказанием для тех, кто его нарушил, чтобы они чувствовали, что наказаны.
Когда мой отец был молодым, женщину, родившую ребенка, не соответствующего Образу, бичевали. А если она родила троих не по Образу, то у нее самой отбирали свидетельство, изгоняли или продавали. Вот они и заботились о своей чистоте и не забывали о молитвах. Отец мой считал, что именно потому и хлопот тогда было меньше с Мутантами, а когда они появлялись, их сжигали, как и другие отклонения.
– Сжигали! – воскликнул я.
Он посмотрел на меня и резко спросил:
– Разве не так очищаются от Отклонений?
– Да, – согласился я, – но это касается посевов, скота, а…
– А эти другие еще хуже, – отрезал он. – Это насмешка Дьявола над Истинным Образом. Конечно, их надо сжигать, как это делалось раньше. А что произошло? Эти слюнтяи из Риго, которые никогда не имели с ними дела, объявили: «Хотя они не люди, они смотрятся почти как люди, поэтому уничтожение выглядит как убийство или казнь, а это беспокоит некоторых». И поэтому, раз у каких-то слабаков не хватает решительности и веры, установлены новые законы о человекоподобных Отклонениях: от них нельзя очищаться, им надо позволить жить и умереть естественной смертью. Их надо пугнуть и оттеснить в Заросли или, если это дети, их надо там бросить и предоставить случаю. Это они считают более милосердным.
Хорошо хоть у Правительства хватает здравого смысла понимать, что они не должны иметь потомства, и принимать меры против этого. А что получается? Увеличивается количество набегов, вторжения охватывают все большие территории, а мы теряем время и деньги, сдерживая их. Все теряется из-за слюнтяйского подхода к главной проблеме. Какой толк в том, чтобы сказать «Да будет проклят Мутант» и при этом обращаться с ним как со сводным братом?
– Но ведь Мутант не виноват в том, что… – начал я.
– Не виноват, – ехидно засмеялся старик, – тигр тоже не виноват, что он тигр. Но ты убиваешь его. Ты не можешь позволить ему разгуливать на свободе у себя под боком. В «Покаяниях» говорится: «Огнем держи в чистоте породу Господню», но теперь, видите ли, Правительству это не подходит.
Подайте мне доброе старое время, когда человеку позволялось выполнять свой долг и содержать свое жилище в чистоте. А сейчас мы прямиком идем за новой порцией Бедствия. – Он продолжал бормотать, похожий на древнего злобного предсказателя несчастий. – Взять хотя бы все эти сокрытия. Они снова попытаются так делать, потому что не наказаны как следует. Женщины, родившие Богохульства, отправляются в церковь и говорят, что сожалеют и постараются больше этого не повторить; Энгус Мортон со своими конями-гигантами, «официально одобренным» издевательством над Законами о Чистоте… А проклятый инспектор думает только о том, чтобы удержаться на своем месте и не задеть кого-нибудь в Риго. Чего же людям удивляться, что наступают такие проклятые сезоны… – Он продолжал брюзжать и с отвращением плеваться, злобный старый фанатик…
Позже я спросил дядю Акселя, неужели есть люди, которые думают так же, как Джекоб. Он почесал подбородок и задумался:
– Многие из стариков. Они до сих пор считают себя лично ответственными за все. Как было до введения должности инспектора. Некоторые нестарые еще люди тоже так думают, но большинство из них хотят оставить все как есть. Они не так жестко придерживаются формы, как их отцы, и считают, что не важно, каким образом вести дела, лишь бы Мутанты не давали потомства и все шло своим путем. Но если несколько сезонов подряд будут нестабильными, как в этом году, не знаю, останутся ли они такими же спокойными.
– Почему в некоторые годы внезапно увеличивается процент Отклонений? – спросил я.
Он покачал головой:
– Не знаю. Говорят, это как-то связано с погодой. Начнется плохая погода, задуют ветры с юго-запада, и поднимается процент Отклонений, но не в тот же сезон, а на следующий. Говорят, что-то приносится ветром с Дурных Земель. Никто не знает что именно, но это похоже на правду. Старики считают, что это предостережение, напоминание о Бедствии, посылаемое нам, чтобы мы не сворачивали с правильного пути, и разглагольствуют об этом без передыху. Следующий год тоже будет плохим. Люди начнут больше прислушиваться к ним и будут пристальней высматривать козлов отпущения.
Напоследок он окинул меня долгим и задумчивым взглядом. Я понял намек и передал его остальным. Действительно, следующий сезон был почти таким же бедственным, как и предыдущий, и в самом деле у людей появилось стремление искать виноватых. Общественное мнение стало более нетерпимым к случаям сокрытия Отклонений, а это, в свою очередь, еще больше усиливало беспокойство, которое мы ощущали из-за того, что в нашу жизнь вошла Петра. После случая на реке мы, наверное, с неделю с особым вниманием прислушивались ко всем разговорам, опасаясь недобрых намеков на произошедшее, но никто ни о чем таком не говорил. Очевидно, все поверили, что я и Розалинда, с противоположных сторон, услышали крики Петры о помощи, естественно, очень слабые из-за большого расстояния. Мы вздохнули с облегчением, но ненадолго. Прошел всего лишь месяц, и у нас появился новый повод для тревоги: Анна объявила, что собирается замуж…