Часть третья
Sub specie aernitatis…

Карл Мессир свернул с окружного шоссе на сорок втором километре, сразу же за обрушившимся мостом через пересохшую речку. Из болота, как зубы дракона, торчали сгнившие черные сваи. Сочные темно-зеленые листья кувшинок покрывали небольшое водяное зеркало посередине бывшего речного русла, змеиными головками торчали круглые желтые цветки. От грунтовой дороги, ведущей в глубь леса, не осталось и следа. Разве что просматривался неявный просвет в густом лесном подшерстке. Машина с трудом ползла по кустарнику и сухим веткам, цепляясь колесами за гибкие плети плюща. Глинистая почва пружинила и чмокала влажно. Ветки орешника хлестали в окна. По обеим сторонам стоял первозданный лес, отсекая дорожный просвет от густой чащи.

Километра через два грунтовая дорога сменилась разбитым асфальтовым покрытием, через трещины в нем мощно перла трава. А еще через пятнадцать Карл увидел бетонные столбы с натянутой между ними ржавой цепью. На ней неподвижно висел почерневший дорожный знак «кирпич». Справа высился полуразрушенный стенд с облупившейся жестянкой, на которой угадывалось сакраментальное «Въезд воспрещен». «Кирпич» и стенд смотрелись здесь чужеродно и неуместно.

Он выбрался из машины. Свист, щебет, писк птиц оглушили его. Но, несмотря на гомон птиц, неясный шум деревьев, потрескивание и поскрипывание, в лесу стояла вязкая густая настороженная тишина. Ее ощутимо нарушали лишь внезапная резкая дробь дятла и отчетливый частый шорох сыплющихся с одичавшей райской яблони маленьких красных плодов. Эхо подхватывало всякий звук, умножая его и разнося по лесу, отчего казалось, что вокруг полно стучащих дятлов и одичавших райских яблонь. И все это воспринималось органично, как часть тишины.

Карл впервые был в таком первозданном лесу, где не перекликались грибники или ребятишки, собирающие ягоды, и пахло сыростью. Он подошел к цепи, подергал, надеясь, что сумеет сорвать. Цепь насквозь проржавела, но держалась крепко. Он обошел вокруг столбов в надежде, что там сумеет пройти машина, но кустарник был так густ и дремуч, что он тут же отказался от своей затеи. Запер машину, сунул пульт в карман куртки и пошел по дороге, оставляя сзади потревоженный «кирпич», который пронзительно скрипел, раскачиваясь.

…Художник-оформитель Микулин суетливо усаживал Карла в роскошное кресло, поправлял на нем кружевной воротник и укладывал красивыми фалдами черную сутану из театрального реквизита. Потом поправлял волосы и совал в руки старинный фолиант. При этом болтал не переставая. Рисовал он чем-то вроде угля на больших листах ватмана, резкими небрежными штрихами.

– Вы рассказывали об отце, – перебил его вдруг Карл. – Он у вас был, кажется, учителем…

– Математиком! – воскликнул художник. – Отец был замечательным математиком. Мама говорила, если бы не эта проклятая школа… Знаете, она не любила его новую работу, отец почти перестал бывать дома. Если бы не школа, он остался бы преподавать в университете. Отец защитил кандидатскую, готовил докторскую, но тут вдруг ему предложили… даже не знаю толком, что это было, какой-то интернат для суперодаренных детей. И мы переехали в маленький заштатный городок, в маленькую квартирку. Отец приезжал раз в две недели. Мама часто плакала, а отец говорил ей – ты не понимаешь, это будущее, я счастлив, что могу видеть и участвовать! Ты даже не представляешь себе, что это такое… И деньги платили немалые по тем временам, и квартиру новую обещали. Мама кричала, мне не нужны эти деньги, мне нужен муж, а ребенку – отец!

– А где находилась школа? – спросил Карл.

– Отец как-то взял меня с собой. По окружному шоссе до деревянного моста через речку… забыл название, ручей, а не речка. Сразу за мостом свернуть в лес и… даже не знаю, сколько еще километров по лесу. Там на каждом шагу была понаставлена охрана, солдаты с автоматами проверяли документы. Мне было тогда лет девять, и я испытывал гордость за отца – он работал в таком важном и секретном месте. Сейчас я иногда думаю, зачем нужна была такая секретность?

– У вас нет фотографии родителей?

– Мамины есть. Много. Отцовская… была одна. А ведь удивительно, я только сейчас подумал, ни школьных, ни студенческих его фотографий у нас не сохранилось!

– У вас фамилия отца?

– Нет, мамина. Я, когда получал паспорт, записался Микулиным. Хотел сделать ей приятное, мне казалось, она этого хотела. Да и какая разница, был бы человек хороший, как говорят, правда? У меня была замечательная мама… – Он замолчал. Лицо у него стало растроганным. Карлу показалось, он заметил слезы на глазах художника. – А ваши родители, Карл? Живы?

– Нет, к сожалению. Вы так рассказываете о родителях, Борис… Принесите фотографии, было бы интересно взглянуть.

– Принесу. Завтра же. Мы ведь встречаемся завтра? Пожалуйста, Карл! Еще пару сеансов, лады? Я могу заплатить… правда, не очень много.

– Платить не нужно. Пришлете когда-нибудь фотографии… фрески. Интересно, какой из меня получится колдун.

– Конечно! – обрадовался художник. – Вы только адрес оставьте! А колдун из вас, Карл, получится замечательный. Что-то есть в вашем лице такое… потустороннее, извините за выражение, в хорошем смысле, конечно.

– А эта школа… вы там не встречались ни с кем из детей? Когда отец взял вас с собой…

– Нет. Он показал мне свою комнату, там был большой телевизор, я такого еще не видел, гимнастический зал. Потом парк… или скорее лес с аллеями. Там еще была высокая ограда. Детей не помню. Отец сказал, что они на занятиях. Я даже обрадовался. Робел, боялся, что они такие необыкновенные, умные, а я… Я и учился-то не очень хорошо, особенно тяжко мне давалась математика, вот парадокс!

На следующий день Борис Микулин принес фотографии родителей, не забыл. Несколько маминых и одну отцовскую. Мать его была красивой женщиной. Даже в преклонном возрасте она была все еще хороша собой. Но, казалось, тревога навсегда застыла в ее темных глазах, трагичен был излом губ…

Отец… Маленькая любительская фотография, черно-белая – длинный человек в прыжке, почти сложившись пополам, забивает мяч в корзину. Рот открыт, он кричит что-то…

Карл смотрел на фотографию и чувствовал, как накатывает обморочная боль в затылке. Он знал этого человека когда-то…

…Лес становился все гуще. Карл упрямо продирался через густые заросли орешника, спотыкаясь о трухлявые пни. Он был так увлечен, что заметил серую бетонную стену, почти уперевшись в нее лбом. Трехметровая, нелепая, она перегородила ему дорогу. Ржавая колючая проволока в четыре ряда тянулась поверху. «Как концлагерь, – подумал он. – Зачем?»

Двустворчатые металлические ворота были закрыты наглухо, тяжело висел между ними ржавый амбарный замок, железная цепь была закручена вокруг массивных ручек. Карл пнул ворота носком. Они даже не дрогнули. Он оглянулся в поисках другого входа. Не сразу увидел узкую щель под бетонной плитой. Оглянулся – неловко было опускаться на колени. Но лес был безлюден. Цепляясь курткой за неровный край плиты, он с трудом протиснулся в щель и оказался на той стороне.

Тут когда-то был сад. В зарослях орешника стояли полумертвые корявые фруктовые деревья. Асфальтовые аллеи тянулись по периметру. Асфальт вздыбился, разломанный корнями растений. Вдоль аллей стояли прогнившие деревянные скамейки. Карл безошибочно пошел в глубь сада, туда, где был вкопан стол на одной ноге, а рядом – беседка, увитая виноградом. Покосившийся стол сохранился, равно как и беседка. Он напоминал кривой и нелепый гриб-мутант. Беседка была по-прежнему увита гибкими плетями пожелтевшего одичавшего винограда, которые он тоже помнил. Плети были усыпаны маленькими гроздями мелкого черного винограда. Карл почувствовал его кислый вяжущий вкус во рту…

Он опустился на скамейку. Сидел сгорбившись, ничего не видя перед собой. Едва слышно шумел лес за оградой. Здесь же было очень тихо. Воздух, казалось, стоял неподвижно, как в стеклянной банке. Вдруг он увидел детей, троих мальчиков и девочку. Они возились в песке… Картинка была настолько выразительной, что Карл вздрогнул и выпрямился. Ему показалось, он слышит их голоса. Он оглянулся – квадратный ящик песочницы едва угадывался в зарослях неподалеку, но там никого не было. И тут он снова увидел девочку в красном платьице. Она смотрела на него, улыбаясь, щурясь на яркий свет. Девочка с длинными ножками… с его детского рисунка. И мальчики – он видел их вполне отчетливо… Все они были на одно лицо, видимо, близнецы. Он даже знал, что мальчика в светлой курточке зовут Андрей. Другой, в синем свитере, был Павел. А третий… Карл вцепился пальцами в край скамейки. Третьим мальчиком был он сам, и звали его не Андрей. Звали его Петр.

Андрей, Петр, Павел и сестра их Мария…

…Дети, крадучись, спускались по лестнице куда-то вниз. Мария зажимала ладошкой рот, чтобы не рассмеяться. Им всем было страшно смешно. Учитель думает, что они спят, и Сторож, и Хозяйка, и даже Отец, а они отправились в ночное путешествие…

Отец? Карл напрягся, пытаясь заглянуть глубже в колодцы памяти. Немолодой человек, добрые глаза. Мария сидит у него на коленях, мальчики рядом. Он расспрашивает их о занятиях… Мария его любимица. Андрей рассудителен, он подробно рассказывает о том, что было в школе. Павел дуется и ревнует, отпихивает его, Петра. Петр корчит ему рожи. Мария хохочет. Они тянут Отца в сад – показать улитку с домиком на спине. Но улитки уже нет, только серебристый след тянется. «Убежала, – говорит Мария разочарованно. – Ее зовут Веточка, мы с ней подружились, она обещала подождать…» – «Не ври! – кричит Павел. – Улитки не умеют разговаривать!» – «А вот и умеют! – кричит Мария в ответ. – Ты не знаешь!» Кажется, они собираются подраться. Отец смеется и подхватывает их на руки. Мария визжит радостно. Павел, гордый, косится на братьев с высоты. Андрей улыбается…

За спиной Карла высится бетонный куб без окон. Лесная школа для суперодаренных детей, как сказал художник Микулин. Детей всего четверо – Андрей, Петр, Павел и сестра их Мария. Отец художника работал с этими детьми, учил их логике и математике, играл в разные игры. Карл видит его перед собой – высокий, нескладный, с бородой и длинными волосами, что не дань моде, а просто недостаток времени. Учитель. Они бегут по дорожкам парка – высокий нескладный Учитель и четверо малышей…