Зима закончилась в начале февраля, и вдруг неожиданно наступила весна. Подсохли тротуары, воздух наполнился сладостью и предвкушением радости, сошли с ума воробьи. Они оглушительно и радостно чирикали. Бушевали малиновые закаты, предвещая новый солнечный день. Таяли последние серые сугробы, бегали пьяные от любви собаки.

Лара сидела на веранде, подставив лицо теплому полуденному солнцу. От земли еще тянуло холодком, снег еще прятался в укромных уголках двора, но деревянные перила были почти горячими. На кустах сирени набухли почки, а на длинной клумбе вдоль забора уже торчали темно-зеленые пики нарциссов.

Письмо от Риты, подруги, пришло еще в январе. Соскучилась, хочет видеть, зовет в гости в Вену. Все в порядке, жизнь идет, с работой нормально. Приезжай, жду, весна у нас замечательная. Сначала Лара не поняла, что не так в письме. Перечитала еще раз и обнаружила, что нет привета от Мауго, бойфренда. И весь тон письма какой-то сдержанный, невеселый. Рита Валлер жила в Вене уже лет десять. Вышла замуж за австрияка Йозефа Валлера – познакомились в Интернете, встретились, понравились друг другу и поженились. Муж, инженер-строитель, погиб спустя четыре года при аварии на строительстве. Детей завести они не успели, все недосуг было. «Идиотка, – говорила Рита. – Все думали потом, успеем ребенка, то работу искать надо было, то язык учить, то дом купили, то мебель нужна, то поездить по миру. Йозеф хватался за любую работу… Не понимали, дураки, что ребенок самое важное… сейчас уже был бы совсем большой, сын Йозефа, он мальчика хотел… Ты, Ларка, подумай, не тяни, можно и без мужика, я вот локти себе кусаю!»

С Мауго Рита встретилась три года назад. Мауго – художник. Рита – историк-искусствовед в «Леопольд-музеум», на чем и сошлись. Лара была у них в гостях два года назад, когда участвовала в выставке цветов в Зальцбурге. Рита, откомандированная временно в местный музей, подошла к ней и поздравила с наградой. Лара обрадовалась, заслышав родную речь. Рита привезла ее в Вену, познакомила с Мауго. Их роман был тогда в самом разгаре. Они насмотреться не могли друг на друга. Мауго – длинный, черноволосый, с козлиной бородкой по австрийской моде, улыбчивый и немногословный. Лара видела его картины в мастерской на втором этаже их дома – ломаные человеческие фигуры на фоне взрывов красного и черного, на библейские темы, но вывернутые, с подтекстом, со странными названиями.

После ужина они втроем бродили по ночной Вене, оживленной, полной света и туристов…

Вена… Культ Моцарта, культ Сиси, культ Климта, культ Штрауса. Молодые люди в ярких парчовых камзолах и белых чулках, жующие резинку, а то и с сигареткой, торгующие билетами в театры и на концерты. «Живые» статуи, с посеребренными или позолоченными лицами, в пышных одеждах восемнадцатого века, широкополых шляпах и париках, неподвижно застывшие на невысоких постаментах – не моргнут! Поди разбери, настоящие или нет. У ног – тарелка для пожертвований, десяток-другой блестящих монеток на дне.

Монументальный собор Святого Стефана, оглушающий стариной народный любимчик «Штефи», предмет гордости, рука, протянутая из двенадцатого столетия. Слева от входа на высоте человеческой груди две металлические полоски – мера для хлебов, первая попытка защиты прав покупателя и символ зарождающихся прав человека. Справа – под прозрачным пластмассовым щитом буква «Ö» и цифра пять – символ австрийского Сопротивления. Цифра пять – пятая буква алфавита – «е», а вместе две начальные буквы названия страны «Oesterreich».

Остро-крахмальная жесткая готика старинной архитектуры и неожиданно выглядящая по-современному зеленая черепичная крыша в белых ромбах.

Уличные гимнасты. Уличные музыканты, непременно «Маленькая ночная серенада» Моцарта и вальсы Штрауса. Гнусавые и плаксивые нищие с протянутой рукой. Туристы со всего мира. Лошадки, запряженные в нарядные открытые коляски. Дюжины открытых кафешек под тентами. Запах прекрасного венского кофе и ванили. Знаменитый яблочный штрудель под ванильным соусом. Или захер-торт, кузен пражского. И пирожные – ореховые, кофейные, фруктовые, бидермайер и эстерхази.

Неожиданно жаркий и душный апрель. Цветы повсюду…

…Лара бродила бездумно по кривым улочкам города, таким узким, что жители домов на противоположных их сторонах могли при желании поздороваться за руку, высунувшись из окон. Заслышав цоканье копыт и грохот колес по булыжной мостовой, она прижималась к стене, пропуская экипажи. Изящные лошадки шевелили ушами в вязаных и кружевных шапочках-чехлах. Пахло конским навозом – деревенский запах был странен в городе.

Прекрасный голубой Дунай, трам, трам, трам-па-па, трам-па-па… Не голубой, а серый, увы. Хорошенький прогулочный пароходик, знакомые вальсы с невысокого полупустого борта.

…Собор Святого Стефана. Скульптуры святых – грубые крестьянские средневековые лица, наивный свекольно-чахоточный румянец и строгие скулы аскетов. Святые, архиепископы и монахи, заслужившие память благочестием и любовью к ближнему. Архитектор с живыми внимательными глазами на каменном раскрашенном лице пытливо выглядывает из окна, всматривается в собственное произведение, оценивает. В руках – угольник и циркуль, орудия профессии.

Мелкий подвижный турист-японец с кинокамерой, снимающий все подряд – нищих у входа, переливающийся золотом алтарь, резные каменные лестницы, ввинчивающиеся в пространство, – сплошной ажур, несущие кафедры-балкончики. Что может испытывать японец, глядя на роскошное убранство католической церкви? Восхищение замыслом скульптора, архитектора и резчика по камню? Религиозный трепет перед пышными раками – последним пристанищем высушенных святых мощей? Нездешними, несовременными ликами святых? Вряд ли японец в состоянии уловить несовременность европейского лика – ему все европейцы на одно лицо. Вряд ли японец – католик. Хотя, бывает, случается. Человек – странное животное…

Уставшая Лара сидела на широкой, отполированной седалищами примерных прихожан, скамье темного дерева, рассматривала каменных мучеников и святых. Дожидалась половины пятого. Отсюда до музея недалеко, минут двадцать пешком. Людей было много, их негромкие голоса и неторопливые шаги сливались в однообразный монотонный шелест, будто река текла. Они приходили сюда просить о чуде, и у каждого было о нем свое понятие. Чудо…

А о чем бы попросила она, Лара?

Кто-то присел на скамью рядом. Сидит неподвижно, рассматривает алтарь. Без камеры, не фотографирует. «Значит, не японец», – думает Лара. Запоминает глазами. Сложил руки на коленях. Крупные, красивые руки. Заглядываться на мужчин некрасиво, говорит себе Лара, снова готовая рассмеяться. Особенно в церкви. Кажется, один из семи смертных грехов. Суета, говорит она себе, волнуясь. Тем не менее мужчина рядом притягивает ее странным образом. Ей хочется взглянуть на него. Но она терпит, превратившись в каменную фигуру, полная досады и удивления. Так хорошо было, а этот пришел и разрушил настроение. «Уходи! – мысленно приказывает она ему. – Встань и иди! Найди себе другую скамейку. Эта – моя!» Но мужчина ничего не чувствует, продолжает сидеть не шевелясь. Заснул он, что ли?

Наконец, не выдержав, Лара слегка поворачивает голову и смотрит на незнакомца. В ту же секунду ее словно бьет электрическим током, ей кажется, она сейчас потеряет сознание, грохнется в обморок прямо в проход, под ноги туристам, напугав до смерти японца с камерой. Она с трудом удерживается от крика и зажимает рот рукой. Не может быть, мелькает мысль. Так не бывает. В жизни так не бывает! Не бывает!

Человек поворачивается к ней, смотрит с любопытством, еще не узнавая. «Андрей! – шепотом кричит Лара. – Андрей?»