Около пяти утра Юлий Величко добрался наконец до дома. Ночь он провел с друзьями, по кабакам. Но радости тусовка ему не доставила. Чего-то не хватало, что-то ушло. Более того, его мутило от пьяного визга девок, пьяного трепа корешей, запахов еды. Из очередного ресторана он ушел не прощаясь.

Стараясь не шуметь, он открыл дверь, сбросил пальто, разулся. Пошел на цыпочках в ванную. Он и сам не знал, почему старается не шуметь. Долго с отвращением всматривался в зеркало, отражавшее небритую мятую физиономию с опухшими глазами. Длинные полуседые патлы неопрятно лежали на плечах. Он потрогал свои перезревшие щеки в красных прожилках, вялый подбородок. Нахмурился, сделал значительное лицо. Всматривался в себя, как в чужого, и думал уже в который раз: почему красивые юношеские лица превращаются в старости в обрюзгшие бабьи морды?

Марго спала в его постели. Он осторожно сел на край кровати, не зажигая света, на ощупь достал из тумбочки трубочку со снотворным. Удивительно, голова была ясной, и он прекрасно сознавал, что делает. Он стал глотать таблетки одну за другой. Их было девятнадцать, и все он, давясь, проглотил. Пожалел, что не догадался принести из кухни воды.

Марго лежала на спине, раскинув руки, дышала легко. Юлий осторожно прилег рядом, стараясь не потревожить ее, закрыл глаза и стал ждать смерти. Ему было интересно, как это происходит. Я усну, думал он, и не проснусь. Вообще, ничего страшного, сон – это маленькая смерть. Каждый из нас умирает маленькой смертью тысячи раз, и ничего. Хотя никто не может быть уверен, что проснется утром. На этот раз смерть будет большой. Летальный исход. Интересно, что значит «летальный»? Переход через Лету? Утром я не проснусь, так как буду уже далеко.

Тут ему пришло в голову, что утро уже наступило – в комнате стояли серые утренние сумерки. Он усмехнулся…

Сеанс закончился. Карл Мессир, уставший, побледневший, раскланивался, прижав руки к груди. Посылал воздушные поцелуи. Народ не желал расходиться, хлопал, стоя. Алена приседала в реверансах, обезьянка Ники верещала – ей передалось возбуждение зала. Данило Галицкий стоял, сложив руки на груди, гордо смотря поверх голов, чувствуя себя выше толпы. С приятностию думая о том, что Сократ уже накрыл на стол, пивко в холодильнике и завтра – выходной. Можно смотаться на пляж, принять солнечную ванну. Если вода не очень холодная, то и искупаться.

Карл Мессир переодевался. Сократ осторожно вешал фрак и сорочку на вешалку, укладывал бабочку в специальную коробочку. Данило, которому не нужно было переодеваться, нетерпеливо мерил шагами вестибюль клуба. В дверь гримерной постучали. «Войдите!» – закричал фокусник. Дверь отворилась, и неизвестный вошел в комнату. Был это мужчина средних лет и приятной наружности.

– Извините, бога ради! – вскричал мужчина, кланяясь немного суетливо. – Позвольте отрекомендоваться. Борис Микулин, художник-оформитель. Представитель местной богемы, так сказать. Из родственного цеха. Человек искусства, как и вы, господин Мессир.

– Чем могу? – спросил удивленный фокусник.

– Извините, что я так с лету. Был на сеансе. Просто поразительно, честное слово. Ничего подобного… ну, я и подумал… Мне нужно ваше лицо, одним словом.

Озадаченный Карл молча смотрел на посетителя.

– Позвольте с самого начала, – сказал гость торопливо. – Я расписываю фойе нашего ТЮЗа, знаете, что-то в духе Гарри Поттера, время требует, так сказать, все как с ума посходили. Мне нужен… э-э-э… главный маг и колдун. Когда я увидел вас… – он умоляюще прижал руки к груди, – я подумал, что вы… как нельзя более подходите, честное слово! Только одежду другую надо, мантию, там, кружевной воротник… Можно черный колпак, такой, знаете… – Он показал руками, какой именно должен быть колпак.

– Даже не знаю… – произнес неуверенно фокусник.

– Ради бога, не отказывайте мне! – воскликнул художник.

– Разве я похож на колдуна? – спросил Карл Мессир, слегка кокетничая.

– Похожи! У вас такие глаза… На доброго колдуна, – спохватился художник. – Я бы даже сказал, что вам не хватает… чертовщинки! Но я добавлю, вот увидите!

– А что такое, по-вашему, чертовщинка?

– Ну, если бы вы заставили меня сделать что-нибудь… этакое! Например… – Художник улыбнулся, давая понять, что шутит. – Например, взять эту кружку и раздавить…

Он взял со стола толстую керамическую кружку, сжал в правой руке. Карл смотрел на него в упор. Глаза его потемнели, бледное лицо стало совсем белым. Сократ кашлянул. Художник с изумлением смотрел на свои пальцы, сжимающие кружку. Он почувствовал боль, попытался разлепить пальцы, но не смог. И вдруг кружка издала громкий треск и распалась на две половины. Художник помотал рукой в воздухе и взглянул на Карла.

– Ну, знаете… – пробормотал. – Не ожидал. Как вы это делаете?

– Хотите еще?

– Нет! – Художник рассмеялся натужно. – Не хочу. Знаете, мой отец умел показывать фокусы…

– Ваш отец был фокусником?

– Фокусником? – Художник снова рассмеялся, на сей раз более естественно. – Нет, он был математиком, работал в школе для одаренных детей. Мы тогда жили в… – Он назвал город, и Карл вздрогнул. – Занюханный такой городишко, жалкий. А школа была хорошая, отец рассказывал.

– Ваш отец жив?

– Нет, к сожалению. Погиб в автокатастрофе. Мне было лет десять тогда. Мы сразу же уехали к маминому брату.

– Вы похожи на отца?

– Мама говорила, похож.

– Ваша мама…

– Умерла. Два года назад. Рак. – Художник печально покивал.

– Ладно, – подвел черту Карл. – Двух сеансов вам хватит?

– Хватит! – обрадовался художник. – Спасибо!

Название городка было знакомо Карлу Мессиру. Собственно, оттуда все и началось. Вот уж не буди спящее лихо…

Он помнит, как сидел на шатком табурете в комнате покойной тети Паши, смотрел на узкое арочное окно в частых переплетах и пытался вспомнить, что же случилось здесь когда-то. На его детских рисунках было изображено окно, а он думал, это ракета в клетке, и удивлялся странной детской фантазии. Оказывается, это была не фантазия, а реальность. Окно существовало на самом деле, что вызывало новые вопросы. Кто были дети на его рисунках? Девочка с длинными ножками и мальчик без лица? Почему у него не было лица? Как они попали в сказочный терем? Кто привел их в бедную комнату тети Паши? И зачем? Да и была ли она тогда, тетя Паша? Столько лет прошло…

Он сидел, закрыв глаза, чуть покачиваясь на хлипких ножках табурета. Ему казалось, он вспоминает, как сидел на полу и рисовал. Кто-то дал ему бумагу и простые карандаши и сказал… Что же он сказал? И что случилось потом? Что случилось с детьми потом?

…Он запер дверь, отдал ключ растрепанному парню из соседней квартиры и вышел. Оглянулся на сказочный терем под красной черепицей, столь неуместный среди ободранных панельных многоэтажек. Как несостоявшаяся мечта идеалиста-архитектора о прекрасном городе будущего…

Был теплый сентябрьский день, сухой, солнечный. Наступившая осень чувствовалась лишь в порывах несильного ветра, прохладного уже.

Он бездумно шел по улице, пребывая в состоянии полусна-полуяви, полный ожидания, что вот-вот откроется некая дверь, спадет пелена и откроется истина. Ребенок рисовал окно, маленьких зверушек, других детей, а потом повторял эти рисунки снова и снова. Позже, уже в детдоме, он повторял на рисунках то, что видел раньше, что помнил. Помнил? В том-то и дело, что ничего он не помнил! Ему было пять или шесть, когда он попал в детдом, он должен был помнить. Должен! Но его память была стерта, словно ластиком. Что случилось? Какое потрясение стерло все его ранние воспоминания? Вопросов было много, и ни на один из них не было ответа. Он нащупал след, как собака-ищейка, но след оборвался, и растерянная собака все кружит и кружит вокруг…

Старик, идущий навстречу, привлек его внимание. Сначала он услышал стук палки о тротуар, потом тяжелые шаркающие шаги. Он испытал вдруг мгновенное головокружение, ему показалось, он летит в пропасть. Позже он решил, что это было предчувствие. Знак. Старик с палкой был ему знаком. И строчка из Библии вспомнилась ни с того ни с сего – Каин, где брат твой Авель? Я не сторож брату моему. Не сторож…

Он поздоровался. Старик поднял на него колючие глаза, присмотрелся и сказал:

– Что-то я тебя не припомню.

– Мы не знакомы, – ответил он, лихорадочно соображая, что сказать. – Я из… газеты. Собираю материал о вашем районе. Сейчас обсуждается план застройки левобережья, старые дома будут сносить… Вы давно тут живете?

– Двадцать пять лет, – ответил старик. – А нас куда? На выселки? Здесь худо-бедно все под рукой. И привыкли.

– Мы не можем где-нибудь поговорить?

– Сейчас не могу, иду в поликлинику.

– Может, после?

– Нет, у меня процедуры, после них лежать надо.

– Жаль, мне кажется, вам есть что сказать. Столько лет все-таки…

– Есть-то есть… – он испытующе смотрел на молодого человека. – Если хочешь, приходи завтра. Вон мой дом, видишь? Номер шестнадцатый, квартира семь.

…Он лежал без сна на скрипучей кровати в жалком номере местной гостиницы. Думал. Спрашивал себя, нужно ли ворошить прошлое. Зачем? Он никогда не задумывался над тем, кто он. Его это не трогало. У него была жизнь, которая ему нравилась. Он сделал ее сам. Так ли важно, что было в самом начале? Если бы не папка с детскими рисунками, свалившаяся ему на голову…

«Уеду, – решил он. – Дурак, что приехал. Ничего не хочу знать». Позже он думал, что это было предчувствием. Инстинктом самосохранения, который мигал красными лампочками. Требовал уйти и забыть.

Утром он решил все-таки встретиться со стариком. Убеждал себя, что тот будет ждать. Неудобно обманывать старого человека. Но это были понты для приезжих, как любил говорить программер Игорек. Тайна стучала в его сердце. Тайна и любопытство. И чувство, что подошел к незнакомой двери и протянул руку, чтобы открыть…

Ободранная пятиэтажка под номером шестнадцать стояла в глубине двора. Он присел на лавочку во дворе, испытывая странное томление духа. Ему было плохо. Тошнота подкатывала к горлу. «Да что это со мной, – думал он, удивленный. – Отравился?» Он заставил себя подняться и войти в подъезд. Подняться на второй этаж. Седьмая квартира была опечатана. Он, думая, что ошибся, достал из кармана листок из блокнота, на котором записал адрес старика. Все правильно – дом шестнадцать, квартира семь. Потоптавшись нерешительно, он позвонил в соседнюю квартиру. «Кто там?» – спросил дребезжащий старушечий голос.

– Извините, я к вашему соседу, – произнес он. – Что случилось?

Дверь приотворилась, через цепочку на него глянули любопытные глаза старой женщины.

– Нету Степана Антоновича, помер в одночасье.

– Как помер? – не поверил он.

– Вот так, взял и помер. У нас говорят, – старуха придвинулась ближе, – что помер не своей смертью.

– Что значит не своей? – спросил он, чувствуя слабость в ногах.

– А то и значит, что вроде как убили его! – прокричала она шепотом.

– Кто убил? – задал он дурацкий вопрос.

– Да кабы знать. У него деньги водились, вот и позарился кто. Мало ли. Тут и полиция уже была, видишь, дверь запечатали. К нему утром мастер приходил антенну ставить, а дверь вроде как открыта. Он туда, а Степан лежит на полу в прихожей, холодный уже.

– Когда же это случилось? – пробормотал он. – Ночью?

– Не, Степан не открыл бы ночью даже своему кому. Он сильно осторожный был, берегся. Вроде как вчера вечером. И не слышно ничего было, телевизор у всех орет, музыка.

– Извините, – сказал он, собираясь уйти.

– А вы кто ему будете? – спросила старуха, высовываясь еще больше. – Родственник или как?

– Никто, – ответил он, сбегая с лестницы.

Во дворе он почти упал на давешнюю лавочку. Расстегнул плащ. Сидел, жадно глотая холодный вечерний воздух. Двор был пуст по причине позднего времени и испортившейся погоды – начинал накрапывать мелкий осенний дождь. «Это простое совпадение, – сказал он себе. – Случайность. Не нужно было приходить. Уходи и забудь».

Краем глаза он уловил движение на соседней скамейке и резко повернул голову. Там кто-то сидел. Он заставил себя подняться и пошел прочь.

У самого выхода на улицу оглянулся. Человек по-прежнему сидел на скамейке, почти невидимый в вечерних сумерках. Андрею показалось, он смотрел ему вслед.

Ему повезло – он был один в купе. Ему нужно было подумать. Поезд мчал через ночь. За окном хлестал дождь, потоки воды стекали по оконному стеклу. Вагон раскачивался, как лодка в шторм. Старика звали Степан Антонович. Андрей несколько раз повторил вслух его имя. Ничего не отозвалось в нем, имя было вполне чужим. Это немного его успокоило. Мало ли где он мог видеть раньше похожее лицо. Мало ли…

«Не только лицо, – вдруг подумал Андрей. – Не только». На лицо он обратил внимание в последнюю очередь, потом. Сначала фигура, тяжелая шаркающая походка, необычная форма головы – большой, сильно приплюснутой с боков. И только потом он взглянул на лицо. Ведь мы узнаем человека не только по лицу. Даже не видя лица, мы знаем, кто это. Если, разумеется, человек знаком нам. Есть десятки других признаков, которые делают человека узнаваемым. Вот и получается, что он узнал старика… Узнал!

И тот человек на скамейке… Было холодно, шел дождь, мелкий и колючий, а он сидел на скамейке в нечистом темном дворе, словно ожидал кого-то. «Он ожидал меня!» – внезапно осенило Андрея. Ему вдруг показалось, что за дверью купе, в коридоре, кто-то есть. Он явно слышал дыхание человека. Он вскочил и бросился к двери. Прижался, замер, прислушиваясь. Потом рванул ручку. Длинный коридор, освещенный тусклой лампочкой, был пуст. Там никого не было. Никто не подслушивал под дверью. Стучали колеса, хлестали струи дождя в оконное стекло.

Он вернулся в купе, испытывая стыд и растерянность. Он не узнавал себя. Ему казалось, что его мир, надежный и понятный, расползается, как ветхая ткань, а будущее заволакивает туманом. Кто знает, какие механизмы он задействовал, какие тайные силы стронул с места. И мнилось ему, то ли наяву, то ли во сне уже, что громадное колесо страшной повозки, вроде той, под которую бросаются фанатики, медленно катит прямо на него, а он не может шевельнуться, и кто-то сзади горячо дышит ему в шею. И он, Андрей, знает – как только колесо проклятой повозки поравняется с ним, его толкнут в спину. Как до того толкнули несчастного старика. Он слышал хруст собственных ломаемых позвонков и костей, чувствовал боль и тоску смертную…