IV. Снова у Марко
Когда Марко, убедившись, что Кралич исчез, открыл ворота, перед ним предстал онбаши со своими подчиненными. Они с опаской вошли во двор.
— Что здесь произошло, чорбаджи Марко? — спросил онбаши.
Марко спокойно объяснил, что ничего не произошло; просто пугливой работнице что-то почудилось. Онбаши поспешил удовлетвориться этим удобным для него объяснением и, довольный, что избежал возможных неприятностей, убрался восвояси.
Не успел Марко запереть ворота, как появился его сосед.
— Ну как , беда миновала, дядя Марко?
— А, Иванчо, заходи, выпьем но чашке кофе.
К ним скорым шагом приближался высокий молодой человек.
— Добрый вечер, дядюшка Марко. Скажите, Асену лучше? — спросил он, еще не дойдя до ворот.
— Заходи, заходи, доктор…
Проводив гостей в комнату, Марко зажег две спермацетовые свечи, вставленные в блестящие бронзовые подсвечники.
Эта маленькая комната, веселая и уютная, предназначалась для приема гостей. Она была обставлена в нехитром, но своеобразном вкусе того времени, который и в наши дни еще не вышел из моды в некоторых провинциальных городах. Пол ее устилали пестрые половики, а две широкие лавки со спинками были покрыты домоткаными красными коврами и выложены подушками. У одной стены стояла железная печка, которую топили только зимой, но оставляли в комнате и на лето — для украшения. Напротив в божнице, перед которой горела лампада, стояли иконы, из-за которых торчали афонские лубочные картинки — дары благочестивых паломников. Иконы были очень древнего письма, и потому бабка Иваница ценила их, как любители ценят старинное оружие. Одну из них она почитала особенно благоговейно. Бабка Иваница с гордостью рассказывала, что эту замечательную икону писал ее прадед, отец хаджи Арсений, причем — не рукой, а ногой, и никому не приходило в голову опровергать слова старушки, — так убедительно они звучали. Над божницей висели букетик базилика и верба, хранившаяся здесь еще с вербного воскресенья. По народному поверью, они приносили в дом здоровье и благодать. Вдоль стен тянулись полки с фарфоровыми блюдами — неотъемлемая принадлежность каждого почтенного дома, а по углам стояли угольники с цветочными горшками. По стенам были развешены трубки с длинными чубуками, желтыми янтарными мундштуками и позолоченными головками; давно уже вышедшие из моды, они теперь служили только украшением. Марко в угоду традициям оставил себе для курения лишь один «чубук». Стена, расположенная против окон, служила здесь «картинной галереей». Это был «Эрмитаж» Маркова дома. Он состоял из шести литографий, привезенных из Румынии и вставленных в позолоченные рамки. Своеобразный подбор этих литографий свидетельствовал о примитивном художественном вкусе того времени. На первой литографии была изображена сцена из домашнего быта немцев; на второй — султан Абдул Меджид на коне, со свитой; на трех других — эпизоды из Крымской войны: бой при Альме, бой под Евпаторией, снятие осады Силистры в 1852 году. Под этой последней картинкой стояла не соответствующая действительности надпись на румынском языке: « Resboiul Silistriei » — но чья-то мудрая рука написала внизу болгарский перевод: «Разбой у Силистры»! На шестой литографии были портреты русских полководцев времен Крымской войны. Все они были изображены только до колен. Поп Ставри уверял, что ядра англичан оторвали им ноги, и бабка Иваница называла их «мучениками».
— Кто это опять трогал мучеников? — сердито спрашивала она детей, заметив непорядок.
Над «мучениками» висели большие стенные часы с маятником, гири которых опускались до самых подушек на лавке. Эти старинные часы давно уже отслужили свою службу: их механизм износился, пружины ослабели, белая эмаль циферблата потрескалась, а погнутые стрелки еле держались на месте, — не часы, а развалина. Но всякий раз, как они останавливались. Марко очень старательно и умело возвращал их к жизни. Он всегда сам чинил их: разбирал, заводил, смазывал, окунув перо в деревянное масло, обматывал бумажками оси колесиков — для большей сохранности — и таким образом оживлял часы на некоторое время, после чего они опять останавливались. Марко в шутку называл их «мой чахоточный»: но и сам он, и егоблиз кие так привыкли к этому «больному», что, когда у часов «исчезал пульс», или, иными словами, переставал качаться маятник, в доме становилось как-то пусто и тихо. Когда Марко брался за цепи, чтобы завести часы, из груди «чахоточного» вырывались такие громкие и сердитые хрипы, что кошка убегала вон из комнаты. Две семейные фотографии на той же стене служили дополнением к сокровищам этой «картинной галереи», которую древние часы превращали прямо-таки в музей.
Один из гостей, доктор Соколов, был домашним врачом Марко и пришел навестить больного Асена.
Это был молодой человек лет двадцати восьми, статный, с голубыми глазами, светло-русыми волосами и открытым добродушным лицом; нрав он имел довольно буйный и грешил легкомыслием. В бытность свою фельдшером одного турецкого лагеря на черногорской границе он в совершенстве изучил язык и обычаи турок; по вечерам пил водку и якшался с онбаши, а по ночам, чтобы не давать ему покоя, стрелял в печную трубу и, кроме всего прочего, дрессировал медведя. Чорбаджии смотрели на него косо, больше доверяя лекарю Янелии, но молодежь горячо любила доктора Соколова за веселость, общительность и пламенный патриотизм. Доктор всегда был первым и в подпольной работе местного комитета , и на дружеских пирушках и этим двум занятиям посвящал все свое время. Он не кончил никакого медицинского учебного заведения, но молодежь, стремившаяся возвысить его над греком-лекарем, присвоила ему звание доктора, а он не считал нужным протестовать. Что касается лечения больных, Соколов целиком возлагал его на двух своих верных помощников — природу и благодатный климат этого горного края. Надеясь на них и к тому же ничего не смысля в латыни, он редко прибегал к своей фармакопее, и вся его аптека умещалась на одной полке. Не мудрено, что доктор Соколов скоро стал намного популярнее, чем его конкурент.
Другим гостем был Иванчо Йота . Как добрый сосед, он решил зайти поболтать с Марко, чтобы успокоить его. Несколько минут разговор вертелся вокруг вечернего происшествия, причем Иванчо очень красноречиво рассказывал о своих переживаниях и тревогах.
— Так вот, — говорил он, — не успела моя Лала убрать со стола, и все такое прочее, как слышу я у вас на дворе страшнейшую пропаганду. Собака и та лаяла чрезвычайно. Я испугался, точнее, не испугался, а сказал Лале: «Лала, что случилось у Марко? Погляди с галереи, что у них там творится во дворе…» Потом подумал: «Нет, не женское это дело». И вот я сам дерзновенно поднялся на галерею; поглядел — во дворе у вас темно… «К чему эта пропаганда была? — спросил я себя мысленно, — точнее, с чего весь околоток перебудили?» А Лала стоит сзади и держит меня за полу. «Куда ты? — говорит. — Уж не собрался ли к Марко во двор прыгать?» — «Да нет, у них там все спокойно, душенька, — отвечаю я. — Запри-ка калитку в их двор».
— Зря беспокоился, Иванчо, ничего худого не произошло, — улыбаясь, заметил Марко.
— Тогда, — продолжал Йота, — я сказал себе мысленно: «Надо сообщить в конак; ведь господин Марко мой сосед, нельзя искушать его безопасность». И я быстро сбежал по лестнице, а Лала что-то кричит мне вслед крамольным голосом… «Молчи ты!» — мужественно говорю я ей… Вышел на порог, посмотрел на улицу — всемирная тишина.
— Дядюшка Марко, Асенчо уже спит? — начал было доктор, чтобы прервать разглагольствования Иванчо. Но тот перебил его и продолжал:
— Убедившись, что на улице всемирная тишина, я сказал себе: «Вот этого-то тебе и надо бояться, Иванчо». Повернулся, вышел через черный ход в переулок, точнее, в тупик, из тупика выбрался через калитку Недко во двор Махмудкиных, прошел мимо мусорной кучи дядина сына Генко и — прямо в конак. Вхожу, осматриваюсь и дерзновенно заявляю онбаши, что у вас разбойники и куры носятся по двору как угорелые.
— Да говорю я тебе, ничего у нас не случилось; зря ты трудился, Иванчо, — уверял его Марко.
С улицы донесся шум сильного ветра; начиналась гроза.
— Да, дядя Марко, забыл тебя спросить, — проговорил доктор, видимо что-то внезапно вспомнив, — приходил к тебе сегодня вечером один молодой человек?
— Какой молодой человек?
— Один странный молодой человек, довольно плохо одетый… Но, как мне показалось, интеллигентный… Спрашивал, как пройти к тебе.
— Не знаю, меня никто не спрашивал, — отозвался Марко, заметно смутившись, на что его гости, впрочем, не обратили внимания. — А где ты его видел?
— В сумерки, около сада хаджи Павла, меня догнал какой-то молодой человек, — спокойно продолжал доктор свой рассказ. — Догнал и спрашивает вежливо: «Вы не можете мне сказать, сударь, далеко ли отсюда живет Марко Иванов?.. Хочу его разыскать, говорит, а в этих местах я впервые…» Случайно я шел в твою сторону и предложил ему пойти со мной. По дороге я к нему присмотрелся, — худой, слабый, едва держится на ногах, бедняга, и почти раздетый… Насколько я сумел разглядеть в темноте, одет он был в тоненький рваный пиджачок, а на улице похолодало. Я не решился спросить, откуда он и почему в таком виде, но мне стало жаль несчастного и как-то тяжело на душе. Посмотрел я на свою гарибальдийку — вся потертая: как говорится, заплата на заплате. «Вы не обидитесь, сударь, если я вам предложу свою одежонку? — спросил я. — А то простудитесь!» Он поблагодарил и взял мою куртку. Так мы дошли до вашего дома, и я с ним расстался. Вот я и хотел спросить: кто он такой?
— Я же тебе сказал, что ко мне никто не приходил.
— Странно, — проговорил доктор.
— Уж не он ли и есть тот разбойник. что карабкался на вашу ограду, дядя Марко? — спросил Иванчо. — Пропаганда была не всуе.
— Нет, не может быть, чтобы этот юноша был разбойником… Тех можно сразу узнать — по роже, — заметил доктор.
Хозяину этот разговор был но по душе и, желая переменить тему, он обратился к Соколову:
— Читал газету, доктор? Как восстание в Герцеговине?
— Тяжело читать, дядюшка Марко. Героический народ творит чудеса, по что он может сделать против такой силы?
— И всего-то их, герцеговинцев, горсточка, но как долго держались! Нам такое не по плечу! — проговорил Марко.
— Да разве мы пытались? — возразил доктор. — Нас в пять раз больше, чем герцеговинцев, но мы еще не знаем своих сил.
— Эх, доктор, не говори ты так. — сказал Марко. — Герцеговинцы — это одно, а мы — другое; мы в самом чреве адовом; только шелохнись, и всех нас перережут, как овец. И помощи нам ждать неоткуда.
— А я опять спрашиваю: разве мы пытались? — с жаром повторил свой вопрос доктор. — Хоть мы ничего и не делаем, нас все равно режут и бьют. И чем больше мы будем похожи на овец, тем больше нас будут бить. Ну что им сделал невинный Генчев сынок? А ему вчера отрубили голову. Нам грозят виселицей, как только мы пытаемся протестовать против тирании, а Эмексиз-Пехливану и ему подобным разрешается зверствовать безнаказанно. Где же справедливость? Самый бездушный человек и тот не в силах все это вынести. «И у решета есть сердце», — как говорят у нас. Вошла бабка Иваница.
— А вы знаете, — промолвила она. — Пена давеча слышала, — еще до грозы, — как палили из ружей… Что бы это могло быть?.. Пресвятая богородица, должно, опять какую-нибудь христианскую душу загубили…
Марко вздрогнул и переменился в лице. Он заподозрил, что случилось что-то дурное с Краличем. Сердце его сжалось от боли, и скрыть этого он не мог.
— Дядюшка Марко, что с вами? — спросил доктор, пристально всматриваясь в его огорченное лицо.
Дождь перестал. Гости собрались уходить. Новость встревожила их тоже.
— Должно быть, просто ставни хлопнули, а служанке опять что-то почудилось… Не бойтесь! Будьте дерзновенны! — храбрился Иванчо Йота. — Бабушка Иваница, а что, калитка открыта? Та, что ведет в мой двор?
И пока Марко провожал доктора до ворот, Иванчо спешил к калитке, которую ему открыла жена.
