V. Ночь продолжается
Доктор Соколов постучал в ворота своего дома. Старуха хозяйка открыла ему, и он вошел, бросив скороговоркой:
— Что делает Клеопатра?
— О тебе спрашивала, — ответила старуха, улыбаясь.
Доктор пересек продолговатый двор и вошел в свою комнату. Просторная, почти без мебели, с большим камином и вделанными в стену шкафами, она служила ему и кабинетом, и аптекой, и спальней. На полочке были расставлены все его лекарства, на столике стояла ступка и валялось несколько медицинских книг; среди них лежал револьвер. Над кроватью висели двустволка и ягдташ. Стены были украшены только портретом черногорского князя Николы и висевшей под ним фотографией какой-то актрисы. В комнате было неубрано, тихо, пусто; все говорило о том, что в ней живет беспечный холостяк. Полуоткрытая дверца вела в чулан.
В этом чулане три года назад ночевал покойный Левский Доктор, небрежно скинув фес и пиджак, подошел к чулану и, хлопнув в ладоши, крикнул:
— Клеопатра! Клеопатра! Никто не ответил.
— Клеопатра, выходи, голубушка! Из-за дверцы послышался рев.
Доктор сел на стул посреди комнаты и позвал:
— Сюда, Клеопатра!
Из чулана вышел медведь, точнее — молодая медведица.
Она подошла к доктору, шаркая огромными лапами по полу и радостно урча. Потом поднялась на задние лапы, положив передние на колени хозяина, и раскрыла широкую пасть с белыми острыми зубами. Медведица ласкалась к доктору, как собачонка. Он погладил ее по пушистой голове и не отнял руку когда Клеопатра облизала ее и легонько захватила зубами.
Эта медведица, пойманная на Средна-горе еще совсем маленьким зверенышем, была подарена Соколову одним крестьянином-охотником, сына которого он вылечил от опасной болезни Доктор привязался к медвежонку и ничего не жалел, чтобы его вырастить. Под нежной опекой Соколова Клеопатра благополучно росла, усваивала уроки гимнастики, и ее любовь к хозяину крепла с каждым днем.
Клеопатра уже научилась плясать медвежью польку, прислуживать и подавать доктору шапку. Она, как собака, сторожила комнату, хотя это было, что называется, «медвежьей услугой», так как ее присутствие в доме отпугивало больных. Впрочем, доктор об этом не очень беспокоился.
В разгаре пляски Клеопатра так ревела, что весь околоток знал, когда она танцует. Тогда и весельчак Соколов пускался с нею в пляс.
В этот вечер доктор чувствовал особенное расположение к «деликатной» Клеопатре. Он подал ей кусок мяса прямо с руки.
— Кушай, моя голубушка. «Голодному медведю не до пляски», говорят старые люди, а я хочу, чтобы ты сейчас поплясала для меня, как танцуют принцессы.
Медведица, должно быть, поняла эти слова и заревела Это означало: «Я готова!» Доктор схватил поднос и принялся бить в него, распевая веселую песню:
Свет Димитра, белокурая красотка,
Ты скажи-ка своей матери, Димитра:
«Не рожай мне, мать, сестер и братьев!..»
Воодушевившись, Клеопатра встала на задние лапы и пустилась в пляс, не переставая реветь. Но вдруг она бросилась к окну и яростно зарычала. Доктор с удивлением увидел, что во двор вошли какие-то люди.
Он сразу же схватил свой револьвер.
— Кто там? — громко спросил он и толкнул Клеопатру, чтобы она умолкла.
— Доктор, пожалуйте в конак! — крикнули в ответ со двора.
— Это ты, Шериф-ага? За каким чертом меня туда вызывают? Кто-нибудь заболел?
— Сначала запри медведя.
Доктор сделал знак рукой Клеопатре, и медведица, недовольно урча, ушла в чулан. Доктор прикрыл за ней дверцу.
— Нам приказано отвести тебя в конак. Ты арестован, — проговорил онбаши строгим голосом.
— Почему арестован? Кто меня арестовал?
— Там все узнаешь. Иди с нами.
И полицейские увели доктора, смущенного, растерянного, охваченного предчувствием беды.
Выходя из ворот, он услышал душераздирающий рев Клеопатры, — она плакала, как дитя.
В конаке была суматоха. Доктора отвели к бею.
Бей сидел на своем обычном месте, в углу. Рядом с ним расположился Кириак Стефчов; он читал какие-то бумаги, в которые заглядывал и Нечо Пиронков — член совета конака.
Бей — шестидесятилетний старик — нахмурился при виде доктора, но все-таки предложил ему сесть. Подобную тактику турки иногда применяли по отношению к обвиняемым, чтобы расположить их к признаниям. К тому же Соколов был домашним врачом бея, и старик его любил.
Доктор внимательно осмотрелся и с удивлением увидел на диване свою куртку, ту самую, которую он подарил Краличу. Это сразу пролило свет на все его недоумения.
— Скажи, доктор, это твоя куртка? — спросил бей. Соколов не хотел да и не мог отрицать этого и ответил утвердительно.
— А почему она не у тебя?
— Я вчера подарил ее одному бедняку.
— Где же это было?
— На Хаджи-Шадовой улице.
— В котором часу?
— В два часа по турецкому времени.
— Ты знаком с этим человеком?
— Нет, но мне стало жаль его. Он был в лохмотьях.
— Как врет, несчастный! — проговорил Нечо презрительно.
— Чего ты хочешь, Нечо? — прошептал его сосед. — Утопающий хватается и за соломинку.
Бей лукаво усмехнулся — мол, стреляного воробья на мякине не проведешь. Он не сомневался, что куртка была снята с плеч самого доктора. Так показывали и стражники.
— Кириак-эфенди, подай то, что нашли в куртке… А это тебе знакомо?
Доктору предъявили номер газеты «Независимость» и печатную крамольную листовку. Он сказал, что никогда их не видел.
— Кто же положил их тебе в карман?
— Я уже вам сказал, что подарил свою куртку незнакомому человеку; может, это он их туда положил.
Бей опять усмехнулся. Доктор почувствовал, что дело принимает плохой оборот: его обвиняли по меньшей мере в сношениях с бунтовщиками.
Так вот кто он такой, этот вчерашний незнакомец! Если бы доктор узнал это вовремя, он спас бы от беды и его и себя.
— Позовите раненого Османа! — приказал бей.
Вошел полицейский, рука которого была забинтована выше локтя. Это был тот, что сорвал куртку с плеч Кралича, и в этот момент в него попала пуля, пущенная другим полицейским. Но Осман — то ли по ошибке, то ли по злому умыслу — утверждал, что его ранил бежавший мятежник.
Осман подошел к доктору.
— Это он и есть, эфенди, — проговорил он.
— Ты с него сорвал куртку? Узнаешь его?
— Он в меня и пулю пустил на Петканчовой улице. Доктор смотрел на полицейского, ошеломленный. Тяжкое да к тому же и ложное обвинение вызвало в нем бурю негодования.
— Полицейский врет без зазрения совести! — крикнул он.
— Выйди, Осман-ага!.. Ну, как, — снова обратился к Соколову бей, и лицо его стало серьезным, — ты отрицаешь все это?
— Ложь и клевета! Я никогда не ношу револьвера, а по Петканчовой улице вчера даже и не проходил.
Онбаши поднес к свече и осмотрел револьвер, взятый во время ареста доктора с его стола, и проговорил многозначительным тоном:
— Четыре пули… а пятую он выпустил.
Бей столь же многозначительно кивнул головой.
— Ошибаетесь! Вчера вечером я не брал с собой револьвера.
— А где ты был вчера вечером, когда все это произошло, — часа в три по турецкому времени?
Для Соколова этот неожиданный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Доктор густо покраснел от смущения, но ответил уверенным тоном:
— В три часа я был у Марко Иванова — у него ребенок болен.
— Ты пришел к чорбаджи Марко в четыре часа без малого; мы тогда только что вышли от него, — возразил онбаши, встретившийся с доктором у дома Марко.
Доктор молчал, подавленный. Обстоятельства сложились против него. Он чувствовал, что запутывается.
— Лучше ответь нам чистосердечно: где ты был после того, как отдал свою куртку на Хаджи-Шадовой улице, и перед тем, как зашел к чорбаджи Марко? — спросил бей.
Прямой вопрос требовал столь же прямого ответа. Но доктор Соколов молчал. Он не умел скрывать своих чувств, и мучительная внутренняя борьба исказила его черты.
Это смущение, это молчание были красноречивее исповеди. Они дополнили улики, собранные против него. Бей не сомневался в виновности доктора, но все-таки спросил его еще раз:
— Скажи, где ты был в это время?
— Не могу сказать, — тихо, но решительно ответил доктор. Этот ответ поразил всех присутствующих. Нечо, советник, иронически подмигнул Стефчову, как бы желая сказать: «Попался в ловушку, несчастный!»
— Отвечай! Где ты был тогда?
— Этого я никак не могу сказать… Это тайна, и моя совесть — и лекарская и просто человеческая — не позволяет мне открыть ее. Но на Петканчовой улице я не был!
Бей настоятельно требовал ответа и грозил доктору, что молчание приведет к тяжелым для него последствиям. Но доктор уже смотрел спокойно, как человек, сказавший все, что он считал нужным.
— Так ты не хочешь отвечать?
— Я все сказал.
— В таком случае ты этой ночью будешь нашим гостем. — Отведите его в тюрьму! — приказал бей строгим тоном.
Доктор вышел растерянный, ошарашенный всеми этими обвинениями; опровергнуть их было не в его власти, потому что как он сам признался, он ни в коем случае не мог сказать, где он был вчера вечером.
