Глава 38

Я должен был найти Лучо и Миньятто. Суд над Симоном можно завершить сегодня же.

Когда я шел домой, дороги Ватикана были тихи. Новости о выставке еще не разнеслись по городу. А может, добрые римские католики, обнаружив, что плащаницу отдали, решили подождать и посмотреть, что произойдет завтра.

Из-за двери брата Самуэля раздавались смех Моны и Петроса. Я не стал им мешать, пошел к себе, в темную квартиру. Ни Миньятто, ни Лучо не ответили на мой звонок. Даже Диего во дворце не взял трубку.

Расстегнув сутану, чтобы дышать свободнее, я сел за кухонный стол. Стоило на секунду прикрыть глаза, и темнота наполнялась мыслями об Уго. Воспоминаниями о нем. Благодарностью за то, что он сделал возможным сегодняшнее событие. Завтра миллионы людей, которые никогда о нем не слышали, узнают, что создателя выставки убили, когда он пытался претворить мечту папы в реальность. Его начнут почитать как мученика. Героя. Его не интересовало воссоединение церквей. Но будь он сегодня в капелле, наверное, понял бы.

Я стянул с себя пропотевшую сутану. Во мне зрела крохотная надежда, и чем дольше молчал телефон, тем больше она крепла. А вдруг Симон уже на свободе? Теперь, когда выставка достигла своей цели, может быть, Лучо с Миньятто решили привезти его домой?

Отогнав эту мысль, я занялся квартирой. Но Мона уже помыла посуду и навела чистоту в комнате Петроса. Так что я наскоро принял душ, чтобы смыть с себя осадок после встречи с Майклом. Едва я успел одеться, раздался стук в дверь.

Ожидая увидеть Петроса и Мону, я поспешил открыть. Но на пороге стоял мужчина с серебряными волосами. Мирянин, в черном костюме с галстуком, не из моих соседей – раньше я никогда его не видел. Но человек посмотрел на меня так, словно мое лицо ему знакомо.

– Чем могу быть полезен? – спросил я.

– Отец Андреу?

В глубине души задрожал крошечный огонек паники.

– Александрос Андреу? – повторил он.

Александрос. Имя, которое значилось в моих официальных документах. Человек что-то держал в руке. Конверт!

– Да, это я. Пожалуйста, объясните, что происходит.

Он протянул мне конверт. На нем были оттиснуты слова: «ПРЕФЕКТУРА ПАПСКОГО ДОМА», над ними помещался герб Иоанна Павла. А человек этот – курсоре, личный курьер папы.

– Что это? – пробормотал я.

– За тридцать минут до аудиенции перед вашим домом будет ждать машина, – сказал курсоре, не отвечая. – Доброй ночи, святой отец.

Слегка поклонившись, он удалился.

Я разорвал конверт. Лежавшая внутри карточка гласила:

«Вы вызываетесь в частные апартаменты Его Святейшества к десяти часам утра для дачи показаний».

У меня колотилось сердце. Я ничего не понимал. Как прокуратор Симона, я не мог выступать свидетелем по его делу.

Но теперь правила поменялись – папа стоит над законом.

Я оцепенело пошел к шкафу – искать свою парадную сутану. И утюг. Но в коридоре остановился. Окна комнаты Петроса выходили на дворец. Окна кардинала Бойи были темны, но по всему верхнему этажу горел свет.

От мысли об этих апартаментах у меня мурашки поползли по коже. Надо тщательно продумать, что говорить. Если к утру Майкл не признается, мне понадобится помощь Миньятто.

Я доставал гладильную доску, когда в замке повернулся ключ. Дверь открылась, и послышался голос Петроса.

– А в джунглях обычно они… у них такой яд, он может убить, но это потому, что они едят жуков, у которых яд, а в зоопарке они таких жуков не едят… поэтому они, ну… не очень ядо витые. Или даже вообще не ядовитые!

Я сделал глубокий вдох и закрыл шкаф. Под ногу попалось что-то острое, и я приглушенно выругался. Мона услышала меня и, когда я вышел в прихожую, улыбнулась.

– Это про древесных лягушек, – пояснила она.

Но потом увидела выражение моего лица.

– Babbo! – закричал Петрос, бросившись ко мне.

Я шагнул вперед, быстро подхватил его, чтобы он не заметил неуверенности у меня в глазах, и протянул Моне приглашение, которое принес курсоре.

– Это хорошо или плохо? – прошептала она.

– Не знаю.

Петрос был вне себя от радости. История его приключений с той минуты, как я ушел, неслась потоком невразумительных фраз. Я держал мальчика на руках и собирался сказать, что человек, который ворвался в нашу квартиру, больше никогда не вернется. Наш дом снова по-настоящему стал нашим. Но после нескольких часов, проведенных с матерью, его жизнь полностью избавилась от мрачных красок.

– Спасибо, – сказал я Моне.

Но она уже повернулась к дверям.

– Уходишь? – спросил я.

Она пошла на кухню и нашла в шкафчике бинт.

– У тебя из ноги кровь идет, – сказала она, вернувшись.

Петрос посмотрел вниз и показал пальцем на цепочку красных пятнышек.

– Мона, – сказал я, – можешь остаться еще ненадолго? Мне нужно кое с кем встретиться, чтобы подготовить показания.

– На что ты такое наступил? – удивилась Мона.

Она присела, что-то вытащила у меня из пятки и протянула мне. В мою ладонь лег странный красный камешек.

Я ждал ее ответа.

– Я останусь столько, сколько тебе нужно, – сказала она, не глядя мне в глаза.

Она хотела перевязать мне ногу, но я забрал у нее бинт и все сделал сам. Она убрала руки и не пошла за мной к раковине.

С камешка смылось красное, и он превратился в осколок стекла.

– Ты чудесно его воспитал. – Мона подошла сзади и заговорила вполголоса, чтобы Петрос не подслушал. – Он такой рассудительный. Любопытный, все хочет знать. Когда я с ним, мне жаль, что…

Я не отрываясь смотрел на стекло.

– Мне жаль, – продолжила она, – что я так много пропустила в его жизни. Ты даже не представляешь, как я об этом жалею.

Я отступил назад и посмотрел на пятна крови, ведущие в спальню. И почувствовал первый укол страха.

– Знаю, у меня нет права об этом просить, – сказала Мона, – но я бы очень хотела видеться с ним почаще.

Ноги сами понесли меня по коридору. Голос Моны затих. Пятна же привели к стенному шкафу.

Предчувствие, словно щупальцами, обвило меня. Я присел и ощупал руками ковер.

– Что случилось? – спросила за спиной Мона.

Больше ничего не было, никаких осколков. Но в углу шкафа я обнаружил сверкающую искорку стеклянной пыли. За гладильной доской что-то прятали.

– Мона, – позвал я, не оборачиваясь, – надо, чтобы ты забрала Петроса обратно к брату Самуэлю.

Она ничего не спросила. Услышав мою интонацию, она просто сказала Петросу взять пижаму.

Это могло быть стекло из квартиры Уго. От разбитого окна, которое обнаружил Петрос.

Но старые оконные стекла не разбиваются на такие ровные кусочки. Это современное стекло. Закаленное. Такое используется для автомобильных окон.

Я дождался, пока за ними закроется дверь. Потом вытащил все из шкафа. Все до последней пары носков, до последней сутаны, до последней обувной коробки на верхней полке. Ничего.

Я вывалил на пол содержимое мешка с грязным бельем и нашел заплесневевшее полотенце. Оно валялось с тех пор, как Симон мылся после Кастель-Гандольфо. Но сутана, которую он оставил у нас в ту ночь, исчезла.

Я перебрал в памяти все, что сумел вспомнить. После того как Симон принял душ, он приковылял сюда одеваться, держа грязную сутану в руке. Но я не видел, чтобы он кинул ее в мешок для стирки. Мы тогда ушли и провели ночь с Лео и Софией в казармах. И вернулись только наутро.

А Симон возвращался раньше.

Он сказал, что в ту ночь не мог спать, потому пришел сюда и все прибрал.

«Господь, прошу Тебя! Только бы это не оказалось правдой!»

Я проверил мусорные корзины. Все оказались пусты. Правда, ко дну пластмассового ведерка в ванной прилипла такая же стеклянная крошка.

Тело словно налилось свинцом. Я внимательнее осмотрел ванную. Здесь у Симона впервые появилась возможность остаться одному. Он зашел помыться, а вышел завернутым в полотенце.

Здесь было мало потайных мест. Ящик под раковиной. Сливной бачок. Вентиляционная решетка. Везде пусто.

Но потом я понял, что ищу не там. Человек размеров Симона не станет смотреть вниз. Он посмотрит вверх.

Встав на тумбу с раковиной, я нажимал пальцем на плитки фальшпотолка, одну за другой. Все приподнимались с трудом.

А одна поддалась легко.

Я снял ее и пошарил в темноте.

Пока я вытаскивал сутану и раскладывал на полу, у меня тряслись руки. Парадная одежда Симона, подарок Лучо на окончание Академии. Колени выпачкались в грязи. Осколков стекла не было.

Мысленно сжавшись, я вывернул манжеты. Внутри правого лежала стеклянная пыль.

Я закрыл глаза. Симон стоит под дождем рядом с машиной Уго. Отгибает манжет. Оборачивает костяшки пальцев густой толстой тканью. Как любой боксер, он знает, как защитить руку. Чтобы разбить стекло, ему достаточно всего одного удара.

С рыдающим вдохом я поглядел на потолок. Я знал, что наверху есть что-то еще, но не хотел дотрагиваться.

Из отверстия на месте плитки петлей свисал черный тросик.

Когда судья спрашивал Фальконе, как могло получиться, что орудие убийства исчезло у него из-под носа, у комиссара не нашлось ответа. Потому что ни один жандарм не решится заглянуть священнику под сутану.

В тот вечер я подумал, что синяк на бедре у Симона – от власяницы. Теперь стало ясно, что к бедру брат привязал пистолетный ящик.

Я медленно осел по стене на пол. Достал из кармана телефон и позвонил Лео. Он ответил почти сразу.

– Ты говорил, что вы на этой неделе задерживали Майкла, – едва шевеля языком, сказал я. – Он подрался из-за штрафного талона.

– Ну да.

– Расскажи, как все было.

– Не знаю. Мне полковник Хюбер сказал.

«Меня там даже не было!» – уверял Майкл.

– Нужно, чтобы ты узнал, – сказал я.

Он пошуршал бумагами и снова взял трубку.

– Тут написано, что Блэк подрался с двумя офицерами, потому что мы поставили блокиратор на его машину. Не знаю, зачем мы это сделали, но в рапорте сказано, что он просто взбесился.

Могу понять зачем. Чтобы не дать ему уехать из Ватикана. Чтобы держать его подальше от встречи с православным духовенством в Кастель-Гандольфо.

– Это было в субботу днем? – спросил я.

– Откуда ты знаешь?

В субботу убили Уго.

– После того как вы его задержали, в котором часу его выпустили?

– Тут сказано, сразу после шести.

К тому времени Уго был уже мертв. Я ехал в Кастель-Гандольфо. А единственное, что было у Майкла на уме, – расквитаться с Симоном.

Вот почему он проник к нам в квартиру.

Я еще раз пошарил над потолком, на ощупь проследив в темноте, куда ведет черный трос. На другом его конце я почувствовал прорезиненную поверхность пистолетного ящика. У меня не хватало сил смотреть на него. Но, судя по весу, пистолет до сих пор внутри.

…Ты не мог этого сделать! Нет в мире большего зла!..

Я сел на пол и опустил голову, подперев ее руками. Кулаки побелели от напряжения.

…Уго был добрый человек. Он был невинен. Ты посмел убить агнца?..

Я не мог унять мучительную дрожь в груди. Я откинулся на стену и стиснул зубы. Крепко зажмуренные глаза саднило от навернувшихся слез.

Я пытался молиться. Но молитвы улетали, как дым, рассеиваясь в пустоту. Сидя у открытой двери, я видел перед собой коридор, и мой блуждающий взгляд наткнулся на кофейный столик, за которым мы с Уго разбирали его работу над Евангелием. В ушах звучал голос из телефонной трубки, которая мог ла зазвонить в любое время суток. Следы его присутствия обступали меня: письмо в моей сутане; дневник, взятый из его квартиры; пачки бумаги для проповедей у меня в комнате, черные от стихов, которые он писал, вычеркивал и просил меня исправить, – словно часы и дни жизни, сконцентрировавшиеся в этих предметах, спрессовались в один тяжелый укор. Я заставил себя встать. Только одно пришло мне на ум. Есть единственное место на земле, куда я мог пойти за помощью.

Встав на тумбу, я положил обратно за плитку сутану и пистолетный ящик. Потом стер с пола стеклянную пыль и направился к выходу.