Глава 37

Внезапно нас обступили швейцарские гвардейцы, они отыскивали православных епископов и выводили их вперед. Епископы не выказывали ни удивления, ни недоумения, словно знали, зачем это делается.

У дверей случился затор, когда сотня сутан и смокингов попыталась протолкнуться и заглянуть внутрь и еще сотня намертво встала в дверном проходе. Гвардейцы рассадили кого возможно по красным креслам, расставленным перед алтарем, у которого сидел Иоанн Павел. Воздух уже становился жарким и спертым. Повсюду вокруг меня кардиналы и другие высокие гости пытались понять, что происходит. Благородного вида дамы обмахивались газетами и вытягивали элегантные шеи.

Но сидевший перед нами Иоанн Павел не пошевелился. Меня встревожило, что он выглядит еще более одряхлевшим и измученным болезнью, чем раньше. На плотной маске его лица застыла вечная хмурая гримаса. Годы болезни сделали бесформенным его исстрадавшееся тело, широкое, плоское, сгорбленное. Белые крылья его дзимарры нескладно свисали с плеч, как будто скатерть накинули на пень. Папа бессильно си дел в специальном кресле, сконструированном так, чтобы он случайно не соскользнул. Это кресло повсюду носил за ним его помощник. Из-за кресла слышался низкий металлический гул – работал мотор. Все взгляды устремились на трон. Все ждали.

Но начал двигаться не папа, а что-то позади его святейшества: стеклянная рама за алтарем, установленная на стальных рельсах. Она медленно поднималась, пока не повисла в двадцати футах над головой Иоанна Павла, почти перекрыв исполинского Христа на «Страшном суде» Микеланджело.

Вздох пролетел по толпе, когда люди увидели, что содержит в себе рама. Католики преклоняли колено, некоторые вставали на правое, некоторые на левое, не зная, каков чин для этого беспрецедентного события. Православные делали поясные поклоны – метания; русские и другие славяне перед поклоном осеняли себя крестным знамением, греки и арабы сперва кланялись, потом крестились. Но православные епископы делали нечто совершенно свое. В унисон, словно заранее готовились к этому мгновению, они опустились на пол в земном поклоне, прославляя величайшую икону Господа.

Я никогда так не ощущал тишину этой капеллы. Воздух стал настолько плотным, что каждый звук выталкивался наверх, во внешнюю темноту, как дым конклава. На стене за плащаницей микеланджеловский Иисус поднял руку, словно повелевая времени остановиться. На потолке, в узкой полоске пустоты между протянутыми друг к другу пальцами Бога и Адама копилось напряжение. Все мироздание, стоящее снаружи, укутавшись в ночь, словно прижало ухо к стене капеллы и слушало.

Мне мучительно захотелось, чтобы здесь оказался Симон. Чтобы он увидел то, что предстояло увидеть мне. Сегодня Лучо все поставил на карту, словно в этом была единственная надежда для Симона. И сейчас все вокруг вибрировало мыслью, что надежда не напрасна.

Послышался голос. Архиепископ Новак, стоя перед алтарем капеллы, заговорил вместо нашего несчастного безгласного папы.

– Сегодня, – сказал он, – мы увидели замечательные тексты, в которых задокументирована история Святой плащаницы. И как всегда, мы возвращаемся к одному тексту, который стоит выше всех остальных. Священное полотно несет глубокое сходство с евангельскими описаниями страстей и смерти Господа. Его святейшество сказал, что христианство должно вновь задышать двумя легкими – восточным и западным, православием и католичеством, – и вот перед нами Христос, раненный копьем под ребра. Эта рану нанес римский солдат, словно предвосхищая приход католических рыцарей, которые однажды выкрали плащаницу из Константинополя. Четвертый крестовый поход – позорное пятно на истории христианской церкви. Его святейшество попросил за него прощения и выразил вековечное раскаяние католиков в той роли, которую мы в нем сыграли. Но сегодня его святейшество попросил меня зачитать всем присутствующим в этой капелле – особенно его собратьям-патриархам, и первому среди них, его всесвятейшеству Вселенскому патриарху Варфоломею, – новое специальное послание.

Я с любопытством привстал на носочки и попытался разглядеть человека, о котором говорил архиепископ, не в силах поверить в услышанное.

«Его собратья-патриархи».

«Первый среди них, его всесвятейшество».

Я знал, что Симон пригласил сюда патриарха Румынского. Но в древней иерархии патриархов еще выше его стоял Его Всесвятейшество Архиепископ Константинополя и Вселенский Патриарх, который уступал по рангу лишь папе. Такое было за пределами даже способностей Симона.

Новак открыл внушительного вида документ, скрепленный красной восковой печатью, и прочитал:

– «Дорогие братья и сестры, как вы знаете, Святая плащаница много веков почитается в католических церквях. Но еще двадцать лет назад она принадлежала итальянской королевской семье. Лишь со смертью бывшего короля, произошедшей в начале моего понтификата, Святую плащаницу передали, по его завещанию, Святому престолу. Я говорю это не для того, чтобы уменьшить степень причастности католической церкви к грехам тысяча двести четвертого года. Я говорю это ради одной подробности в завещании короля Умберто. Этот документ, вместо того чтобы передать плащаницу архидиоцезу Турина или католической церкви, вручает ее человеку, имеющему титул Верховного понтифика. То есть его королевское высочество завещал Святую плащаницу мне.

В качестве папы я обладаю полной, верховной и всеобъемлющей властью над всей нашей церковью, так что мои братья-католики, возможно, не усмотрят необходимости в разграничении, которое я сейчас провел. Но одно из различий, отделяющих нас от наших дорогих православных гостей, состоит в том, что православная церковь не принимает власти папы над его братьями-епископами. Поэтому, собираясь сделать свое заявление, я хочу дать ясно понять, что не навязываю свою волю другим епископам и они не обязаны подчиняться моим просьбам.

Нынешняя выставка показывает, что реликвия, известная на Западе как Туринская плащаница, на самом деле была выкрадена латинскими крестоносцами в тысяча двести четвертом году. Поэтому сегодня, в год восьмисотой годовщины этого беззакония, я признаю наше преступление и настоящим возвращаю Святую плащаницу ее законному хранителю, православной церкви».

В капелле установилась мертвая тишина. Сидевший во втором ряду кардинал Бойя заерзал в кресле. Но встал другой кардинал. Глаза представителей всего христианского мира обратились на кардинала Полетто, архиепископа Турина.

Полетто молча повернулся к православным. Поднял руки. И зааплодировал.

Все недоуменно смотрели на него. Но я понял. Я встал и тоже зааплодировал. Моему примеру последовал турецкий епископ. И наконец плотину прорвало. Начали хлопать миряне, архиепископы. Звук отражался от стен. Иоанн Павел поднял дрожащую руку и прикрыл ухо.

– Одну минуту, – сказал Новак, поднимая руки, чтобы восстановить тишину. – Его святейшество просит меня прочитать вам одно, последнее послание.

На этот раз его голос был взволнован.

– «Мои дорогие братья патриархи, прошу вас простить меня, что не могу встать и поприветствовать вас и произнести эти слова собственным голосом. Как вы знаете, близится окончание моего пребывания на Святом престоле. Святая плащаница побуждает нас размышлять о нашей бренности, и для меня большая честь, что Господь наш отвел мне двадцать шесть лет понтификата, тогда как своему пастырскому служению отвел только три. И все же пример Христа напоминает мне, чего можно достичь за очень короткое время. Это же доказали и наши предки, совместно выступив против иконоборчества. И я надеюсь, что и сегодня мы сделаем то же самое.

Поскольку я больше не в состоянии путешествовать, сегодня мой последний визит к вам. Потому сообразно будет воспользоваться этой возможностью, чтобы выразить мою надежду. Ни разу за эти двадцать шесть лет мне не позволялось встать рядом со всеми вами на молитву. И посему я спрашиваю: выйдете ли вы, братия, и встанете ли вы рядом со мной?»

Архиепископ Новак остановился и поднял взгляд. Все миряне выжидательно замерли. Папе никто не отказывал. Особенно этому папе.

Но на лицах священства я читал иное выражение. Мы всю жизнь защищали этого человека, поддерживали его, когда он взвалил на себя бремя своего сана. Стереть тысячу лет ненависти одним движением – слишком смело, даже для Иоанна Павла. Невыносимо будет видеть, как он потерпит поражение.

И все же это произошло. Ни один патриарх не подошел к нему. Единственным встал, проявляя уважение, Варфоломей, его всесвятейшество.

Иоанн Павел словно принял удар. Когда он увидел, что никто не шевельнулся, его здоровая рука упала на кресло. Тело наклонилось вперед, грозя упасть. Из ниоткуда материализовались два помощника и встали у него по бокам. Они дотронулись до него и зашептали ему в ухо, пытаясь усадить обратно в кресло, но Иоанн Павел оттолкнул их. Они посмотрели на архиепископа Новака, ища поддержки, но тот отослал их прочь.

Теперь их осталось всего двое, Новак и Иоанн Павел. Они обменялись взглядами, обсуждая что-то невидимое на языке сорока проведенных вместе лет. Может быть, Новак просил его сохранить лицо, но Иоанн Павел пренебрег просьбой. Он снова начал выталкивать себя из кресла, тщетно пытаясь встать. И архиепископ Новак, как преданный сын, помог ему.

Больше года прошло с тех пор, как Иоанн Павел сделал хоть один шаг самостоятельно. Говорили, что он не может даже стоять. Но папа смотрел с мраморных ступеней на собравшихся внизу патриархов православной церкви, словно был готов спус титься по этим ступеням, если придется.

И я вдруг понял, что он делает. Какую проблему пытается решить. В древние времена только одному человеку разрешалось сидеть в золоченом кресле – императору. Не важно, сколько причин было у православных иерархов не вставать рядом с ним на возвышении, самая очевидная – в том, что ни один православный не воздаст почести папе, сидящему на троне. Даже если этот трон – позолоченное инвалидное кресло.

Здоровой рукой Иоанн Павел схватил Новака за сутану и потянул, удерживая равновесие. Он напряг каждый мускул, который еще слушался его мозга. И хотя на двоих этим людям было сто пятьдесят лет, они каким-то образом сумели помочь друг другу благополучно спуститься по ступеням к креслу Вселенского Патриарха.

Варфоломей разволновался. Он шагнул вперед, чтобы поддержать Иоанна Павла. Но тот уже подгибал колени. С помощью архиепископа Новака он мучительно опустился в земной поклон.

Его всесвятейшество схватил Иоанна Павла за руки, пытаясь поднять.

– Прошу вас, ваше святейшество! – услышал я его изумленный голос. – Не надо!

Но Иоанн Павел схватил правую руку патриарха, склонил голову и прикоснулся к ней губами.

Тогда-то все и произошло.

Слева от Варфоломея стояли патриархи древней тетрархии: Игнатий – Патриарх Антиохийский, Феодор – Патриарх Александрийский, Ириней – Патриарх Иерусалимский. Все белобородые и облаченные в черные рясы. У всех – суровые, непреклонные лица, как у святых на иконах. Но они были младше Иоанна Павла. И, увидев, как он склонился у их ног – он, старейший патриарх почтенного Святого престола, – они растерялись.

Слева от Варфоломея, через проход, стояли патриархи более молодых православных держав: Патриарх Болгарский Максим, Патриарх Грузинский Илия, Патриарх Сербский Павел. Патриарх Московский Алексий направил своего заместителя. Но дальше всех от папы, в самом конце ряда стоял человек, который все изменил. Патриарх Румынский Феоктист.

Ему было почти девяносто лет. На пять лет больше, чем Иоанну Павлу. Не так давно он стал первым за тысячелетие православным патриархом, пригласившим папу с визитом в свою страну, – предложением Иоанн Павел с благодарностью воспользовался. Теперь Феоктист готов был совершить еще более благородный поступок.

Престарелый патриарх на трясущихся ногах тяжело поднялся из кресла. И встал рядом с Иоанном Павлом.

Папа следил за ним глазами. Когда Феоктист протянул руку, чтобы помочь его святейшеству встать, маска на лице Иоанна Павла смялась, его глаза наполнились слезами.

Теперь к ним присоединились другие старцы: Максим и Павел, древние, как пыль. Они поднялись с места, ибо на карту было поставлено очень многое, выше протокола и истории. Христианский принцип любви. Уважение к Престолу Святого Петра. Они тоже подошли к папе. Между ними сидел Патриарх Грузинский Илия, возрастом чуть больше семидесяти лет – школяр, по сравнению с остальными. Проявляя уважение к старшим, он тоже встал.

И покатилась цепная реакция. Один за другим слева от Варфоломея вставали другие патриархи. Толпа в капелле ревела. Каждый раз, когда поднимался новый епископ, его приветствовал гром аплодисментов.

Новак беззвучно отошел мелкими шагами и стал почти незаметным, признавая, что люди перед алтарем этой капеллы принадлежали к другому миру, не тому, в котором жили остальные – включая и самого архиепископа Новака. Это были гиганты, и мы могли лишь молиться о встрече с ними в загробной жизни. Я вытащил из-под воротника крест и сжал его, желая передать это мгновение родителям на небесах. И Симону в заточении.

Патриархи обнялись и склонили головы. И во всей тысячелетней истории нашей расколотой религии не было ничего равного тому, что произошло дальше.

Из группы патриархов раздался голос. Не знаю, кому он принадлежал, но с него началось песнопение. Не по-итальянски и не на латыни, а по-гречески. Один за другим к нему присоединялись остальные патриархи. В согласии они провозглашали Символ веры.

«Πιστεύομεν εις ένα Θεόν, Πατέρα, Παντοκράτορα, ποιητήν ουρανού και γης, ορατών τε πάντων και αοράτων…»

«Веруем в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…»

Я вздрогнул. Свершалось. На моих глазах, при моей жизни – свершалось! А мой брат не видел!

Но зато видел кое-кто другой: один швейцарский гвардеец оставил пост у дверей и нашел меня в толпе. Лео не сказал ни слова, только положил руку мне на плечо. Он знал, как много этот миг значил для меня.

Когда Символ веры закончился, установилась зыбкая тишина. Толпа ждала, гадая, что же произойдет дальше. Обнявшиеся патриархи обменивались вопросительными взглядами. Даже эти старцы не знали ответа, хотя на всех им, наверное, было столько лет, сколько отделяло нас от Четвертого крестового похода. Но они и без слов о чем-то договаривались. Не о том, что станут делать дальше, но о том, кто это сделает. Который из предстоятелей выступит от лица всех.

Не возникло вопроса, кто это должен быть. И православные тоже знали. Святой Петр – глава апостолов, и значит, эта величайшая честь принадлежит его преемнику. Папе. Все ждали, что заговорит Иоанн Павел.

Но он собрал всех этих людей не для того, чтобы показать свое первенство. Он повернулся к Вселенскому Патриарху и что-то сказал ему на ухо.

Бледные глаза патриарха сверкнули. Он улыбнулся, повернулся к Иоанну Павлу и шепотом выразил свое согласие. А затем, обращаясь ко всем собравшимся в капелле, произнес:

– В честь этого события давайте помолимся в молчании.

Как только он проговорил эти слова, я снова почувствовал у себя на плече руку Лео. На этот раз он теребил меня более настойчиво – желая что-то сообщить, он лишь выжидал удобной минуты. Я быстро пошел за ним к выходу.

– У нас тут отец Блэк задержан, – сказал Лео. – Говорит, ему надо с тобой повидаться.

Я шел за Лео как во сне. Чувствовал, что двигаюсь, но сердце мое оставалось там, в капелле. Тысяча лет! Через тысячу лет мы снова объединялись. Сегодня на небесах будет праздник. Папы прошлого возденут руки в благословении. Святые улыбнутся. Ангелы захлопают крыльями. Отныне и во веки веков, когда люди будут вспоминать капеллу, расписанную Микеланджело, в памяти их возникнет образ Иоанна Павла и то место, где он заново выстроил нашу церковь.

Майкл сидел под замком в казармах.

– Зачем он хочет меня видеть? – спросил я.

– Говорит, это касается Симона… Алекс! – Лео предостерегающе поднял руку. – У этого человека не все в порядке с головой. На этой неделе мы уже забирали его за драку, которую он начал из-за штрафного талона за парковку. Будь осторожен!

Из-за штрафного талона. Может быть, того же самого, что я нашел в «Казе» рядом с книгами, украденными из моей квартиры.

Лео вел меня по сырому коридору. Почти в самом его конце мы остановились.

– Пойти с тобой? – предложил он.

Я ответил, что должен сделать это один.

Он отпер дверь и слегка приоткрыл ее.

Камера была размером с кладовку. На голом матрасе сидел Майкл. Я зашел, стараясь держаться от него подальше.

– Ну что, – сказал он, не поднимая взгляда, – поздравления поступают?

Я не ответил.

– Это беда для нашей церкви, – продолжил он. – Сам увидишь. Объединение – ошибка!

– Майкл, вы убили его?

Он фыркнул.

Мне хотелось схватить его за сутану и хорошенько тряхнуть. Симон с самого начала не ошибался насчет него.

– С кем вы жили в номере «Казы»? – спросил я.

– Знаешь, Ногара сказал мне, что ты его бросил, – продолжал он, не отвечая на мой вопрос, – бросил, как и Симон. Вы с братом – два сапога пара. Куча планов, но не предаете вы только друг друга.

Я повернулся и направился к двери.

– Вы оба не отвечали на его звонки, – быстро сказал мне вдогонку Майкл, – поэтому ему пришлось довольствоваться мной. Вот с кем я жил в номере.

Бутылка из-под граппы «Юлия» в мусорной корзине. Звонки в мою квартиру с номера «Казы». Человек, который в ту ночь спал на полу в комнате Майкла, – Уго!

Майкл достал из пачки сигарету, потом понял, что у него нет зажигалки, разломал сигарету пополам и швырнул в другой конец камеры.

– Черт побери!

У меня по спине пополз холодок. Значит, у Майкла не было напарника. Он все сделал один.

– Зачем вы проникли в мою квартиру? – спросил я.

– Сам знаешь.

– Но Симон находился в Кастель-Гандольфо. Вы должны были его там видеть.

– Черта с два я его видел!

Вдруг все сложилось. Все оказалось предельно ясно – и почему Симон отказывался разговаривать о случившемся, и почему Майкл пришел искать Симона, как только вернулся из Кастель-Гандольфо.

– Мой брат вас там увидел, да? – спросил я.

Майкл потер переносицу.

– Меня не было в Кастель-Гандольфо.

– Вы сидели в машине Уго. Пытались достать его пистолет.

– Не понимаю, о чем вы.

– Я нашел у него в машине обломок ключа от вашего гостиничного номера. Вы пытались открыть пистолетный ящик и сломали брелок.

– Наверное, от ключа Ногары. Меня там не было.

– Вы явились в нашу квартиру, потому что Симон вас видел.

Он подскочил и заорал:

– Я не знаю, что брат вам наговорил, но он врал!

Майкл стиснул кулаками виски. Я шагнул назад.

В камеру тотчас же вошел Лео. Майкл попятился и встал в угол, лицом к стене, только все время проводил руками по волосам.

– Вы пустили Уго переночевать в вашем номере, чтобы последовать за ним в Кастель-Гандольфо?

Майкл ничего не ответил.

– Что вы собирались сделать? – продолжал я.

– Вы считаете, я хотел его убить?! – крикнул он, обернувшись. – Алекс, идите к черту!

Лео шагнул к нему, но я жестом остановил его.

– Почему Симон вас защищает? – спросил я. – Это был несчастный случай?

Лицо Майкла побагровело. Он схватился рукой за металлическую спинку кровати, повернулся к Лео и выдавил:

– Я никого не убивал! Его брат убил Ногару! Меня там даже не было!

– Свидание окончено, – сказал Лео, открывая дверь.

Но Майкл поднял руку.

– Прошу вас, дайте мне еще одну минуту поговорить с ним. Наедине.

Лео покачал головой. Но я попросил его подождать снаружи.

Майкл так и стоял в углу. Он прислонился спиной к стене и методично оглядывал камеру, пытаясь взять себя в руки. Мой отец не нашел себе в помощники никого другого. Только ребенок мог не увидеть, как неуравновешен этот человек. Насколько же отчаянным было положение отца, если никого больше подыскать он не смог. Возможно, Симон тогда уже достаточно повзрослел, чтобы понимать такие вещи, но я был еще мальчишка.

– Вы знаете, какое обвинение мне собираются предъявить? – спросил он дрожащим от напряжения голосом.

– Обвинение?

– За то, что сегодня произошло. Мне сказали, что меня обвинят в нападении на его святейшество.

У него поплыл взгляд. Он пытался сделать вид, что разгневан, но голос выдавал страх.

– Знаете, что я могу за такое получить?

Я знал. По крайней мере, здесь все справедливо. Наказание за нападение на папу – автоматическое отлучение от церкви и запрещение в священнослужении.

– Я справедливо обошелся с Симоном в своих показаниях, – сказал он. – Прошу лишь одного: чтобы ваш дядя замолвил за меня доброе слово.

Меня удивило, что он говорит это совершенно искренне – видимо, думая лишь о том, что ему больше не приходится рассчитывать на помощь кардинала Бойи.

– Объясните мне одну вещь, – сказал я.

Он кивнул, решив, что я начинаю торговаться.

– Как вы открыли пистолетный ящик? Уго сообщил вам комбинацию цифр?

Майкл нервно фыркнул.

– У этого психа была такая паранойя, что он дверь квартиры на три засова запирал. Вы считаете, он мог сказать мне шифр?

Боже мой! Он все сделал сам. Все. В квартире Уго мы с Петросом нашли на полу осколки стекла. Майкл не смог взломать замки на двери, поэтому забрался через окно.

– Лео, – я постучал в дверь, – мы закончили. Я выхожу.

Майкл посмотрел на меня непонимающе.

– Так вы мне поможете?

Они были правы, когда шестнадцать лет назад отправили его на лечение в горную клинику. Знали, какая помощь ему требуется.

Лео открыл дверь и подождал, пока я выйду.

– Молитесь, Майкл, – сказал я. – Просите о прощении. А потом вам надо будет исповедоваться.