Глава 26

Возвращаясь в город за Петросом, я поглядывал на видневшийся в отдалении папский дворец и думал о событиях в суде. Бойя пытается разговорить Симона. Новак пытается сохранить выставку в тайне. Векторы атаки пересекались на дворце. Если бы Иоанн Павел поддерживал идею выставки – поддерживал Симона, – ничего этого бы не было. Он вправе прекратить судеб ное разбирательство; он обладает властью приструнить Бойю. Но на пороге смерти папа порой обнаруживает, что старые друзья – волки в священнических одеяниях. Архиепископ Новак был вынужден изобразить иллюзиониста и создать образ сильного папы, чтобы заполнить вакуум власти. Но долго этот образ не продержится.

Больше всего меня озадачило исчезновение Диатессарона и вопрос: где он мог сейчас находиться? Зачем Уго понадобилось забирать его из музея? Отвлечь православных в Кастель-Гандольфо от новости о тысяча двести четвертом годе? Или что-то им доказать? В последний раз, когда мы работали с Диатессароном, Уго предложил теорию, которая могла бы заполнить последнюю брешь в его исследовании. Если теория окажется истинной, она докажет, что плащаница прибыла в Эдессу усилиями ученика Иисуса. И доказательством тому станет сама Библия.

В последние недели, когда мы работали вместе, Уго изучал Евангелия как одержимый. Отдавался их штудированию с тем же самозабвением, что и выпивке. Бывало, когда Петрос засыпал, я читал в постели, и вдруг звонил мобильный: Уго спрашивал, на самом ли деле Иисус претворял воду в вино, поскольку Иоанн – единственный, кто это утверждает. Стук в дверь за завтраком: Уго интересуется, правда ли Иисус воскресил Лазаря из мертвых, поскольку Евангелие от Иоанна – единственное, в котором это сказано. В предсеминарии мне передают записку: Уго пытается понять, почему Иоанн не упоминает двадцать чудес Иисуса об исцелении и все семь случаев изгнания Иисусом бесов.

Чтобы отдохнуть от кучи вопросов, я взял у Симона стопку старой бумаги для проповедей и выдал Уго – на этой же бумаге он потом написал памятное письмо, – и мы придумали для моего ученика упражнение: глава за главой он выписывал параллельные стихи, сравнивая их пословно и вычеркивая фрагменты, добавленные или измененные авторами различных Евангелий. Уго от этой задачи пришел в восторг – он был убежден, что, убрав из рассмотрения теологию, приблизится к историческим фактам жизни Иисуса. И хотя мне было неприятно видеть, как Уго каждый день возвращается с новой пачкой страниц, на которых вымараны целые фразы и стихи из Евангелий, особенно из Иоанна, он начал так хорошо разбираться в текстах Писания и так редко делать ошибки, что я позволил ему продолжать, пока не дойдет до конца.

Тем временем реставраторы манускрипта сказали мне, что Уго иногда ночи напролет проводит в лаборатории. Их задевало, что он не сводит с Диатессарона глаз, словно не доверяет сотрудникам. Жалобы реставраторов убедили меня в искренности намерений Уго. В глубине души он не верил, что, сведя Евангелия к их историческому ядру, можно обнаружить новые сведения о том, как плащаница покинула Иерусалим. На самом деле вся наша совместная работа стала подготовкой к чтению Диатессарона – и надежды, которые Уго возлагал на это Евангелие, были вполне обоснованны.

Человек, написавший Диатессарон, Татиан, принадлежал к христианской секте энкратитов. «Энкратит» по-гречески – «проявляющий самообладание», и название свое они заслужили, будучи трезвенниками и вегетарианцами и запрещая брак. Поскольку одним из первых чудес Иисуса считается претворение воды в вино на свадьбе, возникает сомнение, внимательно ли энкратиты читали Евангелие. Но Татиан-то знал его назубок!

Соединить тексты Матфея, Марка, Луки и Иоанна в единое Евангелие – дерзкое начинание. Татиан же задал себе еще более трудную задачу. Его целью стало создание самой полной версии биографии Иисуса, чтобы опровергнуть язычников, которые заявляют, что священные книги христианства противоречат одна другой. За век до того было отредактировано Евангелие от Марка, породив Евангелия от Матфея и Луки. Теперь Татиан вознамерился отредактировать все Евангелия. Один Бог, одна истина, одно Евангелие. И для любого, кто пытается доказать, что плащаница хранилась в Эдессе, его редакторские правки – бесценны.

Сводя Евангелия, Татиан оставил массу отсылок к себе и миру, в котором жил. Например, Евангелие от Матфея гласит, что Иисуса крестил человек, известный как Иоанн Креститель, питавшийся саранчой и диким медом. Но Татиан, как энкратит, был вегетарианцем, а саранчу ошибочно приписал к разновидности мяса. Поэтому он изменил евангельский текст: в Диатессароне Иоанн Креститель питается медом и – молоком!

Точно так же хватило бы одного слова, чтобы доказать, что Татиан видел плащаницу или что плащаница находилась в Эдессе. Свидетельство могло быть как очевидным, так и почти незаметным. Если где-то в Диатессароне Татиан описывал внешность Иисуса, это стало бы тем самым следом, который мы на деялись отыскать. Все четыре Евангелия молчат о том, как выглядел Иисус, поэтому описание в Диатессароне позволило бы предположить, что Татиан видел образ, который считал подлинным. То есть каждая страница Диатессарона оказывалась исполнена скрытого смысла. Мы с Уго каждый день просиживали над новыми листами, очищенными реставраторами от пятен.

Дело продвигалось медленно. Я убедил Уго запретить мастерам снимать переплет, хотя это ускорило бы работу. Старейшая Библия в коллекции папы, Ватиканский кодекс, сегодня представляла собой всего лишь собрание отдельных листов, выложенных под стеклом, поскольку кто-то разрешил реставраторам ее разобрать. Но, работая с переплетенным Диатессароном, хранители могли восстановить зараз только две страницы. Поэтому Уго заставил их начать со страниц, которые интересовали его больше всего: тех, что описывали смерть Иисуса, и однажды утром к нам подошел мастер и сказал:

– Доктор, та часть, о которой вы просили, – готова.

Помещение лаборатории реставрации манускриптов было наполнено удивительными приспособлениями. Там имелись предметы, похожие на наковальни, с двумя колесами, размером с велосипедные. Под потолком – протянуты веревки, на которых висели гигантские салфетки. Одни реставраторы возились с пробирками и химикатами, другие обступали маленький манускрипт, вооружившись миниатюрными пинцетиками и щеточками. Удаление пятен – кропотливая работа. Реликвию следовало оставлять на ночь на специальном станке – чтобы восстановилась. Когда мастера представили Уго работу, тот смотрел на нее как завороженный. Он уже начал брать уроки греческого в Понтификальном университете, но от волнения не сумел применить свои знания на практике.

– Святой отец, – прошептал он, – скажите мне, что я сейчас вижу?

Страница пестрела мутными облачками в тех местах, где реставраторы убрали пятна цензуры. Перед нашими глазами предстал стих, который больше всего тревожил Уго. Тот, что ему не терпелось очистить.

– Там написано «полотно», – сказал я. – Единственное число.

– Ага! Это идет в защиту плащаницы!

Он взволновался, но не торжествовал. К этому времени он прошел уже достаточно уроков, чтобы понимать: Татиан мог выбрать это слово по другим причинам. На самом деле слово, которые использовал Татиан, – οθονίο, или «отрез полотна», – слово Иоанна, поставленное Татианом в единственное число, вместо того чтобы использовать совершенно другое слово, встречающееся в других Евангелиях. Столкнувшись с несоответствием в евангельских свидетельствах, Татиан взял нечто среднее, и алоги добросовестно вымарали фрагмент. Это ничего не доказывало.

Но было кое-что еще.

– Смотрите, – сказал я, указывая на одно слово.

Согласно Марку и Матфею, Иисусу дали смесь вина и желчи, чтобы унять боль от распятия. Но Татиан не признавал алкоголя. Поэтому на лежавшей перед нами странице слово «вино» заменили на «уксус».

– Снова то же самое, – сказал я. – Он изменяет текст.

Уго махнул хранителю и крикнул:

– Принесите мне фотографии других страниц в этой части.

Я тщательно просмотрел фотографии в поисках новых примеров.

«И, сплетши венец из терна, – говорилось там, – возложили Ему на голову».

Уго наблюдал за мной, но молчал.

«И били Его по голове тростью».

«А Иисуса, бив, предал на распятие».

– Что вы ищете? – спросил Уго.

Вот раны, которые оставили на плащанице видимые следы. Поэтому если Татиан видел плащаницу, то, может быть, его тянуло бы дополнить эти стихи собственными знаниями, как он это делал в других местах. Евангелия не говорят, как долго били Иисуса и как кровоточили его раны. Авторы не упоминают, какой бок пронзили копьем или в каком месте гвозди пробили его руки и ноги. Только плащаница показывает, где была запекшаяся кровь. А Татиану, который писал Диатессарон во времена, когда христиане терпели жестокие преследования по всей Римской империи, казалось важным, чтобы Евангелия в полной мере изображали весь ужас страданий Христа.

– Я ищу все имеющиеся различия, – ответил я. – Добавленные или убранные.

– Принесите отцу Алексу Библию! – крикнул Уго.

– Не нужно! – замахал я руками. – Я знаю эти стихи.

Кажется, ничего не изменилось. Ни единого слова.

– Что вы видите? – спросил Уго.

– Ничего.

– Вы уверены? Посмотрите еще раз!

Но в этом не было необходимости. От первой пытки до последнего упоминания погребальной пелены повествование, приводимое в Евангелиях, составляет едва ли тысячу слов. Я знал их наизусть.

– Возможно, мы не там смотрим, – предположил я.

Уго нервно провел рукой по волосам.

– Осталось восстановить еще несколько десятков страниц, – сказал я. – То, что мы ищем, может обнаружиться где угодно. Надо набраться терпения.

Но Уго потер пальцем под носом, что-то прикидывая, а затем шепотом произнес:

– А может, и нет. Идемте со мной. Я хочу, чтобы вы кое-что увидели.

Я пошел следом за ним в его квартиру.

– Это не для разглашения, – сказал он, сжимая от волнения руки. – Вы меня понимаете?

Я кивнул. С нашей первой встречи, когда он впервые описал мне идею выставки, я не видел его таким взбудораженным.

– Я всегда предполагал, что плащаницу привезли в Эдессу после распятия, – сказал он. – Около тридцать третьего года нашей эры, согласимся на этом?

Я кивнул.

– Точность нам не нужна, – продолжил он, – поскольку Диатессарон написали только в сто восьмидесятом году. Это важно: сперва плащаница, затем Диатессарон. Когда в Эдессе была написана книга, полотно уже находилось там.

– Допустим.

– Но что произойдет, – сказал он, сверкнув глазами, – если мы применим ту же логику к Иоанну?

– Что вы имеете в виду?

– Евангелие от Иоанна было написано около девяностого года нашей эры. То есть та же самая ситуация. Сперва плащаница, затем книга. Полотно оказалось в Эдессе до того, как Иоанн написал Евангелие.

– Но, Уго…

– Дослушайте. Вы показали мне, что Иоанн добавляет и убирает материал, как считает нужным, – а что, если Иоанн в своем Евангелии рассказывает нам о плащанице нечто новое?

Я поднял руку, чтобы остановить его.

– Уго, нельзя делать такие поспешные выводы. Не забывайте о географии. Татиан писал в Эдессе. Если плащаница находилась там, он ее видел. Но Иоанн писал не в Эдессе. Как бы он увидел плащаницу?

Прежде чем ответить, Уго отошел к книжному шкафу и достал свернутую карту. На ней изображалась древняя Сирия, от средиземноморского побережья до Евфрата и Тигра. Уго ткнул указательным пальцем в хорошо знакомую точку.

– Город Антиохия, – сказал он. – С большой вероятностью здесь было написано Евангелие от Иоанна. – Палец передвинулся на дюйм вглубь суши. – Город Эдесса. Где находилась плащаница. – Он поднял на меня глаза. – Дружественные города. Если бы плащаница прибыла в Эдессу около тридцатого года нашей эры, новость донеслась бы до Антиохии намного раньше девяностого года.

– Уго, мне кажется, это слишком смелое предположение, – покачал я головой.

– Почему? У нас масса исторических свидетельств, показывающих, что эти два города обменивались новостями.

Я нервно поерзал в кресле. Иоанн действительно включил в текст Евангелия новый материал – отголоски гностических идей и языческих философий и новое, христианское отношение к иудеям. Но Уго предлагал иное, нечто гораздо хуже: он заявлял, что Евангелие от Иоанна так же пронизано личными предрассудками и местным колоритом, как Диатессарон. Проблема лежала не в географии, а в личности. Татиан был блестящим, но эксцентричным одиночкой, человеком, который все дальше и дальше отходил от магистральной линии христианства. Он изменил текст Евангелий, чтобы они совпадали с воззрениями его секты. Автор Евангелия от Иоанна, кем бы он ни был, – гений философии, который обратил свою мысль на нечто новое и неизмеримо более высокое. Нечто крайне важное для всех христиан. На незримую истину о Боге.

– Пожалуйста, поймите, я это взял не с потолка, – сказал Уго. – Попытайтесь не поддаваться эмоциям. Это верифицируемая гипотеза – авторы как Евангелия от Иоанна, так и Диатессарона знали, что один из учеников Христа привез плащаницу в Эдессу, и отметили это в своих произведениях.

– Тогда давайте верифицируем эту гипотезу, – сказал я. – Говорит ли Иоанн, что на погребальном полотне имелось изображение? Нет. Говорит ли об этом Диатессарон? Нет. Говорят ли Иоанн или Диатессарон, что плащаницу привезли из Иерусалима в Эдессу? Нет. Гипотеза является ложной.

– Святой отец, – укоризненно покачал головой Уго, – вы сами понимаете, что это натяжка. Оба автора не стремились убедить нас, живущих две тысячи лет спустя, в том, что им казалось очевидным. Смешно им поднимать шум вокруг плащаницы, если все и так знают, что она в Эдессе. Так же смешно, как если бы вы или я подняли шум вокруг существования базилики Святого Петра.

– Тогда что вы пытаетесь доказать?

– Необходимо искать аллюзии. Несколько добавленных подробностей, чтобы Евангелия подтверждали то, что в Эдессе и Антиохии и так знал каждый.

– И что это за аллюзии?

– Прежде чем я отвечу, скажите мне вот что: после того как ученики нашли плащаницу, кому, как вы думаете, ее отдали на хранение?

– Не знаю. Думаю, стала общинной собственностью.

– Но ученики разошлись по всему миру, неся людям Евангелие. Кто из них должен был получить во владение плащаницу?

– Надо подумать. Евангелия об этом не говорят.

– Разве? А я бы предположил, что у Иоанна имеются на это намеки.

Он подождал, давая мне время на отгадку.

– Насколько хорошо вы помните историю о Фоме неверующем? – спросил он.

– «Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус, – процитировал я. – Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю. После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие».

– Превосходно, – сказал Уго. – Теперь я спрошу у вас вот что: приводит ли историю о Фоме неверующем какое-то другое Евангелие?

– Нет. Похожая история есть у Луки, но подробности разнятся.

– Верно. Лука говорит, что Иисус появился после своей смерти и все апостолы испугались. Но Фому он не упоминает. И не заостряет внимание на одной странной вещи: чтобы подтвердить собственные слова, Иисус показывает следы гвоздей и рану от копья. Так зачем эти подробности добавляет Иоанн? Создается впечатление, что он взял рассказ Луки, а потом добавил туда Фому и раны.

Я создал монстра. Человека, который теперь умел анализировать Евангелия, как священник, и подвергать их проверке, как ученый. Вопросы были совершенно правильными. Чем отличаются евангельские повествования? Что означают эти различия? Если история не основана на достоверных событиях, то для чего она приводится? Но вместо того, чтобы поддержать Уго, я сказал:

– Не знаю.

Уго подался вперед.

– Помните, вопрос, который я вам задал? О том, кто из учеников получил плащаницу? Я думаю, что эта история – ответ.

– Вы считаете, плащаницу получил Фома?

Он встал и показал на карту древней Эдессы, висящую на стене.

– Это здание, – сказал он, постукивая по стеклу над какой-то точкой, – самая древняя церковь в Эдессе. Построена после смерти святого Фомы для его мощей. Отец Алекс, Фома там был! Позднейшие записи позволяют сделать вывод, что он отпра вил чудотворный образ царю. Я хочу сказать лишь, что Евангелие от Иоанна это подтверждает. Его автор знал эту историю и добавил ее в текст.

– Уго, – прищурился я, – есть и другие причины, по которым Иоанн мог включить в текст историю о Фоме.

– Верно. Но процитируйте мне еще раз начало истории о Фоме неверующем.

– «Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец…»

– Стоп! – воскликнул Уго. – Вот оно, именно то, что нужно! Фома, называемый Близнец. Почему Близнец?

– У него было такое прозвище.

– Чьим он был близнецом?

– Евангелия умалчивают.

– Однако Евангелие от Иоанна всегда определяет этого человека как «Фома, называемый Близнец». Не странно ли все время называть кого-то близнецом, не объясняя, чей он близнец?

Я пожал плечами. Иисус роздал много прозвищ. Симон превратился в Петра, «Камень». Иоанн и Иаков – в Боанергеса, «Сынов Грома».

– Но история становится еще более странной, – продолжал Уго. – Как вы, без сомнения, знаете, прозвище «Близнец» – не единственный непонятный факт, касающийся Фомы. Не менее странно само имя «Фома».

– Оно тоже означает «близнец», – сказал я.

– Да! – просиял Уго. – «Т’ома» по-арамейски – «близнец». Поэтому «Фома, по прозванию Близнец», по сути дела, означает «Близнец, по прозванию Близнец»! Вам это не кажется странным? Почему Иоанн его так называет?

Я мысленно усмехнулся. Не будь Уго музейным куратором, он бы стал прекрасным учителем предсеминарии, любимцем всех учеников.

– Иногда Иоанн приводит арамейский вариант, а рядом его греческое толкование. Это не обязательно означает, что…

– Святой отец, в других местах, где Иоанн повторяется, он говорит об Иисусе. «Мессия, что значит Христос, Помазанник». «Равви, Учитель». Почему же он так говорит и о Фоме?

– Почему?

– Вы знаете, близнецом кому, по некоторым утверждениям, оказывается этот человек?

– Знаю. Легенда гласит, что Иисуса.

Уго улыбнулся.

– Но это лишь легенда, – прибавил я.

В Евангелии от Марка сказано, что у Иисуса были братья и сестры. Отсюда некоторые толкователи с уверенностью заключали, что таинственный «близнец» по прозвищу Фома мог оказаться его братом.

Уго пропустил мое замечание мимо ушей.

– Близнец Иисуса! Точный отпечаток. Вылитая копия. – Он понизил голос. – Что вам это напоминает?

– Вы полагаете, что люди связывали Фому с плащаницей, – наконец понял я. – Вы думаете, он таким образом получил свое прозвище.

– Нет. Еще интереснее. Я думаю, что «Фома» и «Близнец» – это и есть плащаница. Я думаю, что апостолы ничего подобного раньше не видели и поэтому назвали образ так, как увидели его: отражением, копией, близнецом. Лишь позднее имя связали с человеком, который вывез плащаницу из Иерусалима. К тому времени, когда писалось первое Евангелие, большинство христиан говорили по-гречески или по-латыни и не представляли, что означает «Фома» по-арамейски. Они могли подумать, что это настоящее имя человека. Поэтому Иоанн и напоминает им, добавляя специально для них греческое слово «близнец» – «дидим».

Я откинулся на спинку стула, не зная, что сказать. В сотнях прочитанных мною книг о жизни Иисуса я никогда не встречал подобной идеи. У Иоанна были и другие причины сочинить историю о Фоме, – и все же в рассуждениях Уго ощущалось нечто завораживающее. Простое, элегантное и логичное. На мгновение Иоанн перестал быть холодным философом и стал обычным христианином, пытающимся сберечь величайшую реликвию от исчезновения из памяти нашей религии.

– Думаю, это возможно, – сказал я. – И более странные вещи оказывались истинными.

– Значит, мы с вами согласны!

– Но, Уго, эта гипотеза не будет достаточно убедительна, если мы не найдем в Диатессароне подтверждающие ее свидетельства.

Он открыл свой дневник исследований на странице, заложенной вместо закладки ручкой.

– Поэтому я перехожу к плану нашего наступления. У Иоанна есть три фрагмента, в которых упоминается Фома, глава одиннадцать, стих шестнадцать, четырнадцать – пять и история о Фоме неверующем в двадцать – двадцать четыре. Я попросил рес тавраторов восстановить эти стихи, прежде чем они возьмутся за остальное.

Я забрал у него ручку и снял колпачок.

– В других Евангелиях есть и четвертое упоминание. Фома появляется там в списках двенадцати апостолов.

– Где?

– Марк, три – четырнадцать, который копирует Матфей в десять – два, и Лука – шесть – тринадцать. Во всех трех версиях упомянут Фома, так что и в Диатессароне тоже должен быть Фома. Если там мы найдем нечто большее, чем его имя, – прилагательное, другое прозвище, все, что угодно, – это может оказаться необходимым вам подтверждением.

– Великолепно! – хлопнул в ладоши Уго. – Теперь вот еще что. Пока мы дожидаемся реставраторов: какая самая лучшая книга о Фоме неверующем?

Я записал ему в дневник заглавие: «Символизм в повествовании о Страстях Христовых у Иоанна».

– У вас есть? – смущенно спросил он. – Я бы не хотел появляться в библиотеке.

– Почему?

– Новые сканеры теперь поставили на все шкафы. А вдруг они отследят, что именно мы снимаем с полок?

– Моя библиотека в вашем распоряжении, – сказал я. – Завтра принесу вам книгу.

Уго улыбнулся.

– Отец Алекс, мы подбираемся к истине. Мы уже близко, очень близко. Надеюсь, вы тоже это чувствуете.

Я шел домой в таком же опьяненном состоянии, в котором, должно быть, пребывал Уго. В своих молитвах в тот вечер я просил у Бога мудрости и откровения. На следующее утро я достал с полки «Символизм у Иоанна», вложил туда записку для Уго, оставил в ящике для входящей корреспонденции у него в кабинете и отправился на занятия. В тот день я думал о Фоме. О Близнеце. И не подозревал, что Уго и я в последний раз говорили друг с другом как друзья.

Он переменился в одночасье. Однажды утром его пригласили на важную встречу – Уго так и не признался с кем, – и после встречи он стал другим.

Теперь, возвращаясь к прошедшим событиям, я знаю, что произошло. За две недели до этого Симон в последний раз за лето объявился в Риме. Он задержался всего на одну ночь. Днем он отправился в город – подстричься и побриться. Перед тем как лечь спать, он собрал пылинки со своей лучшей сутаны, а наутро исчез еще до рассвета и появился через несколько часов, принеся Петросу белые четки с пластмассовыми бусинами. Такие четки раздаются в подарок всеми службами Святого престола. Не только его святейшеством. Но ни одна ватиканская служба не рассылает приглашения на встречи к семи тридцати утра – и ни один служащий секретариата не полетит через весь континент на такую встречу. Он был на мессе с папой. Он никогда этим не хвалился, даже словом не обмолвился. Но другого объяснения не находилось. И если Иоанн Павел связался с Симоном, то, должно быть, он связался и с Уго.

На следующий день после того, как Уго побывал на встрече, он приостановил работу в реставрационной лаборатории вплоть до особого распоряжения. Повесил замок на дверь, словно был уверен, что ему это сойдет с рук. Что у него есть поддержка наверху. Потом позвонил мне.

– Святой отец, нам надо поговорить. С глазу на глаз. Давайте позавтракаем в баре «Иона».

«Бар “Иона”». Прозвище кафе, которое Лучо недавно открыл на крыше собора Святого Петра. Публичное место. Оглядываясь назад, я понимаю, что все свидетельствовало о грядущем разрыве.

Когда я пришел, Уго сидел с чашкой в одной руке и портфелем в другой. Хороший способ не пожимать протянутую руку и избежать дружеских объятий.

– Что произошло на вашей встрече? – спросил я.

Меня никто не мог подслушать – шумела кофемолка, на стене гудел кондиционер, – но Уго повел меня из кофейни на улицу, словно мы обсуждали что-то секретное.

«Бар „Иона“» – игра слов: это еврейское имя святого Петра, бар-Йона. Но само место, как и все дела рук Лучо, было унылым. Плакаты на стенах, мусорные корзины с пластиковыми стаканчиками. Непременный почтовый ящик ватиканской почты стоял у двери, как кружка для пожертвований, призывая туристов подписывать открытки и обклеивать их такими прибыльными для страны ватиканскими марками.

– Я знаю, чем вы занимались. – Уго пригнулся ко мне и перешел на шепот. – И даже выразить не могу, как меня потрясло ваше предательство.

Я недоуменно заморгал.

– Как вы могли это сделать? – продолжил он. – Как вы могли обмануть мое доверие?

– Уго, ради всего святого, о чем вы таком говорите?

Он гневно зыркнул на меня.

– Вы не могли не знать, что ваш брат был на аудиенции у его святейшества. Вы знали, что это связано с моей работой!

Я кивнул и спросил:

– И что?

– Я не допущу, чтобы мои труды украли. Отец Алекс, это моя выставка! А не вашего брата. И не ваша. Как вы посмели у меня за спиной превратить ее в пошлый предмет торговли? Вы знаете, что меня нисколько не волнует ваша восточная политика. Все. Между нами все кончено.

Я похолодел.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Идите к черту!

– Что вам сказал его святейшество?

Уго поднялся из-за стола.

– Его святейшество? Ха! Слава богу, не он один интересуется моей работой!

Я тогда не понял этой фразы. Сейчас, возвращаясь к разговору, я вижу, что она совершенно отчетливо объясняла, с кем он встречался. Но в памяти у меня засели другие, сильно задевшие меня слова:

– Алекс, больше ни слова. Я не желаю выслушивать вашу ложь. Сделайте одолжение, не вмешивайтесь больше в подготовку моей выставки. Прощайте.

В тот день я позвонил ему раз десять. И еще десять – на следующей неделе. Он не отвечал на мои сообщения. Я подходил к реставрационной лаборатории, но меня не пускала охрана. Однажды вечером я остался ждать у музея и столкнулся с Уго, когда тот выходил из дверей. Я шел за ним, но он отказывался говорить со мной. Я ничего не понял, а он не объяснял. Больше мы не разговаривали.

На следующее утро после нашей встречи в баре «Иона» я позвонил Симону в турецкую нунциатуру. Он уехал по делам и перезвонил мне только через три дня. Когда я рассказал ему новости, он расстроился не меньше моего. Правда, к тому времени мои переживания сменились гневом.

– Больше он тебе ничего не сообщил? – спросил Симон. – Не рассказывал, что они ему сказали?

– Ничего.

– Он по-прежнему в Риме? Можешь с ним поговорить?

– Симон, я пытался.

– Алекс, я прошу тебя. Это очень важно. Он… очень много для меня значит.

– Прости. Уже все.

Не знаю, почему меня так задело молчание Уго. Может, потому, что его последнее обвинение показалось мне справедливым. Я присвоил себе работу, которая моей не являлась. Я льстил себе тем, что его выставка – это наша выставка, а он видел меня насквозь.

Но была еще одна причина. Если коротко, та работа, которую я проделал вместе с Уго, заставила меня почувствовать себя сопричастным чему-то значительному. Восторг вызывало не то, что наша работа казалась важной и увлекательной мне, а то, что она казалась важной и увлекательной нам обоим. Я никогда не завидовал путешествиям и деловым встречам Симона. Меня вполне устраивала роль отца и учителя. Но когда спутник твоей жизни сидит в детском кресле и лишь недавно вырос из ползунков, нестерпимо хочется взрослой компании. В такие минуты чувствуешь униженную благодарность к кассиру в банке и к мяснику в лавке за возможность переброситься несколькими фразами. Когда мы с Уго каждое утро входили в реставрационную мастерскую, гадая, что нам готовит манускрипт, или обменивались в конце дня телефонными звонками – без особой цели, просто чтобы поговорить о дневных огорчениях и выразить восхищение маленькой книжечкой, которая сделала нас своими рабами, – это походило на почти забытое за годы чувство, когда мы с Моной входили к Петросу в спальню, предвкушая, что теперь придумает для нас малыш, обучая нас искусству быть родителями. Сам того не понимая, я позволил Уго войти в дверь, которую не закрыла за собой Мона. А когда он покинул меня, ничего не объясняя, все вернулось. Прежние сны. Странные всплески одиночества по пути на работу, или когда я набирал телефонный номер, или когда читал в одиночестве, уложив Петроса спать. Ощущение, что к шее у меня подвешен якорь, сменилось бездонной пустотой.

Что еще хуже, исчезновение Уго словно подтвердило приговор, вынесенный исчезновением Моны: вина лежала на мне. Жизнь устроила мне пересмотр дела и сочла меня еще не прошедшим исправление. Последним известием от Уголино Ногары стало то электронное письмо. Я не ответил на него. Видимо, наконец-то усвоил урок.